Магазин Элитарный

 Не таким уж и ранним утром, часу эдак в одиннадцатом, в маленькой, тесной комнатушке раздается мелодичный телефонный звонок. Выдержав короткую паузу, трубку поднимает сонная девушка, с собранными в косичку волосами (она всегда их закалывает на ночь таким образом), и, мысленно предположив, кто это может ей звонить, придавая своему голосу напускной бодрости, потому что уже почти полдень, а ей неудобно, что она так долго спит, произносит с хрипотцой: «алло».
– Работа нужна? – раздается уверенный женский голос на другом конце, не обременяя себя приветствием.
– Да, нужна. А вы откуда звоните? – не зная, действительно, откуда, так как ее резюме разбросанно по разным организациям и ни одной из них долгое время не приходит ответа, спрашивает девушка с карими глазами, весьма симпатичной наружности, щурясь от дневного света, просачивающегося через единственное окно.
– Из магазина «Элитарного». Приходите в три.
– Хорошо, – отвечает девушка с нескрываемым воодушевлением.
Необычайная радость охватывает ее сердце по той основательной причине, что в последнее время ее, можно сказать, изъели поиски работы и тщетные, бесполезные собеседования. Впрочем, надо сказать, объявления о рабочих местах печатаются регулярно в газетах, расклеиваются отрывочными объявлениями на стендах, прокручиваются бегущей строкой по телевидению. Однако когда она приходит и предоставляет работодателю свои данные, дипломы, свидетельства об окончании тех или иных курсов, по традиции, работницы отдела кадров предлагают ей написать резюме и откладывают его, что называется, в долгий ящик. Эти объявления печатаются, словно для формальности, словно из бюрократической вредности. И примечательно, что даже чтобы устроиться обычной продавщицей в продуктовый магазин, Виолетте приходится ждать около двух месяцев. Поэтому вполне объяснима та радость, которую вызвало в ней это приглашение.
 В тот же день, который выдается солнечным, она ступает воодушевленной походкой по городским тротуарам, минует дом физкультурника, и спустя какие-нибудь минут двадцать приближается уже к входу в пятиэтажный дом, в который и встроен продуктовый магазин. Пару слов об этом торговом заведении.
Продуктовый магазин «Элитарный» занимает достаточно обширную площадь и находился, можно сказать, на городской окраине. Он представляет собой невероятно светлое помещение, потому что сплошь и рядом нашпигован дневными лампами, красиво обустроенное помещение, потому что все по порядочку – по полочкам, и вообще, вполне оправдывает свое название, но, между тем, своеобразно, по-своему. Нет, выглядит внутри он вполне прилично и даже, можно утверждать, шикарно, и с самой чистой искренностью заверить, что имеет право смело претендовать на звание самого достойного продуктового магазина в городе, но не из-за этого только он привлекает всеобщее внимание. А впрочем, и о его внутренней обстановке требуется рассказать поподробнее. Высокие прилавки распространяются вдоль всей его площади до самого мясного отдела, где в самой сердцевине простирается ванннообразный холодильник, в котором, словно в бассейне – и рыба, и говядина, и баранина, и даже креветки. Сразу на входе с левой стороны располагается алкогольный отдел, в котором по всей ширине периметра расставлены всевозможные вина, шампанские, пиво, водка, коньяк. Этот отдел не самый посещаемый, в отличии от аналогичных отделов в других магазинах – это опять знак высокого статуса покупателей, их культуры и высокого положения в обществе. Однако внешняя обстановка не является основной причиной столь высокого признания торгового заведения. Помимо красивого внешнего его обустройства, к  тому же, поговаривают, что продукты в нем продаются самого высокого качества, которое только может быть допустимо в маленьком городе, в связи, в первую очередь, с чем, в нем отовариваются самые высокие чиновники, депутаты, начальники самых разных уровней, и вообще почти все обеспеченные граждане. 
В момент ее прихода, в магазине находятся четыре продавщицы и всего несколько покупателей, снующих по магазину без особого интереса, и только один пожилой, седовласый мужчина пристально оглядывает полки с крупами, по своему задумчивому виду прикидывая, хватит ли ему денег. Заслышав о цели ее прихода, продавщицы проводят к директору, совместно с еще одной девушкой, тоже пришедшей устраиваться. Директором, вернее, ее заместителем оказывается женщина среднего роста, с кудрявыми, каштановыми волосами, с островатым носиком, с зелеными, большими, ясными глазами на лице, изборождённом веснушками, худенькая, щупленькая, заводная, с юмором и ворчливая. 
– Чего пришли? – протягивает она лениво ив высшей степени невежливо.
 Девушки несколько оторопевают от подобного приема.
– Нам позвонили. Пригласили работать, – отвечает Виолетта, как бы своим тоном говоря, что они не случайные прохожие.
– Рабооотать, – невероятно мерзким тоном протягивает еще противнее Марина Сергеевна, словно работа для нее – самое удручающее занятие, которое вообще может быть в жизни, и тут же добавляет, но уже с совершенно другой тональностью: «так, вышли отсюда».
– В смысле?! – возмущается Виолетта. Куда выйти?
– Ну, я не здесь же буду вам показывать фартуки!? – словно бы они должны заведомо разузнать, о каких фартуках она ведет речь, с передёргиванием лица, произносит заместитель директора, после чего встает из-за своего черного стула и ленивой медлительной походкой выходит за дверь.
 Девушки, не зная как им дальше действовать, выходят за ней следом. И только лишь выйдя за дверь,находит в себе силы говорить рядом идущая девушка, и в первую очередь обращается как бы к работодателю, но между тем говорит таким тихим голосом, почти шепотом, слышным разве что одной Виолетте, для которой эта информация не совсем приятна, потому что провоцирует возникновение в ее сердце чувства конкуренции. Но девушка, между тем, кажется, только этого и добивается и как бы желает отсечь конкурентку на подходе: «у меня есть опыт работы. Я уже работала продавцом. Я работала оператором в аптеке. Я даже во время школы каждое лето работала».
Виолетта ничем подобным похвастаться не может. Нет, конечно же,к своим двадцати двум годам она поработала, но всего пару месяцев, и ее предыдущая деятельность ничем не связана с торговлей, и даже с производством продуктов не связана. Она слушает и про себя думает: «мы, что вместе на одно место будем претендовать», и от этих мыслей розоватое лицо ее еще больше хмурится.
– Вот фартук, – подсовывая почти под нос им синий, лоснящийся фартук, продолжает паясничать  Марина Сергеевна, объясняя им, словно бы они умственно неполноценные, когда они уже выходят в светлый, торговый зал. –Только такого цвета надо. Купите, а мы вам возместит по чеку денежки. Так что вы ничего не потеряете. Понимаете меня или нет? –уже, словно обращаясь к не понимающим маленьким детям, кривляясь, переспрашивает она.
 Девушки понуро не произносят ни слова, а впрочем, и сказать она полноценно не дает своим пренебрежительным отношением, взглядом, что называется, свысока.
– А где его можно купить? – серьезно и даже весьма сердито уточняет Виолетта.
– Где, где, – словно бы намекая на абсолютную, невообразимую глупость, да что там и говорить невероятную, крайнюю  тупость. – В универмаге нашем. Надоели вы мне, – прибавляет она до приторности утомленным голосом, как будто и впрямь возможно надоесть парой минут молчания. – Голова от вас болит.   
 Впрочем, все это циркаческое представление отнюдь не гарантирует того, что у Марины Сергеевны нервический, злой нрав, характер, но своенравия, меж тем, ей не занимать. На работе, с коллегами-подчиненными она сразу же старается установить не в меру свойские отношения, но вместе с тем и дружелюбные, ввиду чего произносит колкости без зла, кривляясь, иногда грубя, капризничая, вредничая, но только на словах, без действий.Она повсеместно жаловалась, что устает, причем жаловалась кассирам, которым категорически было противопоказано сидеть, в то время как заместитель директора, а впоследствии и сам директор заседали в отдельном кабинете вместе с бухгалтером и главным товароведом, и, разумеется, могли сидеть, сколько им заблагорассудиться. Тем не менее, пока она являлась полновластным, руководителем зайти в этот кабинет можно было в любое время, а когда приехала директор, этого уже было категорически нельзя, а только по особой нужде, или если она сама к себе вызовет. Впрочем, это уже происходило уже далеко впоследствии, и не стоит слишком забегать вперед.   
***
 С купленным в универмаге фартуком, на следующий день, Виолетта пожаловала в «Элитарный» снова. И сразу же ее поставили за кассу, без подробных объяснений, а объяснили – так, весьма небрежно. Стоит уточнить, что объясняла принципы работы ей женщина лет сорока пяти, вся в золотых украшениях, довольно пышнотелая, черноволосая, с мягким и улыбчивым лицом, большими черными глазами и длинными ресницами.
– А кто ты по национальности? – поинтересовалась она первым делом, после знакомства, улыбаясь позолоченной улыбкой.
 Виолетта вежливо ответила, хотя, на самом деле, не вразумила, к чему этот вопрос на первых порах после знакомства.
– А, своя, своя, – и поулыбавшись вдоволь располагающей улыбкой, она оставила ее одну за кассой, не объяснив подробно никаких деталей.
Вроде бы, как может показаться, несложное занятие – стоять за кассой и принимать у покупателей расчеты за товары, но это если только поглядеть со стороны, или, если уже имеется необходимый опыт. У Виолетты такого опыта, как я уже сказал, не было в наличии. К тому же, с самых первых мгновений стояния за кассой ею овладело столь сильное волнение, что она еле соображала – как ей поступать. Она боялась, чтобы кого-то непроизвольно не обмануть, кому-то не додать сдачу, кого-то, проще говоря, не обсчитать. К тому же людей было довольно много, и очередь текла словно ручьем. Но из людей никто не возмущался, вероятно, в первую очередь, из-за того, что со всеми покупателями она общалась дружелюбно, каждого из них приветствовала, каждому предлагала пакет, и все с улыбкой, умилением, задором.
 Примечательно, и более того, весьма любопытно, что за все время ее стояния у кассы никто из персонала к ней не подходил, и никто не давал ей никаких советов, кроме одной довольно пышнотелой девушки, с русыми, сильными волосами, заплетёнными в толстую косу, с крепкой, коренастой шеей, в душе которой присутствовала и некая аморфность, и ленивость, и безалаберность, и проскальзывало полнейшее ко всему равнодушие, и в то же время была какая-то грубоватость, деспотизм, нахрапистость, да что и говорить, вмещался в ней и откровенный, явный психологический садизм.
– Почему ты каждый товар проводишь через кассу? Возьми и просто умножь, – предложила она вполне располагающим к себе голоском, не наводящим ни на какие подозрения.
– Я не знаю, как это делать, – ответила Виолетта растеряно, не зная даже, что такие операции вообще возможны. 
– Ну … кошмар, – сказала Люба с осудительным недовольством, развернулась и ушла.
 Однако ушла она к себе в отдел довольно ненадолго. По ее лицу видно было, что работа наводит на нее необычайную скуку.
– Зачем ты румяна наносишь на лицо? – встав теперь у подоконника, опершись своим грузным телом на него, а руки скрестив у себя на груди, спросила она, словно бы контролер, надзиратель.
 Виолетта сделала вид, что занята, и как бы не услышала вопрос. Но Люба, между тем, не отставала: «Зачем такие серьги носишь?»
– Мне нравятся, – ответила Виолетта уже совсем недружелюбно.
– Пффф … – фыркнула Люба и ушла к себе в отдел, в котором и должна была находиться безвылазно, так сказать, однако, то и дело, нарушала это неписаное правило.
 К обеду привезли партию чипсов, чая и конфет и только выгрузили– в задачу грузчиков входило только это. Все остальное – развоз на металлических колясках и раскладывание товара по белоснежным полочкам, в полном объеме возлагалось на дежурных продавщиц. Этим, само собой, и занялись. Работа закипела. Вообще, уместно будет сразу уточнить, что в торговом зале нужно было постоянно двигаться, и ни минуты даром не стоять. И если в поле зрения не возникало покупателей, то надо было поминутно раскладывать продукцию по полкам, сверять товарные ценники, заменять их на новые, если устарели. Подсобных рабочих, как таковых, не было. Была только одна старенькая фасовщица, которая срезала плесень с сыра, и паковала его как свежий, перекладывала просроченные макароны из заводских пакетов, которые вздувались в обычные, тем самым их негласно определяя в разряд развесных. Потом все-таки наняли грузчика, но это потом, а пока девушки складывали на металлических полках разноцветные пачки. Виолетте достались чипсы, и она аккуратно, сосредоточенно складывала их в рядки. И тут появилась Марина Сергеевна. 
– Ой, чего ты паришься, – взяв хрустящие пачки в охапку и жестом как бы бросая на полку, наставительно посоветовала она. – Бери их в охапку и закидывай. Вот когда появится директор, тогда и будешь париться, а пока – лови халяву.
 «Почему мне все люди разное говорят. А, ладно, буду закидывать» – подумала Виолетта, и стала действовать сообразно своим мыслям.
 По всей вероятности, заметив, каким образом она справляется со своей задачей, продавщицы в сторонке зашептались, зашуршалистоль шумно, что Виолетта даже почувствовала некоторое напряжение, ощутила себя центром внимания, и стала даже оглядываться по сторонам, после чего, каждая из них вальяжно прошла мимо нее, внимательно, но как бы незаметно оглядывая плоды ее труда, и только после того, как она все закончила, наконец, подошла продавщица, за которой она была закреплена в качестве стажера.
– Так нельзя делать, нужно аккуратнее в рядочки, – наставительно посоветовала она.
– Ну, вообще-то мне Марина Сергеевна так сказала, – ответила ей Виолетта.
–Нет, все равно не надо, – взяв на себя функции начальницы, тихо прикрывая глаза, добавила Альбина Алексеевна.
 И Виолетта принялась раскладывать «как надо». И чувство подлинной нервозности, возникшее мгновенно в ее сердце, сопровождало весь период ее стойкого труда. А вспыхнуло оно по той причине, что ни одна из продавщиц в продолжение ее неряшливой работы не подошла и наставительно не подсказала, как именно требуется это делать. А впрочем, и не они должны были определять принципы ее работы. Для этого существовал заместитель директора, который обладал достаточной властью и достаточными полномочиями, чтобы организовывать работу подчиненных самостоятельно, без самопровозглашенных помощников. И пусть требования ее значительно разнились с требованиями директора – довольно строгой, властной женщины, а все же, для ведения торговли были вполне достаточны, и для выполнения работниками приемлемы. Какая, в самом деле, разница покупателю, каким способом разложен товар по полкам? От этого ведь его качество не повышается.
Однако и не в том была причина объединения против нее почти всего коллектива. Нельзя же предположить, чтобы коллектив взъелся на новенькую работницу за то, что она в столь сжатые сроки еще толком не освоилась. А основной причиной возникшей неприязни послужил этот снисходительный подход начальницы, который мгновенно вызвал в среде продавщиц гадчайшую реакцию, которая их сразу же объединила.
 Доделав свое дело, Виолетта быстренько переоделась и ушла домой – ее рабочий день закончился. А между тем, продлился он всего часа четыре. Однако за эти четыре часа она сильно устала, ее ноги немели, опухли, отекли, спина забилась, тоже, что называется, ныла, и, самое, наверное, главное, в душе своей она ощущала моральную разбитость и подавленность. Но ощущение, что она, наконец-таки, работает было все же сильнее любой усталости. Уж очень измотали ее месяцы невозможности устроиться хоть кем-нибудь, хоть куда-нибудь.
***
Во второй день, все как один продолжали испытывать к ней повышенный интерес, в связи с чем оказывали столь же пристальное внимание, но, между тем, аккуратно, продуманно, чтобы самим не сболтнуть чего-нибудь лишнего. Эта чрезвычайная аккуратность отчетливо выражалась в том, что в основном сами спрашивали, интересовались, стараясь понять  – что перед ними за птица. 
– Ты где-нибудь училась? – интересовалась почти каждая из них.
– Конечно, у меня есть юридическое образование, и еще бухгалтерские курсы окончила, – отвечала Виолетта.
