Игренька

Историю эту слышал я от своей бабушки Анны Александровны.

Давно это было. Бабушка была маленькой шестилетней девочкой, и звали её родные и знакомые просто Нюркой. Невысокая, худенькая. Как у оленёнка, тоненькие с уширением в коленках ножки. Тёмные прямые волосы подстрижены матерью вкруг. Прямая чёлка над серыми по-зырянски чуть узкими глазами. Остренький подбородок.
 
Жила Нюрка со своими родителями, сестрёнками и братишками в большом сибирском посёлке Гурьевский, что при металлургическом заводе. Отец её – мастер золотые руки слесарил на дому, занимаясь починкой всевозможной утвари, которую несли к нему жители Гурьевского и даже окрестных сёл и посёлков. Мать – работящая крепкая женщина управлялась с хозяйством, успевая накормить скотину, прибрать в доме, дать шлепка вечно лезущей под ноги детворе. Нюрка, как старшая, во всём старалась помогать матери, выполняя порой совсем не детскую работу. А уж забота о младших братишках и сестрёнках полностью лежала на ней. Но, всё же, если выдавалась свободная минута, она любила, выпросив у матери кусок хлеба и густо посолив его, убежать на задний двор, в конюшню, к своему любимцу.

В конюшне – сколоченном из толстых плах сарайчике, стоял Игренька. Невысокий тёмно-рыжий конёк с длинными дымчатыми хвостом и гривой, с крепкими, покрытыми сеткой вен ногами. Голова, казалось, была приделана от другого коня, настолько она была велика. Стоя в конюшне, Игренька либо дремал, широко расставив ноги, опустив голову и прикрыв глаза, либо, уткнув голову в деревянную кормушку, шарил по ней, с легким шлёпаньем захватывая  мягкими губами остатки овса, сухие травинки. Нюрка любила Игреньку. Ей казалось, что он знает много интересного и, если они станут совсем-совсем друзьями, то он ей всё расскажет. Но, Игренька молчал. Он только поворачивал голову, когда входила Нюрка, делал два, три коротких шага, с глухим стуком ступая по покрытому тонким слоем сухого навоза дощатому настилу, и, вытянув шею, мягко касался бархатными подвижными губами  маленьких Нюркиных ладошек. Хлеб исчезал, и довольной девочке казалось, что конь качает головой в знак благодарности. В конюшне был полумрак. Нюрка специально прикрывала половинки ворот. Тогда не только яркий солнечный свет, но и привычный шум жилого двора приглушались и, если и проникали в конюшню то, как бы, крадучись, на цыпочках, не мешая девочке.  Угостив Игреньку, Нюрка забиралась на загородку, отделяющую постоянно чем-то шуршащих и сопящих свиней, устраивалась удобнее, прикрыв сбитые коленки подолом простенького ситцевого платьишка, и начинала разговор. Так было всегда. Игренька молча со всем соглашался. Голова его, с развесившимися ушами, находилась на уровне коленей девочки и, говоря, Нюрка время от времени проводила ладошкой по морде лошади.

- Папка вчера опять напился и кричал. Говорит, что вот продаст инструмент, и все тогда посмотрят, как без его заработков проживём. Эх, лепетя, опять просил слазить в погреб за рассолом. Горе с этими мужиками. Приходил Трым-Тарарым, говорил, что в следующее воскресенье бега будут. Мать сказывала отцу, уговорила татарина в седоки, того, что по осени у нас Борьку колол. Я его не люблю – он злой. Завтра тебя со двора сведут, поведут чередовать. Ты, Игреня, снова у всех выбегаешь, да?

Игренька молчал.

Перед скачками лошадей чередовали – готовили к бегам. За неделю до бегов хозяин освобождал коня от работы и уводил его к «чередильщику». Были такие и в Гурьевске. Коня хорошо и во время кормили, поили и, непонятно каким образом, добивались, чтобы он много спал. Может, слово какое знали, а, может, поили чем, о том точно никто сказать не мог. Однако после чередования приводили лошадей лоснящихся, откормленных.

Бега – это событие в жизни Гурьевского и окрестных поселений. За посёлком собирался народ – мужики, бабы, щебечущая ребетня. Приезжали с Бачат, Салаира, приводили своих лошадей. Хозяева лошадей, участвующих в бегах, стояли обособленно. Заключались сделки, ставились заклады. «Мазали» на лошадей, как тогда говорили. Деньги платились большие. Хозяин сам на лошади не скакал – нанимал седока. В толпе тоже «мазали». Спорили между собой и иноселянами. Ставки были копеечные, но азарт велик.

В то воскресенье народ с утра потянулся на окраину посёлка. Там, зажатая с одной стороны согрой, с другой – пологой горой, уходила дорога на соседнее село Старобачатское, раскинувшееся верстах в пятнадцати к востоку от Гурьевского. В согру Гурьевские бабы и ребятишки ходили за ягодами, лазая по топким местам в поисках урожайных смородинников и боярышников. Тут же, где заболоченная низина почти вплотную подходила к дороге, устраивалась «мета», от которой и начинались бега.

