Гл-1 Ранение

    За спиной, будто у входа в преисподнюю, с шипением разверзлась земля. И в тот же миг страшная сила втянула внутрь тесной дыры. Грохота взрыва он не слышал – всё, что происходило вокруг, двигалось, как в замедленном немом кино. Чёрный земляной вихрь подхватил рыжие солдатские шинели, ноги в обмотках, каски со знакомыми лицами; закружил над окопом, разрывая на куски и растирая в порошок пулемётное гнездо и всех, кто только что прикуривал папиросы из отцовского портсигара младшего лейтенанта Ярыгина. Вихрь на глазах превращался в опалённое адским огнём исполинское дерево. Дерево росло – и доросло до серого неба, бурой грязью залепив поблёклое солнце.
    «Вот оно как бывает: с подкуренной папироской… после пары затяжек и… и конец?..»
С неба посыпались останки пулемётного взвода. Липкая грязная тишина запечатала уши, глаза, рты… сердца: ни звука, ни отблеска снаружи; ни мыслей, ни ощущений внутри. Младший лейтенант машинально потянулся к кобуре, но тупая боль успела заморозить правую сторону тела – от виска до подмышки, – медленно, немым накатом поползла к ногам. «Ранен?.. Убит?..» – он покосился на правую руку. Руки на месте не было. Что-то там болталось на нитках, но это «что-то» не могло быть его рукой. Перебитая, посечённая десятками осколков она кое-как держалась на голубых жилках. Мокрый от крови и живой плоти рукав вот-вот оторвётся – тогда всё: его не найти, не вернуть, не приладить на место. «А руку? Где её потом искать?»
    Командир пулемётного взвода, младший лейтенант Ярыгин (да просто Санёк) левой рукой бережно обернул остатки правой в подол гимнастёрки, конец подола намертво сцепил зубами. Незряче оглянулся по сторонам и замер, оглушённый поглотившей передовую тишиной. Беззубая пасть преисподней дыхнула потусторонним ему в лицо…
Он кое-как двинулся с места и медленно побрёл по чёрному лесу, опрокинувшему навзничь, в запёкшейся крови небо. От привкуса гари першило в горле; истлевшие в труху деревья горячей золой сыпались на голову; серый пепел кружил над мёртвым полем.
    Ощущение обречённости валило с ног, прижимало к земле. Это первое после пробуждения ощущение останется с ним на долгие годы. «Лечь и провалиться в тартарары, уснуть и не проснуться – только бы ушла эта чёртова боль. Так и надо: лечь, скрутиться калачиком, как в детстве, прижать к груди покалеченную руку и уснуть… на веки вечные». Впереди маячила знакомая, родная фигурка.
– Мама!.. Мамочка! – испугался за мать Санёк.
– Иди за мной, не останавливайся! Иди, мой мальчик, уже скоро…
Мать шла (не шла – плыла) по зелёному в жарках и ромашках лугу, ковыль обнимал её босые ноги, небо было голубым, а воздух светлым… Он изо всех сил старался догнать маму. Но стоило ему ступить на зелёное, оно тут же превращалось в пепел. «Хочу к маме, хочу туда… на луг».
    В какой-то момент ему удалось ступить на траву – все изменилось в тот же миг. Боль ушла – он стал лёгким, бестелесным. Мама подхватила его на руки, и они устремились ввысь за горизонт, обгоняя журавлиный клин… «Теперь я знаю: «там» хорошо».
Но его вернули. «Зачем?» Боль ледяным обручем сдавила грудь, в мозг снова влетали «разрывные». Они отрывали раскалённые куски черепа, и те, брызгаясь алым, падали под ноги.
    «Это конец! И мне не страшно. Сколько раз я наблюдал за этим таинством со стороны, но чтобы изнутри… такое не припомню. Куда я иду? Ах да, в медсанбат. Руку не отдам! В тайге без руки гиблое дело. Мне тридцать один год! Кому я без руки?.. Засмеют…» А череп стеклянно дребезжал цветными осколками – от «разрывных» не спрятаться…