– О, как! А чего это ваше величество к нам занесло, – удивлялась одна. – Да! Так ты образованный человек, – восклицала другая. – Молодец, – скупо подмечала третья, Альбина Алексеевна, к которой являлась продавщица, к которой она была прикреплена в качестве стажера, но которая всячески старалась избегнуть роли наставника.
Я полагаю, что стоит познакомить читателя ближе с этим интересным персонажем, а для этого вынесуна поверхность пару биографических сведений о ней, так сказать, для ясности дальнейшего нашего повествования.
Это была замужняя женщина, растившая троих детей, один из которых, впрочем, уже сам работал и вполне достойно зарабатывал,бывшая своим возрастом – сорока с лишним лет, простая, незлобивая– на первый взгляд,вроде бы не жадная, но явственно испытывавшая повышенный интерес к драгоценным украшениям, а потому в первый же день работы (случай о котором я ранее не упомянул) не досказавшая своей подопечной один маленький секрет.
 Дело в том, что вся выручка, которая оказывалась сверх основной выручки, то есть, иными словами, ошибочная переплата покупателей,которые то ли по своей забывчивости, невнимательности,  то ли, скорее всего, по недоразумению продавцов, платили сверх меры за приобретенные товары, по окончанию рабочего дня, пересчитывалась и тайком присваивалась рабочим персоналом, в обход начальства. А между тем, у Виолетты в первый же день работы, по всей вероятности, от услужливости, вежливости, которой она сопровождала, скрашивала каждое свое обращение к покупателю, в кассе оказались лишние пятьсот рублей. И вот эти-то пятьсот рублей и прикарманила, что называется, Альбина Алексеевна, как в качестве куратора. Быть может, она и вовсе не хотела посвящать Виолетту в такие тонкие подробности, а может, просто решила промолчать до времени, пока она сама узнает из других источников. 
 А вообще, не считая этой ее страсти к деньгам и дорогим украшениям, это была неплохая женщина. Вот уже несколько подлинных фактов из ее биографии.
Приехала она давно, еще в послеперестроечный период, из какой-то южной страны в Россию, совершенно одна, оставив своего старшего сына с мужем на родине, потому что в стране их случился сильнейший и масштабный кризис, в результате которого их семья обнищала до плачевного уровня, до того, что, откровенно говоря, им есть было нечего, и выбрала первым делом, конечно же, столицу нашей федерации. Долгое время она проживала и соответственно работала в Москве, на рынках, в овощных палатках, в продуктовых магазинах, и была вполне сим трудоустройствомдовольна, по крайней мере, на родину возвращаться не планировала. Однако по каким-то неясным для нас причинам ее жизнь в столице не удалась. Жилье, по всей видимости, стоило слишком дорого. Так или иначе, под влиянием внешних факторов, или по собственной инициативе, а там еще кто знает чего, она уехала в другой город, но и там прижиться ей было не суждено. И вот, мыкаясь из города в город, наконец- таки,она оказалась на севере, устроилась по всем, так сказать, пунктам, и была крайне убеждена, что лучшего места для заработка в России просто не существует, да и вообще во всех близлежащих республиках. Правда, ее убеждению было, откуда взяться, вернее говоря, оно имело под собой весомое основание. Мало того, что она устроилась сама, и устроилась неплохо, так ей еще, к тому же, удалось вызвать мужа, который также хорошо устроился, по его явному убеждению, таксистом и установил фруктовую – овощную лавку, которая приносила вполне достойный доход. Но, как известно, чем человек более имеет, тем он становится жаднее. Вот и Альбина Алексеевна при всем своем достатке, материальном благополучии, позарилась на эти пятьсот рублей, которые на севере не такие уж и большие деньги. А между тем, на день рождения сын имел возможность подарить ей дорогие серьги с украшениями, которыми она хвалилась перед коллегами. И по случаю, следует упомянуть, что, по ее словам, работала она не от нехватки средств, а просто – потому что скучно дома усидеть. Однако, вместе с тем, несмотря на скрытое свое опасение, повышенную осторожность, относилась она к Виолетте как бы с материнской заботой, взяв над ней, так сказать, шефство, всегда улыбалась, и говорила про нее: «своя, своя».
 Впрочем, Люба проявляла еще больший к ней интерес. Пару слов и о ней.
 Это была полная, белокурая девушка, с большими, но невыразительными глазами, которые никогда, казалось, не сияли ни радостью, ни любовью, ни доброжелательностью, с маленьким носиком на пухлом, упитанном, розовощеком лице, вечно на кого-то рассерженная, вечно на кого-то обиженная до того крепко, что на далеком расстоянии от нее мог почувствоваться наполняющий ее негатив. Этот-то негатив она и повадилась срывать на Виолетте, можно сказать, с первого дня, с первой их встречи, знакомства, тонкими язвительными намеками, а иногда и откровенно враждебными уколами.
– Зачем ты такие яркие бусы носишь? – допытывалась она, то и дело, подходя к ней, между прочим, оставляя свое рабочее место. 
– Мне нравятся, – отвечала не совсем уже спокойно Виолетта, потому что подобные вопросы из раза в раз повторялись и перетекали из одного в следующий, не отличающийся оригинальностью.
– Может быть, эти будешь носить, – указывая на конфетные бусы, которые были сформированы из шоколадных конфет, предложила с ухмылкой Люба и бросила их в нее.
– Спасибо сама носи – сердито сгустив брови на своем пухленьком лице, отвечала девушка.
– Тебе же нравятся такие украшения, – кинула напоследок Люба с язвительной улыбкой и ушла к себе в алкогольный отдел.
 Виолетта ничего не отвечала, но настроение ее, разумеется, от подобных издевок чрезвычайно портилось.
 Однако одних только издевок Любе было не вполне достаточно. Вся злость, которая копилась в ней, и которая, казалось, готова была вылиться на любого, а особенно на человека более жизнерадостного, живого, веселого, импульсивного, с покупателями вежливого, не могла излиться одними только обидными репликами, которые, впрочем, хоть и портили Виолетте настроение, но не настолько, чтобы она грубила продавцам.
– Это ты в первые дни только им улыбаешься. Потом улыбаться не будешь, – досадовала Люба на свою апатичность и депрессию, и завидовала, откровенно говоря, ее живости, легкости, веселости.
 Тем не менее, все ее издевки и запугивания предстоящей апатичностью не приносили ей желаемого результата и Люба, уже не зная, что и предпринять, однажды, совсем вышла из себя, и, проходя мимо, вдруг, совсем озлилась, налилась краской, сделалась своим лицом пунцовая, если образно выражаться, казалось,что под ней земля дрожит, находясь в сильном приливе злости, она со всей силы ладошкой ударила Виолетту по спине. Та мгновенно, разумеется, вспыхнула. Будем выражаться приличным языком. 
– Еще раз такое повториться. Я твое лицо об кассу разобью, – оторопев от гнева, предупредила она.
 Люба, казалось, только того и ожидала. Ей словно комплиментом показались бранные слова, слетевшие с уст Виолетты, ради которых она, казалось, и совершила этот поступок бессознательно, которых она ждала неистово. По крайней мере, только после их слышания она немного успокоилась, и стала относиться к Виолетте осторожнее.   
 Не оставалась в стороне и другая персонаж нашего рассказа Анфиса Михайловна – дама средних лет, стройная, даже можно сказать, худая, надменная, лицемерная до крайности, даже среди этого персонала своим лицемерием и лживостью выделявшаяся. Она работала давно и знала многие профессиональные тайны, но этими тайнами почти ни с кем не делилась. Впрочем, в этом-то она не слишком-то отличалась от сослуживиц, в магазине вообще было принято, то и дело, что-то скрывать, и даже не потому что коллектив был абсолютно женским, а еще по некоторым другим причинам, о которых речь пойдет впоследствии, потому что Анфиса Михайловна приехала только на пятый день, а пока находилась в отпуске.
Третий день не ознаменовался ничем таким выдающимся, а поэтому последующее повествование мы поведем уже свободно, без разделения на дни, так будет и для меня и для вас проще.
***
День выдался, так скажем, на покупательский спрос неурожайным. Покупатели сновали по магазину вяло, медленно, рассматривая полки не без интереса, но явно параллельно думая еще и об иных материях. Виолетта с Альбиной Алексеевной стояли на кассах в ожидании покупателей. Вдруг, неожиданно – как она обыкновенно любила нагрянуть, к ним шустренько подошла Марина Сергеевна.
– Там кашу привезли, разложите кто-нибудь по полкам, – попросила она, учтиво им улыбаясь.
– Иди – разложи, я на кассе пока постою, – быстро нашлась Альбина Алексеевна, порешившая для себя более выгодным – постоять в одиночестве за кассой.
 Виолетта, разумеется, согласилась – а куда ей деваться было, и,пройдя в середину торгового зала, принялась раскладывать разноцветные коробки с быстрорастворимой кашей по белым полочкам, с тем трепетным усердием, которое требовало это занятие, аккуратно, в рядочки, как ее тому недавно учили. Однако не прошло и пяти минут, как, вероятно, заметившая на камерах ее бессмысленное усердие, в зале снова появилась Марина Сергеевна и снова нашла такую педантичность чрезмерной.
– Чего ты здесь стоишь – паришься. Не надо тут вырисовывать, накидала – побежала. Зачем тут усердие прилагать. Кому надо, тот найдет. Вообще не понимаю, зачем директор заставляет вырисовывать в рядочки, – подойдя сбоку словно шпион, ей на ухо чуть ли не прошептала заместитель директора как бы из самых добрых побуждений.
– Точно, мне просто уже говорили, что так нельзя, – отозвалась работница, находившаяся на корточках, повернув слегка свою черноволосую голову в синем колпаке.
– Да точно, точно. Кидай – как попало. Загрузила и все, – с вальяжным взмахом руки, повторила Марина Сергеевна.
 С удовольствием улыбнувшись, тем самым оформив ямочки на своем лице, ответила Виолетта, и принялась раскладывать, как принято выражаться, как попало.
 Однако в этот раз, на удивление, ни одна из продавщиц никоим образом ее не предостерегла, не наставила, так сказать, на путь истинный, хотя, между прочим, многие прекрасно заметили ее повторную небрежность. По всей вероятности, вследствие злости от того, что они ей внятно говорили, научали ее, а она, противница эдакая, никого не послушала, сделали они все куда хитрее, пошли, что называется, в обход, и пожаловались Марине Сергеевне напрямую. Однако та, в свою очередь, никаких мер в отношении подчиненной не предприняла, так как сама по-своему, вероятно, недолюбливала свой коллектив, в котором находиться, к слову говоря,было – чрезвычайная моральная тяжесть. 
На следующий день, уже после обеда, к Виолетте подошла Альбина Алексеевна и принялась подозрительно осуждающе жаловаться на Любу: «Ты знаешь, Люба так плохо работает, она только ест и курит. Вот кашу вчера привезли, так она ее, значит, как попало раскидала. С ней никто не хочет на смену выходить, потому что она ужасная, противная девочка».
– С чего вы взяли, что это она кашу разложила? –удивленно, слегка причмокнув в знак протеста, и отчасти понимая намек, спросила Виолетта.
– Да она, она, она всегда так делает, – со знанием дела, протараторила Альбина Алексеевна. – На прошлой неделе чай привозили, вот сейчас кашу – это ее почерк. За ней всегда нужно переделывать. Вот вчера Катю пришлось заставлять переделывать.
– Нет, это я вчера раскладывала кашу, – с неким подобием вызова прояснила ей суть дела сослуживица.
–Да! – состряпав искренне удивленную мину, а, в самом деле, без подлинного удивления душе, тихим голосом засомневалась Альбина Алексеевна.
А на самом же деле, она попросту прибегла к весьма распространенному способу порицания человека, который совершил, по ее яростному убеждению, пресквернейшую пакость, при этом, прекрасно зная, кто эту пакость, на самом деле, совершил, но, между тем, указывая на совсем другого – к делу не причастного, чтобы таким образом высказать правду в лицо тому, кто это, в действительности, сделал, не вызывая на себя его прямую агрессию. Для ясности приведем простой маленький пример: сын разлил в ванной воду, а мать за это рассерженно ругает его отца, пока того нет дома, как бы затем, чтобы сын понял, какую он пакость совершил и дабы не вступать в открытый конфликт, так как она уже не раз о том ему говорила. Сын слушает и думает про себя: «говорить или не говорить, или пойти и молча вытереть». Такой подход весьма распространен у людей, не любящих открытой конфликтности. Только одно было не совсем ясно, для чего она это вообще говорила, вероятно, если только на будущее, ведь когда Виолетта подошла к прилавку и оглядела плоды своего вчерашнего труда, от них не осталось и следа – все коробочки стояли плавненько в рядочки. 
 В другой раз, отработав смену, Виолетта сдала кассутолько что приехавшей Анфисе Михайловне, и убралась домой со спокойной душой, с чувством выполненного долга, уже искренне полагая, что она полноценная продавщица. Однако на следующий день ее ждал неприятный сюрприз, если так можно выразиться в отношении того пренеприятнейшего разбирательства, которое случилось в этот день.
 Стоит дополнить, что пришла на работу она в приподнятом настроении, веселая, улыбчивая, жизнерадостная, и с задором принялась пересчитывать деньги, что требовалось для принятия смены. За этим занятием ее застала главный товаровед.
– Девочки, пересчитайтесь и не разбегайтесь. Есть разговор, – уведомила она спокойно, как будто ни в чем не бывало, как будто никаких серьезностей на этом собрании обсуждаться совершенно не будет.
 Однако без каких-либо предзнаменований, рабочее собрание началось с предъявления претензии в отношении Виолетты.
– Ты почему недобросовестно работаешь? – подойдя к ней вплотную, желая, видимо, отчитать ее при всех, спросила главный товаровед – темноволосая женщина в очках, бледнолицая и строгая.
– А что такое? – нельзя сказать, чтобы невозмутимо встретила ее вопрос Виолетта, полагая, что ее будут сейчас отчитывать за шоколадку, которую, оказывается, нельзя было покупать на своей кассе.
– На тебя все жалуются. Смену вообще в безобразном состоянии сдала. Ты почему фрукты на второй сорт не перевела. Они стоят – тухнут, плесенью покрываются. За все это время, за всю свою смену можно было перевести, и их кто-нибудь купил. Ты почему бананы не достала со склада. И воду из морозилки почему не вылила. Вода вся вытекла  и растеклась по полу, – отчитывающим тоном, но вместе не громко, без восклицаний, как строгий, ответственный руководитель, радеющий за общий успех, ругала ее Елена Анатольевна. 
Не удивительно, что Виолетта возмутилась несказанно, и возмущению ее не было предела. В первую очередь ее злило то, что сослуживицы, которые прекрасно знали, как нужно правильно поступать, не сказали ей об этом, не объяснили толком, а вместо этого пошли и нажаловались, вернее даже, наябедничали начальству. Она стояла и глаза ее становились все шире и шире, щеки ее розовели, дыхание учащалось, и она, разумеется, в силу своей натуры нисколько не чувствовала себя виноватой, и про себя думала: «вот сейчас закончишь, я тебе все выскажу».Этот момент совсем вскоре предоставился.
–Что!? – воскликнула девушка в чрезвычайном волнении и даже с некоторой злостью. – Какой второй сорт. Какой холодильник!? Что значит – на второй сорт перевести!?– Мне кто-нибудь объяснил, как это делается. Тоже самое с кассовым аппаратом – когда умножать нужно было. Кто-нибудь, до того, как я ошиблась, кто-нибудь меня научил, кто-нибудь показала, как это делается. А то – полки не помыла! Кто знал, что их мыть надо. Я здесь пять дней работаю, откуда мне знать, что холодильник сзади капает. Такие все интересные. Как я могу знать о бананах, даже не знаю, что их привезли. Я изначально говорила, что у меня нет опыта. Вы должны были это учитывать. Вообще, изначально, если вы все, или кто-то из вас ознакомил бы меня с работой, объяснил бы мне от «А до Я», а то я знаю только кнопку «оплата» и все, то я бы принимала замечания в свой адрес, потому что я бы уже знала, что ошибаюсь, а так я не принимаю. Пока я всего не знаю, ошибки будут присутствовать. О том, что колпачок снять, например, пятьсот рублей штраф. Откуда я могла это знать?