Народ собирался на отлогом склоне горы, откуда было видно версты две дороги, прячущейся после поворота за небольшим смешанным леском. То тут, то там мелькала старенькая, потерявшая цвет и форму кепка Трым-Тарарыма – мужичка уже без возраста, но подвижного и шумного. Ровесница кепка, прилепившаяся к потной лысине, замусоленным краем прижимала над оттопыренными ушами бусые сосульки остатков волос. Тонкая шейка никак не выпускала из горла острый кадык, и он бился в ней при торопливых словах. Хитрые глаза поселкового всезнайки прятались под мятым козырьком. Нюрке всегда казалось, что голова Трым-Тарарыма – точь-в-точь нарождающиеся кочаны капусты в их огороде, с лопушками отогнутых листьев и тоненькими ножками-стволиками. Можно было видеть, как голова-капуста заговаривала с мужиками, тараторила несколько предложений, тут же срывалась с места и перекатывалась к новой группе.

- Буланки Уруджевой Соньки не будет. Давеча видел её. «Третьего дня, - говорит, - у копыта нарыв вскочил». Жалко, трым-тарарым, ладный конёк
.
Толпа у меты всё росла. Ждали сбора всех лошадей и наездников. Первых приводили хозяева, вторые приходили сами и только перед бегами им отдавались кони. Многое в скачках зависело от этих молодых ловких парней.

Лучшим в Гурьевском наездником считался Яшка-татарин. Маленький, сухой со смуглой кожей на морщинистом лице, кривыми ногами и цепкими, сильными пальцами он был похож на пауков, которых Нюрка ловила в пыли, за печью. Осенью он ходил по дворам и колол скотину, не стесняясь торговаться с хозяйками из-за лучшего куска за работу. Был он и неизменным участником бегов. За неделю до них ходил пьяный, орал песни на русско-татарском языке. Поили хозяева лошадей. Сулили крепкий заработок, старались уговорить скакать на их лошади. Яшка пил, кивал головой, много говорил о лошадях, но ничего толком о своём согласии или несогласии. В конце концов, лопоча что-то  по-своему, он лез обниматься, пытаясь поцеловать собеседника. На том дело и кончалось. Хозяин лошади уходил, сомневаясь в результате сделки, кляня Яшку и жалея самогон. Яшка же за день до скачек исчезал и появлялся только с утра за селом. Его сразу узнавали по ярко-синей атласной рубахе – неизменной спутнице на бегах. Мужики, поившие его, зло сплёвывали и шевелили губами, матеря «чёртового неруся». Не изменил своей привычке Яшка и на этот раз.

- Идёт! Яшка идёт! - визгливо выкрикнула суетливая бабёнка, одинаково быстро вертя головой во все стороны и лузгая семечки.

С взгорка к дороге спускался Яшка-татарин. Шёл он, чуть ссутулившись, держа левую руку в кармане брюк, а правой похлопывал зажатым в ней кнутовищем по голенищу сапога. На толпу он не глядел, смотрел под ноги, как будто выпрыгивающие из под его сапог кузнечики были важнее окружающей толпы и предстоящих бегов.

- Яшка! Трым-тарарым! Не заболел?! Али не похмелился? - зазубоскалил Трым-Тарарым, - Какого конька лупцевать будешь?

Яшка поднял голову, рыскнул по толпе прищуренными глазами, на мгновение задержался на спросившем и прошёл дальше. Недалеко от лошадей он присел на траву, не спеша, достал кисет, ловко – в три движения свернул самокрутку и задымил, окуривая себя самосадным духом.

               
                ***


Проснулась Нюрка рано. Братья ещё спали, уткнувшись чумазыми носами друг в друга. Маленькая сестрёнка посапывала в зыбке. Матери в доме не было.

Во дворе звякнуло ведро.

«Скотину кормит», - поняла Нюрка и прошлёпала босыми ногами к сеням. Выйдя на крыльцо, она увидела мать, направляющуюся с пустым, повизгивающим железной дужкой, ведром к дому; выпущенных из курятника и, уже деловито разгребающих чуть парящую землю, кур, Журку. Свежесть утра заставила Нюрку поёжится и, обхватив себя руками, быстро-быстро потереть ладошками, вмиг покрывшиеся пупырышками, плечи. Тявкнул Журка – небольшой кудлатый пёс. За забором показался отец, ведущий в поводу Игреньку.

- Нюрка! - заметила девочку мать, - отвори отцу ворота.

Нюрка бросилась через двор. Журка, пытаясь лизнуть маленькую хозяйку, крутнулся на цепи и, не достав, обиженно затявкал. Толстая закладная жердь с трудом поддалась девочке и, выскочив из скобы, глухо стукнулась о землю. Отец ввел Игреньку, привязал к стоящей во дворе телеге, ласково похлопал по шее и подошёл к матери.

- Добро отдохнул конёк, Татьяна, ему сейчас не бега бегать, а землю пахать….

-Успеется, - возразила жена, - не сидит без работы сердешный. Пусть и у него праздник будет.

Конь действительно посвежел, даже голову держал необычно высоко. Звуки пробудившегося поселения чутко улавливались его сторожкими ушами, влажные ноздри, раздуваясь, ловили невидимые запахи, плывущие в воздухе. Шерсть лоснилась, блестя в утренних лучах солнца. Расчёсанные хвост и грива белым льном струились к земле.

