К дню Победы. Кузьминки. ч. 6

К 69-й годовщине Великой Победы

 Приключения бравого сержанта Юрьевой
 в Великую отечественную войну

События сделавшие Людочку главой банды «самоходчиков» и расхитительницей армейской собственности, произошли накануне ночью, неожиданно и быстро. Пользуясь своим привилегированным положением санинструктора, она задержалась после отбоя, составляя отчет о проведенных утром проверках личного состава. Перестали бухать пушки на кузьминском полигоне, замолкли гремевшие весь день двигатели соседнего огнеметно-танкового батальона. Грохот рабочего дня сменился приятными ночными звуками: шелестели старинные парковые деревья, уютно постукивал далекий дизель-генератор, да дневальные, выпущенные из-под утонувших во мраке «грибков», расхаживали по дорожкам, поскрипывая еще не обтертыми кирзовыми сапогами. Люда сидела у керосиновой лампы и заполняла округлым детским почерком длиннющую форму, досадуя на вынужденную необходимость изобретать половину запрошенных данных. Вдруг послышались топот и крики: кто-то бежал, петляя, между палаток, цепляя колышки и растяжки, и кто-то бежал вслед, требуя стоять и обещая стрелять. Погоня, начавшись неподалеку, сначала отдалилась, но потом вновь начала приближаться. К ней, влекомые зычным голосом преследователя, присоединялись дневальные, топот нарастал. Внезапно полог Людочкиной палатки взлетел вверх, и она увидела испуганные лица и сгорбленные фигуры двоих бойцов своей батареи: наводчика Сухиничева и заряжающего Валеева; оба из взвода Облонского.

— Людка, спасай! Спрячь спиртягу, как будто твоя, а не то нам крышка! — крикнул Сухиничев, и кинул ей под ноги стеклянную «четверть» с прозрачной, как слеза, жидкостью.

Беглецы тут же выскочили обратно, торопливо задернув полог. Люда, не раздумывая, закинула бутылку за коробки с перевязочным материалом и, как ни в чем не бывало, вернулась к своему занятию. Ночное происшествие показалось ей очень забавным, а озорной, детский инстинкт непослушания заставил с полным сочувствием отнестись к беглецам.

Тотчас же уверенный, по-украински «гхэкающий» голос, тот самый, что скликал дневальных, раздался прямо у палатки:

— Тут они, бисовы диты! Сзади обходи, окружай, чтоб насквозь не пробегли!

Полог снова взлетел и в палатку ввалился, возбужденно целясь во все углы из новенького пистолета ТТ, оперуполномоченный особотдела при артполку сержант госбезопасности Сердюк — красивый, высокий украинец, румяный от природы и азарта погони. Убедившись, что в палатке нет никого, кроме Людочки, он невнятно выругался и выскочил обратно в ночь; однако за время его отсутствия погоня успела одуматься, замедлиться и скиснуть. На все попытки заставить продолжить гонку дневальные принялись вразнобой высказывать собственные мнения:

— Да, без толку! Ушли! Ищи их теперь… Ишь, прыткие … А что случилось-то, шпионы, что ли?

Сердюк, не отвечая, нервно перебегал с одной дорожки на другую, вытягивал шею в тщетной надежде уловить хоть какое-то движение на непроглядно темных лагерных улицах. Все было тщетно, злоумышленники скрылись, растворились в спящей солдатской массе. Наконец он плюнул, выматерился громким шепотом, снял, снова надел фуражку, поправил портупею, заправил ТТ в кобуру и, как будто вспомнив о чем-то, воротился в медпалатку. Люда тем временем уже успокоилась и вновь пыталась заполнить форму. Увидев лейтенанта, она нехотя поднялась и уставно встала по стойке «смирно». Сердюк посмотрел на нее искоса, особо проницательным контразведчицким взглядом.

— Так-так, сестричка… Ну-ка, докладай-ка мне по-хорошему, где горилка?

