Солнечный остров, глава двадцать восьмая

Г л а в а    д в а д ц а т ь    в о с ь м а я

ЮРКА СТАНОВИТСЯ ГЕРОЕМ



Весть о том, что атаман Дыдыкало убит, да еще в перестрелке с Юркой Скуратовым, да еще из сверхсекретного оружия, который Юрка называл «перфоратор», потрясла хулиганский бомонд и прочий детский народ города Улан-Удэ.
Атаман «элеваторских» Семка Пимштейн отменяет дерзкий налет на зоомагазин, (в котором замучили ежика и двух молодых попугаев) с целью выпустить животных на свободу и срочно спешит на городскую сходку. Атаман центровых на этой сходке уже предлагает переименовать переулок  Волконских, где родился герой, в переулок шлемоносца Юрки. Заречный атаман по кличке Леха, двуличный как монета, требует назначить главой аршанского казачества победителя Юрку Скуратова, если у него есть хотя бы одна двойка за четверть. Леха умалчивает, что вот уже двенадцать минут его лазутчики отбивают дробь босыми пятками в окрестностях «Детского мира», чтобы перехватить владельца перфоратора и сманить любыми посулами на сторону «заречных». В городе назревает новый передел. Главный городской атаман, имя которого не разглашается, восседает на стареньком кожаном кресле с облупленными краями, теребит ползущий из трещин поролон и чувствует, что кресло под ним не просто качается, а кренится, как палуба «Титаника». Если сейчас войдет тот самый Юрка, бросив охрану корчиться на полу, если наставит перфоратор в главную атаманскую грудь, Юрке не придется даже фыркать. Держатель верховной власти не унизится до пошлой драчки и унизительной возне на полу. Он уступит трон – пусть молодой наглец сам склонит голову под тяжестью шапки казацкого Мономаха! Главный атаман не двуличен – он многолик. Его шпионы уже наушничают о Юрке, взятом в кольцо милиции, и уведенном с заломленными руками в сторону городского отдела внутренних дел. Кругом-де бегают свидетельницы с косичками и чубатые свидетели, между которых  замечен Серега Шалый, Грига Иванов, перебежчик Толька Березкин и прочая плотва общим числом в двадцать семь. Атаман центровых усмехается, оттого что знает, что именно в этот момент двоюродный Юркин брат Ванька Темников присоединился к процессии и при удобном случае передаст шлемоносцу привет и поздравления с приглашением на тайный совет центровых. Ванька сдал, что все уже у входа в милицию, но там упрямится часовой.
Это правда.   
У входа в городской отдел милиции действительно стоял постовой. Он отдал честь участковому, обменялся с ним быстрыми репликами и, с любопытством уставившись на Майку, с сомнением, но признал, что она похожа на родственницу. Участковый тревожно огляделся.  Родственники прочих спешили в актовый зал, чтобы занять места получше и хлопать погромче при награждении. Постовой же никуда не спешил. Он перевел глаза на Шалышкина, прилипшего к стенду «Их разыскивает милиция».
- И этот – родственник? – не поверил постовой. – «Мальчик из холодильника».
- А что? – замялся участковый. – Не похож?
- И этот? – посмотрел постовой на Юрку. – А ну-ка дайте я вас обоих сверю!
Юрка поставил портфель между ног и старательно выпятил  подбородок.
- Точно! – обрадовался постовой. – Этого я точно видел! Каждый божий день! Ну, герой, где я могу тебя видеть каждый день?
- Здесь!!! – догадался Сережка, тыкая в стенд.
Постовой озадаченно нахмурился и потребовал от Юрки повернуться в профиль и в фас. На всякий случай он тоже глянул, кого разыскивает милиция.
Юрка обернулся вокруг себя два раза. Ни одна из фотографий на стенде его не обличала.
- Что они там делают? – раздался детский шепот на ступеньках.
- Юрку сверяют! – ответил детский же шепот. – По старым преступлениям. За то,что атамана убил.
Общий вздох пронесся по ступенькам и восклицательным знаком ему тренькнул велосипедный звонок. Все поняли, что видят героя в последний раз и только в спину.
Постовой досадливо хмыкнул, разглядывая Юрку:
- А теперь скажи что-нибудь.
- Что сказать?
