Конгресс демонологов. История 3. Кардиомиопатия...

Конгресс демонологов. История 3. Кардиомиопатия такоцубо

А была ли у Элияху любовь? Была, конечно. Даже его не могла миновать эта странная химическая зависимость, имеющая собственный код и течение заболевания. Элияху знал, что теоретически любовь проходит, но на практике у него не было возможности убедиться в этом.

Кардиомиопатия такоцубо (синдром разбитого сердца)

Я любил некоторых женщин за некоторые их добродетели.
Вильям Шекспир. Буря.

Элияху часто повторял себе эту фразу — когда разглядывал фотосессии в модных журналах, — причем одежда интересовала его больше, чем девушки. Он был равнодушен к женщинам, вероятно оттого, что в них для него не было ни тайны, ни загадки. Элияху и без психотерапевта знал причины, по которым его не привлекал секс с женщинами, — и все эти причины были связаны с тем, что личная жизнь его матери протекала у него на глазах. «Но у меня, хотя бы, отсутствует Эдипов комплекс», — пошутил он тогда, сидя на корточках перед Ильей, утонувшем в потрепанном кресле за кулисами очередного рок-фестиваля, сотрясавшего город.
Он помнил, как Илья надул щеки синеватым дымом, и, выпуская его колечками, проговорил, явно воображая себя Кэролловской гусеницей: — Значит, у тебя должен быть комплекс Электры.

И он был чертовски прав.

О чем ему незамедлительно и сообщил Элияху, опускаясь на колени перед молодым красавчиком, и начиная поглаживать его голени.

— Не желаешь ли ты продемонстрировать мне и все остальные свои комплексы?

— О да, мой черный принц, — ответил Элияху. — Ваш верный слуга готов на все.

— На все, на все? — голос Ильи как будто иссяк.

— Абсолютно, — шепотом ответил Элияху. — Поедем ко мне...

— Ну поедем, — парень поднялся с кресла. — Посмотрим, такой ли ты способный, как говоришь.

Элияху поднялся на ноги и побрел за Ильей, шаркая затекшими ногами. Они спускались по бесконечной прокуренной лестнице, на которой толпились все типы бездельников, — от любопытствующих незамутненных девочек до лысых пожилых мужиков, предсказуемо называемых папиками. Элияху и Илья выглядели совершенно заурядными, — в черном, в высоких ботинках, на руках и шее какие-то нелепые украшения, но если Илья вполне искренне носил черную униформу, то Элияху уже тогда знал толк в маскировке. Черная одежда позволяла ему не выделяться, а вот ошейник с шипами и кожаные браслеты с кольцами наоборот заставлял его чувствовать себя почти эксгибиционистом.

Недалеко от входа была припаркована его белая «восьмерка» — машина считалась беспонтовой, тем больший сюрприз мог бы ожидать стороннего наблюдателя, — под капотом стоял мерседесовский двигатель, а под кооперативными чехлами прятались рикаровские кресла. На ветровом стекле болтались пушистые игральные кости.

У выхода на улицу Элияху догнал Илью и осторожно взял его за локоть, направляя к машине. Илья заскользил по гололеду, Элияху усилил хватку. Но подошвы скользили, и в конце концов Илья нелепо взмахнул руками и упал на колени. Элияху протянул ему руку и рывком поднял его на ноги, притягивая к себе. Илья упал на него, и Элияху удержал его, как потом удерживал всегда, обнял и прошептал на ухо:
— Надо дойти до машины, чуть-чуть. Держись за меня.

И тогда Илья вцепился в его руку, и эти слова — держись за меня — стали их символом, и верой, и девизом. Илья держался за его руку до самой своей нелепой смерти, и Элияху часто думал, глядя на свои руки, о синяках, которые оставались от цепких и сильных мозолистых пальцев Ильи. Тот раз был первым, и потому незабываемым.

Они добрались до машины, Илья уселся на переднее сиденье и только спросил: — Твоя?

Элияху отрицательно помотал головой, вставляя ключ.

— Отца?

