Кладбище

Высоко, высоко на небе, над моей стареющей головой, висели большие, яркие и чистые звезды, словно какой-то незнакомец во всей Вселенной их тщательно искал и отбирал, потом чистил, наводил благородный блеск, чтобы припозднившийся ночной путник меньше пугался ночного зла, защищенный светом сияющих звезд. Оберегаемый конституцией днем, теперь и ночью человек был обезопасен тем, кто защищал основной закон на земле.
Квакали туземные лягушки, хваля свое болотное отечество. Мычали коровы, ржали утомившиеся лошади и пели лихие курортники голосами разбойников.
Пассажирские поезда с грохотом неслись друг к другу, суетливо стараясь нагнать свой прожекторный свет. Летнее море успокаивало притихшие волны, как бы убаюкивая их для сна. В небе сорвалась вертихвостка-комета, навеки меняя место прописки. Благолепие, чистота и порядок в вышине, в душе, когда смотришь на небо. И нет охоты смотреть вокруг, где запустение и зло в умах людей. Одичали они, бедолаги. Окончательно заблудившись в джунглях своей неухоженной души, человек потерялся, добровольно отказавшись быть на вершине добра, радости, милосердия и созидания. Строивший утопическое светлое будущее, он усиленно продолжает строительство дорог, опять ведущих к тупику.
Годы и морщины, некогда украшавшие женщин, с легкой руки хирурга и тяжелым кошельком лежащих на операционном столе, исчезают под скальпелем, опять превращая их в молодых, при этом превращение красавиц в королеву пресекается в лягушках. Увидеть женщину в возрасте с благородной сединой так же легко, как и удивиться приходу в гости Софи Лорен, неожиданно и без приглашения пришедшую к тебе выпить на кухне мутный чай в прикуску с сахаром. Женщины борются не за выживание, а за выживших из ума богатых стариков. Бодрые старички в тренажерных залах похожи на быстро летящих уток, думающих уцелеть от направленных на них ружей охотников, тем самым надеясь обмануть терпеливую смерть с услужливым и безотказным секундомером на руках.
От чего это мысли мои, познавшие мудрость Платона и Гегеля, все еще сиротливо кружат над моей мечтой, как стая ворон над крестом церкви? Где те, уверовавшие и прозревшие, презревшие и победившие зло?
Еще одна комета сорвалась с насиженного места и полетела за той, что отправилась в никуда. Показалось, будто какой-то незнакомец приоткрыл на миг форточку во Вселенной и вяло пригрозил мне пальцем за слово «никуда». Не помню, в какую сторону поплело время, но уже, оказывается, притихли лягушки и заснули неугомонные отдыхающие.
– Ну и времена! – подумал я. – Как все изменилось. Раньше растили детей, собирали урожай, пели-плясали-веселились, ходили в гости, играли свадьбы.
Теперь ни дня без драки и убийств, благо оружия заготовлено впрок, как запасливым крестьянином дрова на зиму. Сосед на соседа прет, качая права, деревня на деревню, город на город. Одна группировка генералов схлестывается с другой, похваляясь миллионными жертвами. Народы выясняют между собой, кто лучше. Дьявол с отпрысками злых ангелов в вечной битве, чтобы потом сразиться со Всевышним нашим за господство на Земле. Небосклон, откуда восходит солнце, нынче утыкан портретами новых вождиков, где Сталин со своим культом личности отдыхает в тенечке с культом новых...
У кого это праздник от салютов и фейерверков, учиненных между грохотом от разрыва снарядов и бомб?
– Возьмемся за руки друзья, чтобы не пропасть поодиночке, – поет оракул, призывая нас к благоразумию.
– До друзей ли нынче. Надо отечество спасать – уверенно твердят еще не определившиеся с отечеством.
Почитать бы стихи Пушкина, пойти в музей, посмотреть на картины Пикассо; вслушаться в тихие, мудрые слова Дмитрия Лихачева, но они скончались, канули в лету, раз не научили нас ничему. А может, это умерли мы, захлебнувшись в злобе, зависти и вечных поисках недругов, и прошедших мимо человеколюбия?
Притихло все. Легкое шевеление утра и вбрызгивание света во тьму. Рассвет вежливо просит звезды удалиться и уступить место посланцам солнца, веселым зайчикам, похожим на бесконечную вереницу светлячков, вытянувшихся в длину. Сколько мучительных, томительных лет я ждал, чтобы оказаться здесь, в своей деревне, своем доме? Много, много лет. Когда я уезжал в столицу, деревня в передовиках ходила по сбору урожая.
И сегодня она первая, только вот теперь в братоубийственной войне.
...Кладбище я не узнал. Оно разрослось от похороненных и проросло сорняком от презревших труд.
Давно утонули в море брат мой отец, тем самым счастливо избежав для одних сегодня быть героями, а для других – предателями Родины.
Сколько дней и ночей я мечтал посидеть здесь, у могил родных, поплакать вдоволь и постараться объяснить им, куда это мы исчезли на такое долгое время. Но поймут ли?
– Война? Какая война? – удивятся они, наверное, взращенные миром.
Кладбище напоминало библейского Каина – им еще можно пользоваться, но он никому не нужен.
Человек человеку друг, но народ народу – враг.
Дикая ежевика и крапива мешают идти дальше. Мраморные надгробья растасканы, видать, «габро» нынче в цене. Дешевые плиты с неугодными фамилиями повалены, ограды местами разобраны на более насущные хозяйственные нужды.
Вокруг бурьян и куски гранита, рассыпанные от попадания пуль. Запустение и тлен. Кладбищенский сторож не узнал меня.
– Чей ты будешь, сынок? – спросил он.
– Георгия Саканделидзе, который здесь с сыном своим лежит – ответил я, здороваясь за руку.
Старику хочется поговорить. Устал он от молчащих.
– Дедушка, что-то не вижу могилы родных.
– Трудно стало всем. Особенно покойникам. Никто их не навещает, а они сами разве могут в гости ходить? – Пожаловался сторож на бездействие покойников и пошел. Я за ним. Вскоре он остановился, снял шапку и сказал:
– Вот они, родненькие твои, лежат, целехонькие.
Виноградные лозы и шелковица, что я посадил давно, сильно разрослись. Птичка радостно чирикнула, увидев живую душу.
Могильные плиты с фотографиями исчезли, но я узнал место.
...Я плакал долго. По дням, которые были отняты у них и по ночам, которые были дарованы мне, чтобы думать и грустить по ним. Я плакал о времени, которое не знает меры в плохом. Здесь лежали отец и брат и обильные слезы мои орошали их кости, бесполезные оживить их.
– Друг, а друг! Я поднял голову. Меня окликнул сторож.
– Извини, дорогой, стар стал, из ума выжил.
Я хотел утереть слезы, мешавшие видеть его, но когда услышал сказанное им, плотины слез словно прорвались внутри меня и затопили похолодевшее нутро, я рыдал и не мог остановится, но я уже оплакивал не только безвременную смерть лежащих здесь, но и страшный день, кем-то жестоким дарованный и заставляющий горевать у чужой, неизвестной мне могилы.
Кладбищенский сторож, Коста – я вспомнил его имя, – близко подошел, положил мне руку на плечо и повторил:
– Извини меня, дорогой, могила, которую ты ищешь, вон там, левее этой ограды...