Новеллы о Лермонтове

                Юрий Арбеков
                КРЕМНИСТЫЙ ПУТЬ
                Новеллы о Лермонтове и его окружении 
               
                БЕДНЫЙ ТОМАС
Юрий Петрович получил письмо от друга, с которым ещё до войны служил в Кексгольском пехотном полку. Позже встречались они на фронтовых дорогах, но один по ранению остался в Витебском лазарете, а другой был более счастлив в боях и сегодня шёл с действующей армией по дорогам Европы всё дальше на запад.
«Не думай, однако, что лёгким шагом гоним мы Наполеона, — писал товарищ. — Недаром говорят, что сам дьявол заключил союз с этим коротышкой, а французы по-прежнему очарованы им. «Если мне понадобится полмиллиона солдат, Франция даст мне их без труда!» — говорят, похвалился он, и собрал-таки вновь могучую армию. Мне лично доводилось видеть среди пленных 15-летних мальчишек — уже таких ставят сегодня под ружьё!»
Юрий Петрович вздохнул, читая эти строки. В своё время, будучи воспитателем в кадетском корпусе, он прекрасно знал этих мальчишек: им тяжело нести мушкет, но очень легко зажечь в юных сердцах ненависть к врагам.
«Сообщают, что сегодня у Бонапарта вновь четверть миллиона штыков, он по-прежнему великий стратег и, увы, не каждый бой завершается нашей удачей. Союзники ненадёжны, они то и дело поговаривают о перемирии, и только наш государь удивительно стоек в своём желании довести войну до победного конца. Англичане говорят про таких: «железная рука в бархатной перчатке». Вот увидишь: мы дойдём до Парижа, чего бы это ни стоило!»
Капитан отложил письмо, встал с койки и принялся вышагивать по возможности прямо, не прихрамывая. Только так можно было доказать эскулапам, что он здоров и годен в строй. Но врачи оказались неприступными тоже.
— Вы проситесь в свой полк?!.. Мы ценим ваши чувства, Юрий Петрович, но это невозможно. Считайте, что вас вернули с того света и будьте благодарны, если разрешим завершить лечение не в госпитале, а дома, в собственной усадьбе. Далеко она у вас?
— В Тульской губернии, — отвечал выздоравливающий. — Деревня Кропотово Ефремовского уезда.
— Вот именно в деревню! — на свежий воздух, в сельское раздолье! Ничего иного мы позволить вам не можем, капитан.

…Из Витебска Юрий Петрович поехал в Смоленск… На всём пути виднелись следы тех сражений, что разгорались здесь в прошлом году — сначала летом, когда Наполеон шёл на Москву, потом глубокой осенью, когда его гнали обратно…
В Смоленске капитан взял новую карету — на Орёл: оттуда было ближе до родного Кропотово. К тому же в селе Васильевском проживал ещё один армейский друг, списанный по ранению вчистую.
…Они крепко обнялись при встрече, припомнили родимый полк, друзей убитых и живых, выпили по чарке...
— Ты прибыл кстати, капитан. Завтра день ангела у моей жёнушки, — сказал товарищ. — Сейчас, слава Богу, французов прогнали, так не грех и бал… Скромный, деревенский…

На скромный бал съехались дорогие гости из самых разных мест — соскучились по мирным праздникам. Было много молодёжи, особенно дам. Большинство мужчин ещё не вернулись из заграничного похода, а те немногие, что остались, были нарасхват.
Танцевали и польку, и мазурку, и даже котильон, но большим спросом у молодёжи пользовался разученный незадолго до войны вальс: он пришёл в Россию из Вены... Юрий Петрович пригласил на танец девицу юную, кареглазую, глядевшую на него  почти с детским восторгом. Хозяин дома, представляя гостей, назвал его бесстрашным витязем, изгонявшим из страны коварного врага… К тому же витязь был красив, как Бог!
Капитан танцевал, слегка касаясь её невероятно гибкой талии, придерживая тонкие пальцы, дышал тончайшим ароматом её каштановых волос… 
В свои 26 лет он, конечно же, знал, что такое женская любовь, но с его стороны было всё, что угодно: любопытство, азарт, желание опередить соперника — всё, кроме подлинной любви.
…Они вышли на веранду — оба разгорячённые танцем и первым в своей жизни всепобеждающим чувством. Он взял её руку в свои ладони, прижал к губам...
— Мадмуазель! Позвольте объясниться?!..
— Не надо ничего, Юрий Петрович, — возразила она. — Виновен вальс: он каждого сведёт с ума…
— О, нет! Я офицер, и говорю открыто: вы лучшая из всех, кого я знаю!.. Люблю вас, Мэри!!!
Ей было восемнадцать лет, до этого она лишь читала о любви. Те французские романы, которыми обменивались её подружки тайком от маменек, вскрывали нечто тайное, волнующее кровь, но не знакомое в обыденной жизни. Среди тех молодых людей, которые приезжали в Тарханы, не было ни одного, кто задел бы её сердце. Юрий Петрович оказался первым, и чистая бесхитростная душа её не могла этого скрыть.
 — Вы тоже мне не безразлично, капитан, но я прошу: проверьте ваши чувства… Быть может, завтра всё будет иначе?..
— О, нет! — воскликнул он с пылкостью, обычно ему не присущей. — И завтра, и всегда — до гробовой доски! Вы та, кто послана мне Богом!
— Но я вас очень плохо знаю...
Капитан вздохнул.
— Мой род не слишком знатен, может быть… Но это здесь, в России. В Шотландии иначе. Там герб наш широко известен! Основатель нашего рода — сам поэт-прорицатель Томас Рифмач из Лермонта.
— Я что-то слышала в детстве… Не помню…
— Ну, слушайте. Давным-давно в Шотландии жил некий человек, которого звали Томас Честный — он никогда не говорил ни слова лжи. К тому же прекрасно играл и пел — был прославленным бардом и даже провидцем. То, о чём он рассказывал в своих балладах, рано или поздно сбывалось.
— Говорят, таким даром его наделили эльфы?
Юрий Петрович усмехнулся.
— Это сказка, пожалуй, но есть факт неоспоримый. В ту пору Шотландией правил великий и грозный король Александр Третий из Роксборо. С юности он влюбился в Маргарет Английскую, они венчались, нажили трёх детей, но все ушли из жизни рано, вслед за королевой. 
Мария всхлипнула.
— Какая печальная история! Но продолжайте, Юрий Петрович.
— Горько плакал Александр, но делать нечего — женился вторично на красавице Иоланте. И вот однажды король повелел барду Томасу сложить балладу в честь новой королевы. Томас начал издалека. Он спел о первой жене короля, и все прослезились, вспомнив добрую, как мать, Маргариту Английскую. Затем поведал о подвигах самого короля, и все низко поклонились монарху. Но свою третью песню Лермонт оборвал на полуслове. «В чём дело?» — удивился король. «Я не вижу продолжения этой истории, — честно признался бард. — Она завершится нежданно, по воле рока». Король рассмеялся: «В этой стране даже рок подвластен мне! Продолжай!». Но Томас отказался наотрез. Рассердился великий король и повелел бросить певца в башню, чтобы казнить его на следующий день.
— О, Господи! Бедный Томас! 
— В ту же ночь отправился король в замок своей возлюбленной. Шёл дождь со снегом, его конь оступился на горной тропе, и славный король был найден мёртвым под скалою. Так Томас Честный оправдал своё имя: он не соврал даже под угрозой казни, ибо в минуты откровения увидел близкую смерть короля.
 — Какая славная легенда! — воскликнула Мария.
  — Легенда или жизнь — кто знает? Доподлинно известно, что несчастный случай сгубил Александра Третьего в 44 года. А род Томаса из Лермонта благополучно продолжился… В 16-м веке прекрасная Маргарет Лермонт была обвенчана с королевским адвокатом Гордоном Байроном из Лондона, и поэт лорд Байрон считал себя потомком Томаса Лермонта.
Она широко распахнула глаза:
— Так вы — родственник великого Байрона?!!
 — Отчасти, мадмуазель. Наша ветвь пошла от Георга Лермонта, польского поручика, присягнувшего первому Романову — Михаилу Фёдоровичу. Георг принял православие и под именем Юрия честно воевал в дружине самого Пожарского. Но дьяк написал фамилию прадеда по-русски,  так она и сохранилась: Лер-мон-тов.
— Ах, вот как?..
— Я служил в дворянском ополчении, гнал  французов от Москвы, но ранен… Еду в свою деревню, в Тулу, на излечение…
— А мы в Орёл приехали из Пензы, из Тархан… Здесь родственники наши…
Капитан прижал к себе её руку.
— Не иначе, как сам Бог свёл нас вместе — здесь, в Орле, вдали от родовых имений и Шотландских шхер... Не могу не признаться, Мари, что уже не мыслю без вас свою дальнейшую жизнь!
— Я верю вам, Юрий Петрович. Но матушка моя, Елизавета Алексеевна, урождённая Столыпина, мечтает о богатом зяте… Выбор мой она одобрит едва ли…
Его глаза сверкнули огоньком.
— Заранее готов держать пред ней ответ, но Вас я не отдам без боя!
Мария вздохнула, но была упряма не меньше матери.
— Я знаю свою маман, но знаю и себя… Когда коснётся до любви, не уступлю ни пяди!
Капитан прижал к груди её ладони.
— Позвольте ж… первый поцелуй…
И покрыл губами её руки. Арсеньева вскинула глаза к небу.
— О, как всё в этой жизни мимолётно, невзначай… Я с юности мечтала о любви, ждала её, — а всё случилось вдруг, почти нежданно!
Их губы встретились в долгом сладостном поцелуе.
(Рекомендуемые иллюстрации: бал — «В вихрях вальса»  или рисунок Лермонтова «Офицер с амазонкой», карандаш). 
 