Это слово Люда слышала впервые и потому переспросила:

— Какая еще горилка?

Напряжение ночи и неудача погони нашли немедленный выход. Сердюк вскипел и ударил кулаком по ящику, на котором Люда разложила письменные принадлежности, с такой силой, что листки разлетелись в стороны, а карандаш сделал в воздухе двойное «сальто-мортале».

—Хорош притворяться, я все видел! Показывай, где горилку прячешь, пока я сам шукать не начал!

— Да не прячу я ее нигде — Люда с перепугу даже попятилась назад — вот горилка, берите, раз нужна! Только я не понимаю, зачем так кричать…

И она указала на керосиновую лампу, внезапно догадавшись, что «горилкой» украинцы обозначают осветительные приборы. Раз горит — значит, горилка, яснее ясного! Но Сердюк отчего-то рассвирепел пуще прежнего, прошипел что-то невообразимое, – неужели в впрямь «курвой» назвал? Вот негодяй! — и принялся раскидывать в стороны аккуратно расставленные носилки и коробки с перевязочным материалом.

«Надо же —думала про себя возмущенная до глубины души Людочка — а на танцах после концерта таким был предупредительным… Теперь, пусть только попробует еще раз пригласить, я ему покажу…»

Буквально через минуту поиски увенчались успехом: Сердюк вынырнул из разворошенной груды, торжествующе потряхивая бутылью. Люда прикусила губу: вот, привязался, черт. Теперь объясняй ему, что да как.

— Это не мое. Только что красноармейцы пробегали, закинули и дальше побежали.

— Какие красноармейцы? С твоей батареи? Фамилии, быстро!

Следует заметить, что родители с детства внушали Людочке два взаимоисключающих принципа: первый, что от старших ничего нельзя скрывать, и второй — что ябедничать нехорошо. Чтобы избежать противоречий, она упорно пренебрегала первым принципом, но неукоснительно следовала второму. Само по себе требование всегда говорить правду казалось ей непродуманным и попросту невозможным. Ведь, если вдуматься, что такое правда? Предмет, в сущности, недостижимый, абстрактный и даже неприличный. Мало ли что люди взаправду делают, что ж, так сразу об этом и рассказывать? Может, еще и нижнее белье показать? А что — оно тоже — правда. Разумеется, неприкрытое предложение наябедничать Людочка отвергла с возмущением и намеренно ответила Сердюку таким тоном, чтобы он догадался, — она, конечно, знает, но ничего не скажет.

—Так-так, все ясно — по тону особиста можно было догадаться, что Людочка достигла поставленной цели и Сердюк ей не поверил, — Значит, выгораживаем нарушителей. В сговоре, стало быть. Толкаешь им спирт из аптечки, а они продают. Понятненько…

На красивом лице Сердюка вдруг появилось волчье, охотничье выражение: глаза сузились, скулы обозначились четче, и все лицо как будто вытянулось вперед, словно он к чему-то мысленно приглядывался, прислушивался и принюхивался.

—Сержант Юрьева!

— Я!

— Вы арестованы, следуйте за мной.

— Че-го-о-о?

— Ничего, следуй, давай!

Так, к своему изумлению, Людочка была арестована, препровождена на гауптвахту в подвале княжеского дворца, где ее долго не могли определить в камеру — все были заняты проштрафившимися бойцами мужского пола. Кончилось тем, что караульные, чертыхаясь и кляня Сердюка с его служебным рвением, уступили ей свое помещение и выселились до утра в коридор, надеясь, что назавтра все образуется. Что же касается самого Сердюка, то он, не откладывая дело до утра, пошел будить начальника особотдела, желая как можно скорее доложить ему о произошедшем ЧП.