— У меня нет отца, — ответил Элияху.

— Брата?

— Брата тоже нет.
— Тогда чья? Погонять дали?
— Нет... — двигатель прогрелся и Элияху пристегнул Илью. — Это наша машина. То есть, и твоя тоже. Если захочешь.

Элияху пристегнулся сам и медленно тронулся к выезду из переулка. Снег отражал разноцветные огни, лицо Ильи было освещено зимней ночью, и Элияху понял, что пропал.

Он был однолюбом, эгоистом и собственником, а его мазохизм все только усложнял. Элияху вез Илью в недавно купленную квартиру, куда не переехало ничего из его старого дома. Он тогда поклялся, что оставит прошлое за спиной, и он сделал все, чтобы так оно и было.

И теперь он вез в свою квартиру единственного человека, который оказался ему интересен. И он знал, что еще до утра он станет его любовником.

Элияху включил новинку того года, — Let Love In by Nick Cave, — надеясь на то, что Илья достаточно владеет английским, чтобы разобрать "Do you love me" and "Despair & Deseption are ugly little twin. They are knock into my door and I let love in.
Darling, you are the punishment for all my former sins"...
Илья подпел этой фразе, и Элияху понял, что тот уловил контекст. И тогда он остановил машину, повернулся к Илье и поцеловал его в губы, и потом поехал дальше.
— Куда мы? — спросил Илья.
— Домой, — ответил Элияху.

И дома, едва захлопнув дверь и заглушив орущее радио, Элияху встал перед Ильей на колени и отсосал ему прямо в прихожей.

Потом было еще много хорошего. Ему нравилось целовать и вылизывать пальцы Ильи, нравилось подчиняться ему, сидеть у его ног, массировать ему плечи и слушать его стихи. Элияху нравилось покупать ему инструменты и нанимать музыкантов. Ему нравилось подпевать ему на концертах, — конечно, из-за кулис. Ему нравились синяки на его руках, которые любил оставлять Илья, и Элияху знал, что дни их счастья продлятся недолго, потому что Илья сидел на героине. Для тех лет в этом не было ничего удивительного, да и Элияху считал, что каждый имеет право на собственный выбор, и надеялся только, что Илья окажется из живучей породы Игги Попа или Кита Ричардса, и все-таки выберет жизнь с ним. Убедившись, что Илья не сможет расстаться с героем песни Golden Broun by The Stranglers, Элияху попытался взять ситуацию под контроль, — насколько это было возможно. Элияху контролировал чистоту порошка и дозы, стерильность и достаточное количество витаминов, и устраивал время от времени периоды ремиссии. Ему удалось переключить внимание Ильи на кокаин, к тому же героин плохо влиял на его эрекцию, а активная роль не очень нравилась Элияху в постели. И, когда Элияху думал, что преуспел, Илья умер «на качелях».

Смерть Ильи не стала потрясением. Элияху просто перестал существовать как что-то цельное. Он понемногу осознавал каждый день какой-то кусочек информации, которой много накопилось за 3 года жизни с Ильей. Например, Элияху вспоминал, что Илья каждое утро поправлял ногти маникюрной пилкой, или марку дезодоранта, которым он пользовался, хотя терпеть их не мог. И так продолжалось до тех пор, пока он не нашел квасцовый дезодорант-кристалл в магазине. Или как Илья требовал от Элияху удалять все волосы на теле, или как он вернулся из какого-то (и Элияху знал, из какого именно притона он вернулся, и, конечно, уже на следующий день там произошел пожар, ведь торчки так неосторожны с огнем), и потребовал от Элияху, чтобы тот проколол себе сосок. Элияху подчинился, конечно, ведь ему было больше некому подчиняться.