- Нет! И по голосу не узнаю! Но где-то же я тебя вижу каждый день! Догадайся!
- Слушай! – вступился участковый. – Ну чего к человеку пристал! Родственник и родственник, тебе-то что?
- А то, что ты пел про детский дом! – обиделся постовой. – Врал, стало быть.  Не может быть у детдомовских столько родственников!
И кивнул на четвертый «Е», усеявший входные ступени. Так вышло, что четвертый «Е» ощутимо пополнился на марше в отделение милиции. Жуткая весть, облетевшая город, заставила класс забыть об уроках, домашних делах и даже о побеге на остров. Юрку, не сговариваясь, признали героем, чему способствовал его мужественный образ в красной каске и несколько подвигов, совершенных на окнах четвертого «Е». Девчонки спрашивали друг у друга его фотографию, а мальчишки принимались грассировать, но только каркали. Особенно не поддавалось знаменитое «чеът подеъи!», но Петька Головастик как лингвист, сообщил, что это дело «тъениъовки». Сам он  теперь сутулился, чтобы выглядеть таким же героическим крепышом и бычился на всех, как Юрка на директрису. Дыдыкало был забыт, навсегда и с облегчением, а когда какой-то слабак приплел, что надавал ему затрещин, никто не остудил и не одернул, мол, кишка тонка. Ему просто вежливо заметили, чтобы не примазывался к Юркиной славе. Сгоряча досталось даже Ваньке Темникову, который и до сражения был двоюродным братом героя, а теперь  ему приходилось доказывать это на ступеньках у входа в милицию.
 - Сродный брат я! – колошматил он в грудь кулаком. – Ейный сродный брат я, говорят вам!
- Ейный – это понятно! – кивал Буржуй, подтренькивая велосипедным звоночком. – А сродный?
- Сродный – значит, двоюродный! – перевел Головастик, бычась на Темникова и на Буржуя поочередно. – Это на сибирском языке!
- Тогда он не ейный, а евоный! – протестовали в один голос Березкин и Гришка Иванов. – Ейный – если бы Юрка был она! А так ведь он! Стало быть, евоный! Это же ясно, чеът подеъи!
- Пусть евоный! – согласился Ванька Темников. – А только сродный!
- А почему же ты тогда не гъассиъуешь? – поймал за язык Головастик.
Ванька ошеломленно глянул на него и замахнулся в досаде:
- Я не гъассиъую, я каътавлю!
- И это все твои? – горячился постовой в окошке. – Да они же все как один, ровесники! И все как один, картавят – у меня даже в горле зачесалось! Это же какой-то лечебный класс!
- Ну? – не понял участковый. – И что?
- А то, что ты не их! – уличил постовой. – Скажи «ворона»!
Участковый хмуро уставился на него и что-то для пробы промычал.
- Ну хотя бы «Каррр»! – смирился постовой.
Участковый каркнул. Неубедительно.
- Будет врать-то! – постовой повернулся к классу. – Малые, чьи вы?
- Ихние! - четвертый «Е» облепил участкового.
Постовой приподнял фуражку и вытер ладонью упревший лоб.
– Ну что тебе, жалко? – склонился к окну участковый. – В  кои веки все  мои родственники притопали. Пусти, а? А я тебе новую фуражку уступлю? Моя вон треснула!
- Не могу, Игнатов! – взмолился постовой. – Хоть бы и за китель – не могу! Положено по два родственника! А тут пионерский отряд! Еще бы экскурсия из школы – тогда  оформляй, как положено. А так не могу, сам знаешь! Меня же в патруль переведут! На светофор поставят! Нет, Игнатов! Хочешь, звони! Кому угодно! Хоть самому министру! Он уже приехал, грамоты вручать!
И выставил в стеклянное окошко черный эбонитовый телефон, точно такой, что стоял у Юрки дома. Надо признать, что по всей стране все телефоны в то время были черными и эбонитовыми, даже у министра.
- Министру! – проворчал участковый, не прикасаясь к телефону. – Так уж и министру!
Он обернулся в замешательстве на четвертый «Е».
Четвертый «Е» заголосил неслаженным древнегреческим хором из трагедии Еврипида. Хор обещал не веселиться в актовом зале, как мыши в амбаре, хор обязывался сидеть в проходе на корточках, лишь бы не занимать чужие места. Он клялся не кашлять, не шоркать ногами, не шмыгать носом, не щелкать Шалышкина по затылку, когда он повиснет на занавесе!
