Дед

Канонада далёких боёв долетала со степными ветрами, приводя баб в ужас и будоража мальчишек. А потом мимо куреней1 пошли отступающие части Красной Армии. Запылённые усталые солдаты прятали глаза от жителей, молча смотрящих им вслед.
 Немцы приехали на хутор на тяжёлых мотоциклах с колясками. По-хозяйски занимали лучшие хаты, выгнав местных на жительство в сараи. Каждый день, фашисты не стесняясь, резали по несколько квохтух2 и шептунов3. Но открыто не лютовали, тут хуторянам, можно сказать, повезло. А вот по области какие только зверства оккупанты не чинили. И убивали и насильничали. Страшные слухи докатывались до хуторских.
Судьба берегла этот маленький посёлок в несколько улочек.  Конечно, тяжко было видеть ненавистные гладкие морды, но чтобы сохранить детишек, бабы терпели. По привычке – тяжело работали. Обихаживали, как могли свой небогатый скотный двор – одного на всех старого бугая4, несколько тощих коровёнок, лошадиц, да кур-несушек, которых старательно прятали у старого деда в подполе. Благо, никто из фашистов не позарился на его покосившуюся хатёнку.
Но тяжче всего была неизвестность – живы ли их мужья, сыновья, братья? Справится ли Красная Армия с врагом?
И вот, наконец, выбили наши опостылевших иродов из донских степей и погнали впереди себя, как шелудивого пустобрёха, подстёгивая для резвости кнутом.
Здесь уж хутору досталось. Округа была изрыта воронками от снарядов и бомб. Много хижек5 сгорело, а устоявшие курени мало подходили для жилья. Несколько человек убило. Эх, горюшко горькое…
Бабы похоронили погибших местных жителей и бойцов Красной Армии на хуторском кладбище, а немецких солдат – за просёлочной дорогой. Поголосили над могилами, и опять - в лямку.
У деда Кузьмы, того самого, у которого хуторские прятали птицу, снарядом убило дочь. И чей это был снаряд – наш-ли, фашистский – деду было неведомо. Они с внучком успели спрятаться в лЕднике, стоящим поодаль от хатенки,  а дочка, выскочившая из лЕдника на минутку, попала под обстрел. И остался дед с мальцом на руках.
Кузьма Иванович Казанцев, а для своих - дед Кузьма, был на хуторе человеком уважаемым. Многие лЕта назад безоговорочно принял он новую власть. И хоть был простым крестьянином -  земляки единогласно выбрали его в сельский совет.
Тяжело работал Кузьма Иванович и людям помогал, чем мог. Хотя самому приходилось несладко: будучи человеком замкнутым и стеснительным – женился поздно, но жена померла в родах, оставив ему дочь. Дочка росла слабой и прозрачной, как степная былинка.
Поставил-таки Кузьма ее на ноги, и замуж выдал. Жизнь налаживалась, да вот пришла война треклятая, и все покатилось колесом. Зятя забрали в армию, когда дочь Кузьмы Ивановича была на сносях. Молодой казак быстро сгорел в топке войны, так и не узнав, что родился у него сын.
Пришлось деду Кузьме стать внучкУ Прохору отцом. Пока дочь,  черная от горя, сутками лежала, отвернувшись к стене, Кузьма Михайлович нянчился с Прошей – соорудил ему люльку, менял домотканые пеленки, кормил разведенным коровьим молоком и жеваным хлебом, сложенным в тонкую тряпочку. Дочь постепенно отошла, поднялась, и зажили они втроем. Дед очень болел, и поэтому больше занимался с Прошей, а дочь управлялась по хозяйству, да работала с бабами в поле. Солдатки постепенно тоже стали приводить своих детишек на присмотр к Кузьме Ивановичу, а  сами с утра до ночи ломались на полях, чтобы хоть что-то вырастить и собрать на прокорм во время лютой годины. Так и сидел дед в хатенке: в маленькой горнице щебетали ребятишки, а в подполе кудахтали, спрятанные от фашистов, куры.
Когда дочь убило, помогать деду было некому: на каждом базу6 – горе, во многих семьях – по покойнику, а то и не по одному. Кузьма Иванович свое дите обмыл сам, состолярничал гроб, уж как смог…
А похоронив, в первый раз в жизни завыл зверем на свежей могиле.
От петли спас Николай Угодник. Никогда Кузьма Иванович не был страстным верующим, но и ярым атеистом – тоже. Посты не соблюдал, мог и слово матерное, сочное промеж разговора пропустить. Но иконы жены-покойницы, что много лет в красном углу висели – не трогал. На память, что ли.