– А тебе что, не сказали что ли. Кто тебя учил? – уже как бы переходя на ее сторону, и оглядывая продавщиц, которые собрались словно бы на зрелище и довольствовались виденным, но с явным напряжением.
– Я вообще работала с Альбиной, – не считая, что ее вообще кто-то учил, ответила Виолетта. 
– Что там учиться-то, алиментарные вещи, – как будто эти знания, действительно, даются человеку от природы, так сказать, априори, почти прошептала товаровед. 
– Кому элементарные вещи, мне?  Я что в магазине десять лет работаю?– уже значительно успокоившись, но давая понять, что если придирки продолжатся, она решительно вынуждена будет перейти в наступление, парировала работница.
– Понятно, – уже совсем утихомирившись,проговорила товаровед. – Я сама тебе все объясню.
 И действительно, товароведу потребовалось совсем незначительно времени, чтобы новая сотрудница узнала, что если фрукты темнеют, лопаются, в общем-то говоря, теряют идеальный товарный вид, то их переводят на второй сорт, то есть, иными словами, присваивают им соответственный номерной код, который, в свою очередь, вписан в листы, находящиеся в бухгалтерии, и который нужно точным образом вбить на весах, взвесить фрукты, отнять взвешенные килограммы от общего веса фруктов того же вида, но первого сорта, и перевести на второй. Всего-то и делов. К слову сказать, фрукты, находящиеся в разряде второго сорта, долго залежавшиеся на прилавке и совсем испортившиеся, отправлялись уже на списание. Это тоже требовало проведения подобной вроде бы несложной процедуры, но требующей повышенного внимания, и соответственных профессиональных знаний, разумеется.
***
 Работа с кассовым аппаратом, тем не менее, была не так проста, чтобы ею можно было овладеть, что называется, с ходу, а потому ошибки иногда случались. Надо сказать, Виолетта уже умела проводить многие операции на нем, но умножать ее все еще не научили, а научили только впоследствии, исключительно после того случая, как вышло еще одно, так скажем, маленькое, но весьма неприятное недоразумение.
 Для достоверного освидетельствования этого недоразумения, чувствую острую необходимость кое-что пояснить читателю, а именно некоторый рыночный механизм, который распространялся, разумеется, и на прочие продукты, но в данном, конкретном случае проводился только с пачками чая. Этот чай был вполне обыкновенным, невкусным даже, судя по словам покупателей, но с красивой синей упаковкой, на которой как бы горели звезды, луна, необыкновенная дивная ночь, и на которую сложно было ни обратить свое покупательское внимание. Однако срок годности этого чая, так скажем, исчерпал себе, другим словами, вышел, и чай по всем государственным нормам и правилам требовал списания. Тем не менее, списывать его никто не торопился. А вместо этого его распаковали и продавали поштучно, пакетиками, находящимися в красивых, блестящих упаковочках. Этот факт  имеет беспрекословную важность для нашего дальнейшего повествования.
 По выходу на смену, Виолетта первым же делом принялась доставать коробки с этим чаем из под кассы и вытаскивать из упаковок маленькие пакетики, и раскладывать их у кассы таким образом, чтобы покупатели видели, что они продаются поштучно. И от того, что ей нравилась сама упаковка с изображением южной ночи, занятие это приносило ей неимоверное удовольствие. Даже всякого рода приятные фантазии возникали в ее сознании. Во всяком случае, никакая другая работа в магазине так ее не успокаивала душевно. Но ее спокойствие было мгновенным образом нарушено.
– Зачем ты положила эту коробку без кода? – спросила стоявшая напротив, за кассой, Альбина Алексеевна. – Надо отнести товароведу и она установит код.
– Ясно, я не знала об этом, – ответила Виолетта и отправилась в стеклянный, полностью прозрачный кабинет товароведа, в котором находилось два стола и сейф, предназначенный для хранения выручки.
 Главный товаровед как раз принимала товар.
– Лена, я к тебе, – обратилась Виолетта спокойно, без обиды.
– Подожди пару секунд. Я сейчас приму товар, – сказала товаровед и продолжила внимательно и тщательно пересчитывать поставленный товар.
 «Пока она считает, подойду к Арине Ивановне» – подумала Виолетта и пошла к фасовщице, которая в это время фасовала зефир. 
– Здравствуйте, – поприветствовала девушка.
– О! Здравствуй моя хорошая, – отозвалась старенькая, семидесятилетняя женщина, с крашенными в каштановый цвет волосами, очень низенького роста, немного сутулая, но не слишком, с забавной походкой, при отчеканивании которой она как бы старалась полностью распрямиться и более того, принять лебединую осанку. – Зачем тебя ко мне послали?
– Да вот код надо сделать. Я-то не знала. И вообще я многих моментов тут не знаю, – встав возле нее совсем рядом и оглядывая плоды ее трудовой деятельности, объяснила девушка суть своего прихода.
– Учись, учись, спрашивай, – говорила Арина Ивановна, оторвавшись от своего дела, но все же не положив инструмент, которым она обычно жестикулировала, чем ни была занята, с кем бы ни разговаривала.
– Я учусь, учусь. А вы что делаете?
– Вот моя работа на весь день, – указывая на трехэтажный стенд, наполненный коробками с конфетами, разъяснила Арина Ивановна. – Все это расфасовать нужно.
– Давайте я вам помогу, пока Лена занята, – предложила девушка не для формальности, а с действительным желанием помочь.
– Ой, давай. Я сейчас тебя научу, – протягивая прозрачный пакетик, согласилась Арина Ивановна.
 Виолетта любезно приняла этот пакетик и принялась выслушивать все соответственные, необходимые для дела рекомендации. Надо сказать, она нередко заходила к Арине Ивановне и предлагала свою помощь, а параллельно, разумеется, общалась, делилась женскими секретами. За это на нее еще чаще жаловались, говоря, что, мол, она подолгу засиживается у нее. А между тем, начала она к ней заходить, потому что ее туда часто посылали. И в этот раз беседа их была любезной, дружелюбной. Но к их общему сожалению товаровед быстро покончила со своим занятием и была готова выслушать ее.
– Что там у тебя?
– Вот на чай нужно код сделать, – ответила Виолетта.
– Ну, давай, – без особого энтузиазма отреагировала товаровед, явно не любившая свою работу.
 Это дело заняло минут пять, не больше, и по окончанию его Виолетта отправилась к себе, за кассу. Поток покупателей был не бурным, людей было то много, то совсем мало, но очередь перед ней не сгущалась, не толпилась. И тут к кассе подошла высокая женщина, можно сказать, великанского роста, с заостренными плечами, престарелая, лет пятидесяти шести, а может даже и всех шестидесяти, с крашенными, светлыми, волнистыми волосами до плеч, ярко накрашенная синими тенями и розовой помадой, в светло-коричневом плаще и в длинной юбке, простиравшейся до самого пола. Она уже набрала себе целую корзинку и, остановившись у кассы, стала разглядывать пакетики с чаем.
– Ой, а что это у вас такое интересное, –с любопытствующей улыбкой, поинтересовалась она.
– Этой чай, – пояснила Виолетта, улыбаясь в ответ, в первую очередь, потому что у нее с утра было хорошее настроение, а только затем, потому что женщина улыбалась ей.
– Ой, какая интересная коробочка, – с тем интересом, которое присуще материалистам до корней волос, любящим красивые вещички только за их внешнюю красивость, заметила женщина, принимая вид культурной и вежливой особы. – Вкусный?
– Я не пробовала, – ответила девушка, не прибегая к тому изощренному методу, который был весьма распространен в магазине, а именно хвалить товары, вне зависимости от того, пробовали ли они его вообще, а если пробовали, то понравилось ли им.
– Я возьму на пробу с каждого по вкусу, – решила покупательница и вытащила семь пакетиков. – Хватит.
– Попробуйте, – посоветовала в такт продавщица, и обнаружила, что прождать-то она их знать не знает каким образом.
 А дело было в том, что код на товар она сделала, а вот как продавать по этому коду она не удосужилась уточнить. Для того чтобы разъяснить эту дилемму она приблизилась к раскладывавшей, неподалеку, фрукты в холодильник, Альбине Алексеевне.
– Альбина, как по коду продавать?
– Вбивай, и на отплату нажимай, вбивай и на оплату нажимай, – явно не желавшая проследовать за кассу, ответила сослуживица.
– Сколько продуктов, столько раз и вбивать? – уточнила девушка из гордости, не попросив ее помочь собственноручно.
– Да, – ответила Альбина Алексеевна, не отрываясь от своего занятия.
 Девушка вернулась, отыскала на коробке код, и стала пробивать его. Код был пятизначным, и впопыхах она набрала его семь раз. Всего, за все покупки вышло около двух тысяч с половиной.
– До свидания, –попрощалась с вежливой покупательницей, взявшей громоздкий, внушительных размеров пакет.
Далее рабочий день продлевался пресно, скучно, вполне обыкновенно – никаких требований, никаких ссор, никаких радостных событий не предвещало последующее его протяжение. Покупателей было в одно время довольно прилично, но все они были какие-то безрадостные, холодно-вежливые, и не вызывали своим поведением ни одной сильной эмоции. И только под вечер, когда уже на улице смеркалось, одна их покупательниц воротилась и устроила, так сказать, концерт.
 В торговом зале в момент ее прихода присутствовали: Виолетта, Альбина Алексеевна, и Рита – девушка худенькая, тихая, чем-то похожая на зайца, немного как будто забитая, неприметная, словно мышь. Она ходила и выполняла какую-то работу, но какую именно – никто не мог понять. На ней не получалось сосредоточить целиком свое внимание. Когда приходил товар, она никогда никого не привлекала, а завсегда бралась раскладывать его сама. Напротив, поступала Альбина Алексеевна, посылавшая кого-то другого, лишь бы не идти самой. Виолетта поступала усреднено: она просто оповещала всех, и старалась делать эту работу сообща, равномерно ее распределяя.Так вот эти трое и были свидетельницами того, что светловолосая, высокая покупательница ворвалась с гневным лицом в магазин и принялась восклицать. Надо уточнить, что перед тем, до своего прихода, она звонила, но трубку подняла Люба, и поговорила с ней весьма любезно, и в связи с этим обстоятельством все шушукались, переговаривались друг с другом, но никто, между тем, ни одна из них не оповестила саму Виолетту. Это вызвало в душе ее некоторые подозрения. Впрочем, об уже происходящем моменте.
 По виду своему разгневанная женщина, все еще с косметикой на лице, продержавшейся, видимо, весь день, зашла и сразу же встретилась лицом к лицу с главным товароведом, судя по чему можно было знать, что встреча была оговорена заранее.
– Вот, неправильно посчитали, обманули, – восклицала она весьма громко, чтобы весь магазин слышал.
 «Э, интересно, кто ее обманул?» – возникло в голове Виолетты.
– А вы запомнили, кто это был? Вы запомнили, как она выглядела? За какой кассой она стояла? – раздалось со всех сторон.
– Нерусская такая, еще улыбалась мне, стояла – словно бы это состояло в ее расчете особенным пунктом для отвлечения внимания покупателя, говорила женщина весьма властным тоном.
 «Вот продавцы обманывают людей. Кто интересно эти непорядочные люди. И они же рядом со мной работают. Интересно, кто бы это мог быть? – задавалась вопросом в уме своем Виолетта, и по-настоящему ей сочувствовала, совсем запамятовав одну значительную деталь. 
 Каково же было ее удивление, когда престарелая женщина, с необычайной резкостью указала на нее пальцем и с истеричным криком: «вот она» (чуть ли не ловите ее) направилась нее весьма решительным ходом, а со всем ее внешним могуществом, это была очень пугающе. За ней цепочкой последовала и вся компания, которая, казалось, по-своему злорадствовала, воодушевлялась, дополняя свое движение охами и вздохами, и восклицаниями: «О, какой кошмар! Ужас! Как такое вообще могло случиться!». И произносились эти восклицания с тем подтекстом, что, якобы в магазине такого никогда в жизни не происходило, и это происшествие ужасно бьет по его репутации. От этого всего, в какой-то момент Виолетте показалось, что ее, в самом деле, подставили, ведь она была твердо убеждена, что все операции выполняла правильно, со всей требуемой внимательностью. По ходу действия, она вспомнила, что обслуживала эту покупательницу именно она, но все же была еще тверже убеждена в том, что не обманывала ее ни на копейку. А между тем, именно как намеренный обман и преподносилась ее ошибка. Покупательница встала напротив нее и махала, можно сказать, перед самым носом кассовым чеком, восклицая: «вот, джем, джем, джем». Тут в ситуацию вмешалась товаровед: «мы пока пойдем – разъясним ситуацию в мой кабинет, а вы здесь постойте, подождите». Женщина осталась в окружении продавщиц, и принялась рассказывать им: « я вот пришла домой, вытащила продукты, разложила, и только случайно обратила внимание на чек, и увидела там джем. Я не покупала джем, не покупала» – прикрикивала она истошным голосом. А между тем, в начальственном кабинете Виолетта вызвали, так сказать, на ковер.
– А что случилось? – с непонимающим взглядом обратилась Виолетта к начальнице, пребывая в душевной панике, поддаваясь ей без остатка.
– Это у тебя надо спросить, – сурово ответила товаровед, как будто разговаривая с безнадежным человеком.
– Вы хоть мне объясните, что случилось. Я же не знаю, что случилось. Я не понимаю, о чем речь идет, – уже требовательно, слегка даже раздраженно от того, что ее держат в неведении, прекрасно видя, что она нисколечко не понимает сути происходящего, попросила Виолетта.
– Ты вместо чая продала джем, – раскрыла ей, наконец, секрет начальница, но как-то безразлично, словно бы это было сущим пустяком, и строгий вид, который она приняла до этого, был – так, для формальности. 
– Как так!? – с насупученными бровями удивилась Виолетта.
 Товаровед объяснила ей, что у каждого продукта есть свой код, и допущение одной ошибки, в одной цифре, может привести к тому, что вместо чая может быть продан джем или варенье, или вообще стиральный порошок.
– Вот, возьми семьсот пятьдесят рублей и, пойди – извинись, – достав их сейфа эти деньги, протянула ей Елена Анатольевна.
 Девушка вышла в торговый зал в подавленном чувстве, ощущая некое подобие стыда, смешанное со злостью на сослуживиц, которые ее до сих пор,как следует, не научили, а когда выпал затруднительный момент, то Альбина Алексеевна – опытная, между прочим, работница торговли, не помогла ей лично, но, невзирая не все эти чувства, подошла и любезно извинилась, и отдала положенные деньги. Покупательница приняла их без радости, без доли воодушевления.
– Я больше никогда сюда не приду, – бросила она презрительно напоследок, искривив уголки рта, и блеснув надменностью в глазах.   
 А между тем, эта почтенная особа преклонных лет была весьма богатой, обеспеченной гражданкой, и, соответственно, для нее эти семьсот пятьдесят рублей не играли большой роли, и все это было проделано скорее, из принципа и с тем умыслом, что никак нельзя было продавщице ошибиться, что она непременно хотела ее одурачить, обвести вокруг пальца, что называется. Людям, которые сами нередко обманывали обычно и не допускают этой мысли. Впрочем, благоприятный исход дела нисколько не обрадовал покупательницу. Она ушла еще с большим недовольством, чем, нежели пришла. По магазину же еще долго продавщицы перешёптывались друг с другом: «вот умножать-то мы все умеем, все умеем. Это просто ужас. Как она так могла».
