Пульс

ПУЛЬС.

Она ответила, немного помолчав: «Знаешь, ты очень милый, что больше не хочешь затащить меня в лес и сделать со мной всё, что положено делать с такими, как я...»
Он рассмеялся, слегка задыхаясь от радостного облегчения и, прижав телефонную трубку плечом, закурил сигарету. Немного грузный, седобородый господин в круглых очках сидел за большим столом, укрытым книгами и исписанными листками, оседлав табуретку, похожую на спортивного «козла», и растерянно улыбался уже не словам, но самому себе - незнакомому - неужели это он сказал? Действительно... неделю тому назад произнёс эти противоестественные для него слова напряжённым до хрипоты голосом.   
Они ехали в его машине, догоняя огромное красное солнце, спешащее за горизонт. Женщина молчала, пряча лицо в мохнатый воротничок пальто, собранный в сжатые кулачки. Казалось, она держит себя, как держат за шиворот испачканного котёнка, ещё не зная, что с ним делать... Сидела, опершись о спинку кресла плечом, вполоборота к мужчине за рулём, глядя на него, словно следя и боясь отвести глаза...
«Что ты смотришь?» - спросил раздражённо, мнительно: «Я  плохо выгляжу?»
«Нет, очень хорошо... у тебя красивый профиль...» - голос искал поддержки, улыбки...
И тогда он сказал, чётко разделяя слова: «Жаль, что здесь нет леса, где можно было бы сделать с тобой всё, что положено делать с такими, как ты».  Злой рукой сжал её колено, смял юбку. Машина вильнула, и рука, дрогнув, вернулась на руль.
Всю оставшуюся дорогу молчали. Солнце закатилось наполовину, затем ещё на четверть и скрылось, оставив тёмно-красный дым...   

Лев занимался древними языками: древнегреческий, арамейский, иврит, латынь - и называл сам себя «книжный червь» - с мрачноватой усмешкой, словно предъявлял фамильный герб на воротах частных владений. Сказал эти слова и знакомясь с Ириной - вышло что-то вроде «Лев - книжный червь» - со старомодным кивком куда-то в сигаретный дым. Она тоже уважительно покивала, и улыбка пробежала по её лицу - именно пробежала, не задерживаясь: первыми дрогнули уголки губ, потом морщинки у глаз, и они на миг ласково смягчились... и опять вежливое сосредоточение - церемония улыбки завершилась...
«Мило» - подумал он...
А ей представился, как всегда некстати, огромный, похожий на льва червяк, работающий челюстями над изъеденной уже крепостной стеной полуразрушенного замка, сооруженного из папье-маше и облака театральной пыли...   
Потом, когда между ними возникло то, что он классифицировал - пунктуально, как всё, что делал - как «роман», он читал ей отрывки своих переводов из древних рукописей, а урчащий червь с косматой гривой отвлекал её, выдергивая из нескончаемого потока чужого сознания, ломящегося по одному и тому же древнему, как мир, литературному руслу... Какие-то учёные эллины и иудеи наперебой бросались в мыслепоток, отдаваясь его мощному течению, и их сносило в банальность. И только изредка - раз, быть может, в эпоху - какой-нибудь смельчак пытался плыть вопреки течению и идеологической пене: неуклюжим движением, всплеском свободной мысли, парадоксом - и возникала история... история мысли – человеческая история...
«Ну как?» - спрашивал он, оторвавшись от звучащего литаврами текста...
«Замечательно» - отвечала... старательно: «Знаешь, что ещё замечательно? - то, что в этом году в Париже была всемирная конференция философов, и собралось их две тысячи...»
«Какая связь?»
Пожала плечами... - не могла же она начать рассказывать про львиную трапезу и мощное течение, снесшее в Париж две тысячи важных мужчин в костюмах и галстуках. Должно быть, среди них не было женщин... во всяком случае, хорошеньких...
«Как ты думаешь, сколько среди двух тысяч философов хорошеньких женщин?»
Он снял очки, положил их на открытую страницу, смотрел изумлённо - не дурачит ли  его...
«Просто я представила, как в большом зале жемчужных тонов сидят, сдержанно оглядываясь, две тысячи солидных мужчин, начиненных одинаковой информацией, как рождественские гуси яблоками...» - и добавила, поколебавшись: «Ну... немного разные приправы: ... восточные... западные... и ни одной хорошенькой...»
Лев даже покраснел от возмущения: «Эта начинка, как ты изволила выразиться, суть образования... бесценное...» - резко встал, придержав рукой падающий стул - и вышел энергичный жест, усиленный стулопадением - крещендо всё тех же гневных литавр, что звучали в тексте,  придавленном теперь круглыми очками...
Он хотел продолжать, даже набрал побольше воздуха, чтобы мастерски нырнуть в поток своего сознания... Но потом увидел её лицо и всю фигурку, одиноко сидящую на безнадёжно удаляющемся берегу, уплывающем в прошлое - его прошлое.  Он почувствовал на пределе душевных сил: словно усилием выбросил себя - свою душу - вверх, как выбрасывает на берег своего ребёнка тонущая мать... и услышал сквозь шум своего голоса, озвучивающего чужие тексты, ноту, похожую на «ля» камертона... 
Ирина сидела покорно, как зритель в театре, когда уже понятно, что хвалённая пьеса скучна, но ловушка из бархатных кресел захлопнулась и неловко нарушать своим побегом удобство сотен расслабленных рук, сложенных на коленях - и она тоже сложила свои руки на коленях, смирившись с тем, что сквозь её судьбу - не тронув души - пройдёт космическое тело страстного монолога...
  Лев перевёл дыхание... Ирина увидела, как его глаза стали беспомощными и шаг неравномерным - большой, два маленьких и неловкое опускание на колени - перед ней -  обхватил руками бёдра и положил голову лицом вниз, уткнувшись в её повлажневшие ладони, и она держала эту голову в руках, не зная, что делать с ней... и c ударом душной жалости, похожей на нежность... 
Шептала: «Ну-ну... ну что ты... всё так хорошо... ты умный, милый... что ты говорил?... Ну хорошо... ну ладно...»