               
                ПЛОХАЯ ПРИМЕТА
Елизавете Алексеевне приснился покойный супруг. Капитан лейб-гвардии Преображенского полка, предводитель дворянства Чембарского уезда, он был мужчиной видным, а потому явился супруге во всей своей красе: сорокалетний ловелас с глазами карими, как спелые каштаны, и гордой выправкой гвардейца.   
« — Ну, что тут? Как? Побили турка? — спросил Михаил Васильевич, и вдова припомнила, что в 1810-м, когда похоронила мужа, Россия, действительно, ещё вела бои на Дунае.
  — Какие турки, окстись! Без тебя уже и французов одолели! — сказала Елизавета Алексеевна грубовато, как полагается говорить с покойниками во сне, чтобы вреда не принесли. — Вот погоди, разбудит Господь на Страшный суд, всё расскажу тебе, мой милый. Спи!»
При жизни он крепко обидел её, изменив с хозяйкой соседнего имения Мансуровой. В глубине души Елизавета Алексеевна понимала супруга: предок его, знаменитый Аслан Мурза Челебей, тоже был многоженцем, вера ему это позволяла. Но принял православие, и старший сын его, Арсений, имел уже одну законную жену…
А потомок оказался на перепутье. Похоже, взыграла мусульманская кровь. Любил супругу, любил соседку, души не чаял в дочке своей — Машеньке… И не нашёл иного пути, как разрубить гордиев узел одним ударом!
О том, что предводитель выпил яд, старались не говорить, жертву несчастного случая похоронили по-христиански, заложили фундамент новой церкви в память его святого Михаила Архистратига…

А сон оказался в руку! Постучала Машенька и вошла к матери с молодым офицером — тем самым, который танцевал с ней на балу.
— Прошу познакомиться, маман: это мсье Лермонтов.
— Юрий Петрович! — представился капитан и поцеловал руку матери своей любимой. — Служил в Тульском дворянском ополчении, задержался в  Витебске по случаю ранения…
— Елизавета Алексеевна Арсеньева, — отозвалась вдова и добавила скромно: — Урождённая Столыпина.
Знала: этот род — один из самых знатных на Руси, её батюшка, Алексей Емельянович, был предводителем дворянства всей Пензенской губернии. И не ошиблась: гость вытянулся в струнку.
Поговорили о минувшей войне, о видах на урожай, но внезапно гость прервал светскую беседу:
— Прошу простить, Елизавета Алексеевна. Понимаю, что нужно как-то официально, сваты и всё такое… Но будет лучше, если я первый это скажу. — Юрий Петрович щёлкнул каблуками и склонил голову. — Я полюбил вашу дочь и прошу руки её!
Вдова удивилась:
— Вы, капитан, не хуже Цезаря:  пришёл, увидел, победил… А ты что молчишь, Мария Михайловна? Не рано замуж, дочь моя?
— Мне восемнадцать лет, матушка. А ежели не Юрий Петрович — больше мне никто не нужен. Не будет вашего благословения — в монастырь уйду!
«И ведь уйдёт! — подумала мать, лучше других зная свою дочь. — Создание слабое, болезненное, хрупкое, откуда воля берётся? — в отдельные минуты её плетью не перешибёшь. Мой характер!»
Сама Елизавета Алексеевна была человеком суровым. Старшая дочь в многодетной семье отца, в которой было одиннадцать детей, она с юности  привыкла командовать младшими сестрицами и братьями, была строга, но справедлива, за что они звали её нянькой, любили и побаивались до сих пор, хотя некоторые дошли уже до генеральских эполет... Все нежно любили её Машеньку, и весть о том, что милая племянница вздумала уйти в монастырь, их несказанно удивит, потрясёт, огорчит. А недобрые соседки будут злорадствовать — та же Мансурова, к примеру…
И хотя не такого жениха искала Елизавета Арсеньева для своей единственной дочери, сказать однозначное «нет» не решилась.
Так состоялось сватовство капитана, а позже и свадьба. Жили молодые в Тарханах, безумно любили друг друга, но между тёщей и зятем отношения были натянутыми, как струна.

Наступило лето — славное лето 1814 года! Из Европы возвращались русские полки, дошедшие до Парижа, одолевшие коварного Наполеона. Всем казалось, что навсегда: никто и предположить не мог, что неугомонный корсиканец сбежит с острова, вновь станет императором Франции и устроит свой последний решительный бой — под Ватерлоо…
Молодые почти безвылазно жили в Тарханах, ездили в коляске и верхом, когда Елизавета Алексеевна первой заметила нечто новой в облике дочери…
— Ты, Марьюшка, уж не на сносях ли?
Мария порозовела.
— А что? Заметно?..
— Кому и незаметно, а я мать!
В тот же вечер в её половине состоялся «военный совет».
— Вы как хотите, милые, а рожать поедем в Москву! — сказала Елизавета Алексеевна, насмешив молодых: сказала так, будто все трое будут рожать. — И нечего усмешки строить! Мария вечно хворая, тут не деревенская повитуха нужна — городской акушер, всё по науке!
В Белокаменную приехали в конце лета и первое, что увидели-услышали в Москве, это множество строительных лесов по всему городу, неумолчный стук топоров. Два года назад древняя столица, сопротивляясь оккупантам, выгорела почти вчистую, и теперь её восстанавливали заново.
По счастью, уцелел двухэтажный особнячок возле Красных Ворот — дом генерала Толя, доброго знакомого Столыпиных. Там и поселились.
— Кого ждём, сударыня? — спросил будущую роженицу московский акушер — тоже из немцев.
— Мне бы дочку, — улыбалась она.
— Кого Бог даст! — возразила Елизавета Алексеевна.
В ночь со 2 на 3 октября Бог подарил им мальчонку.
— Петрушка родился, сынок! — обрадовался Юрий Петрович: в его роду было принято именовать сыновей поочерёдно: Юрий и Пётр, Пётр и Юрий…
— Только Михаил! — жёстко молвила тёща. — Моего внука будут звать Мишель!
— Но позвольте, сударыня, — пробовал спорить зять. — Я понимаю: Михаил Васильевич — ваш супруг… Но не принято ведь! Плохая примета!
— О чём вы, Юрий Петрович?
Он порозовел от необходимости напоминать очевидную истину…
— Ваш супруг…
— Ну, ну…
— Не просто так покинул этот мир… Своею волей…
Глаза у неё яростно вспыхнули.
— Это ещё доказать надобно! Был несчастный случай!!!
…А вечером, оставшись наедине с женой и сыном, который посапывал в нарядной люльке рядом с матерью, капитан передал тяжёлый разговор с тёщей:
— Не ради себя хлопочу, Марьюшка. Не положено этак! Плохая примета — называть ребёнка именем самоубийцы.
Она набожно перекрестилась.
— Не спорь с маман, Юрий Петрович. Ты и так ей — поперёк горла, а станешь упрямиться — разлучит нас вовсе. Видит Бог, разлучит!
Через неделю в церкви Трёх святителей у Красных ворот состоялось крещение новорожденного. Крёстной матерью была Елизавета Алексеевна; она вынесла внука из храма довольная донельзя: младенца нарекли Михаилом. 
(Иллюстрации: литография Д. Струкова «Красные ворота в Москве» или Церковная купель).               

               
                ДЕТСКАЯ САБЛЯ               
В  крестьянской избе и зимой просыпаются рано.
— Вставай, вставай, сынок! — сквозь сон донёсся голос матери. — Отец сердиться будет.
Андрей подумал, что тятька не только сердиться — и вожжами может огреть по спине, вскочил с лавки, наскоро оделся, хватил несколько ложек каши и выбежал во двор. Было ещё темно, морозно, однако батюшка и старший брат уже закладывали лошадь, готовили сани в дорогу — предстояло ехать за дровами.
В дубовой роще на берегу речки Милорайки работали до обеда, когда показался управляющий и, увидев Андрея, подозвал его к себе.
— С утра тебя ищу. Собирайся, барыня зовёт.
Подошёл отец, спросил настороженно:
— Которая из них?
В Тарханах было без малого шестьсот душ мужского пола — все они принадлежали Главной барыне — Елизавете Алексеевне. Но перед свадьбой, как часть приданого, она записала на дочь 16 душ, в том числе семью Соколовых. Обычно они трудились как все: три дня на хозяев, три дня на себя, воскресенье на Бога, но свою личную прислугу Мария Михайловна набирала из этих шестнадцати.
— Младшая, — ответил староста.
— Не в рекруты?
— Барыне виднее, — коротко ответил управляющий, разворачивая лошадь. — Садись, парень!
Тревога отца объяснялась просто: Андрею было двадцать лет, он ещё не женат, таких как раз и верстали в солдаты.
— С нашей семьи уже был ополченец…
— Там разберутся.
Андрей слушал старших с двояким чувством. В рекруты идти было и страшновато, и заманчиво одновременно. На войне порой и убивают, но не всех же, а те, кто приходят на побывку, нахвалиться не могут. Младший брат отца всю Европу прошёл вплоть до Франции, такие чудеса видел, которые в родных Тарханах отродясь не увидишь, крест солдатский заслужил...
До барской усадьбы доехали молча. Вблизи была она нарядной да огромной, как если бы лучшие избы крестьянские составили вместе, одну на другую.
— Отряхнись хорошенько, говори, что спросят, носом не шмыгай! — наказал управляющий и повёл приезжего в дом.
В просторных сенях велено было скинуть тулуп да шапку с рукавицами, пригладить вихры, перед огромной дверью ждать; староста ушёл первым… Андрей огляделся по сторонам: потолки в барском доме огромные, окна просторные, сквозь прозрачные стекла ярко светит солнышко. С крохотными слюдяными оконцами не сравнить: в деревенской избе и в солнечный день полумрак.
Огромная дверь отворилась.
— Входи!
Вот когда заробел Андрей Соколов. Горница была величиною с крестьянский двор, с высоченного потолка свисала золочёная лампа с потушенными свечами, на стенах иконы не иконы — лица в тёмных рамках: генералы, барыни... На всякий случай Андрей перекрестился — вдруг святые, которых он не знает?
Раздался женский смех. Он увидел Марию Михайловну и низко поклонился ей.
— Оробел?
— Оробел, барыня.
— Ну, ничего... Ты, говорят, парень толковый, сообразишь, что к чему. 
Хозяйка встала с кресла, обошла парня кругом…
— Здоров?
— Слава Богу, барыня.
— Барчука видел? Сына моего?
— Издали, — признался Андрей.
— Как зовут, помнишь?
— Михайло...
— Мишель мы его называем — по-французски…
Мария Михайловна закашлялась: её сегодня опять донимала хворь.
— Зачем позвала, знаешь?
Андрей молча пожал плечами.
— Отец боится, что в рекруты заберут, — с усмешкой сказал староста.
Хозяйка пытливо посмотрела на парня.
— А ты?.. Боишься или нет?
Соколов горделиво выпрямился.
— Чему бывать, того не миновать, барыня. Дядька мой служил — да с медалью из Европы вернулся!
Она усмехнулась: по душе пришлась отвага юноши.
— Знаю дядьку твоего, знаю… — И решительно махнула рукой. — Вот и ты будешь Дядькой — сыну моему!
В это время дверь отворилась — вошла старшая барыня, хозяйка Тархан. Она сурово нахмурилась, увидев Андрея.
— А моложе не могла найти?! — спросила Елизавета Алексеевна. — Ему самому ещё в игрушки играть.
— Пардон, мадам! — воскликнула дочь и что-то сказала не по-русски.
— Твой сын, а мой внук! — сурово возразила мать и поглядела на Андрея так, что у него спина похолодела. — Если хоть волосок упадёт с головы мальчонки, не посмотрю, кто чей холоп — запорю на конюшне!!!
И величаво вышла — суровая, но удивительно прелестная в своей надменности. «В сорок лет деревенские бабы уже старухами кажутся, а барыню и годы не берут!» — удивился Андрей.