Нюрка подошла к лошади, погладила тёплый живот…

- Нюрка! Тонька орёт! Ты что оглохла!? - громко, но не сердито закричала мать.

Начинался день.

Совсем неожиданно для Нюрки праздник был не только у Игреньки, но и у неё. Сегодня она первый раз пойдёт на бега. Уснув, она не слышала, как мать с отцом говорили в полголоса, решая взять её с собой, а с ребятнёю попросить посидеть соседскую бабку Васильевну. Когда  утром Нюрка узнала об этом – радости не было предела. Она суетилась, хваталась за всякую работу, боясь, как бы мать не рассердилась и не передумала. Отец с матерью понимающе переглядывались, незаметно улыбались. Наконец, невыносимо долгие, как показалось Нюрке, сборы кончились. Мать уже одетая, как на праздник, объясняла Васильевне что где взять для малышей.

«Иди, иди, милая. Не первые твои, не последние. Как-нибудь управлюсь», - выпроваживала соседку шустрая ещё бабка.




По улицам посёлка шли пешком. Нюрке очень хотелось забраться на широкую спину Игреньки, чтобы все видели, что и она идёт на бега. Пусть соседские девчонки лопнут от зависти. Отец не разрешил и, Нюрка, пританцовывая от нетерпения, трусила рядом с матерью.

Отлогий склон горы уже пестрел платками, блузами вырядившихся баб. Вспыхивали на солнце козырьки новых картузов.

Мать Нюрки, обычно выступавшая на бегах в роли хозяйки, умеющей рядиться и ставить заклады, подошла к группе хозяев, чьи лошади должны бежать. До начала бегов оставалось совсем немного.

Высокий солидный мужчина, с военно-молодцеватым разворотом могучих плеч, со строгим взглядом из под разлёта густых тёмных бровей, о чём-то говорил с хозяевами лошадей. Голову при этом лишь немного поворачивал в сторону очередного собеседника, подбородок не опускал. Говорил, как бы поверх голов, но с полной уверенностью, что каждое слово ловится на лету. Это – Платон Михеич. Нюрка видела его несколько раз, когда он заходил к отцу, принося в починку диковинные вещи. Платон Михеич – завсегдашний распорядитель на бегах. Вот, наконец, он зычно крикнул, требуя у толпы отойти подальше от «меты». Народ оживился, неровно отхлынул в гору. Наступал самый интересный момент – лошади передавались седокам. По правилам бегов седоки скакали без сёдел. На лошадях были только уздечки.

Вдруг, внимание всех было привлечено к небольшой группе людей почти бегом приближавшихся к «мете». Возгласы удивления и восхищения прокатились по толпе. Два бачатских мужика вели в поводу жеребца. За ними спешили человек пять – шесть бачатских и гурьевских парней.

Таких коней здесь раньше не видели. Обычно в бегах участвовали простые деревенские кони, летом и зимой таскавшие тяжёлые возы и сани, больше привыкшие тянуть плуг, чем лететь «намётом», под седоком. Появившийся конь был не такой. Подбористый, со стройными тонкими ногами, он и масти то был необычной - серый, с разбросанными по телу тёмными пятнами. Среди гнедых, рыжих, чалых лошадей он был настоящим красавцем. На месте не стоял. Отрывисто, нервно перебирал ногами, всхрапывая, вскидывал голову, кося глазами на державших его мужиков.

- Огонь! Ай да красавец! Не чета нашим толстоногим, - зашелестело среди зрителей.

- Ничё, ничё, - зачастил в толпе Трым-Тарарым, - гладка девка, да ленива. Мы ещё поглядим, чего он может. Столько вёрст бежать – не на месте прыгать. Серебренниковский Игренька себя никому не давал обойти. Не торопись, мужики.

Но, в толпе стало неспокойно. Обычно гурьевские «мазали» на Игреньку. Знали, что неказистый с виду конёк на деле оказывался сноровистым и упрямым. Вторым приходить он не мог. Хоть на полкорпуса, но вырывался вперёд остальных лошадей. Но, обычно он и бегал с такими же конями, каким был сам. Теперь дело менялось. Слишком уж явным было преимущество незнакомца. Большинство стало «мазать» на серого. Лишь некоторые, то ли стараясь поддержать честь своего села, то ли не веря в тонконогого, упрямо ставили на своих лошадей.

- Лошадей к мете! - вновь проревел Платон Михеич.

Хозяева передали поводья седокам. Были это в основном молодые парни. Выбирали специально тех, кто легче, чтобы лошадь не уставала под тяжёлым наездником.

Яшка-татарин подошёл к Нюркиному отцу, ухватил узду.

- Не гони сразу, Яшка, плетью сильно не балуй. От дальней меты повод отпусти – конь сам пойдёт, - услышала девочка короткое наставление подошедшей матери.

- Знаю, - буркнул Яшка, не глядя на Татьяну и, дёрнув за узду, повёл вытянувшего шею коня за собой.