Начальник особого отдела бригады лейтенант госбезопасности Лукин квартировал в одном из служебных флигелей, окружавших усадьбу. В незапамятные времена в нем жили музыканты княжеского оркестра, о чем красноречиво свидетельствовала рельефная лира на фронтоне. Эта лира, этот вековой парк вокруг находились в приятном противоречии с хлопотной работой особиста, и потому Лукин частенько задерживался после отбоя на крыльце, — курил и думал. Он привык мало спать и много думать — до войны служил следователем по уголовным делам, а там и не заспишься, и мозги не заржавеют. В тот день Лукин тоже задержался на крыльце под лирой; сидел, опершись спиной о перила, и вкусно дымил командирской папироской «Казбек». Благородный мрамор с прожилками приятно холодил спину сквозь накинутый на плечи китель. Не страдая излишней мечтательностью, майор размышлял над практическими вопросами службы, но не в косно-служебном ключе, а как бы немного возвышаясь над суетой, почти философски. Прежде всего, его занимал вопрос об избрании правильной линии поведения. Как и медицинские работники, и даже в гораздо большей степени, чем они, начальник особотдела пользовался всеми выгодами тройного подчинения. Комбригу он подчинялся по принципу единоначалия, комиссару — непосредственно, по штатному расписанию. И, наконец, настоящее его начальство было по линии НКВД — от него зависело и продвижение карьеры, и профессиональная оценка его действий. Этому начальству он должен был докладывать, в том числе, и о настроениях комсостава, включая тех же комбрига и комиссара, что делало его подчиненность им весьма двусмысленной, почти обоюдной. Такое положение открывало огромные возможности; но, при неверном использовании, могло привести и к серьезному конфликту.

Каким быть? Непреклонным, требовательным, суровым? Выгодная тактика, но слишком уж затратная и, к тому же, — на кого нарвешься. Комиссар, к примеру — мягкий, добрый, но очень честный человек, и только последнее качество заставляло относиться к нему всерьез. Лукин опасался «правильных» людей, хотя профессионально знал их слабые стороны, и хорошо представлял себе, как следует с ними обращаться — максимально серьезно, корректно и доброжелательно. Это было совсем несложно, поскольку Лукин от природы был человеком, весьма склонным к комфорту и компромиссу. Комиссар, таким образом, проблемы не представлял, но вот командир бригады, Рукосуев… Вот уж воплощенный принцип единоначалия! Манипулировать такими людьми невозможно; сразу нарвешься на открытый конфликт, мало не покажется. У Лукина, конечно, нашлись бы рычаги, чтобы и полковника на место поставить, но зачем? Без интриги с привлечением начальства по линии НКВД, с неизбежными рапортами и объяснениями, борьба с комбригом была немыслима, и во время этой борьбы пришлось бы мириться с наличием смертельного врага в лице важного человека и прямого начальника. Нет, это совершенно ни к чему, лучше уступить, насколько это возможно. Пока что отношения складывались ровные, взаимно-опасливые, нарушать баланс не стоило.

Все, чего хотелось начальнику особотдела, человеку опытному и очень неглупому — это спокойной службы, без драм и трагедий. Конечно, руководство по линии НКВД заставляло рыть землю, изводило требованиями выявлять и пресекать, но на то в подчинении Лукина имелись молодые, энергичные оперуполномоченные; сам же он старался придерживаться умеренной, спокойной стратегии поведения, не распыляясь на пустяки и не упускать из виду главного: недопущения крупных ЧП, связанных с неблагонадежностью личного состава и возможными происками немецкой агентуры. В этом смысле бригада не представляла больших проблем: отборная часть, всех подозрительных трижды профильтровали еще на этапе подбора кадров. Крупных неурядиц Лукин не предвидел, а на некоторые пустяки можно и глаза закрыть, притом так, чтобы комбриг это оценил и запомнил. Да, только так: нужно ловить настроение командира, все знать, в нужный момент — выставить виноватых, но особой инициативы не проявлять. Дважды, в 1937 и в 1939 году подобная умеренность спасла Лукину жизнь, когда он еще работал следователем по уголовным делам в подмосковном райцентре. Первый раз ему удалось избежать обвинений в мягкотелости, второй раз — в допущенных перегибах. Начальственные громы промчались мимо него, обрушившись на особо несгибаемых и особо усужливых. А он, — гибкий, умный, расчетливый — даже получил повышение. И совесть осталась почти чистая.