***
 Как мы уже сказали, из отпуска вернулась Анфиса Михайловна – женщина до крайности хитрая, изворотливая,чрезвычайно лживая и лицемерная до неимоверной степени. Она могла шептаться то с одной продавщицей, то с другой, обсуждая третью, а после подходить к этой третьей и рассказывать ей о том, что ей наговорили, только тонко, чтобы вдруг не всплыло на поверхность, кто именно поведал эту тайну. Она могла часами, без умолку говорить сама, не допуская собеседнице сказать и слова, но при необходимом, важном случае, когда назревала подлинная, корыстная необходимость что-нибудь узнать, выведать для своего интереса или просто из любопытства, она включала всю свою общительную нежность, обходительность, любезность и включала, так сказать, на полную мощность. Тут она была на высоте, тут она по-своему порхала, наслаждаясь тонкостью приобретенного и отточенного искусства. Любила она, как и многие женщины, молодиться, но, стоит уточнить, не выглядеть моложе своих лет, а произносить какие-нибудь глупые, нелепые словечки, дабы прибавить себе моложавой глупости, или попросту, словно невзначай выговаривать термины из молодежного сленга. Держала она себя в коллективе главной, когда, конечно, не было ни товароведа,ни заместителя директора, потому, как она сама обосновывала, работала дольше всех других. Само собой, она очень заискивала перед начальством, и начальство держалось в отношении ее любезно, и более того, если что-то секретное происходило в кулуарах, она первейшая из первых узнавала о деталях. Для выведывания же секретов в коллективе она принимала вид очень обходительной, добренькой, все понимающей женщины, и если кое-чего интересного узнавала, то непременно спешила сообщить о том начальству. И помимо всего прочего, что, впрочем, не удивительно, с учетом ее натуры и мировоззрения, она стала заядлой любительницей жаловаться на новую работницу, причем делала это, так сказать, со сладострастием.
 С первого же дня знакомства она повадилась просить Виолетту, чтобы та вставала вместо нее на кассу, а сама тем временем отправлялась на склад, чтобы принести коробки, которые затем раскладывала по полкам.
– Вам помочь? – проявляла неоднократную к ней вежливость Виолетта.
– Нет, нет, я сама, –говорила Анфиса Михайловна для подтверждения своей профессиональной ценности.
 Все бы ничего, и Виолетте было, в принципе, не трудно замещать ее на непродолжительное время, если бы не одно весомое обстоятельство, вернее, одна подленькая хитрость, заключавшаяся в том, что по приходу начальства Анфиса Михайловна принимала вид усталый, донельзя плачевный, словно вызывающий, чтобы ее пожалели, и когда кто-то из начальства спрашивал ее, отчего она такая уставшая, она отвечала: «я все сама раскладывала. Все тружусь, тружусь».
 И начальство ее жалело и еще больше доверяло ей, и нисколько не сомневалось в ее профпригодности, по крайней мере, публично, а там кто знает, может быть, даже презирало.
– Анфиса Михайловна, вы, что устаете раскладывать. Если устаете, то давайте вместе будем раскладывать. Не надо настаивать, чтобы я на кассе стояла, – однажды услышав ее разговор с начальством, соответственно отреагировала Виолетта.
– Нет, нет, я не устаю, – убеждала ее Анфиса Михайловна совершенно серьезно.
Однако подобные ситуации продолжились, и в очередной раз стали достоянием общественности, как бы ни пыталась их утаить сама Анфиса Михайловна. И Виолетта, основательно все взвесив, проанализировав поведение сослуживицы до малейших тонкостей, решила в последующем более не выручать ее, а сама, собственноручно, когда выходила надобность, раскладывала товар по полкам, тем самым лишая Анфису Михайловну возможности развеяться. А ведь именно скука, которую нагнетало на пожилую женщину стояние за кассой, служила причиной тому, что она с необыкновенным рвением бежала на склад и приносила коробки, и тщательным образом раскладывала их содержимое по полкам. И Виолетта это прекрасно поняла, выявила, так сказать, ее мотивацию, и в некоторой степени была удовлетворена, наблюдая за скучающей Анфисой Михайловной, которая и вроде хотела ее попросить, но понимала, что уже как бы и нельзя, а почему – нельзя, прекрасно знала.   
 За эту дальнозоркость, вернее говоря, способность достоверно распознавать латентные мотивы, Анфиса Михайловна очень невзлюбила молодую напарницу, и при каждом удобном случае жаловалась на нее начальницам. То был повод, что фрукты не переводит на второй сорт, то ошибки, дескать, на кассе совершает, то овощи не помогает относить на склад. Но время шло, и эти поводы исчерпывались – молодая сотрудница входила понемногу в курс дела, овладевала, так сказать, профессиональными навыками, и, разумеется, это несколько затрудняло поиск, к чему бы придраться. Но кто ищет, тот всегда находит, пусть даже не то, что искал изначально, а если касаться исключительно данного случая, то поводы продолжали находиться уже до крайности абсурдные.
 Как только Виолетта научилась, как следует, управляться с кассой, узнала достоверно, что холодильник течет и нужно периодически вытирать небольшую площадь за ним, и, время от времени, исправно выполняла эту работу, поняла, что товар нужно раскладывать тщательно и аккуратненько по полочкам, чтобы там ни говорила заместитель директора, уяснила, что за снятие с головы колпака полагается штраф в размере пятисот рублей, разузнала, что нельзя выходить на улицу даже на минуту, чтобы подышать свежим воздухом, а также, что нельзя подолгу застаиваться у окна, да и вообще нельзя к нему подходить к нему и глядеть в него, а также, что воспрещается даже собираться в группы по трое человек, в общем, уяснила все корпоративные правила и по возможности придерживалась их, появились уже придирки исключительно коллективного происхождения. Стали придираться уже к тому, что она не моет полки, о чем заранее, кстати говоря, ее опять же не предупредили, стали постоянно жаловаться, что она не помогает относить овощи на склад, которые старались относить без ее ведома, тайно, не прося помочь. Хотя если бы хоть раз попросили, очень сомнительно, что она нашла бы в себе смелость отказать. В общем-то говоря, действовали заговорщически, подленько и что примечательно, что сообща. А этому способствовало, между тем, одно весомое обстоятельство.   
 Дело в том, что у владелицы магазина имелся сын, взрослый уже мужчина, женатый, имевший нескольких детей, невысокий, черноволосый, щупленький, с суровым, ястребиным взглядом, с прямым, но маленьким и слегка вздернутым носом, ничуть не сутулый, с уверенной походкой и с маленькими аристократическими руками с длинными пальцами пианиста, который с первого же дня обратил особое внимание на Виолетту, и впоследствии неоднократно делал ей знаки внимания, приветствуя ее особенно любезно, заигрывая с ней словесно, предлагая ей даже подвезти ее до дома, на что она отказывалась со скромным выражением лица.
– Меня надо подвезти, – вставила раз Люба с явной злостью.
– Хорошо, – ответил он сконфуженно и стушевавшись.
 Тем не менее, эта вынужденная его услуга мало удовлетворила своенравную девицу, и, надо уверить, злости в ее сердце не уменьшилось. А между тем, эти его любезности в отношении Виолетты слышали абсолютно все работницы торгового зала, и, разумеется, они их отнюдь не радовали, но и равнодушными не оставляли тоже. Все-таки это был сын владелицы, сам, между прочим, справлявшийся по делам, и способный вести бизнес самостоятельно. И соответственно его расположение давало некоторые прерогативы, не только моральные, но и материальные, но Виолетте неведомые до поры, до времени.
 Но как-то раз его любезная симпатия все-таки материализовалась. В один из дней, уже по окончанию месяца, когда близился день выдачи зарплат, Виолетту вызвала к себе заместитель директора и вручила ей ее зарплату, до копейки.
–Спасибо, – улыбчиво ее отблагодарила Виолетта, прямо-таки вся сияя от душевной радости, эмоции, в этот миг ее переполнявших. 
– Да не за что, – с умилительной улыбочкой ответила Марина Сергеевна, видом своим стараясь не показывать, что инициатива эта, в самом деле, принадлежит не ей самой, а она просто выполняет распоряжение вышестоящих.
 Получив месячную выплату, Виолетта, без задней мысли, буквально выпорхнула из кабинета и принялась делиться радостью. Первой ей попалась Альбина Сергеевна.
– Я получила зарплату, – с задорным смехом сообщила она.
– Да, – совершенно упав духом, отозвалась Альбина Алексеевна, немного только обнажая свои золотые зубы.
– А вы что, еще не получали? – удивилась девушка.
– Нет еще, – уже с заметным негодованием ответила коллега.
– Значит, скоро получите, – продолжая по-детски радоваться, подбодрила Виолетта. 
 Однако она значительно ошибалась, и в магазине случилось некое подобие женского бунта. «Почему одним выдаете, а другим – нет» – слышалось с разных сторон и в разных углах. Марине Сергеевне пришлось долго еще отдуваться, всячески изворачиваться, оправдываться, и все-таки выдать зарплату еще и Анфисе Михайловне, как самой опытной работнице, после чего сказать, что денег пока нет.
 – Ты зачем всем рассказала? – спрашивала она затем Виолетту, но без укоризны, по-свойски.
– Я же не знала, что вы не всем выдали. Вы же ничего не сказали, –со смешком ответила та.
–Вот теперь на меня все накинулись, приходиться отдуваться, –словно бы совершив незначительную шалость, абсолютный пустяк, по-простецки прищуриваясь в улыбке, объясняла Марина Сергеевна ей всю тяжесть ее поступка, полушепотом.
 Надо сказать, что во всей этой ситуации, при всей ее простоте и очевидности причин ее возникновения все же имеется некоторая недосказанная тонкость, о которой, конечно, несложно догадаться, но которую все же нужно вынести на осознанный уровень, утвердить тем самым. В первую очередь стоит заметить, что это выделение могло произойти и без симпатии сына владелицы, то есть, разумеется, оно в этом магазине не могло произойти, но в любом другом предприятии теоритически вообще было возможно. А вот конкретно почему: Виолетта, в отличие от всех напарниц, никогда на смену не опаздывала ни на минуту, а приходила всегда раньше, бывало, что и на полчаса, работала усердно, с самоотдачей, выполняя все разумные просьбы, и самое главное, что могло побудить начальство к такому поступку, это то, что деньги из кассы она никогда не воровала, а это легко можно было заметить по камерам, и более того, вороватого человека всегда видно – он всегда чего-то боится, что-то скрывает, глаза его бегают, как бы ни пытался он это скрыть, повадки все же выдают. И вот все эти рабочие заслуги могли побудить начальство поощрить молодую работницу продолжать в том же духе, если бы это в магазине ценилось, и, по сути, могло стать основательным поводом для поощрения даже в виде денежной премии. Однако даже выдача зарплаты раньше, чем другим уже вызвала бурю негодования у продавщиц, и невообразимо бурное обсуждение в кулуарах. А между тем, Люба, например, вообще могла на работу в тот или иной день не выйти, и ничего, оправдывалась. Так же и другие могли и опоздать, и уворовать какую-нибудь сумму, и обсчитать продавца не по ошибке, а намеренно. Однако это все было не в счет. Главное, что ей выдали зарплату на пару дней раньше, и это стало внеочередным поводом для порицания.   
***
Еще до приезда достопочтенной директорши, продавцы уже пугали ею друг друга, словно студенты – предстоящим экзаменом, волновались, переживали, боялись, и, без сожаления, передавали эти переживания друг другу. В связи с этим волнением, можно смело утверждать, что магазин стал мало-помалу походить на курятник, в который в ближайшем будущем нагрянет лиса и утащит кого-нибудь из кур. Эта вся суета наблюдалась в протяжении целой недели и усиливалась по мере приближения заветного дня. Особенно переживала продавщица мясного отдела.
– Сейчас приедет директор, надо будет все переделывать, – неоднократно повторяла с очевидной нервозностью низенькая, курносая, не полная и не худая девушка с пухлыми губами и продолговатым лицом, завсегда с замусоленными волосами, раскладывая различные товары. 
– Ты же все по правилам делаешь, – не видя ни одной детали, к которой можно было придраться, не понимала ее опасений Виолетта.
– Вот приедет, сама все увидишь, – с безнадежностью во вздохе, отвечала Алена.
 Аналогичное настроение стояло и в алкогольном отделе, и во всех остальных. 
–Ты ценники проверяла? – спрашивала ее Анфиса Михайловна.
– Да вчера проверяла, – отвечала Виолетта.
– Ой, ой, надо было бы еще раз проверить. Скоро ведь директор приедет, и начнется, – пристально наблюдая за ее реакцией, запугивала юную коллегу Анфиса Михайловна. 
 От этих всех нелицеприятных описаний в сознании Виолетты сложилось вполне закономерное впечатление, что директор жутко крикливая женщина, придирчивая до крайней степени, стервозная и злая, которая предъявляет к работникам глупые требования, требования совершенно бессмысленные. Впрочем, общих настроений она целиком отнюдь не разделяла, а работала по традиции, соблюдая все предъявляемые к ней разумные требования.
 Мало-помалу повышенный интерес, служивший причиной множества придирок к ней и клеветы, и доносов, спал, рассеялся, угас. Это принесло ей ощутимое облегчение. В большинстве последующих дней настроение ее, как правило, было веселым, по крайней мере, не портилось по пустякам. Но в один день оно было особенно приподнятым, она буквально сияла счастьем, которое даже в какой-то степени заряжало коллег, и даже Анфису Михайловна, которая смеялась с ней, можно заверить, в унисон. К тому же, к сияющему взгляду карих глаз, и к звонкому смеху, и к приятному голосу, добавлялось и то, что Виолетта напевала своим дивным, удивительным голосом знакомые ей песни и оглядывала с любовью и покупателей и продавщиц, и лежащие на полках товары.
– Пойте тоже, – подбадривала она Анфису Михайловну, раскладывавшую сладости рядом с ней.
– Давай вместе кукую-нибудь споем, которую мы вместе знаем, – соглашалась та.
 Но оказалось, что никаких песен, которые они знают обе, вернее, знают настолько, чтобы можно было их спеть, попросту нет, и Виолетта продолжила исполнять композиции в одиночестве, творчески украшая витрину шоколадными плитками таким образом, чтобы покупатели обратили на нее свое внимание. В магазине, не считая ее пения, было очень тихо, слышно было бы как муха пролетает, если бы они водились.
И на фоне этой тишины, наполненной ее дивным пением, в торговый зал вошла одна особа женского пола, в плаще, цвета горького шоколада, загорелая блондинка, в возрасте, но очень ухоженная, красивая даже, и, пройдя в зал, стала разглядывать выставленные аккуратно шоколадки. Виолетта, между тем, покончив с делом, отошла на склад. Но вернувшись, заметив с каким трепетным вниманием оглядывает плоды ее  творческих усилий красивая, стройная женщина, все еще пребывая в прекрасном настроении, она решила подсказать ей что-нибудь, вернее говоря, в чем-нибудь услужить – она нередко это делала в приливы хорошего настроения, и осведомляла покупателей даже о том, что тот или иной продукт просрочен. «О, не успела еще разложить, уже мои шоколадки привлекли клиентов. Не зря люди говорят, что у меня это очень хорошо получается» – и с этими мыслями она подошла и поздоровалась.   
– Здравствуйте, – ответила блондинка тонким, приятным голосом, широко улыбнувшись и с явным интересом в своих больших, серых глазах.
– Вам что-нибудь подсказать? На сегодня только привезли шоколад очень свежий, – явно заинтересованная и вошедшая во вкус от реакции покупательницы, предложила девушка. – На нижней полке вы наблюдаете черный шоколад, на – верхней белый. Или вас интересует что-то конкретное?
–Так, так, – с всевозрастающим интересом поощряла ее к дальнейшему рекламированию продукции покупательница. – А с орешками у вас есть? – спросила она, предоставляя возможность продолжить столь воодушевленный рассказ.
–Да, –ответила задорно Виолетта и начала перечислять, словно весь магазин заполнен был шоколадом с орешками, и даже не поленилась открыть стеклянную дверцу шкафа, чтобы воочию продемонстрировать весь его ассортимент.
 Элегантная блондинка слушала ее с неугасающим вниманием, и наблюдала за девушкой с нескрываемым интересом, буквально впиваясь в нее глазами, и готова, казалось, была выслушать ее подробную лекцию не только о шоколаде, а, наверное, и обо всей продукции, находившейся в магазине. Но этому не суждено было случиться –мягкой, осторожной поступью подошла любопытствующая Анфиса Михайловна.
– Покупайте, покупайте, – натянуто улыбаясь, вставила она.
–Здравствуйте! – обратилась к ней покупательница с выражением мимики, словно увидала давнюю знакомую. – Как у вас дела?
– Отлично!Вот овощи привезли, фрукты привезли. Все свежее, – явственно копируя в некоторой степени любезную манеру Виолетты, перечислила Анфиса Михайловна и они вместе с покупательницей, как давние знакомые, отошли в сторону. 
  А Виолетта осталась восстанавливать фигурку, которая в процессе демонстрации чуточку испортилась. 
– Это новенькая? – поинтересовалась блондинка так, что эта новенькая услышала.