После встречи с хозяйками всё пошло колесом, всё закрутилось вдруг. Андрея отвели в баню, переодели во всё чистое, нарядное, указали место, где будет спать — через стенку от детской, рассказали, что делать должен.
— Няньки, кормилицы — эти есть у барчука, твоё дело — гулять с ним, в игры играть, а главное — глаз с него не спускать! — сказала дородная баба — ключница, которая поглядывала на молодого парня пристально и тепло: у самой росла дочка на выданье. — Малец хворый, не дай Бог простудить его!
После этого Дядьку отвели к молодой барыне. Мария Михайловна сидела в большом зале, играла на огромном инструменте с длинными рядами белых и чёрных клавиш. Её тонкие пальцы бегали по ним налево и направо, из открытой внутренности инструмента вырывались удивительные звуки — не похожие на те, что доносятся из гармошки, непонятные, не в лад, но отчего-то очень волнующие.
Пока она играла, он пригляделся к ней поближе. Барыня была ровесницей Андрея. Изумительно красивая юная дама с огромными карими глазами и печальным взглядом, она, в отличие от матери, вызывала в нём не восхищение — жалость. От глаз молодого здорового крестьянина, с детства близкого к природе, не могли укрыться бледность её лица, шеи, таких изящных, музыкальных, но тонких до каждой косточки пальцев. В деревне тоже бывали хворые, про них обычно говорили: краше в гроб кладут…
В эту минуту дверь отворилась, вошла нянька — молодая девка, кровь с молоком.
— Простите, барыня… Без вас не ложится…
— Ну зови!
Вбежал барчук: двухлетний малыш в ночной сорочке. Его любопытные карие глаза тут же заметили  нового человека, но бросился ребёнок к матери, прижался к её ногам.
— О нет, мон шер! — укоризненно сказала мать и кивнула на Андрея. — Сначала надо поздороваться.
Малыш в упор поглядел на Андрея и, выпрямившись, кивнул — по-армейски, как учили.
— С сегодняшнего дня это твой камердинер, Дядька, старший друг… Вы будете с ним гулять… Кись кисе?
Ребёнок шепнул ей что-то — понял.
— Ну тогда — садись.
Мишель забрался к ней на колени и затаился, слушая музыку. Мать стала напевать — непонятное, не по-русски, но так, что слёзы наворачивались на глазах у всех, кто слушал…
 
На следующий день Андрей увидел отца своего подопечного. Юрий Петрович был хмур, молча выслушал известие о камердинере своего сына, поговорил с женою по-французски  и только потом повернулся к Соколову. 
— Ну что, брат? Понравилось здесь? Всем доволен?
Андрей пожал плечами, но ответить не посмел…
— Молчишь? Это хорошо. Не каждый деревенский парень любит работу в имении. Она развращает. За плугом ходить не в пример тяжелее, но — свободнее! Ведь так?
— Так, барин, — ответил Андрей и вздохнул: не мог дождаться, когда придёт весна и можно будет выйти в поле…
 — В имении соблазном больше, сплетен, интриг… Если станешь здесь своим человеком, хозяйке сможешь вовремя шепнуть словечко — хорошо заживёшь!
Снова промолчал Андрей, не понял барина. Если хвалит эту жизнь, то почему в глазах насмешка? Но Юрий Петрович сменил разговор.
— Грамоте разумеешь?
— Нет, барин, — честно признался Соколов.
— Это плохо. Нашему сыну нужен не просто слуга — подай-принеси, но старший друг, Дядька. А какой же бы ты Дядька, если двух слов связать не сможешь?!
Он снова поговорил с женой на иностранном, она кивнула в ответ и сказала Андрею по-русски:
— Скоро мы начнём нанимать учителей Мишелю, так ты, голубчик, бывай на всех уроках и запоминай. Хороший камердинер — не только тот, кто чемоданы носит за барином, но и мудрый советчик в его делах, секретарь, финансист…

После завтрака ребёнка одели и отправили гулять. У крыльца их поджидали детские санки с яркими полозьями, красиво изогнутыми впереди.
— Дадите мне руку, барин? — спросил Андрей ребёнка.
Мишель вскинул на Дядьку свои пытливые глаза и осторожно, с опаской подал ручонку. Андрей подсадил его, укутал тулупчиком и, упираясь сзади, повёз. Сначала они проехались по накатанным дорожкам, ведущим к дому, потом свернули в липовую аллею… День был чудесный, яркий, рядом манил заснеженный пруд, залитый солнцем от края до края....
— Прокатимся, барин?
 Андрей повернул санки и покатил их по зимней глади пруда, всё ускоряя и ускоряя ход… Белые деревья на берегу бежали так споро, что низкое солнце мелькало меж ними, Мишель визжал от восторга, а юный Дядька, не чуя ног, мчался с солнцем наперегонки!
В эти минуты он вспоминал своё недалёкое детство, когда вот также, малышами, они нарезали круги по заснеженному простору реки Милорайки…  Таких нарядных санок не знала деревенские дети, они сами делали ледянки, заливая их снизу коровьим навозом; тот остывал и становились гладкими, как лёд!
Силою Бог Андрея не обидел, новые валенки его прочно упирались в снег, санки были сделаны на совесть — они летели пулей по замёрзшей воде и не видели, что много глаз с тревогой наблюдают за ними из окон барской усадьбы.
…Возле дома их уже ждали. Няньки с гневом выхватили из санок барчонка и унесли его в дом, а ключница, о чём-то явно сожалея, молча указала Андрею на дверь, где его поджидала Главная барыня.
Елизавета Алексеевна была розовой от гнева.
— Тебе кто велел возить ребёнка на пруд?! — набросилась она на Дядьку. — Ты нарочно это сделал?!.. На конюшне давно не был?!
Андрей ничего не понимал. Ребёнку прогулка понравилась, он весело смеялся — разве не это главное?
 К счастью, зашла Мария Михайловна и уняла гнев матери.
— Я тоже видела в окно… Не помню, когда последний раз Мишель был так счастлив, как сегодня.
Они снова схватились, говорили не по-русски, но младшая, похоже, одолела.
…Андрей был прощён — и приобрёл в этот день двух надёжных друзей — молодую барыню и её сына. Мишель признал своего Дядьку!

А потом пришла весна, поднялась молодая крапива, и не было лучшей забавы у малыша, чем рубить её саблями, которые умело вырезал Андрей из веток осины, липы, клёна. Первая сабелька была мала, не очень изящна, но ребёнок так полюбил её, что готов был в постель брать с собой, если б позволили.
— Воякой будет! — одобрил отец.
Бабушка развела руками:
— Есть в кого, сударь. Мой брат, Александр Алексеевич Столыпин, был в двадцать лет адъютантом самого Суворова! 
…Специально для игр с барчуком из села звали его сверстников — крестьянских детей, иногда приезжали соседские помещики с детьми, и сабель требовалось всё больше.
Мишель везде был воеводой, командиром, атаманом — бились ли с псами-рыцарями или с французами при Бородино, или грабили богатых купцов… Дядька всегда был его ординарцем, оруженосцем, товарищем, строго следил за тем, чтобы страдала одна лишь крапива — ни в коем случае ни сами вояки, мирил их и вытирал носы…
Так продолжалось до новой зимы, когда, почти без жалоб, печально и тихо угасла Мария Михайловна… Её похоронили рядом с отцом, в склепе по ту сторону Большого пруда — по нему прошлой зимою мчались санки малыша. 
А в начале марта, окончательно поссорившись с тёщей, уехал в Кропотово молодой вдовец Юрий Петрович. И хотя главной опорой трёхлетнему Мишелю стала бабушка его Елизавета Алексеевна, Дядька Андрей Соколов невольно заменил отца. 
        (Иллюстрация: детские игры; Лермонтов ребёнком (1817-1818) 