Нет, пройти мимо этого вопроса не получилось, Лукин, околдованный магией шумящей листвы, таинственным прикосновением мрамора, этой лирой на фронтоне, все-таки задумался о своей совести. Не хотел, но задумался. А что совесть? Ему себя упрекать не в чем, жил честно, как все. Конечно, иногда приходилось кривить душой, но разве могло быть по-другому? Тогда ж такое творилось, мама дорогая, это ж ад был… Все-таки, он не всем доносам давал ход, только в крайних случаях, когда совсем никак. Вот, например, когда в сентябре 37-го спустили телеграмму из ЦК — найти двоих-троих вредителей, виновных в заражении зерна клещем, и подвести под расстрельную статью, как он поступил? Правильно поступил, по совести: нашел ровно двоих, притом перелопатил полтораста доносов и три дюжины уже открытых дел и выбрал среди них редкостных разгильдяев, действительно кое в чем виноватых. Один (этим достижением Лукин гордился особо) и впрямь, имел отношение к клещам; полгода держал на элеваторе подмоченное зерно. Он, Лукин, тогда ночами сидел, дела читал, допрашивал, глаза красные — но в срок уложился, выдал на-гора двоих головотяпов. А в соседней области расстреляли по той же телеграмме восемнадцать человек, первых попавшихся, и что в итоге? По той же дорожке через два года к стенке пошли, за перегибы. Мудрости в людях нет, вот что. А Лукин эту глубинную мудрость в себе ощущал, ни с кем не ссорился, вперед не рвался, но и задвигать себя не давал. Вот и жив, и при майорском звании, и на хорошей должности. С нее, правда, особо не вырастешь; да оно и не надо, наверное.

Но, все-таки, что-то не давало ему успокоиться, общее какое-то неудовлетворение. Это, наверное, из-за войны — как тут успокоишься, когда смерть рядом ходит? Тем не менее, когда война началась, Лукин даже обрадовался и успокоился как-то, потому что давно подозревал, что вся эта кровавая суета из-за нее была, из-за будущей войны: готовили тыл к великой борьбе, зачищали всех сомнительных. Ну, а какое еще объяснение, что все с ума посходили, там, наверху? Это очень вряд ли, наверное, знали, что делают, когда жуть на всю страну нагоняли. Когда немец резво пошел по нашей территории, Лукин мрачно радовался: значит, предвидели, значит, не зря все было. Почти полгода ему удалось продержаться на старой спокойной должности по уголовке, а когда фронт приблизился к его райцентру, поставили перед выбором: или в особисты, или в особую дивизию НКВД, пушечным мясом. Ну, он, конечно, выбрал особый отдел — все-таки, у него жена, дети. Так хоть шансы есть, что папка живым вернется, — начальника особотдела, чай, на пулеметы не погонят. Хотя от шального снаряда никто не застрахован, такие-то дела…

Лукин поморщился: ни к чему эти мысли, пора бы пойти спать. Он начал торопливо докуривать сигарету, и тут же увидел Сердюка, резво шагавшего по тускло освещенной парковой дорожке. «Вот, принесла нелегкая — в сердцах подумал Лукин — неужто какое ЧП?»

Сердюк прижинисто взлетел на крыльцо, обрадованный, что не пришлось будить начальника — начальство со сна завсегда злее бывает. Он картинно козырнул и с места в карьер начал докладывать о ночном приключении: как он сидел в засаде, как ухватил одного из беглецов за гимнастерку, но тот вырвался, как он поднял дневальных и преследовал. И, конечно, о раскрытии преступной роли сержанта Юрьевой, которая, по всей видимости, была организатором канала поступления спирта в бригаду. Все сходится: медик, к спирту прямое отношение.