– Да, – ответила Анфиса Михайловна с достоинством, словно бы поведала значительную тайну, одну из тех, которые она то и дело доносила начальству.
 Виолетта, покончив с оформлением, подошла к ним. У нее возникли некоторого рода сомнения. Покупательница уже казалась ей не просто знакомой Анфисы Михайловны.
–Вот твоя мечта и сбылась, – лукаво, лицемерно улыбаясь, обратилась к ней тут же Анфиса Михайловна, представляя все так, словно Виолетта очень ожидала эту встречу. – Вот и наш директор прилетела.
– Ой, здравствуйте, – несколько смутившись, порозовев лицом, отреагировала девушка, будучи еще более насторожена улыбкой Лилии Александровны (так именно звали директоршу), с которой как с директором, еще до ее приезда, она хотела установить исключительно деловые, дистанционные отношения. – Дела не ждут. Пойду, возьму семечки, – тут же нашлась она, не предполагая, как ей дальше себя повести, и что называется, встала в ожидании культурного согласия.
 Они кивнули одобрительно, и с их любезного разрешения она отправилась на склад, где рассказала о приезде директорши остальным, которые от этой новости, естественно, душевно напряглись, а когда вернулась, Лилии Александровны уже в торговом зале не было.
«Почему они ее все так боятся, она же такая веселая, добрая женщина» – думала про себя девушка. – «Хотя, может, это потому, что она отдохнувшая. Понаблюдаю за ней». 
***
 Надо сказать, Виолетта в своих предположениях в чем-то оказалась права, но в некотором смысле и ошиблась. Лилия Александровна, действительно, была отнюдь не злой, нисколько не крикливой, ни грамма не злонравной, но очень уж требовательной и в высшей степени педантичной. По ее тонкому расчету все товары должны были быть разложены по своим, если можно так выразиться, законным местам, магазин обязан был быть открыт точно вовремя, ценники должны были быть всегда обязательно свежими и совпадать с расположением соответствующих им продуктов, продавщицы принуждены были носить колпаки не снимая,. Если же укроп находился чуть левее, чем ценник от него, то она чрезвычайно досадовала и подходила к продавщицам, и строго спрашивала: «Девочки, это что такое? Исправляйте». Кроме того, она всяческим образом старалась угнаться за прибылью, и в погоне этой не гнушалась прибегнуть к разного рода торговым хитростям, своего рода махинациям, и более того, следила за воплощением в жизнь. Об этих хитростях стоит сказать подробнее, хотя мы уже мельком о них упоминали.
 С появлением Лилии Александровны, время от времени, Виолетта начала наблюдать такую картину: ранним утром, часов примерно в семь, девушки из колбасного отдела под краном тщательно моют то одну, то другую палку колбасы, и складывают в рядочек на железный разделочный стол, чтобы как следует высушить; над этой колбасой летает целый рой мух, которых раньше не было в таком количестве; а между тем, от колбасы не исходит абсолютно никакого запаха. Это действо продолжительное время удивляло ее, но она все не решалась подойти и спросить, потому что была с самого утра сонная, а мозг ее и вовсе находился в полудреме. Однако в одно утро, придя на работу в хорошем расположении духа, она все же поинтересовалась о сути совершаемого обряда,  о его причинной следственной связи. 
–Колбасу мою, – скорчив гримасу виноватости, ответила ей одна из продавщиц, худенькая Оля.
– А зачем? – в крайнем удивлении переспросила Виолетта, даже не предполагавшая, что колбасу можно мыть. 
– Она уже тухлая, потому что и на ней всякая гадость выходит, – показывая область, на которой выходят эта гадость, искривляя лицо, ответила Оля.
– Плесень что ли?
– Да вон смотри.
 Виолетта присмотрелась. Картина действительно была не из приятных, особенно с допущением мысли о том, что эта колбаса кому-нибудь отправится в желудок. На средних палках колбасы, не очень дорогих, а если быть точнее, сервелата, просматривалась паутинообразная плесень, а местами она вообще приобретала фиолетовый окрас.
– А почему не спишите эту колбасу? – возмутилась Виолетта, словно бы это зависело от напарницы.
– Нет, нельзя. Так все делают, – категорично ответила коллега, глядя в сторону.
– А что с ней должно произойти, чтобы ее списали?
– Она должна взорваться как зельц, – шуткой напомнила Оля об одном происшествии, когда в течение многих месяцев уже давно просроченную пачку с холодцом мыли, очищали, и зачем-то взвешивали, чтобы наклеить точный ценник с ценной и с граммами, но эта пачка однажды взорвалась столь сильно, столь могущественно и ядерно, что ошметки разлетелись по стенам, а вонь установилась такой мощности, что складывалось впечатление, что целое стадо коров издохло и разлагается.
– Это вообще-то грех такие продукты продавать, –сообразила Виолетта, немного знакомая с понятием греха, но в большей степени ориентируясь на совесть.
– Ну да.Мне самой совестно, –вторила ей Оля, в сущности, только выполнявшая поручение директора.
 Тоже самое проделывалось и с сардельками. Они отмачивались в тазу с водой, чтобы приобрелипрежний товарный вид, а когда снова морщились от старости, их снова вымачивали, и так до бесконечности, пока ли ни купят или ни разложатся вконец. Аналогично протухала и соленая рыба, но ее не подвергали подобной обработке, а лежала она на прилавке пока ее не приобретут, а если все же принесут обратно, то она быстренько принималась обратно, без лишнего шума, а следственно и без ощутимого удара по репутации. Уклон, в первую очередь, делался на то, что богатый и ленивый покупатель не станет возвращаться, или рыба была куплена для пьяной посиделки, в качестве закуски, а там и разницы уж нет, какая пища перед носом. Другое дело – мясо. Его особенно ценили, и держали, пока его не купят обязательно, и оно никак не могло разложиться. Когда оно, лежа на прилавке обветривалось или обрастало снегом, льдом, пересыхало, в общем-то говоря, старело, его брали аккуратненько под струю воды. Там убирался и снег, и лед, и оно приобретало вид наисвежайшего продукта. Этим делом, к слову говоря, всегда занималась Лилия Александровна сама, никому его не доверяя. Если после водной процедуры оно не приобрело ожидаемого вида, то просто срезался верхний слой, и мясо было уже, что называется, как новое. Такая же обрезка проводилась и в том случае, если мясо являлось обветрено, ведь в этом случае, его, сколько ни мочи, вид свежести оно не приобретет. Затем его снова замораживали и держали до удачливого случая. Мясо, в отличие от рыбы, как правило, вообще не возвращалось.
С тортами наблюдалась идентичная история. Они стояли в аккуратный ряд, и никогда не списывались. А между тем, эти торты предназначались для диабетиков, по крайней мере, были рекомендованы для них.
– Я еще, когда сюда устроилась, они уже стояли, – говорила Альбина Алексеевна с абсолютным безразличием. – Не покупай никогда такие.   
 В дополнение, для того, чтобы покупатели не нашли срока изготовления продукта, обозначенного на коробке, предпринималась одна остроумная хитрость, а именно: эти коробки попросту выкидывались, и торты продавались исключительно в тоненьких пакетиках, плотненько обернутые, словно свежие, словно так и были поставлены.
 К тому же, и в кукурузной муке, и в манке, и, рискну предположить, что и в других крупах водилась разная живность, которая, конечно, приятна глазу весной под ласковым солнышком, но абсолютно не годиться жить в продуктах. Это были и жучки, и червячки, и мошки, и прочие насекомые. И как мы уже сказали, с приездом директора, появилось неведомое доселе множество мух, которые кружили и садились на те же самые продукты, откуда были родом, на которых откладывали яйца, если быть точнее, преумножая род свой.   
 А Лилия Александровна была замечательно хороша собой, следила за своей внешностью, одевалась весьма элегантно, и определенно проворачивала подобные практические махинации для умножения своего собственного капитала. О том свидетельствовал один незатейливый случай. 
 В одну из смен, проходя мимо лавок, Виолетта обратила внимание на пакет с печеньем и, приглядевшись, обнаружила, что оно просрочено. В этот момент в магазине оказался сын владелицы, и она оповестила его о том.
– Списывай. Неси на списание, – отреагировал она вполне искренне, явно озабоченный репутацией магазина, а быть возможно делавший только вид, чтобы на него не подумали, но вероятнее всего, первое  мое предположение.
 И девушка отправилась на склад, зашла к директору.
– Ты что хочешь всю партию печенья списать? – со строгим видом спросила Лилия Александровна.
– Ну да – словно само собой разумеется, ответила продавщица.
– Нет, нет, ни в коем случае, – отрицательно мотая головой, вразумила ее директор, словно бы это нарушение всяческих правил и норм, даже может, страшнейшее, нежели промышлять воровством из кассы. 
– Как, нет?! Мне только что хозяин сказал, что нужно списывать, – удивленно выпучив на нее искристые глаза, со смешком, переспросила девушка.
– Нет, нельзя, – уже весьма решительно и даже грубо отсекла директор, и впоследствии для маскировки просто-напросто стерла дату изготовления напрочь, без каких-либо следов, и печенье легло на полку бессрочным, верее, без срока давности. 
Скорее всего, черви в кукурузной муке так и продолжали бы свое беззаботное существование, если бы не произошел один внезапный случай. В двух словах о нем.
 Старенькая женщина, бедненько и простенько одетая в истасканный, серый плащ, долго выбирала, примеривалась глазом к цене, приглядывалась к качеству многих продуктов, оценивала их с нескрываемой внимательностью, и в итоге набрала в свою корзинку – пачку черного чая, булочку белого хлеба, и пакет с кукурузной крупой. Виолетта ее любезно обслужила и, пожелав всего хорошего, отправила, а сама принялась выкладывать фигурным образом пирамидки шоколадок. Однако через полчаса покупательница вернулась.
– Девушка, – обратилась в нерешительности, но с явным возмущением она, – Посмотрите, у вас крупа с червями – и с этими словами она указала на белого, сравнительно большого червяка, жившего рядом с полиэтиленовым покрытием.
 Виолетта застыла в смущении. Смоделировать изумление, даже каплю удивления, она не смогла. Ей о наличии червей и мошек в крупах было положительно известно. Однако и противоречить, что такого не могло случиться в их торговом заведении, как это иногда инсценируют некоторые продавцы, божась и клянясь, что за все время их работы такого ни разу не случилось, она тоже не стала. Вместо этого она приняла пакет и, попросив, чтобы подождали, отправилась к начальству.
– Покупательница мне вернула кукурузную крупу, потому что нашла там червей, –раздосадованным тоном, в котором скрывалась и обида за то, то она-то говорила, а ее не слушали, а теперь нужно отдуваться ей одной, осведомила она.
– Ничего страшного. Вот возьми – отдай ей деньги, а крупу перебери, – дала ей расплывчатые указания директор весьма спокойным тоном, не меняя взгляда сквозь свои очки.
 Девушка послушалась, и покупательница ушла, а она принялась раскладывать пакеты, и,  следуя общим принципам работы, высыпала каждый из пакетов на стол и перебирала крупу. На это дело ее настроили неугомонная жажда прибыли директора, да и всего персонала, выполнявшего ее приказания, ничего никогда не выкидывать, не списывать, не убирать.
– Ты что делаешь, – по всей вероятности заметив через камеры какую кропотливую работу она проделывает, поинтересовалась директор через минут десять.
– Вы же сказали, чтобы я ее перебрала – отозвалась Виолетта еще более недовольным тоном из-за того, что и тут, якобы, не угодила.
– Нет, просто перебери пакеты с крупой, и которые с червями – отложи в сторону.
– Хорошо.
 Дело было вскоре закончено, потому что  в значительном количестве пакетов проглядывались белые черви. Затем эти пакеты директоры отнесла в морозильную камеру для того, якобы, чтобы вся живность от холода померла. Однако живность оказалась весьма живуча, как бы парадоксально это не звучало, и от запредельно низких температур не умирала, а только засыпала, и, соответственно, когда пакеты снова вытаскивали и клали на прилавок, она с новыми силами оживала, и плодилась, и размножалась с чрезвычайно скоростью.   
 Глядя на все это непременно возникает вопрос: а где же, в самом деле, был владелец, куда он-то смотрел, ведь это его предприятие, приносящее ему прибыль, которая, в свою очередь, непременно страдает по мере увеличения репутационных потерь. А, в сущности, дело было  так. Полноправные владельцы магазина, большей частью своего времени мотались по заграницам, отдыхали по курортам, занимались оформлением продуктовых поставок и вполне вероятно, даже не знали, какие страсти творятся в их магазине. Хотя, уж очень маловероятно. Скорее всего, догадывались, но не до конца, не до мельчайших детальных подробностей. Ведь определенно, что подобный – небрежный, запредельно-корыстный подход существенно ударял по репутации магазина, и соответственно в нем уменьшалось количество покупателей. А очень сомнительно, чтобы подлинный хозяин желал своему предприятию отрицательной репутации, которая, в свою очередь, безотказно бьет по его прибылям. Поэтому, скорее всего, владельцы, занимаясь исключительно организаторскими вопросами, передали непосредственное руководство магазином целиком и полностью Лилии Александровне, которая вела, так сказать, хозяйство, и принимала стратегические решения, которые были выгодны и ей самой.Следует добавить, что приходила она раньше всех, и уходила запоздно. Ни мужа, ни даже мужчины у нее не наличествовало, она вся, целиком была погружена в свою работу.   
***
 В каждом магазине, наверное, есть такие постоянные покупатели, вернее говоря, посетили, которые приходят в него, время от времени, не из нужды что-нибудь купить, или даже примериться глазом к цене, а просто так, от делать нечего, чтобы только провести свободное время, поговорить с продавщицами, точнее, обменяться с ними парой тройкой приветливых фраз. И в «Элитарный», разумеется, такие люди захаживали.
 Довольно частым посетителем его был один маленький мальчик лет шести – маленький, черненький, с большими восточными глазами, наполненными глубокой, внутренней печалью, чистенько, хорошо одетый, но в поношенные, весьма истрепанные вещи. Приходил он обычно один, в большинстве случаев, по крайней мере, но иногда приходил и с матерью, постоянно пьяной или в состоянии тяжелого похмелья. Это была очень полная женщина, выглядящая довольно старо, то ли от нескончаемого пьянства, то ли по причине своего возраста. Вероятнее всего второе. Одета она была всегда в бежевый, тряпичный плащ, который носила нараспашку. По ее внешнему виду становилось ясно, что она за собой не слишком-то следит. На голове носила кудри, весьма объемные, пышные, но волосы, между тем, ее, по первому взгляду можно было определить, что нещадно редеют. Приходила она иногда не только с сынишкой, но и с его старшей сестрой – девочкой довольно высокой, худенькой, тоже, как и братик ее, с темненькими, длинными, жидкими волосами, с маленьким носиком, с маленькими, едва видными глазками, с крупными передними зубами с внушительной прорезью между ними. И вероятно, вследствие тяжелого ощущения похмелья, полная женщина эта на любые их детские просьбы – купить какую-нибудь сладость отвечала резким и грубым отказом, и покупала преимущественно продукты первой необходимости: хлеб, соль, макароны, курицу, сахар, чему дети необычайно радовались, улыбались друг другу и продавщицам, правда, тихо, скромно, без лишнего шума. Когда подошли к кассе, и женщина принялась расплачиваться, мальчик со счастливым видом, как бы незаметно, но чтобы его попытки замечали, стал прикладываться ручкой к шоколадке, и резко убирать свой пальчик. Сестра его заметила и когда мать их расплатилась, на ухо ее прошептала просьбу – купить эту шоколадку.
– Нет! И так все деньги потратили! – грубо, громко, и с гневом отсекла женщина, и сама направилась в алкогольный отдел.
 Дети поплелись за ней следом.
 Но мальчик приходил еще и еще, и видом своим всякий раз показывал, что ему очень хочется конфетку или шоколадку, но покупал все время единственную булку белого хлеба. Еще с самой первой их встречи заметив его чаяния, пожалев его до глубины душевной, Виолетта сама купила ему жевательные конфеты и предложила со всей необходимой в таких случаях вежливостью. Он со смущенным видом принял их, покраснел, но очень обрадовался, душевно приподнялся, и убежал в состоянии детского счастья. И приходил еще неоднократно за хлебушком, и она дарила ему жевательные конфеты, которым он был очень счастлив.