Жалобное завывание раздавалось все шире, парализуя активную жизнь городского отдела милиции. Важные начальники сбивались с ноги, суровые сыщики рылись в карманах, но вместо конфет для детишек выкапывали только патроны.
Участкового осенило. 
– Министр? А капитан Скуратов тебе министр?
– Илья Иванович? Батя? – растерялся постовой. – Это же запрещенный прием!
– Батя, Батя! – поднажал участковый.
– Нет, ну Скуратов, конечно, почище министра будет! – признал постовой.
– Скуратов? Батя? – удивился Юрка. – Чей батя?
 Участковый прижал ему рот:
- Молчи, коли не знаешь! Капитан Скуратов! Сорвиголова! Убойный отдел! Гроза уголовного мира. Шесть дырок и все мимо сердца! Пули его не берут!
- Значит, почище министра? – вернулся он к постовому. – Держись покрепче! Тут его родственник пришел!
- Вот заливает! – расхохотался постовой. – Скуратов! Родственник! Ну ты заврался!
Отсмеявшись, он сделал серьезное лицо.
- Нет у Скуратова родственников! Один он! Как перст один! Горит на работе! Живет – в кабинете! Бреется – в уборной! Спит – на столе! Ну нет ему дома!
- Дома нет! – отважно кивнул участковый. – А родственник есть! Так не бывает?
Милиция знает, что все бывает в этом мире. Потому что милиция каждый день выезжает в этот мир на все его гнусности. Из-за того у нее плохой характер, у милиции. И поэтому у нее так плохо с родственниками, у милиции. Но мне она милее всей твоей поп-религии – прости, Господи!
 – Родственник? – хитро прижмурился постовой. – Тогда покажи мне этого родственника! Что, уел?
Участковый наклонился к Юрке и пошептал ему на ухо. Майка Савицкая наклонилась подслушать, но попала бантиком Юрке в глаз и вынуждена была отступиться. Шалышкин туда же ринулся, но скользнул и загремел у проходной вертушки.
 Юрка вынул из портфеля дневник, раскрыл его на первой странице и протянул постовому. Это был новенький дневник. В нем не было даже расписания уроков. И единственное, что в нем было –  фамилия обладателя, подателя сего дневника
Постовой зашевелил губами и недоверчиво глянул на Юрку.
- Не врешь? А ну как однофамилец?
Участковый фыркнул как Майка:
- Ильи Ивановича? И по отчеству Ильич? Ты ведь Ильич? – громогласно обратился он к Юрке, делая исподтишка какие-то знаки.
Юрка растерянно оглянулся.
- Ну как твоего папу зовут? – подсказал Шалышкин под вертушкой.
- Евгений Иванович! – пролепетал шлемоносец.
- Значит – Ильич! – с восторгом подтвердил участковый и ткнул в дневник, где, конечно же, отчества не значилось. Шалышкин тоже глянул в Юркин дневник, докарабкался. Он достал и свой из планшета, и выразительно протянул постовому.
- И я Ильич! – заявил Шалышкин. – Если честно, мы все тут Ильичи. Правда, «Е»? Мы дети дяди!
- Правда! – заголосил четвертый «Е».
 Постовой закрутил телефонным диском, страстно, словно запускал вертолет. Будь его воля, он улетел бы на диске в небеса, так допек его этот детский сад.
- Илья Иванович? – зачастил постовой. – Товарищ капитан? К вам дети. Ваши дети, товарищ капитан! Бред, товарищ капитан? Не бред. Сыновья и дочери. Двадцать семь обоего полу. И все одного возраста. Не пил. Не пил. И вчера не пил. С дуба? Нет. И вчера не падал.
- Дневник! – торопливо потребовал он у Юрки.
Юрка вернул ему дневник.
- Скуратов Юрий! – прочитал постовой. – Так точно. Юрий, товарищ капитан. Да вот же, передо мной стоит!
- Гудки! – растерянно повел он глазами. – Обрыв на линии!
- Номер не прошел! – опечалился участковый. – Придется опять одному награждаться!
- Товарищ милиционер! – подергал его Сережка. – А я одного из этих видел! Точно видел!
