Будет, сынок!

 Девять дней. Сегодня девять дней. Девять дней назад умерла мама. Моя дорогая мама. К нам пришли люди. Мы их угощаем. А они соболезнуют нам. Это называется поминки. Так принято. Значит, так надо. Почему девять? Именно девять дней?
 -А потому, касатик, что после смерти душа выходит из тела , но не сразу отходит к Богу, а с нами пребывает девять дней, участи своей ждёт, - голосом вещуньи объясняет какая- то чёрная женщина, похожая на суриковскую боярыню Морозову.
Ничего себе. Значит, я уже вслух думать начал. Так и тронуться можно. Ну и пусть. Значит, мамина душа сейчас здесь? Не знаю. Вряд ли. Во всяком случае, я её не чувствую рядом. Раньше чувствовал. Даже если был на большом расстоянии от мамы, чувствовал её душу. А сейчас - нет. Сейчас я чувствую боль от ее потери, которая никак не притупляется. Очень тоскливо. Водка не берет. Да и пить я не научился. Выхожу во двор покурить, хотя курить тоже не умею. Присаживаюсь на скамейку у подъезда. Достаю длинную сигарету из невесть зачем купленной пачки. Прошу огонька у сидящего рядом деда.
- Не курю. Да и ты, вроде, раньше не сосал эту дрянь.
- Да я так…
- Тоскуешь по матери?
- Тоскую, дед, - покорно соглашаюсь я, чувствуя, что вопрос этот скальпелем рассек грудь, обнажив душу.
- А чего тоскуешь - то?
-Да как же, дед, жалко.
- Кого жалко?
- Маму, - покорно отвечаю я на этот глупый вопрос.
- А чего ее жалеть- то?
- Ну, дед, это уже садизм! - наконец не выдерживаю я, - Был бы ты помоложе…
- Да погоди ты, не обижайся. Добром хотел всё объяснить. Прости, коль не вышло. Вот послушай, как я тут соображаю, Мать твоя прожила жизнь достойно, добрую память о себе оставила. Жила с Богом, и померла с Богом. И теперь ей , как я разумею, твоя жалость ни к чему. Потому что сейчас ей, Славик, лучше, чем нам с тобой.
- Пожалуй, - согласился я, пораженный таким необычным раскладом. - А откуда ты нас знаешь, дед? Я тебя раньше здесь не видел.
- А я всего три дня как приехал. Не довелось Шуру, маму твою, то есть, живой застать. С одной деревни мы с ней, с Кувшиновки. Да и ты, помнится, был у нас пацаном ещё. И тут из моей памяти выплыла река, синяя как небо. По одну сторону резные домишки - теремки, по другую - темный седой лес. Я сижу на бережку с Егорычем, уминаю краюху ноздрястого, с кислинкой хлеба. А Егорыч режет мне свистульку из ракиты и нараспев рассказывает былину о русских богатырях.
- Егорыч, - шепчу я,глядя на старика.
- Признал, Микула Селянинович, - радуется старик. Так называл меня только он один. Мне очень нравилось это имя, Оно придавало мне силу. Я так и говорил: "Силанинович". Просил и маму, и ребят меня так называть. Но не привилось, так и остался Славиком - очкариком.
-Значит, - продолжал Егорыч, - жалость твоя ей сейчас ни к чему. При жизни жалеть больше надо было. Ну да теперь чего об этом…
А ведь прав дед. Сейчас я не её жалею, а себя. Мама была для меня самым близким человеком. Я был в семье последышем, поздним , самым любимым ребенком. Таковым я и оставался до последнего времени, хотя распечатал уже вторую четверть века. В ее крошечной квартирке я мог быть самим собой. У меня было место, где я мог отдохнуть душой, поплакаться в жилетку, зализать раны. А теперь я всего этого лишился и скорблю.
- Когда родители уходят раньше детей, это правильно, - продолжал Егорыч. Это нормально, значит, жизнь идет своим чередом. А у меня вот все наоборот. Алла Пугачева очень правильно поет: " Не дай мне Бог пережить своих детей." В песне- то складнее, но смысл такой же. А я не только детей, и правнучку пережил.