У «меты» - широкой полосы, вскопанной на дороге, тесной группой сгрудились девять лошадей. Игренька стоял во втором ряду, сразу за серым в яблоках жеребцом. Кони всхрапывали, прижимали уши. Седоки натягивали поводья, заставляя коней выше поднимать головы, приседать на задние ноги.

Платон Михеич встал с краю дороги, почти у морд лошадей, высоко поднял руку, зажав в ней картуз.

Советы и шутки смолкли. Напряжённая тишина повисла над толпой.

Нюрка, раскрыв рот, смотрела то на Игреньку, то на Платон Михеича. Все ждали.

«П а-а шё-о-о-ол!!!», - резко опустил руку Платон Михеич.

Толпа взорвалась. Крик, свист, улюлюканье неслись вслед сорвавшимся с места лошадям. По склону горы неслись, размахивая руками и крича, пацаны.

Дробный стук копыт по сухой земле покатился от меты. За облаком пыли, поднятой лошадьми, невозможно было увидеть, что творится на дороге.



                ***


Ни Нюрка, ни Игренька не знали и не могли знать тогда, что неспроста всегда нагловатый Яшка-татарин не глядел в глаза Нюркиной матери.

Незадолго до бегов пришли к нему в дом бачатские мужики. Пришли поздно. Яшка уже собирался спать. Трое высоких гостей, наклонив головы и согнув плечи в низком проёме двери, один за другим прошли в комнату. Положенных крестов не клали – икон у Яшки не было. Лишь вошедший последним  незаметно перекрестил живот – все-таки нехристя дом.

Гости были неожиданные. Обычно приходили свои – гурьевские, в надежде заполучить хорошего седока. Яшка насторожился. Мужики сели на лавку к столу, минуту молчали.

- Слышь, Яков, доброго конька мы достали, - начал вдруг лобастый, самый старший по возрасту, сидящий напротив Яшки, - у крепкого хозяина он. Хорошие деньги за него уплачены, - говорил, протягивая размытые окончания слов сквозь почти стиснутые зубы, как бы стремясь наполнить их тем самым большей значимостью, а сплющиванием губ словно ставил точки в конце коротких фраз. От отвисших красноватых век снизу больших совиных глаз, разбегались по пятнистому лицу складки и прятались в рыжеватой короткой бороде.

Яшка не ответил, ждал. Скакать на чужих лошадях, было не принято. Зачем же пришли?

Самый высокий, вошедший вторым и теперь сидящий по левую руку от говорящего, имел такую же, как у рыжего лысину по верху головы, но смуглую кожу и миндалевидные глаза. Воспользовавшись паузой, он зашевелился, откинул полу пиджака и, вытянув для удобства ногу, достал из кармана штанов бутылку мутноватой жидкости, поставил на стол.

- А что, Яков, найдётся, чем закусить этого дракона, - обратился к татарину начавший разговор мужик.

Покопавшись в припасах, Яшка положил на стол краюху почёрствевшего хлеба, несколько головок луку, поставил стаканы. Выпили, хрустнули луком, зашмыгали носами над зажатыми в пальцах кусками хлеба, стараясь избавиться от крепкого сивушного духа.

- Не в обиду тебе будь сказано, Яков, а житуха твоя не завидная. Щи-то горячие, видать, не каждый день хлебаешь, да и франт из тебя никудышный – в одних портках и зимой и летом. Только и богатства, что рубаха атласная. Так ведь ей не два века жить. А пошевелил бы умишком, послушал поживших людей, может и докумекал бы, как её жизнь за хвост ухватить, - поучал хозяина гость.

Яшка сидел, сдвинув колени и упершись в лавку ладонями. Смотрел на пустой, захватанный руками стакан. На крутых скулах бегали желваки. Лобастый говорил правду – не весёлое было житье у Яшки. Но какое бы не было, а тыкать ему этим в глаза он не позволит никому.

- Не возьму в толк, мужики, - заговорил он тихо, - вам, что за забота о моём житье-бытье? За этим только и пришли, на ночь глядя? Как живу – моя воля. В ваш карман не лажу…

- Э-э, Яшка, завёлся. Не обижайся. Верно понимаешь – не жалеть тебя пришли. В наше время о своём животе думать надобно. Однако, помочь тебе можем, не без выгоды для себя, конечно. Но, от нашей выгоды тебе одна польза. Нынче своё схватить не успел – того и гляди, что другой схватит, да ещё постарается тебе же пальцы-то и оттяпать, - перебил Яшку всё тот же рыжий.

От присутствия четверых мужчин  в избе стало душно. Ставни были прикрыты. Лица сидящих вспотели, от выпитого самогона раскраснелись. Свет от закопченной, со сколом на стекле керосиновой лампы был тусклый. Мельтешащаяся вокруг огня мошкара отбрасывала на стены и на лица, сидевших за столом, прыгающие пятна теней. Сама лампа чадила и крепко пахла керосином.