 Другой такой покупатель был пожилой мужчина, лет пятидесяти пяти, а может даже и шестидесяти, явно – пенсионер. Был одет он весьма бедно, иной раз и грязно, и чисто, приходил и пьяный, и трезвый, и в похмелье, но не раздражался. Как правило, приходил в магазин он в окружении маленьких детей, возраст которых варьировался от пяти до шестнадцати. Надо сказать, брал он их собой единственно для того, чтобы не тратить лишние деньги на водку.
– Если у меня есть деньги, я потрачу их лучше на детей, чем я больше водки куплю.   
 В иной раз он даже делал комплименты Виолетте и признавался ей в любви: «вот ты самая румяная, самая красивая. Я давно сюда хожу, и никогда таких– красивых здесь не было».
 Девушка смеялась своим звонким смехом, и подкалывала его: «ах, вы какой, к девушкам подкатываете». – Нет, нет – я от души, – с тем же шутливым тоном уверял он. 
 По его виду было очевидно, что он совершенно одинок, и единственной его радостью в жизни осталось – пить горькую да коротать старость. И угощать детей он любил уже для того, чтобы ощущать хоть какую-то свою значимость. Дети этому были нескончаемо рады, ведь многие из них были из детского дома или имели родители, не в пример, пьющих и о благе своих деток не помышляющих.
 Был еще один постоянный клиент – уже довольно преклонных лет человек, всегда с недовольным лицом, толстый, неопрятный, обрюзглый, высокий, лысый, с большим носом, с заплывшими глазами, смотрящими как-то свысока – презрительно, и очень невежливый, некультурный, небрежный и грубый в обращении, даже надменный не по его положению, словно министр, и министр, конечно же, не культуры. А между тем, от него всегда убегали все продавщицы, вернее говоря, старались его не обслуживать. Особенно этой обязанности избегала Анфиса Михайловна. Как только завидит его – ведет себя как лиса, заметившая медведя, идущего на ее нору, и как будто собирается эту нору разнести, ее разорвать. Моментально ей что-нибудь понадобиться на складе или потребуется позвонить, или, извиняюсь за прямоту, захочется в туалет, и мигом улизнет, растворится, исчезнет, и как ни бывало ее вовсе. А дело в том, что от него всегда дурно пахло, какой-то затхлый, пропитанный потом, едкий запах исходил от него. Однако он был не бомж и не пьяница, по крайней мере, водку он не покупал, и даже баночное пиво не приобретал. Невесть от чего исходил этот запах. Складывалось впечатление, что он попросту ленив и к тому же холост. Тем не менее, его приходилось обслуживать и, как правило, эта задача выпадала на долю Виолетты, и она выполняла свою задачу не особенной охоты, с неприязнью, задыхаясь. Один раз ей даже до того плохо, что она отлучилась на пять минут. В последующие разы она затаивала дыхание, набирала полные легкие воздуха, и обслуживала его, не дыша. Это ее спасало.
 Бывала частой покупательницей и одна соцработница, торгового взаимодействия с которой тоже избегали все продавщицы, только совершенно по другой причине, не из-за дурного запаха, как могло подуматься читателю. Все было гораздо проще. Она была жутко дотошной персоной, требовательно дотошной, как поговаривали буквально все продавщицы, и особенно Анфиса Михайловна и ее подруга – Ирина. Эта соцработница долгое время проверяла чек, задавала вопросы по этому чеку, выверяла все до мельчайшей детали, и этим жутко не нравилась всем продавщицам. А между тем, ее щепетильность была вполне объяснима. Ведь она приобретала продукты на чужие деньги – на деньги пожилых, стареньких, малоимущих людей, к тому же одиноких, у которых каждая копейка на счету. Виолетте ее внимательность не казалась уж слишком дотошной, и она, по привычке, с вежливостью ее обслуживала.
 Была и еще одна женщина - лет ближе к пятидесяти, работавшая где-то сторожем, и заходившая практически ежедневно, утром и поздно вечером, и покупавшая муку, творожки, кефир, в общем, продукты легкие, диетические. Мяса она никогда не брала. В каждое свое посещение она ласково обращалась за советом к Виолетте, которая, однажды, посоветовала не брать уцененные яйца, которые уценили на половину, потому что они совершенно не годны. Такая забота произвела на покупательницу благоприятное впечатление. Она, мало того, что положительно запомнила ее устную услугу, так еще и обращалась теперь к ней каждый раз за советом, надо сказать, делая это с видом контрабандиста: «эта мука нормальная? Я хочу кефир взять, он хороший и т.д. и тому подобное». Все бы ничего, но у нее наличествовали проблемы с ногтями  на руках, точнее говоря, присутствовал грибок, и им случайно заразилась Виолетта, и долго не могла потом от него избавиться.
 И вроде бы, на первый взгляд, поверхностный, не слишком-то глубокий, всех этих посетителей ничтоне объединяло. Они отличались друг от друга и полом, и возрастом, и социальным положением, и привычками, и пристрастиями, хотя, впрочем, все они были бедны, о чем судить можно было по их одежде и по суммам, которые они оставляли в магазине. И все же присутствовала у каждого из них еще одна значительно роднящая их черта – бескрайнее чувство одиночества в глазах, стылое ощущение покинутости, серой, стальной печали, которую высокий, лысый господин прятал за надменностью, пренебрежительностью к окружающему миру, вернее даже, она проистекала из чувства отрешенности, как видно, наполнявшего его. Женщина – сторож была определенно совершенно одинока, уже по тому основательному признаку, что покупала продукты только для себя, и никогда не брала ни мяса, ни сладостей, да и вообще, никогда не делала внушительных покупок, какие делают, как правило, семейные. Она только не топила свое одиночество в стакане, как это делал старичок, но, вместе с тем, и не покупала сладости беспризорным детям. А что же касается хорошенького, скромного мальчика, то он, скорее всего, приходил в магазин уже не только за хлебом или за конфетными подарками, но еще и за теплотой душевной, которую недополучал от родной его матери, по-настоящему любившей только водку. Виолетта этого, правда, еще не понимала. Слишком молода она была, и совершенно не таким являлось ее детство. А, как известно, сытый голодному не то, чтобы не товарищ, но все же понять его способен только разумом, аналитическим путем, так скажем. Да что и говорить, голодный став мгновенно сытым, бывает, забывает каково это быть голодным, а не то, чтобы всегда сытый знал – каково это – быть голодным.   
***
Настал разгар лета. А между тем, лето выдалось и без того, для северных широт жаркое. Сравнительно богатая растительность покрывала тундру от края и до края. Да в самом городе было неестественно жарко, но не душно. Все-таки сказывалась вечная мерзлота. Ветер то и дело гулял по городским ландшафтам и придавал горожанам бодрости. В тундре вообще было хорошо, приятно находиться, если бы не комары.
 Расцвели жарки, колосились цветы пижмы, зверобой раздавался несметными полянами, трава поражала наливной сочностью – она стелилась коврами, и на ней вполне можно было лежать без покрывала, если не было опасений замарать одежду. Припудрились густой зеленоватостью мелкие кустарнички. Деревьев росло мало, но которые все же произрастали, были облиты листвой «с ног до головы». Пусть это описание не смущает писателя, ибо так могло показаться северному жителю, приезжему или коренному, прожившему на севере продолжительное время, который видел столь богатую растительность разве что на юге, куда, время от времени, он приезжал отдохнуть – провести каникулы или отпуск. Особенно сильный контраст замечали жители, которые на продолжительное время уехали – учиться или работать в другой населенный пункт, а когда вернулись, обнаружили, что флора замечательно преобразилась, стала необыкновенно хороша собой. Городские жители связывали это с землетрясением, произошедшим в Японии в 2011 году, будто бы ось земли сместилась, или вообще земля сместилась, впрочем, не важно, я лично их убеждений не разделял и не разделяю. На все воля Божья. И если в одном крае изменилась флора и фауна, это отнюдь не означает, что для того нужны были столь трагические потрясения. Не понимаю, как это связывают. Земная ось и вправду могла иметь возможность сместиться, но почему именно это землетрясения, по их убеждению, послужило отрывной точкой, более того, причиной этого смещения. Никогда не понимал, и не понимаю.Ведь на протяжении истории происходили землетрясения и сильнейшие, и ничего. Вот что значит наука, вот то значит научный авторитет, которым, подчас, пользуются не для освещения фактов, а для установления своих, необходимых уму теорий, не знамо для кого выгодных. Впрочем, довольно рассуждений. А перенесемся умом своим снова в город, точнее в его зеленое окружение.
 Когда становилось совсем уж жарко, горожане даже выходили загорать, что было немыслимо в давние времена и-за противных, назойливых, прожорливых комаров, размером своим огромных, крепких, тучных, плодящихся несметным роем в водоемах с чистой, кристальной водой. От этих водоемов – ручейков ветер приносил водный запах, запах свежести, а более они ничем не пахли, ни камышами, ни болотным запахом. Под тяжестью кораблей расступалась река, от нее тоже веяло прохладой, но тоже ничем не пахло. Для уточнения обозначим название этой реки – Енисей. В жаркие дни на его побережье собиралась целая туча народу, и даже купались, баламутили холодную воду, что тоже было невиданно в прежние времена. Хоть в Енисее вода и была холодной, а все же под солнцем тело быстренько обсыхало. Прибрежные камни тоже нагревались, накалялись иногда до того, что на них нельзя было подолгу стоять. Народ шумел, радовался искристому солнцу, смеялся, балагурил, местами лежали бутылки от пива, иные места ближе к лесу, были выгоревшими от жарки шашлыков. В общем счастье царило неимоверное.
 Совсем иначе было в магазине «Элитарном». Там было не просто жарко, там было не просто душно, там было невыносимо. И я допускаю себе мысль, что коли бы поместили в него человека с сердечными заболеванием, то он непременно бы, как минимум, упалв обморок. Однако и молодым продавщицам было крайне тяжело в нем находиться. Пот тек рекой, одежда прилипала к телу, дышать было нечем – воздух был горяч. Да что и говорить, продукты портились, гнили, тухли с неимоверной скоростью, пластик даже плавился, холодильник не справлялся с поддержанием низких температур, и оттого запах в магазине стоял удушающий. Кондиционера в «Элитарном» не наличествовало, и покупать его в ближайшем будущем никто не собирался. Это  было бы накладно для владельцев, отдыхающих за границей, практически живущих там. О том уже им было положительно известно. Ведь каждый день их сын бывал в «Элитарном» и справлялся о самочувствии работниц. Когда же они спросили  его о том, когда, наконец, хоть каким-нибудь образом облегчать их нелегкую участь, он предложил весьма остроумное решение, а именно: одеть им всем купальники и поверх все фартуки, чтобы не смущать покупателей. Этим он, вполне понятно, хотел повысить уровень посещения, разумеется, мужского. Однако продавщицы,по этическим соображениям, от столь заманчивого предложения отказались. Впрочем, это преображение им все равно не принесло бы ожидаемого облегчения. И без того весь персонал старался одеваться легче, и без того старались всячески уговорить начальство облегчить амуницию, однако снимать колпаки директор, несмотря на уговоры, жалобы, все-таки не позволяла, и каждый раз напоминала, что штраф за это нарушение – пятьсот рублей. Сама-то она находилась в прохладном кабинете, который был укутан от лучей и защищен, а самочувствие работников ее интересовало мало, она очень культурно отдохнула на курортах.
 Я рискну здесь обозначить свое лишь мнение, никому, разумеется, его не навязывая, но убежден в нем я твердо, а именно в том, что Россия, как никакая другая страна намеренно скатывается к рабству, с которым нужно бороться всеми путями и всеми возможностями, потому что рабство непременно приводит к восстанию, и тогда уже не важно, кто прав и кто виноват. Я, конечно, имею в виду не только этот магазин, но на примере его, а он взят из жизни и это подлинная история, очень отчетливо прослеживается, каким нехитрым образом властоимущие относятся к своим подчиненным. Это претензия не только не рабочие труды, это ведь претензия на владение всем человеческим существом, претензия на угнетение, подавление, мученичество, если хотите. Ваше право знать, да я думаю, вы и догадываетесь, и, смею предположить, что и сами так считаете, коли не потенциальный рабовладелец, что ношение колпаков не является неотъемлемым атрибутом хорошей торговли, никоим образом на прибыль не влияет, если только не считать того, что в магазине, в который почти каждый день возвращают тухлую рыбу, покупатели еще будет полагать, что раз покупательницы в колпаках, значит, их волосы в эту рыбу не упадут. А между тем, в отличие от кухни, где повара обязаны носить колпаки для того, чтобы их волосы не падали в открытые кастрюли со стряпней, в магазине жидких товаров было мало, и они все были упакованы. И такой трепетный, пристальный контроль со стороны директора объясним только тем, что старалась всевозможным образом выслужиться, только перед кем, спрашивается. Сыну владельцев было ровным счетом все равно, а владельцы были за границей и не могли знать, что твориться в магазине, а, впрочем, им важна была только прибыль. Так или иначе, остается одно лишь объяснение этой экзекуции, которая выражалась в том, что в пылающую, душную жару, колпаки все же не позволяли снимать – это то, что директор была сама в возрасте, и у нее были сравнительно не густые волосы, а от краски и вовсе редкие, и она всей душой желала, чтобы у молодых ее подчиненных происходили те же изменения. Я, может быть, открываю читателю секрет, но зависть к молодости и к красоте в наше время, и во все времена наличествовала, особенно среди женщин, особенно среди красивых женщин, которые в свою молодость были чрезвычайно красивы и бесконечно нравились мужчинам, а со временем утратив единственный повод гордиться и превозноситься, а то и относиться к мужчинам как к похотливым тварям, презирать их, довольствоваться манией мнимого величия. Впрочем, это все относиться только к злым людям, а не просто красивым или некрасивым, молодым или старым. Сейчас век такой наступил, что назови иного человека старым, уже не только женщину, но и мужчину – могут обидеться, дескать, еще в соку. Но если ориентироваться на вечно обижающихся, то впору вообще ничего не писать, и ничего не говорить. 
 Другой элемент этой рабовладельческой структуры было то, что зарплата выдавалась как некая награда – за ней нужно было ходить, спрашивать, даже выпрашивать. А по сути, положенные по закону деньги. Но нет, даже директорша, которая даже и владелицей не являлась, любила, чтобы за ней ходили и чуть ли не умоляли ее выдать зарплату. Зарплата, к слову говоря, выдавалась не ровно в срок, точным числом, а как попало, и выдачу ее все время откладывали, и выдавали ее, подчас, чтобы выделить кого-то. А между тем, зарплата была небольшая, для северных территорий вообще неприемлемая всего двадцать тысяч, и это при бешеных ценах, которые назначали те же самые предприниматели, которые были словно в сговоре с администрационными работниками, потому что только лишь повышалась немного пенсия или какие-либо иные пособия мгновенно повышались и цены. Впрочем, и были в сговоре, определенно были.   
 Что же касается сына владелицы, то явно, что помимо привлечения покупателей мужского пола, своим предложением – одеть купальники, а поверх них рабочую робу, он решил удовлетворить свои скрытые фантазии. А между тем, стоит уточнить, что кондиционер стоил не так уж и дорого.
 И все же я не до конца высказался по этому поводу. Существует масса механизмов, и многим они хорошо известны, годных для превращения жизни работников в одно сплошное мучение. Ну, например, можно купить жаркую форму в летнее время, и заставить работников носить ее, не снимая, или приобрести тесную обувь и заставить рабочих непременно одеть ее, чтобы жизнь сказкой, так сказать, не казалась, или заставить ездить в грузовике зимой, при пятидесятиградусном морозе, но не в кабине, рядом с водителем, а в грузовом отделе, если так можно выразиться, где температура не уступает уличной. Механизмов, правда, очень много, но кто их будет проверять, когда во многих городах все друг с другом повязаны столь тесными узами, что и не разомкнешь, если только не разорвать. Все эти механизмы направленны, в первую очередь, на экономию, самообогащение, а во вторую на удовлетворение скрытого садизма, произрастающего от зависти, злобы, необъятной ненависти, а в третью зиждутся попросту на халатности, равнодушии, беспечности. А все эти качества победимы только чрезвычайной строгостью, страхом и чрезвычайной строгостью.