К слову, именно то приключение Ильи в притоне заставило его сходить с ума от ревности и бессилия, ведь идея пирсинга соска возникла не просто так. Он не спрашивал Илью, он всегда боялся раздражать его, но в воображении Элияху постоянно возникало смутное существо неопределенного пола, единственной отчетливой деталью которого было кольцо в соске, которое Илья тянул зубами.
И эта картина заставила Элияху еще раз очень хорошо осознать все риски, — СПИД, гепатиты, грязный порошок, отсутствие стерильности, абсцессы, туберкулез, венерические заболевания, и, как человек, через которого проходило 10 тонн хмурого ежегодно (примерно 1/7 ежегодного оборота героина в России), он не мог не понимать, что зависания в притонах продолжатся. Тогда он устроил Илье длительную ремиссию в Испании (3 месяца, и там он написал свой сильнейший альбом, пропитанный депрессией и суицидом, порожденными выгоранием рецепторов удовольствия в мозгу наркомана), а сам тем временем тщательно подчистил ВСЕ контакты Ильи, связанные с веществами. Кого-то сдали ментам, кто-то умер от передозировки, получив слишком чистый порошок, как тот светловолосый двадцатилетний наркоман с пирсингом в сосках и пупке, найденный мертвым в подъезде собственного дома, кто-то пропал без вести, кто-то покончил с собой или умер от сердечной недостаточности. Эта публика постоянно влипает в неприятности.

И, поскольку у Элияху больше не было никаких иллюзий на предмет возможного исцеления (только около 10% могут быть стабильными в ремиссии), и он знал, что торчок всегда найдет себе дозу, он решил открыть ночной клуб, чтобы контролировать потребление одного-единственного человека.
Да, он был в курсе, что контролируемого потребления не бывает.

Илья был соучредителем, арт-директором, когда хотел — ди-джеем. Он использовал клуб как репетиционную базу, как место, где он трахал девочек, как концертную площадку для себя и друзей, как убежище от Элияху (хотя тот старался не докучать любовнику, поскольку понимал, что другого раза не будет, а вопрос смерти Ильи — это вопрос всего лишь времени, и что только чувства могут заставлять Илью все еще возвращаться к нему. Только чувства, и этим обстоятельством Элияху искренне гордился). Именно в клубе Илья стал полинаркоманом, и, несмотря на надежды Элияху, однажды Илья умер. Он умер на качелях, — как многие и многие до него, и Элияху был с ним до конца. И он закрыл его глаза и организовал похороны.

Он же устроил переиздание всех альбомов Ильи, его песни постоянно крутились по радио, и Элияху чувствовал его близость. После смерти Ильи среди его поклонниц прокатилась волна самоубийств, а Элияху только повесил в гостиной огромную — высотой 3 метра, — фотографию Ильи. Он был неповинен в его смерти, ведь Илья выбрал наркотики до знакомства с Элияху, а тот просто слишком хорошо знал, как кончаются такие вот романы.

Илья всегда хотел больше, — и не только от себя, — и потому Элияху часто приходилось прятать под длинными рукавами и высокими воротниками не только царапины и засосы, но и следы от плетки и наручников, строгие ошейники, женское белье, ожоги и синяки. Но ему нравилось, несмотря на то, что в эти минуты Элияху напоминал себе собственную мать.

Элияху пытался понять себя и свою жизнь, и рано начал искать ответы в книгах. Он хорошо знал русскую литературу, — и не только классическую, — это, кстати сближало его с Ильей. Все-таки, нечасто встретишь человека, с которым можно вполне серьезно обсуждать, не Владимир ли Набоков-младший скрылся за пустяшным псевдонимом В.Агеева, находить конструкции, похожие на использованные в «Машеньке».

Одно время Илья убеждал Элияху бросить Россию и уехать в Америку, где, по его мысли, Элияху мог бы работать программистом (общепринятая версия преуспеяния совсем еще молодого человека) в Силиконовой долине, а Илья бы... но Илья понимал, что его музыка мало кому интересна в Америке, а учиться быть другим он не хотел. Они съездили в Штаты на месяц, после чего Илья прекратил разговоры о переезде.
Элияху был рад, поскольку для него переезд был практически невозможен. Не то, чтобы ему так уж нравилось отправлять на тот свет несколько тысяч человек ежегодно, но он был звеном в цепи, причем, звеном контролируемым и надежным.
И, поскольку Америка перестала быть мечтой или планом, Илья и Элияху стали часто ездить в Европу, где, при желании, можно было бесконечно находиться в застывшем прошлом времени, в продолженном прошлом времени, в любимом обоими времени.
Но они, почему-то, так и не собрались остаться там навсегда. И Илья умер на качелях.