На столе появилась ещё одна бутылка. Третий, самый молодой из пришедших, не по возрасту рыхлый, с дряблым животиком не проронил ни слова. Он приподнялся с лавки справа от старшего, одновременно закидывая растопыренной пятернёй со лба назад стриженные под горшок соломенные волосы. Наклонившись над столом, дотянулся до бутылки, разлил самогон. Длинный чуб вновь ссыпался на лоб, почти закрыв глаза. Так же молча сел, вновь провёл пятернёй ото лба к затылку, замер, уставившись на неровный стык стены и потолка. Выпили. Скрутив самокрутки, задымили.

- Вот я, Яков, и говорю,- продолжал, как понял Яшка, глава необычной делегации, - только от самого себя и зависит, как она жизнь повернётся. Будешь посмекалистее, да поразворотливее – будешь жить, а нет – ходи всю жизнь по чужим дворам
.
- Это верно, - вставил уже чуть размякшим языком смуглый верзила.

- Я не зря про конька говорил, - продолжил главный, - придёт он на бегах первый – тебе, если послушаешь нас, неплохие деньги перепадут.

- А я что? - уже свободно, по-хозяйски развалившись на лавке, спросил Яшка, - Я на ваших конях не седок. На Игреньке Серебренниковском поскачу. Сговорился с Татьяной. Обещала, что Санька её нож изладит – скотину колоть. Добрые он ножи делает. А Татьяна зря обещать, не станет. Опять же деньги за бега заплатит.

- Эка, невидаль - железяку ему пообещали, да пару рублей. Раз выпил, и нет денежек. Бабе что, она говорит – по воде бредёт. Сама-то, выбегай её лешак, крепкие деньги возьмёт. Знает цену своему коню и «мажет» не под стать другим. Хочешь «мажь», не хочешь – отказывайся. И «мажут». Мужик он до счастья жадный. Оно ещё за горой, а он уже карман подставляет. А в этот раз большие бега будут, большие заклады.

По напряжённому голосу, по внимательному взгляду говорившего, Яшка понял, что тот вот-вот должен сказать главное. Но, по природной мужицкой хитрости не торопил, ждал. Да и рыжебородый, казалось, сомневался – пора ли выложить то, зачем пришли.

В избе воцарилась тишина. Лишь слышно было, как шлёпали губы мужиков, после долгих затяжек выпускавших густые клубы табачного дыма.

Прервал молчание опять сидящий посередине.

- Вот я и говорю, счастье его поймать надо, а хвост у него склизкий…. Предложение к тебе есть, Яков,- мужик поднял блюдца глаз и посмотрел на Яшку. Странно, глаза были трезвые и цепкие.

- Придержать надо ушастого. Дело плёвое, а барыш велик, - взгляд лез в Яшку, и казалось, звук слов исходил не из волосатого рта, а именно из этих, обрамлённых красными веками выпуклых глаз.

- А рёбра ломать Вам будут или мне свои подставлять придётся? За такие дела не жалуют, - не отводя взгляда, выдохнул Яшка-татарин.

- Рёбра, Яша, дуракам ломают, а если с умом подойти, то комар носа не подточит. Наш конёк ни чета вашим, никто не удивится, что обошёл Серебренниковского. Мы и сами уверены, что он первым придёт, однако на «авось» только бабки на печи надеются. Ты послушай, - и мужик, навалившись на стол так, что заросшее его лицо вплотную приблизилось к скуластому Яшкиному, заговорил быстро, почему-то понизив голос, - Татьянин конь пойдёт в куче, как привыкли в табуне, а вот перед метой этот чёрт начнёт наддавать, бисова душа. Наш тоже коня палить не будет, пустит версты за две до меты. Вот тут тебе и надо будет попридержать Игреньку. Вперёд не вырывайся – заметят, что держишь. Держи в пыли, в куче, - мужик говорил, а сам с хрустом сжимал кулаки, поднесённые к губам - сдерживал воображаемого коня, как будто уже мчался среди хрипящих, мокрых от пены лошадей, дробящих копытами землю. Было ясно, что всё обдумано и в голосе мужика не было просьбы, а какая-то дикая уверенность, что всё будет именно так.

Яшка поймал себя на мысли, что думает о том, как лучше сделать то, о чём говорили.

- А если откажусь, и люди узнают? - как будто ударив, выпалил Яшка.

Под смуглым мужиком скрипнула лавка. Вожак не спеша выпрямил спину, сел, опустив костистые кулаки на изрезанную столешницу.

- Тогда плохо, Яша. Очень плохо, - сказал тихо, как-то спокойно и устало, но у Яшки после этих слов пересохло во рту.

Без паузы лобастый достал из-за пазухи и аккуратно положил на стол небольшую пачку мягких, видавших виды бумажек.

- Это пока, Яша. Сделаешь – втрое больше получишь.



***


Нюрка видела всё происходящее в первый раз. Сидя на руках отца, который поднял её для того, чтобы она могла всё лучше рассмотреть, девочка подалась вперёд, как будто стремилась оказаться там, где скакал в небольшом табуне её любимый Игренька, как будто хотела помочь ему своими худенькими детскими ручками, подтолкнуть вперёд. Она даже не замечала, что её губы шевелятся в беззвучной мольбе-призыве: «Давай, Игренька, давай, Игренька, давай…».

