Кто знает?

- Видишь ли, Алёшенька, друг мой старинный, уважаемый и даже любимый... Я не хочу, может быть, но обязан тебе сказать пока не поздно, - подумай! Крепко подумай, прежде чем взваливать на себя это! Семьдесят лет - это старость, дорогой мой товарищ! Старость... Надо о душе думать, о покое, о вечном покое, если хочешь... Как мы прожили? В честном труде, но и в суете, в беготне, в погоне за миражами... Смолоду идеи высокие вели нас по жизни. И не стыдно, ей Богу, не стыдно мне за это! Я Родину всегда любил, знамя наше красное, себя не жалел!.. Ни машин, ни дач мы с тобой не нажили, есть жильё, и ладно! О семьях заботились, как могли...
- Остановись, Васенька, не горячись! Это всё так... Но не с прошлым я связываю своё решение, а с будущим. Вот ты говоришь, "старость". А ведь это - до ста - рост! Расти выходит надо. Не телом, конечно, душой. Я и думаю о душе! Она меня призывает, она у меня сейчас поёт, как орган в церкви! Я счастья хочу, вижу его, верю в него!
- Алёшенька! Какое счастье? Что ты себе вообразил?! Как младенец, ей Богу! Хочется взять тебя за шиворот и встряхнуть, как следует! Что ты за бред несёшь? Женихом заделался! Ну, добро, от одиночества поискал бы себе подругу подходящую, до¬живать вместе... Человека бы надёжного, крепкого. Ты выглядишь на свои годы молодцом: орёл, можно сказать! Не толстый, зубы крепкие, шевелюра густая, хоть и седая! Да тебе бы в кино царских генералов изображать! Ты себе можешь вдовушку или одиночку найти лет на десять моложе! Она тебя досмотрит, в доме уют создаст, покормит повкуснее да вовремя...
- Вася! Ты мне корову, что ли, предлагаешь приобрести? Или служанку? Выбрать, значит, подобрать... Зачем мне эта крепкая моложавая? Чтобы смерти моей ждала? Ради этих стен, этой рухляди старой терпела меня? Сама бы душу свою стиснула, живые чувства за прутья уважения и долга засадила? Нет... Мне хочется и  самому ещё о другой душе позаботиться,  быть нужным и даже любимым.
- Ну, так заведи собаку или кошку! Заботься, сколько влезет, любовь тут гарантирована, и поговорить будет с кем!..
- Э, Васенька... Для разговоров у меня телефон есть, слава Богу, ещё в состоянии его оплачивать...  Мне надо, чтобы и меня живая тёплая рука коснулась, чтобы глаза смотрели с пониманием и сочувствием...  Мне человек родной нужен. Родной, понимаешь? Родная душа.  Вот с Зоей моей мы сорок пять лет прожили,  пол¬десяточка до золотой свадьбы моя дорогая не дотянула. Дети рано разъехались...  Теперь, считай, за границей: Толик в Киеве, Анечка в Белоруссии...  Свои дети  у  них,  свои  заботы...  Я счастлив был  в семье,  после Зои четыре года прожил в сожалении,  в одиночестве.  Ты знаешь, ты при всём этом был, Васенька...
- Да уж.  Семьями дружили, твоя половинка раньше ушла, моя чуть позже... Всё ваше видел и теперь вижу, да глазам не верю.
Весь этот диалог проходил в старой двухкомнатной малогабаритной квартире, обставленной довольно уютно, но слишком уж стандартно, всё как у всех: и трёхметровый ковёр на стене над диваном, и мебельная стенка местного производства, и старенький телевизор в углу... Палас, свёрнутый в трубку, стоял в темноте за шкафом с книгами, а чистый, гладкий, покрытый линолеумом, пол отражал тусклые  блики,  падавшие  из окна,  завешенного серой сеткой некрупного,  неторопливого, непрекращающегося с утра до полдня, дождя.  На  настольных часах,  водружённых на посудный шкаф, уставленный хрустальными рюмками и вазонами, ровно двенадцать. Вот что-то щёлкнуло, пискнуло, и часы довольно мелодично начали звонить.
Алексей Павлович сидел на диване, уперев локти в колени и ероша густую седину крепкими пальцами с аккуратными плоскими ногтями, а Василий Петрович, толстенький, с пузцом клинышком и лысиной в полголовы, семеня короткими ножками, ходил перед ним туда-сюда по комнате, жестикулировал и хлестал себя порою, оттягиваемыми вперед, резинками подтяжек. Он раскраснелся, испарина серебрила лоб и мелкими слезинками посверкивала вокруг маленьких, чёрных как ягоды черемухи, глазок. Румянец горел на дряблых серых щеках. Волнению его не было предела!
- Алешёнька! Опомнись! Дина Викторовна прекрасная дама! Умная, интеллигентная... Музыкантша, конечно... Лицо у неё благородное, как у дворянки какой!.. Но ведь, милый ты мой, она же...
- Вася! Я не слепой и не дурной! У меня и склероза-то ещё нет, а уж маразма тем более!  Не учи ты меня,  пожалуйста,  не советуй! Ты же знаешь, что советы, как воду, надо давать, ког¬да просят! А ты льёшь мне на голову!
- Да, лью, лью! Если человек без памяти вовсе, ему льют воду на голову, чтобы в себя пришёл, в сознание! Чтобы его спасти, наконец!