               
                «МИЛЫЙ ЗЯТЬ»         
 Разрыв произошёл в начале марта. В тот день были девятины смерти Марии Михайловны. Сельский батюшка отслужил заупокойный молебен и ушёл, Мишеля уложили спать… Вдвоём остались бабушка и отец ребёнка.
— За что мне это, Господи?! — качала головой Елизавета Алексеевна. — Сначала любящий супруг, потом единственная дочь… Уж лучше бы меня забрали небеса! 
Из глаз её покатились слёзы — постоянные в эти дни. Юрий Петрович взмолился:
 — Не надо, мадам! Я страдаю не меньше вас и, честное слово, пустил бы пулю в лоб от горя!.. Но остался сын… Мария умоляла перед смертью беречь дитя нашей любви, как зеницу ока!
Тёща сказала почти миролюбиво:
 — Вам проще, Юрий Петрович. Вы молоды, пройдёт недолгий срок и встретите другую… Она родит вам новое дитя…
— О, нет, никого я вновь не полюблю! — вскричал вдовец.
Но его почти не слушали.
—  А мне — кто мне заменит внука?! За семь недолгих лет я потеряла всё, что можно: мужа, дочь, теперь хотите вы забрать единственное, что у меня осталось?!!
— И никто меня в этом не остановит! — решительно заявил он.
 — Я знаю, знаю… Закон и царь — все на вашей стороне. — Тёща взмолилась. — Но пожалейте хоть вы меня, Юрий Петрович! Мишель — он будет вам помехой, а для меня — это свет, это счастье, это единственная радость моей жизни! 
Он решительно покачал головой: нет!
— Я богата, вы знаете это… — Елизавета Алексеевна открыла заветную шкатулку и достала толстую пачку ассигнаций. — Дам тысяч 20, 25… Отступитесь, Бога ради!
Деньги были очень большими. Они могли решить многие вопросы и прежде всего укрепить родное Кропотово, свою долю которого он рано или поздно передаст единственному наследнику — сыну… Эта мысль промелькнула в мгновение ока, но он тут же прогнал её, как недостойную дворянина и офицера, защитился от соблазна обеими ладонями:
— Опомнитесь, мадам!!! 
Она тоже поняла, что ещё шаг — и можно честь свою потерять, а дороже этого не может быть ничего в роду Столыпиных, Арсеньевых…
— Простите, сударь, виновата… От горя голову едва не потеряла. 
Положила деньги обратно и вытерла слёзы. Теперь она вновь была прежней хозяйкой Тархан — хмурой, властной, жестокой.
— Тогда давайте говорить по-деловому, Юрий Петрович. Согласитесь, что Мишелю многое понадобится в жизни. Образованье,   большие связи, щедрая казна… Вы обязуетесь обеспечить его всем этим?
— У меня есть имение в Кропотово…
Она усмехнулась пренебрежительно:
— Одно название, что барская усадьба! И то лишь доля от неё: там сёстры ваши, им тоже полагается наследство. А я оставлю внуку все Тарханы, целиком, ни с кем делить не придётся.
Наступила тишина. Зять понимал, что возразить на это нечем. 
— С моим именьем, со связями по линии Столыпиных, Арсеньевых — Мишель в два счёта станет бравым гусаром, годам к тридцати — генералом… Мой брат уж в 25 носил золотые эполеты — шутка ли?! Мой внук, уверена, не будет хуже!
— Надеюсь, — согласился Юрий Петрович.
— А по вашей линии, простите? Что даст она в России, не в Шотландии?.. Хорошо, если Мишель дослужится до капитана, как его отец…
— Я ранен был!
— Да всё едино…— Она махнула рукой — и вновь прижала её к сердцу. — Вы умный человек, Юрий Петрович, и вряд ли будете врагом родному сыну. Из Кропотово его ждут прозябанье и скромный чин, а из Тархан — лейб-гвардии гусарский полк и звания, и власть! Думайте…
Он выскочил из кресла, стал мерить шагами её будуар. Вскричал с горечью:
— О, кто бы посмотрел со стороны!.. Как вещь вассала своего вы покупаете моё дитя!
Тёща была непреклонна.
— Судите, как знаете, Юрий Петрович, но вот вам моё последнее слово! — Она встала — гордая, как императрица. — Останется Мишель в Тарханах — ему оставлю я всё своё богатство, а нет, так, вам же в наказанье, — он не получит ни гроша!!!
Это была решительная минута. Глаза её горели, на щеках проступил праведный румянец — не поверить было невозможно.
Лермонтов в бессилии погрозил небесам:
— О, злобный век вражды и брани! Смотри: перед тобой отец, торгующий своим дитя! — и вышел, хлопнув дверью.
 А Елизавета Алексеевна ещё какое то время стояла молча, не в силах поверить, что победа осталась за нею. Потом прильнула к окну, сквозь мартовскую наледь рассмотрела повозку, в которую усаживался Юрий Петрович…
— Прости меня, мой милый зять! Конечно, не обидела б я внука. Но что ещё я могла сделать, когда грозило расставание с ним? Он рай земной, свет очей моих, последняя радость моя! И отныне он — мой! Мой!! Мой!!!   
Упала в кресло и вновь заплакала — на этот раз от счастья.
(Иллюстрация: портрет бабушки Елизаветы Алексеевны)


               
                РОЗА КАВКАЗА
Катюша была второй дочерью в многодетной семье Алексея и Марии Столыпиных — младшей сестрой «няньки» Елизаветы, но замуж вышла прежде неё. По молодости лет своей новой фамилии стеснялась первое время — Хастатова, но когда приехала на место службы мужа, когда увидела, как почитают на Кавказе генерала Хастатова, стесняться перестала. Тем более, что юной своей жене Аким Васильевич делал подарки царские: то приобрёл чудесное имение под Кизляром, на берегу грозного Терека — оно называлось «Земной рай» и было отчего, то купил роскошную усадьбу в Горячеводске…
Во времена освоения Кавказа бывало всякое, но умные русские генералы, подобные Ермолову, Граббе, Хастатову, чаще выступали защитниками горцев от воинственных соседей, чем оккупантами, несли миролюбивым народам европейскую культуру, а потому становились их друзьями. Сам Измаил-Бей, кабардинский князь и участник взятия Измаила, был кунаком Акима Васильевича, они вместе вспоминали славные походы времён Суворова.
К сожалению, генерал Хастатов в 1809 году умер, и Екатерина Алексеевна в свои тридцать лет с двумя детьми осталась молодой вдовой. Жили они, как прежде, на Кавказе. «Земной рай» навещали тоже, но предпочитали усадьбу в Горячеводске — сюда, в «русские Карловы Вары», приезжали на лечение знакомые из Питера, Москвы, Пензы…
В 1820-м, по настоятельной просьбе младшей сестры, приехала из Тархан и Елизавета Алексеевна с внуком.
— Ну слава тебе, Господи, собрались наконец! — воскликнула генеральша, обнимая любимую «няньку» и пятилетнего малыша, который глядел на неё своими пытливыми карими глазами. — Ну, давай знакомиться, Михаил Юрьевич… Я бабки твоей младшая сестра, баба Катя, значит. А это сынок мой, Аким Акимович, это дочка, Анна Акимовна.
 Сын, ему было тринадцать лет, по-армейски щёлкнул каблуками, а дочь-невеста сделала книксен.
— До чего ж он бледненький, Господи! — продолжала хозяйка оглядывать своего внучатого племянника. — Но лицом — вылитая мать! Глаза огромные, иной девице впору. 
— В том то и дело, что в мать, — горестно вздохнула бабушка. — Красавец, умница, а здоровье такое же: чуть что — хворый!
Генеральшу Хастатову звали в Горячеводске «авангардной помещицей» — за бойкий нрав и ум, за находчивость и решительность.
— Излечим, милая! Горячие воды, кислые воды, виноград, инжир, гранаты — всё у нас есть! Пей, купайся, кушай — через месяц другой ребёнок будет, сама не узнаешь!
Гостеприимная хозяйка энергично взялась за дело и в целом оказалась права. За лето Мишель загорел, окреп, облазил вместе с юным Акимом все уголки Горячеводска, все ближние тропинки горы Машук.
               
…В 1825 году поездка повторилась. Мишель подрос, играл на скрипке, недурно рисовал и страстно полюбил театр.
— Мы ездили в Москву, слушали оперу «Князь-невидимка», — рассказывала бабушка с улыбкой. — Ты не поверишь, Катя: Мишель всё дорогу до Тархан пересказывал мне бедного Кавоса, а дома донимал этим всех нянек, Дядьку, учителей… Потом удалился в свою комнату и что-то пишет, пишет… Похоже, мы скоро станем свидетелями новой пьесы!
Сестры рассмеялись. Увы, первый опус начинающего драматурга канул в Лету, а скорее всего в печь тарханскую — на розжигу… 
…Но вскоре беднягу постигла беда пострашнее: он влюбился! Никто не сможет рассказать этого лучше, чем сам влюблённый. Спустя пять лет, в 1830-м, Мишель записал в своём дневнике:
«Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет от роду? Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тётушка, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет 9. Я её увидел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но её образ и теперь ещё хранится в голове моей».

  …Он встретит её много позже, в 1841-м, в доме Верзилиных. Бывшая девочка подросла, за изумительную красоту её в Пятигорске звали «Розой Кавказа».  Она была его первой пассией —  и, увы, единственной, которая шла за гробом Поэта.
Последняя их «встреча» состоялась в 1889 году, когда в Пятигорске открыли памятник её Мишелю — один из первых в России. Она смотрела на него бронзового и вспоминала живого:
 «В ребячестве моём тоску любови знойной
  уж стал я понимать душою беспокойной».
(Иллюстрация: «Озеро на Кавказе» — рисунок юного Мишеля).   
               