***
 В период этой самой неописуемой жары посетители поминутно жаловались на невыносимые условия, понимающе жалели продавщиц, и то и дело настоятельно требовали: «подайте жалобную книгу». Книгу подавали, и в ней клиенты расписывались, как говорится, по полной программе. В ней даже можно было обнаружить такие слова – мы процитируем их достоверно, без цензуры: «Вот сволочи! Как можно заставлять работать в таких условиях. Молодые девочки же работают. Это же вредно для организма, вредно для их сердца!». Однако никто из начальства на эти гневные реплики и записи не обращал внимания, и синяя книжица продолжала одиноко висеть на стенде, творчески оформленном Виолеттой.
 Одна сердобольная женщина, правда, однажды, все-таки дождалась сына владелицы и высказалась ему, что называется, в лицо: «Вы, почему людей не жалеете? В таких условиях позволяете работать!». Однако не него это не произвело должного впечатления, хотя и произносилось с пристыжением, отчаянием. Сын владелицы, как ни в чем ни бывало,словно незаинтересованное лицо, прошел мимо, и ни в одной черте лица его не изобразилось ни чувства вины, ни капли стыда, ни прилива совестливости. Словно междометием, на ходу он выпалил, как бы,только чтобы отвязались поскорее, не тревожили его по пустякам, дескать, и без вас дел по горло: «мы решаем эту проблему». А на самом же деле, как мы ясно понимаем, проблема и не думала решаться.
 Стоит уверить читателя, что сын владелицы, все же, время от времени, проявлял заботу в отношении Виолетты, но пока лишь только на словах.
– Если тебя кто-нибудь обидит, ты мне скажи. Машина есть, найдем, разберемся, – иной раз хорохорился он перед ней.
 А она слушала и размышляла: «кого может побить этот маленький мужичок?», и, следовательно, нотка недоверия изобразилась на ее лице. Сын владелицы, в действительности, был очень худощав и низок ростом. Коллеги, как истинные женщины, ориентирующиеся на мимические проявления, ее недоверие заметили, и тут же взялись вразумлять: «ты не думай, что он такой слабый. Он, кажется, кикбоксингом занимался. Было дело, тут один парень его обокрал, так он его так на улице избил». 
Виолетта моментально изменила свое мнение, поверив Любе, как говориться, на слово, не уточняя даже той детали, каких размеров был тот парень, не говоря уже и о его бойцовских качествах. Впрочем, это было и не важно, в его защите она ни до устройства, ни после, нисколько не нуждалась, а нуждалась, как, впрочем, и все ее сослуживицы в свежем воздухе, по крайней мере, в его охлаждении. Но говорить-то оно, как известно, легче, даже о подарке лайнера, чем на деле подарить велосипед, и даже колесо от него. Это, что называется, признак высокой политики, в народе именуемый – пустословием, двоедушием.
Особенно любила пустословить, а временами и вовсе – лицемерить, Анфиса Михайловна. При покупателях она поддерживала их точку зрения, возмущалась лютой жаре: «ой, ой, ой, не говорите. Какая жара – невозможно! Так и работаем». А когда приходил кто-то из начальства или сын владелицы, она в корне меняла свою позицию: «Мы верные работники. Нам жара нипочем».
 «Что!? – думала в сторонке Виолетта. – Только что же жаловалась».
 Примечательно, что при покупателях Анфиса Михайловна поддерживала их, и возмущалась, и ругала истязателей, но как только приходил кто-нибудь из начальства, она на ходу меняла свои убеждения, и тем же покупателям заявляла: «ой, да что вы – жарко, а я даже не заметила» или «а мы уже привыкли, сейчас дверку откроем» и прочую несуразицу, лишь бы угодить начальству. 
 Тем не менее, и доверием Виолетты она не гнушалась, более того, добивалась его, стараясь всевозможным путями завоевать ее расположения. Для этого она выбрала весьма эксцентричный способ, а именно – просвещать ее по поводу социального положения покупателей.
– Вот этот в администрации работает. А этот – депутат, – время от времени, разъясняла она, словно по секрету, а, следовательно, с доверием, а, следовательно, должно быть обоюдным.
 И очень любопытно, и более того весьма знаменательно – я полагаю, что от многих простых людей продавщицы то и дело слышали слова поддержки, понимания, например, что дышать совершенно невозможно, что хозяин – бесчеловечный мучитель, что в таких условиях, ни в коем случае, нельзя дозволять людям работать, но, между тем, ни разу, ни один депутат, ни один административный работник не высказался ни одним вступительным словом в защиту продавщиц – мучениц (не побоюсь этого выражения) пусть даже временных, тогда как обладал более весомым словарным запасом, и куда более прочными связями, и куда большей возможностью повлиять на сложившуюся ситуацию.
 Что и говорить, в середине лета в городок зачем-то пожаловали пятьдесят мэров, на какой-то праздник, как представлялось многим жителям, а в само деле, совсем по иному поводу, и все они, вернее почти все, пришли в магазин, чтобы, что называется, отовариться всевозможными кушаньями, но ни один из них не сделал выговор начальству, ни один публично не возмутился, и ни один даже не расписался в жалобной книге. А впрочем, чего ждать было от мэров, приехавших всего на неделю в праздничном настроении, чтобы, так сказать, отдохнуть. И для этого местная администрация сделала все необходимое.   
 Впрочем, все-таки, через какое-то время директор сжалилась над подчиненными и разрешила им снимать сплошные колпаки, в которых волосы парились и не дышали, из-за чего, известно, они даже выпадают, а еще,по ее любезной милости, с некоторых пор можно было бесплатно брать по бутылочке минеральной воды, но только пол-литровой, а никак не большего размера. Однако продавщицы, вследствие продолжительного халатного к ним отношения, повадились превышать допустимую норму, тайком припрятывая в холодильник полуторалитровые бутылке с холодным чаем, и выпивать их за день по целой штуке. За это, однажды, сын владелицы чрезвычайно наорал, выругал в самой грубой форме, в самых сильных выражениях одну из продавщиц. Виолетты в тот день на работе не было, поэтому ей об этом происшествии рассказали в деталях. 
 Шоколад тоже клали в холодильник, но по другой необходимости – он таял, плавился и соответственно терял свой товарный вид, а если быть точнее, то становился совершенно бесформенным.
– Кто у вас будет брать такой шоколад, – спрашивали покупатели у Виолетты.
– Не знаю, – отвечала она недовольно, сдувая пот со лба.
 И в самом деле, ей было решительно все равно, каким образом будет реализовываться продукция вообще, а не только, единственно шоколад. Жара отнимала последние силы. А халатное к ним отношение еще более изматывало эмоционально. Немудрено, что возникала отчужденность к труду. Это чувство вполне вероятно возникнуть и у совестливого работника, при таких-то условиях.
Надо сказать, что когда сыну владелицы предложили уценить этот шоколад хотя бы на незначительную сумму, он запротестовал: «Продаем по той же». И худо-бедно, ближе к осени его таки распродали. Но это мы уже забегаем немного вперед. А пока была жара, вышло еще одно обстоятельство, для нашего повествования весьма значительное. 
***
Замечая, насколько терпеливо Виолетта управляется с делами, сколь честна она, сколь чиста морально, к тому же совершенно не конфликтна, сдержана, совестлива, обязательна, пунктуальна, начальницы на общем совещании вынесли решение – ее повысить, что называется, по служебной лестнице. Впрочем, это маловероятно. Скорее всего, сын владелицы решил сделать ее своей любовницей. Хотя и это будет не полно. А впрочем, без выявления абсолютно всех причин до единой, будем говорить по факту, а именно, что ее, вдруг, решили повысить до звания – товароведа. Неудивительно, что эта новость вызвала бурю самых разнообразных эмоции, как у нее самой, так и у ее коллег. Все необычайно удивлялись, восклицали, шептались, поздравляли. А особенное участие проявила все-таки Люба, совершенно изменившая свое отношение к ней в последнее время, между делом, давая ей доверительные советы.
 Сама же Виолетта совершенно не знала, как ей быть в этой ситуации – ее душа, словно раздваивалась. С одной стороны это повышение гарантировало увеличение зарплаты, да и работа уже, как говорят, предстояла ей не черновая, так сказать, попрестижнее, а с другой – сообразно зарплате, увеличивалась и доля ответственности, а осознание самой ответственности являлось для нее существенно, как, впрочем, и для всех хоть сколько-нибудь совестливых натур. Как известно, люди бесчеловечные о своей ответственности за чужие судьбы не слишком-то задумываются, не слишком-то тревожатся, что кто-нибудь умрет посередь рабочего дня на их производстве, а ей, в силу ее характера, было весьма тревожно. И хотя товаровед вроде бы прямо не относится к судьбам людей, а все-таки от него многое зависит. Теперь все те хитрости и махинации, в случае успешной реализации которых человек или даже семья съедала тухлую рыбу, или обветренное мясо, или, чего греха таить, протухший, вконец, зельц, способный разорваться на куски при вскрытии, должны были целиком и полностью исходить от нее самой, точнее, она должна была настоятельно курировать их, пристально следить за их претворением в жизнь. Это было ей очень мучительно, осознавалось с нестерпимым сомнением.   
 И, тем не менее, она согласилась, и на второй день уже узнала, что зарплата товароведа уже на порядок выше, а именно поверх тридцати тысяч. Узнали об этом и коллеги. И на третий день, словно сговорились отговаривать ее, причем, на что ведь упирали. Разумеется, самой рьяной отговорщицей являлась Люба, заделавшаяся в подруги.
– Нам всем тебя жалко, – начала она издалека, протягивая слог в ожидании, что зададут уточняющий вопрос.
– Почему? – удивилась Виолетта.
– Ты знаешь, какая у них нагрузка, а если что-то украдут все на них, из их зарплаты вычитают. Все недочеты, просчеты на них. Это очень тяжелая работа.
– Серьезно? – и в душе девушки посеялось сомнение, тогда как если бы она глубже прониклась, проанализировала, кто перед ней, и какова ее мотивация, она еще более утвердилась бы в желании поскорее стать товароведом. – Ну, я подумаю еще.
– Подумай, подумай хорошенько. Надо  ли тебе это, – наставительно дополнила «доброжелательница», хотя столь откровенно недоброжелательно, что едва ли могли оставаться сомнения, если бы хорошенько подумать.
 Но бывает так, что сама мысль уже поселилась в голове, вертится в ней, и точит беспощадно душу, и подбрасывает в нее сомнения, и ее произнесение даже устами врага, завистника, лжеца, лицемера, усиливает эти сомнения неимоверно, доводит их до исступления, и порождает в иных душах дажестрах, причем страх самый нелепый, самый бессмысленный и бесполезный, но панический. И нередко этот страх служит причиной отказа от выгодных предприятий, выгодных предложений под надуманными, глупыми предлогами. Так именно произошло и в нашем случае. Однако, к счастью, у Виолетты имелся хороший друг, так сказать, безотказный товарищ, который ей убедительно, как умел, объяснил, и тем самым внушил ей уверенность: «они просто завидуют тебе, не бери в голову. Подозрительнее было бы, если бы они за тебя радовались. А так все нормально». И под влиянием его слов, а быть может, в совокупности со своей собственной решимостью, она, в конце концов, дала свое согласие. Однако ее служебному повышению не суждено было произойти по нелепой причине, вернее, по целому циклу причин.
 В один из дней она совершенно разругалась со своим молодым человеком, надо сказать, по необыкновенной глупости,из-за мелочной нелепости, в связи с чем, намеренно решила ехать в другой город, к своей, так называемой, подруге, предложившей ей побыстрее уезжать из, так называемого ею, захолустья. Она согласилась, долго не раздумывая. Работа ей, честно сказать, уже приелась, надоела, город стал утомителен, скучен, сер, а молодого человека ей хотелось проучить – как следует, по крайней мере, проверить его и собственные к нему чувства, как она ему объясняла впоследствии, когда они уже примирились. В совокупности всех этих причин и скрывалось подлинное основание того, что одним ясным и ранним утром, она набрала трубку Лилии Александровны, и в ожидании пока та ее поднимет, подготовила свою речь. 
– Лилия Александровна, я сегодня не выйду на смену, – выплеснула решительно она, без подобострастия, как иногда, бывало, изъяснялась перед начальницей.
 – Почему? – спокойно спросила директор, полагая, видимо, что она попросту заболела или там еще по какой причине не может, и не выйдет именно сегодня, а не вообще намерена уволиться. 
– Я уезжаю, и в связи с этим хочу получить расчет – таким твердым тоном, словно бы уже начальница она продолжала девушка.
– Нет. Нет, что ты, что ты, – уже совершенно иным тоном, словно у нее почву из-под ног выбили, заикаясь даже немного, проговорила Лилия Александровна. – Ты должна отработать еще две недели.
– Я у вас вообще-то работаю неофициально, поэтому эти две недели ко мне никак не относятся, –сообразила Виолетта, а вернее произнесла заготовленную фразу – она все-таки была по образованию – юрист, и была заведомо готова к подобному исходу.
– Ну, даже если по-человечески брать, так не делается, – вспомнила, наконец, Лилия Александровна и про человечность по принципу, выведенному еще Бальзаком, что совесть является палкой, которой всякий готовбить ближнего своего, но никогда не себя самого.
– Я вообще-то могу найти себе замену. Кому-нибудь позвоню, и она выйдет, – прекрасно вспомнив, что Альбина Алексеевна должна ей две смены, предложила тут же Виолетта.
– Так, давай я тебе перезвоню попозже, – слегка замявшись, как иные сомнительные личности, когда их застают врасплох и моментально соображают ответ на заготовленную ими, шаблонную фразу, констатировала Лилия Александровна для того, разумеется, чтобы хорошенько все осмыслить, обдумать, взвесить основательно, а, вполне вероятно, и с коллегой посовещаться, если быть точнее, с Мариной Сергеевной, а то и с самой владелицей – по телефону. 
– Хорошо.
«Ай, не пойду. Хоть бы сегодня не идти» – думала по ходу ожидания девушка, пока начальница продумывала свои слова или советовалась, или прикидывала ей расчет – она этого не старалась предугадать. Вскоре раздался ее мелодичный звонок.
– Ой, Виолетта ты моя хорошая,  ты мое солнышко, отработай, пожалуйста, сегодня еще одну смену, и я тебя сегодня же рассчитаю, – лисьим голоском, тонким, нежным, ласкающим, и в то же время противным, гадким, мерзким, для людей мыслящих просто непереносимым, с учетом выявления мотивации, произнесла начальница, по сути своей, ультиматум.
 Требуется, я полагаю, тут же, без долговременных отлагательств пояснить, почему я выбрал именно такое – жесткое определение ее вынужденной просьбе, выраженной в столь ласкательной форме, приукрашенной всевозможными любезностями, ввиду чего, я с преогромным удовольствием поспешу обозначить причины, побудившие меня сделать это. Дело в том, что в городке, и не только в предпринимательской среде, а и государственном секторе, невзирая на устойчивость экономического роста по стране в целом, несмотря на довольно существенную прибыль, получаемую от бизнеса или от какого-либо другого дела, было принято, особенно, в отношении молодежи, еще толком не разбирающейся в тонкостях трудового законодательства, задерживать зарплаты, и более того, задерживать на весьма длительные сроки. И этим могли заниматься даже не владельцы или непосредственные начальники, а вполне обыкновенные бухгалтера, по своему велению, без оповещения начальства, говоря от его имени. У основания этой вседозволенности лежало, разумеется, кумовство. Кто имел связи и деньги мог себе позволить многое, как, впрочем, и везде по нашей необъятной родине, но в маленьких городах в особенности. Немало денег нужно, чтобы обзавестись знакомствами во всех службах в миллионном городе. Другое дело, в городке, где численность населения от двадцати до тридцати тысяч, где практически все друг друга знают. Это под силу уже не единицам. И если человек попадался новый, связями еще не обросший, его могли и одурачить, зарплату, например, не выдать, или выдать гораздо меньше положенного по уговору, или, как минимум, задержать на пару месяцев, а то и на большие сроки. И кому в таком случае пожалуешься. Впрочем, к «Элитарному» это не относилось. По крайней мере, мы о том достоверно не знаем, кроме разве что из того, что продавщицы, время от времени,  жаловались на длительные задержки рабочих выплат. А эти задержки, к слову говоря, как я полагаю, осуществлялись, в свою очередь, для того, чтобы текучка кадров была стремительнее, и только лишь меньшинство устраивалось официально, с уплатой всех налогов. Вполне теперь понятно, что если бы Виолетта отказалась, она вполне могла еще пару месяцев ходить и выпрашивать честно заработанные деньги. Впрочем, это только лишь мои предположения. Вполне возможно, что она настолько приглянулась начальнику, что он бы задержал ее и на больший срок. Однако этого не случилось, потому что она поддалась уговорам, наивно полагая, что все эти любезности искренни, вернее, даже отчасти догадываясь, что они фальшивы, но, не сумев скоренько сообразить, как ей в таком случае отказать.