И кивнул на стенд «Их разыскивает милиция».
- Недавно видел! В форме бухгалтера!
- Не пустишь? – обреченно переспросил участковый постового.
Постовой старательно кивнул, будто впервые видел участкового и тот вообще был штатский посетитель.
- Ни одного не пустишь? – еще безнадежней уточнил участковый. – Похлопать.
- За обман! – объяснил постовой. – Мне еще перед Ильей Ивановичем отдуваться. А ты-то хорош! Сам враль – и детишек подучил!
Он поморщился на Юрку и брезгливо вернул ему дневник.
- Держи! «Скуратов»!   
- Вот дают! – возмутился Ванька Темников. – Ну и жизнь пошла! Сродного брата не пускают! Юрка, держись! Не имеют права!
- Юрка! – возмущенно подхватил четвертый «Е». – Тресни его перфоратором. Пусть замрет, а нам и минутки хватит!
- Юрка! – раздался чей-то голос.
Шлемоносец ни разу не слышал этого голоса. Он был из другого мира, этот голос. Он был из мира, где две прямые обе настолько упрямы, что никогда не пересекаются, даже в вечности и бесконечности. Этот голос не говорил ему «доброе утро, малыш», или не учил его драться, и не объяснял, что мужская сила всегда начинается с кулачков. Даже запястье атамана Дыдыкало говорило знакомым Вовке голосом. Юркино запястье молчало.
- Чеът подеъи! – повторил тот же голос, а участковый вытянулся в струнку и онемел.
Участковый понял, что теперь ему влетит за все на свете. А так как был он детдомовский хулиган – к трепкам относился философски. Он просто думал, поставят его на патруль или к светофору кнопки нажимать, а может самое худшее – посадят в стеклянную будку при входе, вечным дежурным по милицейскому аду.
- Товарищ капитан! – пролепетал участковый. – Виноват! Соврал! Но очень уж хотелось, товарищ капитан.
Однако же капитан Скуратов смотрел стальными глазами мимо него, а орденские планки на его потрепанном темно-синем кителе шаркнули по небритому подбородку, потому что капитан неожиданно присел к мальчугану.
 – Вот ты какой! - прошептал капитан.
Юрка растерянно глянул ему в глаза и отвернулся. Конечно, нельзя отворачиваться от взрослых, когда они смотрят тебе в глаза, это невежливо, учил его Евгений Иванович. Но что бы и взрослым не пожирать тебя взглядом, не дожимать, если парню туго.
- Вот! – зашелся в восторгах постовой. – Вот где я его видел каждый день! Это же ваш автопортрет, товарищ капитан! Ух, ты! – шутливо пригрозил он Юрке. – Так бы сразу и сказал! А то! Входите!
Он отпустил педаль вертушки и Сережка, обвисший на ней руками вниз, завертелся, словно летчик на центрифуге. Капитан Скуратов поднялся в полный рост и оправил китель, словно готовился отдать самый важный приказ. Однако вместо приказа он взял Юрку за руку и бережно сжал его ладонь. Глаза его не отрывались от шлемоносца. Юрка догадался, что знаменитый капитан принял его за сына, по дневнику, по обману, и  что теперь Юрке за это будет, страшилось думать даже его отважное сердце.
Он беспомощно оглянулся на участкового, ступив с капитаном Скуратовым по замершему в разных фигурах милицейскому коридору. Ейный сродный брат Ванька Темников деликатно потупился. Участковый прихлопнул фуражку на затылке, брови его изгибались в два вопросительных знака. Майка Савицкая плакала от светлых предчувствий. Сережка Шалышкин висел на вертушке и хвастал постовому, расставляя руки крылами и показывая звездочки у себя на плечах. Постовой как нажал на педаль, так и замер, отчего вертушка под Шалышкиным вращалась как безумная.
Четвертый «Е» терялся в догадках.
- Все говорит о том, - важно заметил Петька Головастик, - что они уже когда-то встречались. Но это было в латентный период.
- Какой? – не расслышал Гришка Иванов.
- Пубертатный! – пояснил Головастик и схлопотал от него подзатыльник.
- Значит, до рождения! – пояснила Майка, дочь доктора Савицкого, а Головастик снова схлопотал от Гришки подзатыльник, чтобы при девчонках срамно не выражался.