               
               
                «НИЩИЙ»
Величава и светла Свято-Троицкая Сергиева лавра, чьи белокаменные строения высятся средь тёмных лесов северного Подмосковья. Меж огромных тёмных елей встают Духовская церковь пятнадцатого века или приземистая Михеевская, над суровой зеленью высится Уточья башня середины семнадцатого… И тут же огромные храмы, построенные позже. Таким был главный русский монастырь в августе 1830 года, когда среди других паломников пришли на богомолье молодые люди — друзья Мишеля. На скромной коляске, подобно Христу на осляте, приехала Елизавета Алексеевна.
К ней подошла Екатерина Сушкова — пассия юного Мишеля.
— Как я устала, Господи! Такая жара!
Елизавета Алексеевна поджала губы.
— Грех такое говорить, Катерина. Святым иконам поклониться люди на край Земли идут! А вы, молодые, здоровые, сотню вёрст ленитесь пройти.
Сушкова поняла, что сказала лишнее.
— Ах, не судите нас так строго, Елизавета Алексеевна! В душе мы те же верные христиане, но стесняемся в этом признаваться.
— Ну конечно, — усмехнулась хозяйка Тархан. — У вас Дюма на уме, французские романы! А здесь — место святое, намоленное. Здесь о Сергии Радонежском надо думать, о святой Троице.
Екатерина не стала спорить, набожно опустила глаза, а сама подумала: «Нас ругает, старая карга, а за новинками следит!». Имя Александра Дюма совсем недавно дошло до России, когда на сцене императорского театра показали его пьесу «Генрих Третий»...
Но ссориться с бабушкой Мишеля не входило в планы Сушковой..
— Кстати, а внук ваш — где он?
— Был здесь. — Елизавета Алексеевна оглянулась. — Вот пострел! Уж он сбежал куда-то.
Девица зевнула.
— Я пойду отдохну в своей «келье», а вы, бабушка, если не трудно, передайте Мишелю, что я искала его. 
Елизавета Алексеевна усмехнулась. «Так я тебе и доложила! — говорила её усмешка. — Богу надо молиться в такой благодати, а не юнцов безусых очаровывать. 
 В своей  «келье», слабо освещённой одинокой свечой, Сушкова сняла перчатки, шляпку, туфли… Подумала: «Похоже, он обиделся на нас. Давеча мы подходили к храму, а на паперти стоял слепой старик — милостыню просил. Кто-то из наших возьми да и положи ему в руку не монету — камешек. Для смеха! Я рассказала об этом Мишелю, а он побледнел весь, смотрит сурово: «И вы смеялись?!»… Отвернулся и ушёл…
Она поглядела в окно соседней кельи, напротив.
— Да вот он! Склонился над свечой, пишет… Интересно бы знать, чем он так увлечён?
Она легла, но сна не было, хотя прежде думала: не успеет коснуться подушки, как тут же уснёт от усталости…
«Ему всего 15 лет, сущий ребёнок, но как много ума в этом мальчишке! Как славно он рисует, играет на скрипке, пишет стихи, наконец…  Очень жаль, что он так молод… Очень, очень жаль!»               
          В дверь постучали..
— Кто там?.. Письмо?.. Одну минуту…
Она накинула халат, приоткрыла дверь и приняла лист бумаги.
— Спасибо. Ответа не будет.
Посыльный ушёл. Катерина раскрыла лист, поднесла его к свече.
— «Мадам Сушковой»… Мне! Соскучился, младенец?.. Нарочно помучаю его и не скоро дам ответ...  Да здесь стихи? Как интересно!
Она подвинула свечу, смахнула с глаз усталость и принялась читать:
«У врат обители святой
Стоял просящий подаянья
Бедняк иссохший, чуть живой
От глада, жажды и страданья»…
Екатерина изумилась:
— Что это? Никак, про нашего старца?..
               «Куска лишь хлеба он просил,
               И взор являл живую муку,
               И кто-то камень положил
                В его протянутую руку»…
Сон прошёл окончательно. Ведь это про них написано, про неё, поскольку она — одна из них!
— О, Боже мой!.. В 15 лет — такие строки?!  Глазам своим не верю… И этот старик — он как живой встаёт перед очами! «Куска лишь хлеба он просил, и взор являл живую муку»… Мне не было так стыдно, когда я видела шутку друзей наяву, но теперь, запечатлённая стихами, она превратилась в жестокий фарс… Я краснею… О, как всё это мерзко! Как стыдно! Как прав Лермонт, осудивший меня возле храма!   
Она прошлась по каменному полу, не ощущая прохлады.
— Но он осудил нас ещё и в стихах! И теперь, прочтёт ли кто,  всяк увидит ту безбожную пресыщенную молодёжь, которая измывается над нищим старцем! Великая сила поэзии, заложенная — в ком? В юнце безусом!!! Каким же будет талант его лет через пять, десять, двадцать?!..
Она глубоко задумалась.
«Час назад я считала, что Лермонтов слишком молод для меня… Не-ет! Он мудр, как аксакал, живущий в горах, ближе к Богу. Очень скоро он раскусит — и откажется от меня!»
Екатерина смахнула горькую слезинку — и погасила свечу.
— Мне нужен не провидец, нет — мне нужен обычный любящий муж. Не Гений, а простой покладистый супруг!
 
 Со временем так и произошло. Екатерина Сушкова вышла замуж за Хвостова, а ещё одна пассия Лермонтова —  Варенька Лопухина — за Бахметева. Единственной юной дамой, которая сохранила верность Поэту вплоть до его смерти, оказалась Наталья Мартынова.
                (Иллюстрация: вид монастыря)               
               
               
                ЗАВЕЩАНИЕ ОТЦА               
                (Кропотово,  1 октября 1831).
Юрий Петрович знал, что умирает, и в глубине души был рад этому. Хотелось встретиться с покойной женой и никогда уже не расставаться с нею!
Врач, навещавший больного, ещё пытался его обнадёжить, но с каждым днём у него это получалось всё хуже, да и сам пациент останавливал лекаря на полуслове.
— Да будет, будет вам, доктор! Я понимаю, что медицинский долг, заветы Гиппократа, что ещё? — повелевают вам внушать больному мысль об исцелении, но это хорошо, когда исцелиться мечтает сам болящий. А в данном случае нет ничего такого.
Лермонтов закашлялся и вновь, как всегда в последнее время, платок его обагрился кровью. 
— Вам вредно говорить, Юрий Петрович…
— Не говорить ещё вредней, — отмахнулся капитан. — Мне очень не хотелось бы уйти из жизни недоговорившим, недосказанным, недопонятым. Так вот: я сам — слышите, доктор? — сам мечтаю поскорее уйти, и только опасение греха не позволяет снять со стены пистолет.
Доктор вздохнул. Бывалый уездные лекарь, он многих проводил в последний путь, большинство безнадёжных пациентов держались за остатки жизни обеими руками, и только такие, как этот капитан, «на жизнь и смерть взирали равнодушно».
— Вы молоды ещё… С чего же вдруг подобный пессимизм?
Юрий Петрович невесело усмехнулся.
— Расскажу вам один случай, если позволите.
— На сегодня вы мой последний пациент, я никуда не спешу.
— Ну и прекрасно!  — Капитан приподнялся на руку, с трудом отдышался. — Однажды осенью в Орле я познакомился с чудесной девушкой — ей было 18… Известно, что дорогу к сердцу дамы прокладывают словами, и я проявил всё своё красноречие. Поведал даже древнее предание нашего рода.
— Это интересно…
— Основатель его — Томас Рифмач — был назван так за умение сочинять баллады, которые нравились всем, включая короля…
—  Короля?!.. — удивился врач. — Ну да, ваш род — он из Англии, кажется?
— Из Шотландии, — уточнил хозяин дома. — Удивительно, но многое из сказанного в балладах сбывалось; мой прадед слыл пророком!
— Вот как?
— Я рассказал своей даме печальную историю о том, как Томас предсказал близкую смерть своего короля, и тот велел заточить пророка в башню…
— Бедный Томас!
Потомок Лермонта печально улыбнулся.
— Моя дама сказала также… На следующий день Рифмачу грозила казнь, но в эту ночь король упал с высокой скалы. А было ему 44 года... 
Капитан замолчал. Встряхнул головой и лекарь.
— И что же?..
Юрий Петрович усмехнулся.
— А вы не поняли, доктор? Мне ведь тоже — сорок четыре!
Наступила тишина.
— Вы хотите сказать...
— Именно так. Это мой предок, Рифмач-провидец, предсказал мне жизненный срок!
Лекарь сказал так, как обязывало его ремесло:
— Следом будет сорок пять, сорок шесть, вы ещё поправитесь, даст Бог…
— Спасибо, доктор, но это ни к чему. Я и так живу непростительно долго! Моя жена — красавица, умница, с душою светлого ангела — ушла в тот мир вдвое раньше!
Тут у больного начался новый приступ кровавого удушья, доктор велел прислуге ставить горячий компресс, а сёстрам умирающего  посоветовал готовиться к самому худшему.
— Ему не помогут никакие лекарства, — сказал эскулап, закрыв за собою дверь кабинета, в котором забылся тяжким сном хозяин усадьбы. — У него то, что древние римляне называли тедиум витэ — скука жизни, отвращение к ней. Он сам не хочет жить! От этой болезни снадобий нет.
Сёстры стряхнули слёзы и отправились угощать гостя чем Бог послал — он согласился на их уговоры остаться на ночь.
— Тедиум витэ, тедиум витэ! — повторял доктор так, будто ничего, кроме отвращения к жизни, его пациенту не грозило.