Элияху так и не пришел в себя после его смерти. Однажды он купил в художественной галерее картину, изображающую сердце, разбитое на миллион кусков, и повесил в своей спальне. Каждое утро он вспоминал какой-то из обломков его разбитой на миллион кусков жизни и заставлял себя продумывать их до конца.

Таким обломком стала их общая любовь к Набокову, именно она оказалась точкой сборки, вокруг которой долго крутились мысли Элияху. Он перечитывал роман своими глазами, глазами Ильи, и с удовольствием отмечал места, где они, как Федор Константинович Годунов-Чердынцев и его мать, встречались у обгорелого пня в воображаемой роще, и каждый раз выдыхал чуть-чуть больше.

Он похоронил Илью. Он остался один. Он лежал в постели, читал и перечитывал «Дар», и продолжал читать и перечитывать его, иногда обращаясь к упомянутым в романе книгам, находя странное утешение в слоге Пржевальского, тяжеловесности Чернышевского, пушкинских цитатах и в счастье, пронизавшем последние слова - не кончавшуюся строку романа. «Дар» стал его путеводителем по Великому Шелковому пути, пути, по которому издавна перевозились ценности, вроде фарфоровых кукол и лаковых шкатулок, шелковых шарфов и шерстяных шалей. Изредка в этом потоке проскакивало что-то ценное — редкий манускрипт, индийский брильянт или корень мандрагоры, выросшей там, где землю оплодотворила сперма висельника.

Наконец, благодаря Набокову, Элияху смог посмотреть на себя со стороны, увидеть свое страдающее тело, свою расколотую, подобно сердцу в спальне, душу и найти силы отправиться в путешествие. Он шел маршрутом Рериха, который, согласно их общим с Ильей изысканиям, частично послужил прототипом Константина Годунова-Чердынцева, и, проходя ущелье Лоб-Нор, он зачитал скалам, и замершему на них эху, страницу, описывавшую рябину с алебастровыми ягодами и березу с красной корой. Позже Элияху встретил их — и приветствовал так, как приветствовал бы старых друзей, друзей, которые помнили времена их с Ильей счастья.

И, конечно, Элияху не был бы демонологом, если бы не попытался поговорить с Ильей после его смерти.

Он сделал все необходимые приготовления на скале, нависшей над лагерем. И его Илюша явился на зов, и возник в магическом круге, и пришел к нему, и Элияху попросил его хотя бы изредко навещать себя, — ведь он был однолюбом. Он извинился за то, что многое скрывал от Ильи, за то, что стал косвенной причиной его смерти, за то, что нарушил его посмертный покой. И Илья, улыбаясь, подслеповато щурясь, удобно устроился в магическом круге и простил его. Потому что только чувства заставляли Илью каждый день возвращаться к любовнику, и Элияху было чем гордиться. Илья обещал обязательно вернуться, когда Элияху подойдет к смертному порогу, и быть рядом с ним до конца, — так, как до конца с ним был Элияху. Разница же заключалась в том, что Элияху закрыл ему глаза в старой жизни, а Илья откроет глаза в новой. Они говорили до рассвета, так, будто никто не умирал. Тень Ильи растаяла в сумерках, предрассветное свечение растворило огни лампад, и Элияху разорвал пентаграмму и спустился в лагерь.

Он спал трое суток. После этого разговора Элияху утратил страх смерти, но понял, что и жажда жизни оставила его. Он продолжал осмыслять куски своего разбитого сердца, но уже не пытался обмануть себя, вернуть утраченное или построить новое. «Ибо крепка как смерть любовь», — и это стало для него обетованием Божьим, основанием, правдой, прошлым и будущим.

и все-таки смерть Ильи была страшной несправедливостью.