— Эта Юрьева у них там самая главная, точно! Ее если раскрутить, мы всех голубчиков на чистую воду выведем.

Лукин слушал Сердюка, старательно скрывая раздражение. Вот, свалился на голову энтузиаст! Инструкция особотделов требовала уделять «самоходам» особое внимание именно в учебных и формирующихся частях; на фронте рекомендовали подходить к вопросу гибко, с пониманием, а вот в учебках требовали драть три шкуры. Слава Богу, до плановых цифр на поимку нарушителей не додумались, оставляли каждый случай на собственное усмотрение, — но поди, объясни это Сердюку! Он же бредит всякими заговорами и шпионскими сетями! К тому же, этот ротозей даже не поймал никого, кроме медсестрички, на которую нет ничего, кроме фантазий! Наорать бы на него, и отправить спать — но многоопытный Лукин знал, что с правильными и честными парнями (а Сердюк, как назло, был именно такой) подобным образом поступать нельзя. Ты на него наорешь, а он вышестоящему начальству стукнет — из самых чистых, комсомольски-безупречных соображений. А там уж как начальство решит — могут и отложить до другого случая, могут посмеяться и порвать сердюковский рапорт, а могут и ход ему дать, да такой, что мало не покажется. Есть сигнал, придется реагировать.

— Ну, и как Вы собираетесь медсестричку раскручивать? — Лукин нарочно задал этот вопрос, вроде бы совершенно естественный, но в то же время ироничный и с подковыркой.

Сердюк, разумеется, об этом еще не думал и потому сразу смешался.

— Ну, как… Посидит ночку, поплачет, утром сама расколется. Баба же.

— Так «баба» или организатор преступной группы? Вы себе-то не противоречьте. Ей проще простого отпираться: сидела в палатке, забежали солдаты, скинули бутылку. Солдат не разглядела, видела в первый раз. Опознать не сумеет. Все, висяк. А Вы тут в колокола звоните.

— Да Вы что, товарищ лейтенант, — заволновался Сердюк, — да кто она такая, урка бывалая, что ли? Расколется как миленькая.

— Опять противоречите, лейтенант. Если она не виновата, то ей и колоться не в чем. А если виновата и спирт ворует, — значит, тертый калач и ее на испуг не возьмешь. Нет у Вас тонкости в работе, товарищ Сердюк. Это на фронте надо на фашиста ломить впрямую, а наше, чекистское оружие — скрытность, негласность, внезапность. Уж коли взялся арестовывать — так и надо арестовывать, без беготни и шуму!

До Лукина наконец начало доходить, в чем дело, и он говорил наверняка, наперед зная то, что представлялось Сердюку волнующей загадкой. Еще три недели назад Лукин начал получать от осведомителя «Ореховый» (всем агентам он давал прозвища по названию сортов печенья, в данном случае речь шла о старшине Засыпко) сигналы о попытках сержанта Сухиничева, наводчика из его батареи, сбывать через него спирт, за деньги. Лукин разрешил «Ореховому» пойти на контакт и согласиться, при условии регулярных докладов: откуда спирт, сколько принесли, а главное — кто покупатели. Дело выходило довольно пустяковое: Сухиничев бегал к какой-то девке на деревне, с ним бегал красноармеец Валеев — просто из любви к приключениям и за компанию с другом; у сухиничевской девки мамаша работала на спиртзаводе, подворовывала, и снабжала солдатиков по четверти в неделю, из чистого милосердия, чтобы служилось легче. Они себе фляжечку отливали, а остальное толкали агенту «Ореховому», который потом выявлял для начальника особотдела лиц, склонных к пьянству и коррупции. Получалась некая оперативная картину, позволявшая делать интересные выводы; а теперь вся эта благодать рушилось под напором служебного рвения Сердюка. Конечно, рано или поздно Лукин прекратил бы безобразие, вызвал бы обоих, нагнал бы на них жути, поговорил бы с комбатом и комвзводом на эту тему, на том бы и кончилось. А Сердюк еще и девчонку эту приплел, боже, какой дурак!