Те, кто уже не первый раз приходили посмотреть на бега, знали, что так лихо, с места в галоп наездники только вначале скачки посылали лошадей. В этом был своеобразный шик и, почти такой же по накалу страстей момент, как и финиш усталых, мокрых, покрытых пеной лошадей, несущих запылённых всадников. Толпа криками восторга приветствовала тогда победителя и следующих за ним наездников. Отставшим доставались острые шутки, беззлобные насмешки. Напряжение от ожидания развязки в бегах спадало. Народ выплёскивал из себя эмоции. Хозяева, их родственники, друзья и знакомые грудились вокруг своих лошадей, шумно и весело обсуждая скачку. Тут же находились распорядители, что своим: «Погодь, погодь, дайте коня выводить, вон как запалился милок», - осаживали возбуждённых людей. Вмиг озадачивали пару, тройку подростков. Те, подхватив коня под уздцы, выводили его из толпы и, гордые от доверенного дела, начинали скорым шагом водить тяжело дышащего коня туда и обратно по пологому склону. Это будет всё потом. А пока только начало.

Через какое-то время после старта кони переходили на размеренный бег, вместе с пылью выбивая из дороги глухие звуки.  Плотно сбившийся табун, казалось, не сам создавал в беге этот разнобойный перетоп копыт, а нёс его на своих спинах, как нечто самостоятельно, но незримо существующее, как невидимое облако плотного живого звука. Головы лошадей, как клапаны диковинного механизма ритмично поднимались и опускались, помогая этими пульсирующими движениями подавать корпуса вперёд, вперёд, и вперёд.

Сельские наездники имели каждый свою сметку, как лучше проскакать эти несколько вёрст. Работая с животными, ухаживая за ними, они прекрасно знали их норов, особенности. И, сидя спокойно на лавочке, на посиделках, очень разумно объяснили бы несмышлёным слушательницам самый верный способ, как выбегать бега. Но, не на посиделках были парни. И не потёртые лавочки были под ними. Живые горячие существа, далёким предкам которых природа впрыснула в кровь: «Беги и будешь жить. Беги и спасёшься».

Бег захватывал всех – лошадей, седоков. Вот слева Колька Сенцов на Ушенинском Апреле начал наддавать. Не отстать. Вперёд. А справа Федька Мазуренко на Вишняковском Чалом. Отжимает, сбивает коня с шага. Вперёд, вперёд, вперёд. Так, сменяясь местами в табуне, лошади пойдут до места, где седоки развернут их, обогнув вкопанную в землю жердь, и направят в обратный путь.

На дальней мете тоже дежурят несколько человек. Старшим – один из уважаемых жителей Гурьевска - Устюжанин Владимир Григорьевич. Человек уже немолодой, грузный. Старый заводчанин. Нюрку всегда, когда он приходил к ним в дом, или встречался ей с родителями на улицах посёлка, поражали его круглые очки с толстыми стёклами. За этими стёклами жили такие же круглые глаза с огромными зрачками. Говорил он мало и медленно, плавно округляя пухлые губы. Как пересказываемое из какой-то незнакомой сказки, звучало для Нюрки его неизменное: «Я же, Александр, ты знаешь, с измальства в железоделательном заводе….». Владимир Григорьевич с утра приехал сюда на лёгком возке, обговорив всё предварительно с Платоном Михеевичем. Он следит, чтобы участники бегов честно обогнули мету.

Яшка-татарин был старше остальных седоков. Не первый раз на скачках. Он не горячился. Наездник от природы, он как будто прирос к спине коня, слился с ним, превратившись в один организм. Узкие Яшкины глаза видели всё вокруг себя. Он чувствовал каждую лошадь, каждого наездника. Ещё не уставшие животные дружно скакали в табуне, привычно размашисто передвигаясь, как гонимые с пастбища на водопой к реке.
 
- Серый хорош. Следить за Серым, - вертелось в голове у Яшки. С первого взгляда он оценил коня. Кровь. Это была кровь многих поколений, тщательно и бережно сохраняемая людьми. Благородное животное. Ни под плуг и телегу растили таких коней. Ни для тяжёлого крестьянского труда. Для лихого стремительного броска, для мощного боевого натиска сотен таких животных  в ослепительной от обнажённых клинков атакующей кавалерийской лаве.

- Такой-то и сам уйдёт. Не придётся держать коня, подвергая себя опасности быть замеченным в нечестности. А лишние деньги не помешают, - успокаивал себя мысленно Яшка, вспоминая разговор со своими поздними гостями.

Серого в яблоках жеребца явно сдерживал его наездник. Порывистыми движениями  конь стремился сорваться в безудержный галоп, но железо во рту осаживало его, заставляя держаться в табуне. «Наш тоже коня палить не будет…», - всплыло в Яшкином сознании, объясняя действия седока Серого.

Вот и дальняя мета. Владимир Григорьевич встал на возке в полный рост, поправил очки,  внимательно наблюдая за приближающимися всадниками. Чуть придержав коней, участники скачек обогнули мету и, замедлившие пустили их вскачь, догоняя ускакавших вперёд. Вновь сбились в табун. Топот всё дальше удалялся от меты.

- Сейчас начнётся, - мелькнуло у Яшки, - после дальних тополей пустят коней в полный галоп.