Юрий Петрович проснулся ночью с удивительным чувством радости — давно она его не посещала. На столе горела свеча в старинном медном подсвечнике. Больной с трудом поднялся, доковылял до окна. Осенняя хмарь в эту ночь сменилась ясной погодой, на небе висела полная луна, освещая аллею серебристых тополей — их велел посадить ещё отец его, Пётр Юрьевич.
 Деревья сияли так ярко, уходили в такую зеркальную даль, что умирающий невольно улыбнулся.
— Это мой путь в небо! Спасибо, Господи, что не даёшь уйти мне в грязь и слякоть.
 «Неужели всё это в последний раз? — думал Юрий Петрович и ему впервые за многие дни захотелось жить. «А как же Мария?» — укорил он сам себя.
Взяв свечу, капитан вышел в зал, где висели портреты предков, друзей, жены… Проводил исхудавшей рукою по каждому, словно здороваясь перед встречей.
— Ждите, черти, я очень скоро буду с вами! — сказал он портретам верных друзей, потом переместился к супруге. — Скучаешь, Марьюшка?.. Славную копию я заказал с того портрета, что висит в Тарханах. Ты здесь совсем живая! Вот и будь такой к моему возвращению, а я уже иду, жди!
Но вот, опираясь о стену, он подошёл к портрету сына… Неизвестный мастер — их немало проезжали в ту пору от имения к имению, нарисовал Мишеля в красном бархатном камзольчике и чёрной с золотом сорочке — этакий Арлекин, но с лицом ангела. Мишелю было здесь лет восемь: каштановые волосы, карие глаза, белоснежная кожа, пухлые розовые губы… Он был красив, как мать, но, несомненно, носил и отцовские черты тоже. И хотя не сохранился портрет Томаса Рифмача, Юрий Петрович мог представить себе, что в детстве славный бард выглядел не хуже.
— Прости, сынок! — сказал он, целуя портрет. — В тех вершинах, куда ухожу, лишь тебя я не хотел бы долго-долго видеть! Не печалься, не грусти о разлуке с отцом. Живи, мой милый, долго-долго!
Он глубоко вздохнул. Сын был единственным созданием, которое связывало его с этим миром. Встречаясь в Москве или Кропотово, они не могли наговориться, отец первым слушал ранние стихи полудитя-полуподростка… Удивительно зрелыми были его стихи!
Порой отец не в силах был  поверить: «Ужели это я России подарил поэта сродни Жуковскому, а, может быть, и выше?! Не помню, чтобы кто-то из других так рано навострил перо своё на гребень слов могучих, неизбитых»…
— Помнишь, как в детстве я рассказывал тебе про Томаса Рифмача, Томаса Прорицателя из Лермонта? Мы считаем его основателем нашего рода, Мишель. Ужели ты — тот самый Томас, пришедший к нам сквозь глубину веков?!  Его далёкий потомок… Один был в Англии — лорд Байрон, другой теперь в России?!!..
Лермонтов-старший поднял руки к небу:
— О, милый Томас! Ужели это ты явился в наш славный век в облике моего сына?! 
Он потёр себе виски. 
— Уж не с ума ли я схожу?.. Но нет. Я Байрона прочёл изрядно и уверен, что «Демон» моего Мишеля ничуть не хуже «Чайльд-Гарольда»!.. С той разницей, что «Чайльд…» написан лордом в двадцать с чем-то лет, а  бесподобный «Демон» — лишь в шестнадцать!*
Юрий Петрович почувствовал, что силы его иссякают и опустился на пол, прижался лбом к стене как раз под портретом сына.
 — Не ведаю, сынок, что будет дальше, но завещаю… Ты одарён способностью ума великого, привольного, без края! Не дай душе употребить его во что-то бесполезное, пустое. Учти, мой сын: за этот царственный талант держать ответ ты будешь перед Богом!**
Так, уткнувшись в стену, он и уснул. С улыбкою. Навеки.
(*Вторая редакция «Демона» написана в 1830 году.
**Из Завещания отца сыну.
Иллюстрации: портрет Юрия Петровича или Горящая свеча).

               
                «ПАРУС»
Дальняя дорога — это всегда большие хлопоты. Из Москвы в Петербург собирались  как на Крайний Север.
— Жар костей не ломит! — говорила Елизавета Алексеевна, давая указания Андрею Соколову, и бедный камердинер набивал дорожные чемоданы далеко не летними вещами, хотя выезжали в конце июля. — Не на Кавказ едем — за Полярную черту!
Проехали, однако, и Тверь, и Новгород — жара всё та же, как в Белокаменной, и сам град Петра не поджидал их морозами, наоборот. По столице сновали сплошь открытые экипажи, люди гуляли в белых одеждах, дамы укрывались от солнца лёгкими зонтиками, чувствовался особый лоск летней европейской столицы.
 — Ну вот мы и в Питере, Мишель! — с восторгом говорила бабушка. — Я прошу тебя, милый: всё, что было в Москве, там и оставим, а здесь, в столице, ты должен быть первым! Первым юнкером, первым корнетом, первым офицером, наконец!
Внук усмехнулся, понимая, что имеет в виду бабуля. Обучаясь в благородном пансионе Московского университета, он невольно оказался в числе тех «шалопаев», которые так неприятно поразили императора Николая. В марте 1830-го тот появился в пенсионе без предупреждения, практически без свиты, его встретил лишь старый сторож… «Захотел явиться к нам Аль Рашидом!» — шептались потом педагоги.
Была перемена, царь оказался в бушующей толпе пансионеров, многие из которых никогда не видели Государя в лицо  и носились, едва не сбивая его с ног.
Николай был крайне поражён вольными порядками в Пансионе, и указом Сената тот был преобразован всего лишь в гимназию… Летом 1832 студент Михаил Лермонтов подал прошение об увольнении из Московского университета: отныне его путь лежит в Санкт-Петербург, в Школу юнкеров…
И вот теперь бабушка и внук жадно впитывали в себя северную столицу и её окрестности.
— Завтра едем в Петергоф! — сказала Елизавета Алексеевна, и Мишель вспомнил всё, что он слышал ещё в Москве о славном дворце Петра на побережье Финского залива.
И вот нарядная коляска с парой сытых лошадей катит их из Петербурга в неведомый сказочный замок, каким рисуется подростку Петергоф. Дорога ныряет меж зарослями деревьев, слева сквозь зелень видна желтеющая нива, а справа… Справа что-то необычное, ярко-синее мелькает меж стволов — гладь моря!
Мишель обезоружен, восхищён! Он первый раз увидел эту ширь —  во всей её красе. Справа от дороги до самого моря вздымались жёлтые дюны, они напоминали песчаные волны, а подлинные, морские, казались гладкими, как синее стекло.
— Бриз! — сказал кучер из местных. — Повезло вам, барыня: ветра нет... Красота!
 Мишель впитывал в себя всё: и морскую синеву, и яркое солнце, и разговоры бабки с кучером. Вот подул с неба лёгкий ветерок, качнулась синяя гладь, по всей поверхности моря побежали белые гребешки волн, вот показался вдали такой же белый парус, чайки кричали над морем — всё примечала, всё прятала в глубь памяти восторженная душа подростка.
В Петергофе было многое из того, чем не может не восхищаться впервые прибывший сюда, но почему-то ни дворцы, ни фонтаны не заменили того восторга, что вызвало море.
На обратном пути бабушка пыталась разговорить внука, но тот ушёл в себя, замкнулся, и она махнула рукой: с ним это часто бывало.
А вечером, когда он пришёл поцеловать бабулю на ночь, в руках Мишеля она увидела заветную тетрадь в замшевом переплёте: сама подарила, чтобы внук заносил в неё дневные записи — в жизни пригодятся.
— Мадам, позвольте?.. Короткие наброски…
— Ну прочти, — разрешила она. — Я люблю твои байки.
Мишель раскрыл тетрадь на середине, предупредил:
— Прошу не смеяться, бабуля. Они ещё очень свежи, без шлифовки. — И стал читать:
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом,
Что ищет он в краю далёком?
Что кинул он в краю родном?
Она удивилась:
— Это ты про море?!
— Ну да… Не дописал ещё. Завтра покажу, что получится.
Он свернул тетрадь, чмокнул бабушку в щёку и ушёл на свою половину. А она лежала, не в силах понять: когда этот пострелёнок сумел придумать свой стишок? Весь день был на её глазах…
Потом вспомнила, как молчал он на обратном пути, замкнулся. «Вот когда сочинял, на ходу! — поняла Елизавета Алексеевна. — А стишок забавный. Пусть пишет, ничего. Гусары часто этим развлекаются, того же Давыдова взять. И вояка из самых славных, в сорок лет генерал, и все девицы просят на балах: «Подпишите стишок в альбом, Денис Васильевич!»
Повернулась на другой бок, перекрестилась и уснула.
А Мишель ещё долго сидел за столом пол горящей свечой, дописывал и шлифовал свой стих.  Через неделю отправил его в Москву на имя своего верного друга — Машеньки Лопухиной. Младшую сестру её, Вареньку, любил безмерно, а стихи посылал старшей: её строгие оценки были особенно дороги ему.
Так родилось окончание славных строк:
Под ним волна светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой,
А он, мятежный, ищет бури,
Как будто в буре есть покой. 
        (Рисунок юного Лермонтова: «Море и парус»).               
               