И вот показалось деду Кузьме, что кто-то за ним наблюдает. Причем, не ослобонялось это внимание ни в хате, ни на улице. Позже, глянул он в глаза Святому Николаю, понял – он это, а вместе с ним жена-любушка. Берегут, держат. А тут ещё Проша всюду следом за ним семенит. За штанину схватится и:
-Тятя, тятя…-  Какая уж тут петля…
На девятый день после смерти дочери, уложив Прошу спать, вышел Кузьма Иванович за баз, упал на колени, и не в силах боле держать в себе горе закричал в небо:
- Что же за судьбу ты мне назначил? Сволочь, а не судьба! Меня, старика, оставил, а молодых забрал! За что? За что…
Долго еще резал он ночь словами, да только низкое январское небо равнодушно смотрело звездами на его слезы, и холодный ветер, бился в лицо, не давая говорить.
С этой ночи что-то переломилось в Кузьме Ивановиче. Обозлился он на жизнь. Одно думал:
- Ну, сука, держись, не сдамся, и не жди.
И таких сил эта злость ему придавала, что даже палку, на которую много лет опирался, отбросил.
Ох, и хлебнули тогда! На хуторе работы было невпроворот, не знали за что хвататься. У деда с Прошей курень хоть и пострадал, но был пригодным для жилья. Кузьма Иванович приютил у себя погорельцев, а сам помогал восстанавливать хижки, строить новые на месте сгоревших или разрушенных.
Фронт ушел вперед к Ростову и дальше, оставив за собой горелые танки, искореженные машины, груды военного металла на вздыбленной, изувеченной взрывами степи.
Земля не ждала, она требовала заботы и ухода, а на хуторе из работников: бабы, ветхие старики, детвора, да два инвалида комиссованных по ранению.
На сельском сходе сговорились, что до окончательной победы Красной Армии, пока не вернутся молодые мужики, над хутором главным, вроде как председателем, будет дед Кузьма. Кузьма Иванович против и не был. Рассуждал, что и пользу эта работа принесет, и думы тяжкие из головы выбьет.
Все ходячие, от мала до велика, уносили, утаскивали, запрягая чуть живых лошадиц и бугая, железные останки с полей.
Нужно было готовить оставшуюся технику к севу. Конечно, не было никаких запчастей, приходилось скручивать гайки, винты с оставленной после боев техники.
Дед Кузьма почти не спал, ел через раз. Был он в курсе всех хуторских дел: контролировал посевную, ремонт и постройку куреней, подбадривал односельчан. Он даже находил время следить за справедливым разделением молока между детьми (взрослым-то не доставалось) от выживших тощих коров  и мальчишеского улова из реки Сал: красноперок, лещей, сазанов, а иногда и небольших сомов. И был в те годы Кузьма Иванович не немощным дедом,  а крепким жилистым мужчиной, по какому-то недоразумению заросшим седой бородой.
А рядом всегда – Проша. На Троицу ему должно было исполниться три годка, и он уже уверено топал ножками за дедом. Но большей частью дед возил внука за собой в самодельной тележке. Хуторские споры Кузьма Иванович разбирал в штабе, устроенном в его старой хатенке, а Проше под людской говор даже крепче спалось в своей люльке.
Так вот и прожили 1943 год, следующий пошел чуть полегче, а там и 1945-го, дождались.
Пришла Победа, и на Дон стали возвращаться победители. Из хутора на войну уходили пятьдесят мужиков, а вернулись двое безногих, да четверо здоровых.
Но, все ж таки, было кому подменить деда Кузьму на его нелегкой работе. И подменили. Да вот только с тех пор хуторские стали обращаться к нему уважительно – председатель. По старой привычке забегая за советом,  они неизменно приносили то с пяток яиц, то кусочек сала, то свежеиспеченный кругляш хлеба, и всегда - гостинцы для Проши.
Кузьма Иванович, постепенно отойдя от дел, зажил тихой стариковской жизнью с внуком. Прохор тянулся крепким топольком. Синеглазый, в мать, он стал отрадой и опорой деда. Не у каждой бабы в хате был такой порядок, как у них. Подметя земляной пол березовыми прутиками, полив огород или сделав еще какие важные по времени года дела, Проша бежал на учебу в соседнее село, а дед Кузьма, ожидая его, возился по хозяйству.
Когда пришел час Кузьмы Ивановича - он принял его спокойно: за Прохора, восемнадцатилетнего красавца, тракториста, первого во всем, теперь можно было не волноваться.
Уходил на рассвете, с легким сердцам, к своим. Но знал,  что и там, в райских кущах, не забудет он бескрайние степи, духмяный запах цветущих лугов в красных огнях лазоревиков7, этих людей, как будто вырезанных из стали, и жизнь, такую разную – трудную, но счастливую уже тем, что прошла она здесь, на родной донской земле...




1 курень – казачье жилище
2 квохтуха – курица
3  шептун – утка
4 бугай – бык-производитель
5 хижка – казачье жилище
6 баз – двор вокруг казачьего жилища
7 лазоревики – степные тюльпаны