Пожалуй, это было ещё до того, как она сказала про конференцию в Париже - тогда, когда они ещё говорили друг другу «Вы»... ну да... 

А потом возникло недоразумение, когда она заторопилась, а он не отпускал: «Ты куда?»
«Пусти, я в середине месяца - не защищена...»
«Вот и хорошо...»
«Что хорошо? – пусти»...
«Не уходи - хорошо, что не защищена - я не отпущу...»
Изумлённо открыла глаза... даже не поверила... лежала навзничь - его руки тяжело держали её запястья... попыталась освободить плечо и не смогла... мысль мелькнула: «Бог шельму метит... ведь знала, знала, когда соглашалась прийти, что будет именно так... знала и врала... одевалась в чёрное кружево... дура»…  Сказала заискивающе: «Пусти...»
«Ты уйдёшь...»
Рассердилась, и он сразу почувствовал и разжал руки... уронил тускло: «Беги - всё равно тебя уже нет со мной...»

А потом поил чаем с молоком и мёдом, говорил покаянно: «Было так хорошо с тобой - не отбирай теперь...»
Опять оглушила нежность: «Было хорошо...»
Посмотрел недоверчиво... 
Изумилась своей власти... мелькнуло: «Что теперь?»
Он словно услышал - засуетился: «Ты будешь жить наверху - там можно поставить твой мольберт».
«Мне пора - последний автобус».
«Останься... до утра...»
Но Ирина уже металась, собирая разбросанные вещи, и в душе её рос страх: всё, казалось, теперь складывалось в её жизни почти... счастливо - свободно, как мечталось - только-только выплыла на вольную воду… «Зачем пришла, шельма... чем заплачу? Прости, Господи, прости...»
В позднем автобусе ехали уставшие после работы люди, свободных мест не было, Ирина стояла на передней площадке. Ей казалось, что все знают, что она - шельма в тонком чёрном пальто - едет со свидания,  подробности которого придумала прежде, как если бы рисовала картину. Немного красок растерянности, нежности, немереных шагов... вот, пожалуй, вдохновенным мазком - сизым - пульсирующая веточка на запястье... 
 Ирина ощутила, что уносит на себе его прикосновения - чуть повыше кистей рук - средоточием новой несвободы... 

Телефон разрывался, когда она отпирала дверь, Лев что-то горячо говорил, и Ирина отвечала «Не знаю», но уже знала, что придёт к нему опять, и что будет  им плохо...

1999г.