    …Медсанбат расположился на окраине села в глубине яблоневого сада. Две палатки до отказа набитые ранеными красноармейцами выли, стонали, матерились, плакали.
– Я уми… – только и вымолвил Санёк, нос к носу столкнувшись с санитаром и военврачом, курившими у входа в палатку под набухавшей розовым цветом яблоней.
«Руку не тронь! Сохрани… Богом молю! Не тронь руку… Заклинаю!»
Санёк не помнил подробностей. Всё, что с ним происходило, наблюдал будто со стороны – на выпуклом, грязном экране. Он хорошо запомнил, как доктор, после того как распороли рукав гимнастёрки, предупредил:
– Не отрежем – помрёшь! С такими ранами не руку – жизнь бы сохранить.
Но Санёк не сдавался, стоял на своём, до конца сопротивлялся: «Сохрани руку! Лучше сдохну… Не дам… Заклинаю!»
Врач неожиданно сдался, заключив:
– Да и как такого калечить? У него фигура – любой Аполлон от зависти лопнет! Грузите в эшелон – и в Красноярск. На моей практике и не такие чудеса случались. Бог даст – выживет! А нет – с миром уйдёт, по своей воле и со спокойным сердцем. И я грех на душу не возьму. И так рубим, пилим, калечим… Конца и края не видать этой мясорубке. Пусть сибиряк поборется за свою судьбу. Такой кого хочешь уговорит. Может, он и для «неё» какие доводы в запасе держит – такие, что нам и не снились…
На прощание доктор посоветовал:
– Молись, младший лейтенант, крепко молись!
    Весь путь до Красноярска Ярыгин и через десять лет не мог вспомнить, а чтобы сразу, после приезда, не могло быть и речи. Надолго… навсегда горящей занозой в мозг вошла тягучая боль в искалеченной руке. С этой болью невозможно было совладать в одиночку. «Обезболивающие» чуть приглушали пожар, но только на время. И снова во всём теле полыхало пламя. Беспамятство – желанная передышка – это были минуты забвения, когда мирные картины родного края наполняли сердце покоем. В такие часы и восстанавливались силы – зарождалась, крепла вера. Мозг отключал чувствительные рецепторы организма, давая возможность оценить свои силы, подготовиться к принятию окончательного решения. Какое же это было испытание! Соблазн в одночасье избавиться от изматывающей боли, но потерять руку. Или же скрежеща обломанными зубами, кусая в кровь потрескавшиеся губы, плача и воя, идти до конца. И выстоять! Шанс никакой, но он есть… – он должен быть! «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! Заступись. Я твой на веки вечные! Спаси, Господи!» – шептал в бреду Ярыгин.
    В источающих муках, в шаге от смерти, в забытьи и при молниеносных вспышках озарения в его сердце зарождалось новое непривычное восприятие жизни. Это потом он с благодарностью будет вспоминать то непростое время. Пристально, день за днём, час за часом рассмотрит его с расстояния прожитых лет, осмыслит каждое услышанное слово, интонации, жесты. И радость! Радость от той встречи будет сопровождать его всю жизнь. Пожар с раненой руки перекинется на Санино сердце.
Прожить жизнь Ярыгину было уготовано в незатихающих спорах его совести с горячим сердцем. «Вот ведь незадача: и руку сберёг, и веру обрёл», – диву дивился Санёк.
Он не отступил – ему не стыдно. Он не будет краснеть, когда наступит торжественный момент и он – с глазу на глаз, без свидетелей – предстанет пред Ним…
Их доверие за долгие годы окрепнет настолько, что подвести друг друга ради сиюминутной слабости было бы по меньшей мере кощунством. Этого не случилось. Слава тебе, Господи! Так и будет потом, а пока…

 


Рецензии