               
                ГАУПТВАХТА
Андрей Иванович не шибко жаловал Петербург зимой. Иное дело Москва, где жили они последние годы, а ещё лучше родные Тарханы. Вот где зима так зима! И подморозит, как положено, и воздух ядрёный, и лошадям легко! Летят сани с подрезами — только свист стоит!
А в столице то шибко завернёт мороз, то оттает средь зимы; потянет с Финского залива этакая гниль — не знаешь, во что запрягать. В колёса рано, а сани по голой мостовой скрипят так,  что зубы сводит, коней жалко.
Так думал Андрей Соколов, поглядывая в окно слякотным февральским днём 1837 года. Хозяин убежал чуть свет, сказал, что недалёко. Дядька прибрался, принёс из ресторации обед, но барчук и к полудню не появился, и к вечеру ближе его не видать…
— Нет на вас бабки! — ворчал камердинер. — Она не посмотрит, что вы — лейб-гвардии корнет, пропесочит по первое число! Ишь, моду взяли какую!..
В это время в прихожей послышались шаги, камердинер радостно распахнул дверь — нет, на пороге стоял не Мишель, а двоюродный дядя его Алёша Столыпин — такой же шалопай, как наш, но тоже славный малый.
 — Ты дома, Андрей?.. Барина ждёшь? — спросил дядя, который был на пару лет моложе племянника; в деревне такое бывает, когда детей много: уже и старших обженили, у них своя детвора, а мать с отцом всё плодятся, как зайцы!
— Жду, Алексей Аркадьевич. А он разве не с вами?..
Юный дядька помолчал. По чудному как-то зовёт его Мишель: Монго, как собаку. Но при всё при том нет лучше друзей, чем племянник с дядей, с полуслова понимают они друг друга, всегда готовы придти на помощь…
— Когда ушёл Мишель, помнишь? — просил Монго вместо ответа.
— Утром, барин. Всю ночь писал что-то, потом схватился, убежал — и нет его. Обедать ни приходил…
— А ты готовил?.. Ну-ка? — дядя открыл крышку котелка и понюхал. — Пахнет славно!
— Отобедаешь, Алексей Аркадьевич?..
В отдельных случаях, без посторонних, камердинер называл товарищей Мишеля по имени и на «ты», — все они были ему как дети, по возрасту вдвое младше.
— Я — нет, а барину своему снесёшь.
— Куда? — не понял Соколов.
— В тюрьму, Андрей Иванович. В тюрьму!
Старому Дядьке показалось, что его хватили половником по голове: слова «Мишель» и «тюрьма» казались несовместимыми друг с другом.
— За что?!! — спросил он с глубоким смятением.
— Да так… Ты о Пушкине слыхал?
Пушкин жил неподалёку, на Мойке; третий день там творилось нечто невообразимое: возле дома в молчании толпился народ, мостовую перед домом забросали соломой, чтобы не стучали копыта проезжающих лошадей…
— Как же?..   Сказывают, помер болезный? — просил Андрей.
— Помер, — глубоко вздохнул Манго.
— Царствие ему небесное! — перекрестился богомольный крестьянин, но связь между смертью одного и арестом второго не понял. — А барин то мой — что?
Столыпин поднял палец, сказал со значением:
 — А барин твой великий стих написал — «Смерть поэта» называется. Вот его и… того — на цугундер!
Андрей не мог поверить: шутит барин или нет?
— За стих?!.. Рази за это сажают?
Монго усмехнулся.               
— Стих стиху рознь, Андрей Иваныч. Этот против шерсти; по всему Питеру, по всей России разошёлся!..— Потом вскочил решительно. — Хватит болтать! Одевайся, бери котелок, вина бутыль — и марш! Арестанта кормить надо.
Камердинер ожил, как полковой конь при звуке трубы, накинул на себя старую шубу — подарок Мишеля, шапку, калоши… А в голове одно вертелось: как там барчук, что с ним?
— Так что же он — в пересыльной или как?
Монго усмехнулся.
 — Эк, куда хватил! Он всё же офицер, а не бандит с большой дороги. В Главном штабе сидит — на гауптвахте.
— Были вы у него?
—  Кто ж меня пустит, чудак-человек?! К арестованному офицеру допускают только камердинера с едой. Понял,  наконец, зачем я тебя везу?
— Понял, батюшка…
— Веселей шевелись! — внизу кони ждут. Поедешь как барин! — улыбнулся Алексей.
— Век бы этак не ездить! — отвечал Соколов, и вдруг острая мысль пронзила его: надо же доложить! — А что я барыне скажу?!
— Я т-тебе скажу! — Монго показал ему увесистый кулак, но тут же понял, что зря: дядька — человек подневольный. — Погоди, старик: сами всё разведаем, узнаем, потом вместе доложим.
 
Гауптвахтой Главного штаба служила комната на верхнем этаже, в которой сегодня содержался лишь один заключённый: корнет лейб-гвардии гусарского полка Михайло Лермонтов. Но, невзирая на малочисленность преступников, охрана осуществлялась по всем правилам: один часовой похаживал во дворе, под окнами, двое стояли возле двери. 
Не доходя до неё, Столыпин придержал камердинера.               
— Ну вот мы и на месте. Дальше ты пойдёшь один, Андрей Иванович, меня не пустят. Да смотри: хлеб отдай как есть — завёрнутым в бумагу!
Слуга вздохнул:
— О, господи, ну что хлеб?! Ведь он ребёнок ещё, ему бы что послаще…
— Скажи Мишелю, что безе с шампанским гусара на свободе ждут, а тюрьма иное. Тюрьма есть труд, её одолеет достойный! Ступай, да не забудь при этом глядеть на тюремщиков весело, глаза не пряча. Никто не должен догадаться, что ты запретное несёшь!
Андрей испуганно перекрестился.
— Не знаю, о чём говоришь, барин, но пропаду я с вами ни за понюшку табака! — и ушёл.
Неприметно, чтоб не увидела охрана, осенил себя мелким крестом и Монго. Была хитрость, которую они с Мишелем узнали, прочтя английский роман про флибустьеров. Эти ловкие ребята так обводили вокруг пальца своих стражников — англицских.
— Будем надеяться, что русские тюремщики не читают английские романы, — усмехнулся про себя Алёша Столыпин.   
Несмотря ни на что, он искренне гордился своим племянником и другом. Та слава, что обрушилась на Лермонтова в эти дни, ей Богу, стоила гауптвахты! Панаев говорил, что «Смерть поэта» переписывается  всеми в тысячах списков, люди выучивают стих наизусть!..  Гляди сегодня Пушкин с неба, он не нашёл бы поклонника преданнее, чем Лермонтов… И, кто знает, не второй ли Пушкин сидит сегодня в каземате Главного штаба?
Пока он размышлял подобным образом, показался Андрей Соколов
— Ну что, брат? Пропустили?
— Пропустили, барин. Каравай разломили пополам, ироды, но ничего внутри не нашли, отдали обратно.
— Что Мишель?
— Бодр и весел! Смеётся даже. «Тюрьма, говорит, это лучшее место для одиночества. Ни назойливых друзей, ни кредиторов…»
Монго весело рассмеялся:
— Ай, браво, Лермонтов! Ай, да Мишель! Узнаю гусара! — потом спросил серьёзно: — Что же он? Передал что-нибудь?
Андрей Иванович обиделся:
— Издеваетесь, барин? Что он может передать из застенков? Вот котелок да остатки хлеба…
— В бумаге?
— Да…
— Сюда давай! — Столыпин достал из котелка мятые листы, развернул их, просмотрел на свет.  — Да вот же!
На серой невзрачной бумаге виднелись строки, написанные тёмными чернилами — так казалось на первый взгляд.
— «Желание», — прочитал Монго, оглянулся по сторонам, увидел, что никто не обращает на них внимание, и принялся читать вслух:
 — «Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня…
Но окно тюрьмы высоко,
Дверь тяжёлая с замком,
Черноокая далёко,
В пышном тереме своём…
Только слышно: за дверями
Звучно-мерными шагами
Ходит в тишине ночной
Безответный часовой»…
Гусар подмигнул Дядьке:
— Ну, старина? Теперь ты понял, какую службу сослужил?.. — Понизил голос и продолжал: — Это мы с твоим барином придумали такое: вино  смешать с печною сажей — получаются чернила, а заточенная спичка служит пером… Да бумага, которую ты носишь…
— Хитро, барин!
— Есть ещё добрые люди! Пока Мишель в тюрьме, цензурный комитет разрешил выход в свет его «Бородина»!
Соколов кивнул. Нерастраченная память камердинера, свежая, как тропа на Рождество, оставляла в голове многое из слышанного от барина.
— Это которого?.. «Скажи-ка дядя, ведь недаром?»...
Монго тотчас же с восторгом подхватил:   
— «Москва, спалённая пожаром, французу отдана?»…               
— «Ведь были схватки боевые?»…
— «Да, говорят, ещё какие! Недаром помнит вся Россия»…
Оба  прокричали концовку громко, на всю гауптвахту:
— «Про день Бородина!!!»
Часовые встревожились, хотели задержать, но нарушители тишины уже мчались вниз, к выходу, и верили, что заключённый услышал их.
              (Иллюстрация: часовой с ружьём).               
               