Но, уже чувствовалось нарастающее напряжение скачки. Табун ожил. Чаще менялись местами лошади, посылаемые вперёд наездниками. Инстинктивно каждый стремился быть впереди, словно вот уже сейчас надо было пересекать заветную черту. Потянул и Игренька. Казалось бы, не меняя аллюра, всё тем же тяжеловатым перетопом, но он стал продвигаться вперёд, оттесняя других лошадей. Впереди плясал круп серого в яблоках. Вот уже голова Игреньки у ноги наездника Серого. А тот всё ещё сдерживает рвущегося скакуна. «Ну, пускай же, шайтан», - ругнулся про себя татарин. И тут же Серый, освобождённый от власти железа в удилах, пошёл вперёд. Вперёд! Понеслось! Все мысли, все расчёты в сторону. Вперёд! Засвистели плети, припали к шеям коней наездники, рванулись животные, стремительно побежали назад, к дальней мете придорожные кусты. Диким, необъяснимым животным визгом древнего кочевника вырвался из Яшкиного горла звук, ожёг коня и бросил его навстречу тугой, травяно-пахучей струе воздуха. Словно большая кошка, в охотничьей страсти прыгнувшая на спину оленя, выгнулся Яшка над загривком коня, зажал его бока кривыми ногами и, почти утопив скуластое лицо в развевающейся пене гривы скакуна, отпустил повод. Азарт гонки закипел в крови. Впереди взрывным галопом уходил Серый. «Ай-й-я-а-а-а! Ай-й-я-а-а-а!», - вновь завизжал Яшка, безжалостно, вопреки наказу, пуская в ход плеть.

Какие предки были у простого рабочего конька? В какие времена, в каких вольных табунах росли они, распластываясь в свободном беге над степным разнотравьем? Сколько тысяч лет природа шлифовала и хранила в генетической памяти способность к стремительному бегу, к изнуряющей скачке? Непостижимым образом она проявляет порой уникальные способности своих созданий. Игренька летел над дорогой. Тело вытянулось в линию. Передние ноги на кратчайший миг выбрасывались струнами над землёй, почти незримо касались её, поддерживая скакуна в этом состоянии полёта, затем ломаными зигзагами сворачивались под брюхом коня, перекрещиваясь с задними ногами. Задние ноги с не меньшей стремительностью мощными толчками всё быстрее отбрасывали дорогу навстречу преследующим лошадям. И не дорога уже стремительно змеилась под копытами, а расплывчатая серая лента, на которой невозможно было разглядеть ни засохшего комка грязи, ни потрескавшегося бугорка.
Табун рассыпался, вытянулся. Отстающие хлестали коней. Скачка. Теперь лошадей никто не жалел. Уже до самой меты их будут беспощадно гнать бешеным намётом, заставляя плетью, поводом, голосом бежать как можно быстрее. Неотвратимо, пядь за пядью Игренька приближался к немногим вырвавшимся вперёд лошадям. Скачок за скачком он обходил их одну за другой. И вот, растянувшийся табун за крупом Игреньки. Только серый чужак впереди несёт уверенного в победе наездника.

Дорога петляет среди взгорков, уворачивается от бегущих навстречу кустов.

Яшка жил в скачке. Это было состояние, которое он, если бы задумывался об этом, мог бы назвать счастьем. Он чувствовал силу животного, свою ловкость и умение. Всегда, участвуя в бегах, он стремился только к победе. И в этой скачке он с радостью заметил, что расстояние до Серого не увеличивается. И вот, вдруг, странное и неожиданное – это расстояние начало сокращаться. Лидер продолжал свой галоп, но Яшка понял, что что-то не так. Не легко и свободно скакал Серый, а, как будто превозмогая нестерпимую внутреннюю боль, только подчиняясь жестокой воле наездника. Ни один сельский трудяга не сравнился бы с ним в беге. Да, видно, жадность людская, стремление к корысти опаснее бугров и рытвин на пути скакуна, беспощаднее рассекающей кожу плети, злее быстроногих соперников. Благородное животное готово служить до последнего вздоха. Нет в нём человеческой хитрости и осмысленной жалости к себе. Рвётся в беге его сердце, сжираемое людской жестокостью.

Игренька настигал Серого. Раз, два оглянулся седок. Вновь ожила его плеть. Всё тщетно. Расстояние сократилось ещё больше.

- Придержать надо ушастого …, придержать надо …, придержать …, - заплясало в голове у Яшки. Руки выбрали повод. Уже голова Игреньки у крупа Серого. С подрывом задней ноги галопирует бачатский конь, хрипит, морда в пене, глаза полны боли. И нет мощи в толчке, нет уже после долгой скачки свободы в движениях. Всё видит Яшка.

-А ведь обойдёт лешак Серого. С порчей конёк-то, - стала закипать злость в Яшке. Злость на уговоривших его мужиков, злость на себя, за то, что согласился. Злость на то, что приходится делать то, чего не хочется. Злость на упрямого Игреньку. Он потянул ремень уздечки на себя. Конь продолжал скакать. Яшка сильнее потянул узду. Конь захрипел, конвульсивно задёргал головой, пытаясь освободиться от рвущего губы железа, но продолжал лететь вперёд рядом с рослым соперником.