Юрьева, разумеется, не при делах, персонаж случайный, но солдат этих, она знает и дружит с ними — иначе бы они к ней не побежали и спрятать не попросили бы. Просто хорошая девочка, своих не выдает. С другой стороны, Сердюк прав — посидит ночку, поплачет, да и расколется наутро. И что тогда? Триумф ретивого оперуполномоченного? Нет уж, слишком шикарный подарок для молокососа. Еще возомнит о себе невесть что, разоблачитель хренов.

Виновник срыва тонкой оперативной работы между тем стоял, переминаясь с ноги на ногу, и, судя по всему, был смущен справедливой критикой начальства. Лукин понял, что настал удобный момент, чтобы поразить, подмять и подчинить. Он улыбнулся самой проникновенной, отеческой улыбкой, тронул Сердюка за рукав и загадочным тоном шепнул:

— Постойте-ка тут, я за пистолетом сбегаю. Вы, я смотрю, при оружии?

— При оружии, а что?

— Как что? Брать будем гавриков!

— Так Вы что ж это…  Получается, знаете их, что ли?

— Знаю, конечно. Я все знаю, я ж начальник особотдела, забыли? У меня работа такая — все про всех знать. Поторопились Вы, товарищ сержант, не согласовали со мной операцию, спутали все планы… Ну, теперь, что уж, — придется брать. Так-то вот… В следующий раз прошу со мной согласовывать, чтоб без самодеятельности, ясно?

— Так точно, товарищ лейтенант! Да я ж не знал, да если б я знал!

— Ладно, проехали. Ждите здесь.

Оставив пристыженного Сердюка на крыльце, Лукин зашел к себе в комнату, посмотрелся в зеркало, напустил на лицо самое серьезное и строгое выражение. Застегивая портупею с кобурой, придумал название операции: «Сухой валежник», соединив таким способом Сухиничева и Валеева, чтобы лучше запомнить фамилии виновных. Так учил один седой старичок-профессор, приглашенный прочесть лекцию по мнемотехнике в Центральную школу НКВД. Параллельно в голове Лукина составлялся план. Понятно, что скрыть ночную тревогу не удастся. Чтобы не выглядеть в утренней сводке полным растяпой в глазах комиссара и комбрига, нужно утром, вместе с докладом о ночной погоне, предъявить пойманных беглецов вместе с их письменными признаниями. С правильными, тщательно отредактированными показаниями. А Юрьева пускай пока посидит, раз уж посадили — будет ей урок, как нарушителей дисциплины покрывать, к тому же арест с последующим допросом и реабилитацией создает хорошие предпосылки для вербовки. У Лукина пока что не было осведомителя в санчасти; а между тем начсанбриг Рыченков — бывший окруженец и, кажется, в глухом конфликте с начальником санслужбы артполка Ермаковым. Опять же, Рыченков дружит с Шурыгиным, а Шурыгин — главная головная боль особистов бригады. Этот непроницаемый, сложный для понимания тип, разжалованный из генерал-майоров в капитаны за невыполнение приказа командующего армией, вызывал особые опасения; к тому же на него была особая ориентировка из особотдела дивизии, за антисоветские высказывания. В общем, можно было попытаться кое-что разведать через Юрьеву, а в идеале — завербовать ее в осведомители. А для этого полезно выдержать ее под арестом, чтобы промариновалась как следует. Лукин прищурившись, взвесил ситуацию: да, все получалось чертовски складно: за ночь она понапридумает себе черт знает что, потом он ее на допросе немножко напугает, потом как бы простит, а затем надавит на комсомольскую сознательность. Должно получиться. Как пить дать — получится! Увлеченный этой мыслью, Лукин тут же начал перебирать в уме неиспользованные еще сорта печенья, пробуя на вкус варианты будущей агентурной клички: «Пикантный», «Сахарный» и «Звездочка».