– Хорошо, – ответила она коротко и положила трубку. 
 Затем она нехотя встала со своей тепленькой постели, оделась, и отправилась на работу, где после отработанной смены Лилия Александровна уговорила ее еще отработать три смены, тоже, самой собой, смазывая свою речь всякими льстивыми уклонами.
 Заслышав о ее увольнении, продавщицы засуетились, снова, по традиции, зашептались по уголкам, заворковали скороговоркой, обсудили и выдали: «ты что уезжаешь? как жаль, как же мы будем без тебя, кто же теперь петь у нас будет, кто шоколад красиво расставлять». Необычайно, как могло показаться с первого взгляда, что каждая говорила ей напоследок добрые слова, милейшим образом прощалась, еще за два дня до увольнения, тогда как совсем недавно все в унисон отговаривали ее от занимания выгодной должности, и выгодной во всех отношениях, исключительно из зависти. В этом, на первый взгляд, премилом прощании тоже, на самом деле, не было ничего положительного. Весь коллектив всегда так делал в случае, если кто-нибудь увольнялся. Это происходило от того, что отчасти жалели, что она уходит из продавщиц, и может себе позволить сделать это, и бытьвозможно устроиться где-нибудь получше, ведь на протяжении всего время ее работы ее многие ненавидели, и почти все завидовали – кто чему. Впрочем, я не исключаю и другой причины, которая ускользает от моего исключительно мужского рационализма. Ненавидеть-то – ненавидели, завидовать-то – завидовали, а между тем, и привыкли… привыкли к ее звонкому, заворожительному, необыкновенному смеху, привыкли к ее проникновенному, упоительному пению, кяркому огоньку жизни, наполнявшему ее целиком, к радости и любви в карих ее глазах, к той детской трогательной наивности, с которой она была безотказна в помощи, которой непременно пользовались, но к которой все же привыкли, и не только потому, что она сулила всевозможные выгоды. Так иногда, в самом деле, бывает. Приходит человек в коллектив – его все ненавидят, завидуют, плетут козни, заговоры, издеваются даже местами, а когда он уходит – скучают, словно бы он что-то унес с собой, словно частицу их самих.
 Одна Лилия Александровна была холодна, она вообще была «железной леди», словно намеренно подстраивавшаяся под образ снежной королевы, или, в действительности, пережившая уже все свои положительные чувства, и оставившая в уме своем только холодный расчет, и сребролюбие в сердце. Тем не менее, на прощание и она пожелала Виолетте счастливого пути, всего хорошего всего доброго.
 Иначе повела себя Марина Сергеевна. Она была мягка, и вообще она сохранила в себе ростки чувственности, цветы женственности, и даже опечалилась, прониклась тоскливым чувством, видимо, еще что-то вспомнила, а фоне чего даже хотела сфотографироваться напоследок, но ее перебила Лилия Александровна, как будто даже заревновавшая ее как подругу, разумеется.
– Кто картошку съел и морепродукты и не заплатил, а выбросил упаковки под кассу? – обратилась она ко всем продавщицам, которые от этой претензии, озвученной с восклицательной интонацией, тут же забыли про Виолетту, сбились, словно стайка цыплят и подобно им растеряно глядели то на директоршу, то друг на друга.   
 Впрочем, он, скорее всего, сделала это замечание ради того, чтобы рассеять установившуюся в торговом зале меланхолию, как бы отрезвить рабочий персонал и подтолкнуть его к работе. Это ей вполне-таки удалось. Затем она раздала новые договоры продавщицам,в которых были прописаны новые правила работы, и они принялись со всей внимательностью читать их, что позволило Виолетте выйти, можно утверждать,незамеченной из магазина «Элитарного».
 Незабвенное чувство душевной легкости, облегчения наполняло ее от корней волос и до самых ног, и разливалось по телу приятной циркуляцией, словно бы она избавилась не только от утомительной, в большей степени физической работы, но и от гнетущей душевной тяжести. Все-таки многое значат отношения в коллективе, сама атмосфера, царящая в нем. А между тем, уже наступила осень. Еще правда не желтела листва, но явно намеревалась – не замечалось в ней уже той прежней живость, которая шелестела в протяжение всего лета. Время от времени, разумеется, накрапывали дожди и вымывали улицы, дороги, тротуары гораздо прилежнее дворников, не потому что дворники не справлялись или были ленивы, нет, все дворник работали прилежнее многих государственных служащих, просто дождь – это словно слезы божьи, и на этот город они если и падали, то весьма обильно. 
                Эпилог.
 Обыкновенно, по установленной веками традиции, писатели заканчивают свои произведения эпилогом – это, так сказать, писательская норма. И в этом эпилоге расписывают дальнейшее продолжение жизни своих героев, женят их или разводят, дарят долгие годы жизни или умерщвляют тут же (и зачем, спрашивается, в таком случае писать эпилог), в общем, прибегают к всевозможным хитростям, дабы только угодить читателю, лишь бы у него душа, наконец, успокоилась. Я в этот раз так делать совершенно не буду, от этой задачи решительно отказываюсь. Честно сказать, мне вообще в этот раз писать заключение совсем не хотелось, вернее даже, нечего было бы мне написать, если бы в завершении повествовательной нити не созрели некоторые мысли, исключительно философского содержания. Впрочем, если читателя очень интересует последующая жизнь моих героев, то скажу, что на момент написания сего произведения у них все складывается хорошо, по крайней мере, насколько мне известно. И об их жизни я, в любом случае, сумел рассказать немногое.  А вот некоторые мысли, которые, как ни пытался я вставить, как ни старался найти где-нибудь для них место, так сказать, между строк – то они забывалось, то были эти мысли не к месту, то место было слишком неподходящее, так вот они, как я полагаю ныне, могут быть куда интереснее, и непременно должны быть включены в мое повествование, пусть даже, так сказать, в заключении. Сейчас бы мне их не забыть. А то, сделав такое витиеватое вступление, будет, как минимум, неприятно его не употребить.   
 Я, к слову говоря, если будет дана мне возможность продолжать писать, не раз еще коснусь этой темы, а именно – темы подчинения сознания, влияния на психику человека, путем апробирования всевозможных манипулятивных методов. Впрочем, хватит вступления. Поскорее поспешу к перечислению некоторых из них, встречающихся по ходу моего повествования.
 Первый из них весьма прост, обыкновенен, распространен, в условиях безработицы весьма действенен. При осуществлении этого метода, работодатель выступает чуть ли не в роли царя, господина, владыки, имеющего полную власть над своими подчиненными. Причем власть эта устанавливается заранее, путем приема резюме и длительного ожидания работником своей очереди. Это ожидание затягивается на продолжительное время, и работник, за неимением денежных средств, уже готов просить, умолять, чтобы ему позвонили и пригласили на собеседование. Опять же, это возможно только в условиях маленького населенного пункта, без капиталистической конкуренции как таковой, даже между коммерческими предприятиями. Затем, после этого длительного ожидания раздается звонок, и заметьте, что очень важно, работодатель сразу же, на первых порах беседы, разговаривает свысока, грубо, неучтиво, дабы тем самым прощупать, насколько замучен потенциальный претендент на должность, и какова его теперешняя выдержка. Если он сносит любые проявления грубости – он непременно годится, и для того, чтобы срывать на нем всю свою начальничью агрессию и для того, чтобы скрывать коммерческие, производственные тайны. А у нас, как известно, куда ни кинь, везде есть какие-нибудь тайны. Тем не менее, бревно с сучком, конечно же, не сравнится. Так вот эти бесконечные отказы, тягучее ожидание, словно манны небесной, в конечном итоге, делают из человека раба своего положения. Рабочее место становится необычайной ценностью, хотя, в принципе, и мест рабочих довольно много. Но работодатели стараются платить меньше, или если государственная организация устраивать по совместительству, что, на самом деле, еще и коммерчески выгоднее, так как по закону платится только половина от положенной зарплаты. И бывает так, что и на двух и на трех должностях люди работают по совместительству. Иные государственные места и вовсе хранятся для удобного кандидата, к примеру, сына какого-либо начальника, и без подарка не предоставляются даже на время. Само собой, разумеется, что работодатель лишнего человека на высокую должность не возьмет, но, между тем, нужно же сделать, чтобы и на низкие рабочие места выстроилась очередь, за небольшую зарплату. Это именно и делается уже не потому, что существует реальная безработица, а потому что эта безработица искусственно создается, по множеству натуральных и искусственно созданных причин.
Опять же повторюсь, установление в сознание этой первой установки, что работодатель – чуть ли не царь, чуть ли не рабовладелец, и ему, в принципе, все дозволено,возможно исключительно в условиях безработицы. Когда же безработица не столь велика,одним словом, не запредельна, работники, в случае невыгодных для них условий, могут вполне спокойно переместиться в другую организацию, и подыскать себе куда более выгодные условия. Однако эту безработицу организовать не так уж просто. Она может быть укрепленатолько с помощью чиновников и в тесном взаимодействии с административными работниками. Допустим,предположительно, высшие административные работники в сговоре с крупными предпринимателями, и договариваются по части того, чтобы численность безработных всегда была столь высокой, чтобы у работодателя имелась возможность платить запредельно низкую плату и создавать невыносимые условия работникам. Это тщательно обсуждается на многих кулуарных совещаниях. И в итоге всегда наличествует довольно значительная прослойка безработных, готовая на эти, пусть даже не всегда выгодные условия. И при этом многие организации жалуются на нехватку кадров, разумеется, жалуются показательно, демонстративно. Объявления в газетах и по телевидению печатаются, прокручиваются, но люди на рабочие должности не принимаются, причем отказывают им не по телефону, как это для них удобнее, а именно – с глазу на глаз, и еще с просьбой написать резюме, чтобы отложить его в долгий ящик. И так человек обходит десять – двадцать организации, и только с одиннадцатой – двадцать первой ему перезванивают через полгода. Само собой, человек смотрит на работодателя, словно на господина – самодержца.   
 Другой механизм проистекает из первого и на нем же целиком и основывается. Так как человек продолжительное время потратил на поиски работы, протягивая унылые в беспокойстве и депрессии, то, естественно, задержка зарплаты для него уже не представляется такой уж и страшной трагедией. Не в его положении теперь требовать. Он размышляет: «на поиски работы у меня уйдет еще несколько месяцев, а на что я жить-то буду». И с учетом того, что работодатель платит зарплату, едва хватающую на пропитание и на необходимую одежду, эти опасения вполне справедливы. Хотя, на самом деле, не столь страшны материальные трудности, по существу говоря, и экономить можно пару месяцев, и занять у кого-нибудь, но куда страшнее это беспокойство, это чувство неизвестности: «а вдруг не возьмут совсем, тогда что делать?». И вследствие этих вполне объяснимых опасений работник терпит и грубость, и низкую зарплату, и невозможные, даже, подчас, опасные условия труда, и даже издевательства начальства, все терпит, сносит, как раб. И когда, наконец-таки, работодатель с явным опозданием, без необходимых, вроде бы, на то причин все-таки выдает кому-нибудь зарплату раньше – этот жест расценивается, как благословенье божье. А по сути-то, у нас ведь не рабовладельческий строй, а капитализм как-никак. Но, откровенно говоря, я считаю, не важен строй, а более важна та идеологическая схема, которая упрочнилась в умах населения. И кто-то, как мне кажется, ее занес. Ну не способно было население этого города на столь выдающиеся открытия. Это должен быть, по всей вероятности, человек в экономических делах просвещенный, умеющий зарабатывать деньги и любящий их до беспамятства, исповедующий эту идеологию, идеологию денег, неведомую простым жителям, эту мировоззренческую картину, знакомую разве что богатым людям. Пару слов об этой идеологии. 
 Это мировоззренческая картина заключается в том, что человек во главу ставит деньги, и даже не власть, а именно деньги, а затем уже и власть, которую порождают эти деньги, и другие материальные и нематериальные блага. Формальную власть такой человек рассматривает всего лишь как возможность преумножить свой капитал, ни более, ни менее того. Но существуют блага, доступные человеку только лишь в случае, если у него есть не только большие деньги, а если у всех остальных этих денег катастрофически не хватает. Это обстоятельство пробивает путь к безнравственным удовольствиям, таким, например, как педофилия. Скажите разве  возможно в благополучном обществе, чтобы восемнадцатилетняя девица выходила замуж за восьмидесятилетнего господина. Нет, в СССР со всеми его недостатками такое было очень маловероятно уже ввиду того, что материальные блага были более-менее равномерно распределены, не принимая во внимание считанные исключения. А впрочем, их было настолько мало, что и принимать их во внимание нет необходимости. Так вот если человек обладает тем жизненноважным, чего у других катастрофически не хватает – в данном случае это деньги, то другие готовы выполнять различные услуги ради их получения. Это могут быть, конечно, не только, но и хлеб, жилье, вода. Впрочем, слава Богу с водой в наше время все хорошо. Будем надеяться, что она не станет предметом торговли хотя бы в ближайшем будущем. Но судя по замахиваниям ядерными дубинками, это вполне вероятно. Сохрани господь – умирать от жажды. Самое невыносимое чувство, когда хочется выпить и собственную кровь. Впрочем, я по ходу мысли немного отклоняюсь. Так вот деньги являются мало того, что возможностью превозношения над другими, но более того, основанием чувствовать себя на высоте, чувствовать себя счастливым. Тебе дарят фальшивые улыбки, ненавидят, но лебезят, презирают, завидуют, но иные чуть ли не в ноги кланяются, при том даже, что не испытывают в них острую необходимость. Ведь, на самом же деле, человеку не нужно так много средств, как иные стараются запасти себе. Но ладно. Это дело обычное, для мира уже привычное. Еще пару слов и, пожалуй, довольно. Я наблюдал, и я думаю, многие со мной согласятся, те, конечно, кто испытывает эту манию никогда не разделят эту идею вслух, но между тем, определенно признают в душе, что у иных личностей в их внутреннем мире кроется такая потребность: чтобы вокруг все жили материально хуже, чем они, и только узкий круг владел всем. И делается это не для того только, чтобы овладеть какими-нибудь материальными благами, или удовлетворить какие-то свои неестественные потребности, а только ради душевного удовлетворения, ради сознательного убеждения в том, что вот я, дескать, живу донельзя замечательно, а они все – влачат жалкое существование, по крайней мере, живут гораздо хуже меня, а следовательно и чувствуют себя несчастнее. Смею предполагать, что эти люди настолько несчастливы, настолько обречены, настолько удушаются своей манией, что они сравнимы с человеком, который без конца хлебает воду из под крана, но никак не умеет напиться, и, глядя на другого человека, который напивается одним стаканом, всеми силами старается у него этот стакан отнять, дабы он чувствовал себя аналогично несчастно. И когда он отнимает этот стакан, он чувствует некоторое облегчение, но не полное, а для того, чтобы продолжить свое сладострастное удовольствие он отнимает еще один стакан, и так до бесконечности, и этим он также не способен насытиться.   
 В самом заключении мне хотелось бы еще вот что сказать: быть может, я несколько и ошибаюсь в некоторых деталях своих предположений, но допускаю мысль, что ошибаюсь только в допустимой неполноте употребленного мною аналитического разбора, а неполнота, как известно, подчас порождает ошибки, но не в данном, конкретном случае – могу заверить. Здесь только обобщенная неполнота и  недоговорённость, этическая, так сказать, недоговоренность. А в целом, полагаю, мысль моя ясна.