Егорыч замолчал. Его крупное лицо, изрезанное глубокими бороздами морщин, словно окаменело. Но старик он был очень сильный, потому что спустя минуту спокойно продолжал:
-Дочка моя первая сразу после войны родилась. Мамке твоей в ту пору лет десять было. Прожила доченька всего- ничего, три годочка. Сильно горевали мы с Глашей, супругой моей. Батюшка нас тогда очень утешил, отец Герасим. Про царя Давида рассказал, как у него младенчик заболел. Сильно горевал Давид, не ел, не пил, только плакал и молился А как помер ребеночек, Давид вроде как даже утешился, есть стал. "Пока, - говорит, - дитя живо было, я постился, молился и плакал, потому что надеялся: вдруг дитя жить останется. А теперь, - говорит, - зачем поститься? Разве я могу его возвернуть? Я к нему пойду, а он ко мне не вернется." Крепко мне эта наука в сердце запала. Верно ведь, часто мы мертвых напоказ жалеем. Перед людьми ли, перед собой, а все напоказ. А мертвым-то наша жалость ни к чему, живых жалеть надо.
Из маминой квартиры стали выходить помянувшие. После долгого прощания с ними старик продолжал:
- С той поры и я уверовал, в надежде дочку там повстречать. Да и не только поэтому. Не может человек без веры. Последние слова были сказаны очень твердо. Я подумал, что вера у старика должна быть сильная, как и он сам. И это подтвердилось дальнейшим его удивительным рассказом:
- После этого вскоре у нас еще дочка народилась. Вырастили мы ее, внука дождались. Хороший мальчонка был, резвый. Глазом моргнуть не успели - вырос, женился. И вот новая радость - правнучка родилась, Оленька. А мне тогда ещё и семидесяти не было. Но радость часто вместе с горем ходит. Мать-то Олечки, Валюшка, в тот же год утонула в речке нашей, Кувшинке. Внучок запил, загулял, ему не до дочки. Хотели в детдом забрать, да мы со старухой не отдали. Ох и отрада же нам была на старости лет! Ласковая, послушная, веселая. Мы с Глашей души в ней не чаяли, а она в нас. Только счастье это быстро кончилось.
Егорыч опять замолчал, опустил голову, подперев ее руками.
- Дед, может, не надо душу себе травить? Потом как- нибудь…
- Да нет, ничего,- Егорыч продолжал свой невеселый рассказ на удивление спокойно:
- В этом году ей шесть лет исполнилось. А у подружки родители легковушку купили. Насажали полную машину ребятни и кататься поехали. И тут авария. Все живы- здоровы, ну там, ушибы, царапины. А Оленька сразу насмерть. Я думал, Глаша моя не переживет. Да и сам от горя едва не помешался.
И опять Бог помог, послал нам человека с утешением. Приезжий один, из баптистов, видит, как мы убиваемся, выбрал момент, и разговор завел: "Представьте, -говорит, - что шесть лет назад Бог сказал вам : -У Меня есть чудесная маленькая девочка, и Я хочу, чтобы она жила на Земле шесть лет. Я хочу отдать ее на этот срок вам, но только на шесть лет, а потом опять заберу ее себе. Рассказал он нам это, а потом спрашивает : "Неужто бы вы не согласились на это?" Я и не понял сначала, о чем он, смотрю на Глашу. А она вдруг лицом просветлела и как закричит: "Конечно, согласились бы, с радостью!" А гость наш улыбнулся и говорит: "Ну и считайте, что это так и было."
До меня только через несколько дней дошло, что Глаша сердцем своим женским сразу приняла. Ведь мы были счастливы с Оленькой целых шесть лет. И надо дорожить этим счастьем, и ждать новой встречи с нашей крохой.
 Я долго не мог вымолвить ни слова, пораженный этим необычайным восприятием самого страшного события в жизни одиноких стариков. И все же сомнения взяли верх, и я спросил Егорыча:
- А от этой жизни вы уже ничего не ждете?
- Ждем, много ждем, и верим, что получим. Например, что внучок наш беспутный остепенится, женится. И мы еще со старухой правнуков понянчим. Но главное, чем мы живем - ожиданием встречи в лучшем мире.
- Ну а если не будет этой встречи? 
Я ожидал услышать в ответ религиозно-смиренное: "На все воля Божья " или что-то еще в этом духе. Но услышал спокойный шелест кряжистого дуба:
- Будет, сынок.