Головастик не обиделся, ибо за-ради красного словца и затылка не жалко. Он покрутил головой по сторонам и объявил четвертому «Е»:
- Мне скучно! Сейчас стихи буду читать! «Однажды, в студеную зимнюю пору, я из лесу вышел и вижу умору»!
- Все! Считай, что я тебя выключил! – Гришка ткнул ему пальцем в живот, словно там находился выключатель. Петька захрипел, как радиоприемник, заморгал глазами, как зелеными лампочками и заиграл бравурную музыку туго надутыми щеками.
- Я переключился! – заявил он между тактами. – Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Борька! – резво повернулся он к Буржую. – Дай на велосипеде покататься! Не жадничай! А я тебе концерт по заявкам отыграю!
Буржуй притиснул к себе желтый велосипед и объявил, что сам не накатался, путь на остров далекий, всем давать – колеса отвалятся!
- Не понял! Он на велосипеде! А мы, крестьяне, пешком пойдем? – расстроился Гришка Иванов. – Я к тому, чтобы к вечеру вернуться. Если не вернусь, вот мне будет!
- Чудак! – рассмеялся ему в лицо Головастик. – Как же тебе будет, если тебя не будет!
Однако смех его замер – видно, перспектива не вернуться растревожила и его неназванные раны.
- И вправду, пешком это долго! – задумчиво признал Головастик. – Не вернемся, если пешком. Он же далеко, этот остров?
Боренька Буржуй для надежности оседлал велосипед.
- Далеко! – ответил Буржуй. – Хотя…
Конечно, колесить в одиночку ему до ужаса не хотелось.
– Может и близко!  – продолжал Буржуй. – Юрка-то шел пешком! Да!
Однако ответ удалялся вместе с Юркиным портфелем, а портфель ввиду его очевидной тяжести  перехватил капитан Скуратов, и Юрка шагал рядом с ним, как лунатик, бесцельно и скованно.
Сережка понял, что вот-вот они свернут за угол и исключат его участие в центре событий.
- Юрка! – спохватился Сережка. – Юрка, подожди, я с тобой!
- Товарищ постовой! – взмолилась Майка. – Разрешите и мне! Ведь он без меня потеряется!
И безо всякого разрешения оба шмыгнули за Юркой. Постовой запоздало отпустил педаль, вертушка замерла.
- Товарищи! – объявил торжественный голос из глубины коридора. – Все на награждение! Прошу!
Четвертый «Е» молитвенно загудел, уставившись на постового роем разбуженных пчел. Четвертый «Е» обещал все, что тот уже слышал и немного добавил еще. Клятва четвертого «Е» оглушала постового, он зажал ладонями уши, как делал это в школе при зубрежке. Сквозь ладони он долго не слышал, как звонит его постовой телефон. Он проводил потерянным взглядом Майку, забежавшую за угол, Шалышкина, оттуда махавшего ей и смотрел, как четвертый «Е» уставил все указательные пальцы в черный эбонитовый аппарат.
- Товарищ! – первое, что услышал постовой, разжав ладони, был голос Тольки Березкина. – Вот сейчас нам разрешают пройти, а вы не слышите.
Никто не видел, как долго Березкин гипнотизировал постового, а на деле долго, до слез. Все увидели, что не напрасно, потому что постовой поднял трубку, выслушал что-то и кивнул четвертому «Е».
- Качать Березкина! – воскликнул Ванька Темников. – Качать центрового! Толька, завтра идем на футбол, а то билетов нигде не достать! Слабо охранников затуманить!
Четвертый «Е» просочился через вертушку, даже не тронув ее руками. Четвертый «Е» был мастером прохода через прутья на городской  стадион. Застрял один лишь Боренька Буржуй, и то из-за новенького желтого велосипеда, который жалобно тренькал в зубах никелированной вертушки.
- Мама! – сказал постовой в телефонную трубку. – Мама, подожди, здесь мальчик застрял!
Он вышел из своей стеклянной будки, терпеливо высвободил педали и крылья, и пояснил Буржую, что техника дождется его здесь под присмотром.
Затем постовой вернулся в будку и с укором молвил:
- Мама, ну я же на работе. При исполнении, мама. Кто звенел? Да, на велосипеде катаюсь!