«Шайтан, шайтан, шайтан», - зашипел Яшка, изо всех сил натягивая повод. Игренька вывернул шею, но и не думал замедлять бег. Что в его голове? Какая сила влекла его, несмотря на боль, несмотря на пенную кровь вокруг порванных губ?

«А-а-а-а!!!», - рёв нескольких глоток вырвался из кустов на дорогу. Вместе с этим ошалелым криком трое бачатских парней с кривыми жердями в руках кинулись наперерез лошадям. «Аа-а-а-а!», - и первый из них попытался жердью ударить Игреньку по голове. Кони прянули от людей. Седок Серого, как видно, предупреждённый о засаде, цепко удержался на коне. Яшка на мгновение опешил. Неловкий удар пришёлся ему в грудь и сшиб со спины лошади. Сине-чёрной подбитой птицей откатился Яшка к краю дороги, замер, оглушённый падением. Парни, бросив жерди, ломанулись в кусты. Мимо один за другим проскакали всадники.




На расположенном несколько впереди меты взгорке замельтешили, убежавшие туда заранее, пацаны.

«Скачут! Скачут!», - закричали оттуда, отчаянно жестикулируя руками, указывая в сторону невидимой от меты части дороги за поворотом. Сидевшие группами люди поднялись и заспешили ближе к мете. Все смотрели в ту сторону, откуда должны были появиться всадники. Платон Михеич важно встал у черты. Сейчас он здесь главный.

Нюрка вновь оказалась на руках у отца. Возбуждение взрослых передалось и ей. Во все глаза, вытянув шейку, она смотрела, где же их Игренька. Напряжённое ожидание на лицах хозяев лошадей. И вот показались ещё смутно различимые точки всадников. Увлекая за собой шлейфы пыли, они приближались к собравшемуся, загудевшему народу.

- Кто? Не вижу, трым-тарарым. Кто впереди, бабы? - зашнырял по склону Трым-Тарарым, - чей конь, Серебренниковский, нет? Ладони у бровей, тела колеблются, стараясь найти лучшую точку обзора – весь народ пытался через расстояние дотянуться взглядом до скачущих. Узнать трудно. Мокрые кони все почти одной масти.

- Кажись, бачатский франт впереди! Точно, он! А рядом-то пустой конь! Чей, не видно. Седок-то где?! - толпа забурлила. Приближалась развязка.

- Да, то ж Игренька! Сам идёт. Яшка-то где?! - выплеснулось из толпы.

Первые два скакуна, словно привязанные, неслись бок о бок. Над Серым ритмичными взмахами взлетала рука седока, с каждым скоком жаля коня плетью. Кони летели галопом, как будто спасаясь от кровожадной волчьей стаи. Так уже приходилось выручать Игреньке и себя и своего хозяина, во всю мощь бега увлекая за собой сани по накатанной зимней дороге, под вой преследующих голодных волков. Тогда помогла близость жилья. И сейчас, рядом с рослым Серым, невысокий белогривый конёк напрягал все силы, утверждая свое извечное право вожака на первенство.

Нюрка почувствовала, что отец сильнее сжал её ноги, держа на руках. Услышала его напряжённо-удивлённое: «Что это, Татьяна? Наш-то без седока идёт. Беды бы не было». Почему-то девочке стало страшно.

Толпа зашумела, заулюлюкала, засвистела. По дороге к мете мчались кони. Последние сажени. Звук копыт молотил по ушам. Нюрка видела, как неразделимое пятно скачущих рядом коней, вдруг стало растягиваться и, её Игренька, её любимый Игренька на полкорпуса впереди Серого пересёк вспаханную полосу на дороге.

Шум, гам. Побежали к лошадям. Не видя соперника, замедлился, заметался Игренька. Отец опустил Нюрку на землю, побежал к коню, которого уже пытались поймать гурьевские парни. Конь метался возбуждённый. Тёмный от пота, бока вздуваются, с морды капает кровавая пена, всхрапывает, нервно отскакивая от пытающихся схватить его за болтающуюся узду. Таким Нюрка никогда не знала Игреньку, и ей стало невыносимо жалко его. Она видела мать, которая о чём-то сердито разговаривала с односельчанами, видела серьёзного с сурово сдвинутыми бровями отца, видела диковато-страшного Игреньку. Она неосознанно шла в ту сторону, где по склону, среди людей метался их конь. И, вдруг, ожидание, неожиданная развязка, страх от осознания того, что случилось что-то нехорошее, жалость к измученному Игреньке разом навалились на неё. Глаза девочки наполнились слезами. Она закрыла лицо ладошками, села на корточки и заплакала. Из под ладошек, разорванное всхлипывающими детскими вздохами, доносилось тихое: «Ии-грень-ка-а, Ии-грень-ка-а….»

Горячий воздух обдал Нюркины коленки, влажная теплота ткнулась в закрывающие лицо руки. Не давшийся никому конь, с раздувающимися ноздрями, аккуратно переступая, подошёл к плачущей девочке, опустил голову и ткнулся мордой в подол её ситцевого платьишка.

«И-иг-рень-ка-а».