- Не спасаешь ты меня, Васенька, друг мой ласковый, - голос Алексея Павловича дрогнул, стал тихим, слабым, но тут же окреп, зазвенел, - ты радость мою хочешь погасить, а не погасишь. Нет, не получится у тебя! Я с Зоенькой хорошо прожил, честно, в уважении большом и в любви человеческой... Да не знал я любви настоящей, мужской: до восхищения, до поклонения... Ты потому и не понимаешь меня, Васенька, что и сам о такой любви понятия не имеешь. Бедный ты мой!
- Кто бедный-то, Алёша? Ты, с ума спятивший, старый мой товарищ! Опомнись, приди в себя! Мало, себя загубишь, но ведь и её в какое положение поставишь,  а? Ну, не вечный же ты! Два века никто не живет, а наш единственный уже хвост свой показывает! Ну, поломаешь ты и свой и её уклад, ну... тьфу, и выговорить не могу... ну, женишься, а вдруг скоро помрёшь? А она из семьи уйдет, на тебя понадеется? Что будет?
- Откуда я знаю, что будет? Да и ты, откуда знаешь? Опять в семью свою хреновую вернётся... Семья... Супу нальют, и сиди в углу, и чтоб ни гу-гу. На пианино не играй, свет не жги, эдак в бессонницу и почитать нельзя... И все перед лицом её мелькают, мелькают, а её будто и не видят...
-  Да, старики всем мешают... Жалко женщину, конечно...
- Не в жалости дело, как ты не поймёшь! В конце концов, если одна останется, на квартиру кого-то возьмёт. Тут две комнаты... Да не в этом дело! Я люблю её, понимаешь, люблю! Когда познакомился во дворе под сиренью - она читала Пушкина - увидел её лицо, услышал голос и всё... В ту же ночь стал мечтать о ней, хотелось видеть её, говорить с нею. Я волновался при каждой встрече с нею, сердце стучало, радостно было и грустно, когда прощался... Она человек возвышенный, одухотворенный... Я руку её держу в своей и уже счастлив.  С нею хочу век свой до¬жить. И не остановит меня никто и ничто.
- Ну, браток, всё. Нет моих сил и слов более, - Василий Петрович упал в кресло напротив дивана. - Представляю эту вашу совместную жизнь: она ему стишки читает, романсы поёт, на пианине играет...
- Не ломай язык, Вася, ты прекрасно знаешь, как "пианино" произносится. Мы с тобой всё-таки профессура...
- Ты у нас исконно городской, а я коренной деревенский. Ну так пиянину, - Василий Петрович дразнил, выворачивал слово, как рукавицу, -- пиянину заберёшь сюда? Ага, киваешь... Всё точно описываю: она концерты даёт, а ты обеды варишь, стираешь, подаёшь... И всё такое... Да?
- Конечно. Но я ведь тоже читать умею и подпою, и на гита¬ре подбренчу. А? Или я совсем отупел?
- У, конечно-конечно! Если силушки хватит после трудового дня! Старый, а двоих обслужить надо. Усмехаешься? Ну-ну... Будешь теперь с нею днем и ночью. К тебе, видно, и старым друзьям дорожка закроется...
-Э, Васенька! Да ты ревнуешь! Я думаю, нам втроём ещё и повеселее будет! Но... если что, поможешь, а, старый друг?
- Куда ж я денусь...
Долгое молчание нависло в сером сумеречном свете комнаты. Слышен был шум дождя - ровный и спокойный. Алексей Павлович смотрел на опущенное лицо друга, мягко улыбался, изливая глазами нежность и теплоту. Наконец, хлопнув ладонями по коленям, поднялся.
- Ну, Васенька, пора. Иди чайку согрей, я переоденусь, и за Диночкой пойдём.  Такси я заказал на тринадцать тридцать. Надо ещё розы поправить, я их в воду поставил, упаковку подвернул.
В кухне на столе в трехлитровой банке стоял букет из пяти белых роз. Из спальни доносился голос Алексея Павловича, звенящий радостным возбуждением:
- Ты вот говоришь: подумай - подумай! А ведь три месяца прошло со дня знакомства! Как положено!
- Людям три месяца дают думать после заявления в ЗАГС, а ты и тут подогнал, - отозвался безнадёжным тоном Василий Петрович.
- Да, не думал я ни дня, - сказал ему в спину Алексей Павлович с порога кухни, - это я трусил почти три месяца ей признаться. Не мог поверить, что она тоже... Что согласится, честь мне окажет.
Через час, в подошедшее к соседнему подъезду грузовое так¬си, два старика пересадили из инвалидного кресла старушку в на¬рядной белой блузке и с букетом роз в  руках.  Полная  молодая дама держала над нею раскрытый зонтик, а в руке чемодан. Чемодан и кресло были погружены в машину, туда же уселись старики, и, разбрызгивая лужи, автомобиль отъехал от подъезда.
Никто из пятерых героев этой истории, толковавших её каждый по-своему, не угадал её финала. Ни водитель, рассказавший её друзьям в пивном баре с хохотом и скабрёзными замечаниями, который был точно уверен, что всех троих ждёт "дурдом"! Ни невестка Дины Викторовны, которая бурчала вечером, кормя ужином мужа:
- Опозорится твоя мамаша на весь дом и скоренько сюда вернётся. Вот увидишь!
Не сбылись и горестные прогнозы Василия Петровича, которые он в день бракосочетания изложил другу.
И даже сами "молодожёны" не могли предположить, что в их долгой жизни будут эти самые невероятно счастливые последние десять лет, окончившиеся трагедией в глазах окружающих.
А так ли, кто знает?
В свою последнюю ночь они уснули, крепко обнявшись, после ужина с рыночными грибками, и не смогли проснуться.