               
                ПЕРВАЯ ДУЭЛЬ
Пришёл Великий пост, и Елизавета Алексеевна лично следила за тем, чтобы ни в пище телесной, ни в пище духовной не было и намёка на соблазны. Этого достичь непросто в весёлом шумном Петербурге.
— Изволь, дружок, обедать дома! — внушала бабушка внуку. —   Не спорю: ты молод, должен видеть свет. Но сегодня Великий пост, время думать о душе, не о земных соблазнах!
Мишель улыбался, целовал бабку в щёку и улетал по своим делам — нарядный, щегольской, весёлый, каким положено быть молодому гусару.
Она глядела ему вслед и вздыхала. Господи! Как быстро пролетают годы! Как она гордилась, Боже мой, увидев внука в ментике гусарском! Как форма юноше к лицу! Как он напомнил молодого деда своего, Михайло Васильевича. И нрав его, и свойства — ну совершенный дед! Такой же будет бабник и задира, избави Бог! — Елизавета Алексеевна перекрестилась. — А девицы, девицы — так и вьются вокруг! Не приведи Господь, окрутят мальчишку, женят, уведут со двора, как цыгане лошадь…
Бабушка села за стол — почту разбирать.
Это было любимое её занятие: читать сегодняшние, а порой и старые письма — некоторые любила перечитывать многократно. Ответ писала также: вдумчиво, не торопясь…
И кому бы ни писала Елизавета Алексеевна, редкий раз не упоминала внука. «Он один свет очей моих, всё моё блаженство в нём!» — призналась в письме к Прасковье Крюковой, урождённой княжне Черкасской. И ей же писала чуть позже: «План жизни моей, мой друг, переменился: Мишенька упросил меня ехать к нему в Петербург с ним жить, и так убедительно просил, что не могла ему отказать…»
Сегодня она решила написать своему племяннику генералу Философову. Александр Илларионович был адъютантом Великого князя Михаила Павловича, а его Арсеньева считала своим ангелом заступником не на небесах — на земле, поскольку именно он заступился за её внука после истории с «дерзким стихотворением» на смерть поэта. Слёзное письмо Елизаветы Алексеевны он показал своему венценосному брату, и осенью 1837 пришло-таки прощение.
Бабушка знала, что генерал Философов в восторге от сочинений её внука, и горячо одобрила тоже — поэму «Хаджи Абрек».  «Старухи любят хвалиться детьми, думаю оттого, что уже собою нечем хвалиться».
  За окнами уже сгущался вечер, когда дверь отворилась — явился племянник Алексей Аркадьевич Столыпин, двоюродный дядя и лучший друг Мишеля.
— Позвольте, тётушка?
— Наконец-то! — обрадовалась она. — А где Мишель?.. Вы были вместе?
Алексей ответил не сразу, сказал слегка замявшись:
— Он задержался… поневоле…
И опять наступило загадочное молчание.
— Алёшка!.. Прут необходим, чтоб  продолжать с тобой беседу! — по-свойски пригрозила бабушка. — Обед уже готов… Что? Вернётся он не скоро?
Монго прошёлся по залу, будто разглядывая давно знакомые портреты, сказал, с трудом подбирая слова:
— Боюсь я, тётушка, что нет… Не скоро… Нынче — вряд ли…   
— О, Боже! — насторожилась она. — Что опять стряслось?! Лица нет на тебе!.. Он жив?!!
— Да жив твой Мишка, жив!..  Лишь  ранен — легко…
— Ранен?!!
Бабушка широко распахнула глаза и уже готова была упасть в обморок, когда племянник подхватил её, усадил в кресло…
— Да говорю же — не смертельно! будет жить!.. Французу дерзкому он преподал науку — и проучил! Но сам слегка задет… Слегка, я говорю!!!
Он поднёс ей воды, бабушка выпила и нашла силы спросить:
— Ты это точно знаешь, видел сам?
Монго горделиво выпрямился: 
— Позвольте, тётушка: я секундантом был!.. Мне ли не знать?
Арсеньева жадно слушала «очевидца».
— Открыть подробности не смея, но честь свою Мишель не замарал, о нет! Дрались на шпагах, а затем стрелялись… Он проявил себя достойным дуэлянтом! 
— А кто же тот, кто посмел поднять руку на мальчика моего?!
Столыпин горделиво усмехнулся:
— Мсье Барант, сынок французского посла.
Она возмущённо покачала головой.
— О, Господи! Опять француз! Мало нам Дантеса окаянного?
Гусар прошёлся по залу, закурил трубку.
            — Досужих вымыслов про эту дуэль немало будет… И женщин назовут… Но Вы не верьте, тётушка: я ближе прочих был. — Он выпустил  струйку дыма. — Ту «женщину» зовут Россия! Сынок посла — такой же, как Дантес, французский Хлестаков — вступился на балу за своего кумира. И Пушкину досталось от него, и матушке России в целом… Другие слушали с ухмылкой, подобострастно: всё ж барон! Но не таков ваш внук, он высказался смело!
— Мда…— сказала она задумчиво. — Дантес нанёс урон не меньший, чем Наполеон. Сгоревшую Москву восстановили, слава Богу, но кто нам Пушкина вернёт?!
Тут она вновь спохватилась:
              — Так где ж сейчас Мишель? Он в лазарете?!.. Я к нему!
            И уже начала собираться, когда племянник остановил её.
— О, не спешите, тётушка. Я говорил, что рана не опасна? Её перевязали, зажила, а дуэлянт сегодня в каземате…
— Помилуйте, за что?! — вскричала бабушка.
— Мне передали слова Николая Павловича на этот счёт. Государь сказал: «Кабы Лермонтов подрался с русским, я знал бы, что мне делать…». Но это царь, а Вы-то знаете своего внука?! Мишель в восторге, видит Бог! Свою жизнь он считает однообразной, скучной, а дуэль развлекла его! И всё, что будет позже, он ожидает с лёгкостью гусарской!
— А что будет позже?.. Что ждёт его, Алёша?!
Он усмехнулся.
— Известно что — Кавказ. «Туда шлют новых  декабристов — и забияк, и скандалистов». Сегодня все боевые офицеры рвутся туда…
— И ты?
— Я тоже, тётенька.
— Ты будешь рядом с ним?
— Везде! Ведь я его Монго — как Пятница при Робинзоне Крузо.
Помолчал и добавил с горечью:
— Хотя с ним нелегко! Он, как его Печорин, «повсюду лезет на рожон, повсюду правды ищет он», а в наше время её хранят за семью печатями.
Она сложила молитвенно руки.
— Береги, береги его, Лёшенька! Кроме нас с тобой нет у него никого ближе и дороже!
— Он это ценит. Я многое читал, что написал Мишель, а лучшие строки  помню наизусть:
«Поверь мне — счастье только там,
Где любят вас, где верят вам!»
Она всхлипнула.
— Это он про нас написал. В «Хаджи Абреке»…
— Золотые строки!
Бабушка вытерла слёзы.
— Милые мои! Уж как пригрела б я его в Тарханах!
— Не сомневаюсь, тётушка.
Она вспомнила вдруг о заботах хозяйки дома, встала…
— Пойдём обедать, Алесей Аркадьевич.  Сегодня рыжики у нас, его любимые.
— Под рыжики… оно конечно! — юный гусар расправил свои не очень пышные ещё усы.
— Чего другого нельзя, но водочки налью. Она на чистом хлебе у меня, постная! А ты с дороги…
 Похлёбка из рыжиков, заправленная поваром-французом по своему рецепту, была восхитительно как хороша!

…Лишь много позже бабушка узнала подробности, которые от неё скрывали. Дуэль состоялась ещё в феврале — на печально известной Чёрной речке, где дрались и Пушкин с Дантесом. Но только 10 марта было начато «Дело о поручике лейб-гвардии гусарского полка Лермонтове, преданном военному суду за произведённую им с французским подданным Барантом дуэль и за необъявление о том в своё время начальству…». В этот день поэт был арестован и помещён в Ордананс-гауз.
Здесь посетил его Белинский — великий критик и почти земляк, поскольку молодость провёл в 16-ти верстах от Тархан — в Чембаре. Виссарион Григорьевич думал увидеть в темнице подавленного неволей арестанта... Ничуть не бывало!
 «Лермонтов слегка ранен и в восторге от этого случая, как маленького движения в однообразной жизни. Читает Гофмана, переводит Зейдлица и не унывает. Если, говорит, переведут в армию, буду проситься на Кавказ. Душа его жаждет впечатлений и жизни!», — писал Белинский об этой встрече.
           (Почтовая марка 1964 года — «Лермонтов и Белинский»)
               
               
                ПРЕДЧУВСТВИЕ ДОРОХОВА
Командующий войсками на Кавказской линии   генерал-адъютант Павел Христофорович Граббе был человеком далеко не ровной судьбы, не из тех, кого она несёт «по воле волн». Прекрасный боевой офицер, прошедший всю войну с Наполеоном от Вильно до Бородино и от Малоярославца до Парижа, он в 25 уже стал полковником — и в том же году примкнул к «Союзу спасения».
Заграничный поход, долгое общение с союзниками по коалиции  принесли свои коварные плоды. Мыслящая фронтовая молодёжь убедилась в том, что богато и достойно может жить не только та страна, где процветает рабство, скорее наоборот. Так живут все — от Вены до Мадрида.
 Впрочем, «спасать» Россию от царя, который сам  всем миром признан спасителем Европы,   было глуповато, и полковник Граббе был одним из тех, кто настоял на изменении названия тайного общества в «Союз общественного благоденствия».
— Вот это славно! — говорил Павел Христофорович. — Ограничить власть монарха, как это сделано в Англии, принимать законы всенародно избранным парламентом, освободить из неволи крестьян — разве это не благоденствие для русского общества? Но делать это надо основательно, не спеша, дабы мысль о необходимости преобразований дошла до каждого… 
Увы, гораздо больше было горячих голов. Им хотелось всё и сразу.
— Какой государь захочет добровольно поделиться своими правами? А с рабством? Жди, когда барин «воспитается» и освободит своих крестьян… Это надо делать внезапно! Вместо самодержавия — республика, вместо уговоров — жёсткий закон!
— Но на республику тем паче не согласится государь!
— А мы его и спрашивать не будем! Французы не стали же уговаривать своего короля?..
Полковник Граббе с самого начала ратовал за бескровную смену власти…
— Нам ещё гильотины не хватало! — в сердцах воскликнул он и покинул тайное собрание.
А вскоре оно самораспустилось, предоставив место Северному обществу в Петербурге и Южному в Киеве.
Увы, горячие головы «южан» под командой Пестеля брали верх, в их среде уже поговаривали об установлении республиканского строя путём цареубийства и «военной революции»… Этих «предприимчивых» людей сам Муравьёв Апостол называл «бешеными собаками» на цепи: стоит их спустить с неё, и русской крови не избежать!
Так и случилось в декабре 1825-го, когда на Сенатской площади был смертельно ранен генерал-губернатор столицы Милорадович. Сподвижник Суворова и Кутузова, участник полусотни сражений, он был сражён выстрелом в спину одним из «бешеных» — Каховским. Перед смертью генерал попросил врача показать ему вынутую пулю и обрадовался, увидев, что она выпущена не из солдатского ружья — из пистолета. Солдат он искренне любил, а своих крестьян завещал отпустить на волю.
Узнав об этом, полковник Граббе возблагодарил Всевышнего за то, что тот вовремя открыл ему глаза, но каток следствия дошёл и до него. Павел Христофорович был арестован, допрошен со всей строгостью, но Верховный суд не нашёл в его действиях состава преступления: Граббе задолго до 14 декабря уклонился от участия в заговоре.
Тем не менее, полковник был отправлен в Валахию, командовал кавалерийским отрядом — да так успешно, что был удостоен генеральского чина.
…Не любил генерал сидеть в штабах. Вот и здесь, на Кавказе,   он лично возглавлял отряд по поимке Шамиля, вступил в командование «Чеченским отрядом» генерала Галафеева.
Из всех войн, в которых доводилось участвовать Павлу Христофоровичу, Кавказская была самой сложной. Привыкший воевать в «чистом поле», один на один с противником, он здесь, в горах, то и дело натыкался на мирные сакли и каждый раз взывал к своим бойцам:
— В детей и женщин не стрелять!!!
На этой войне чаще доводилось не побеждать — защищать местных горцев от враждебных племён…
— Война в горах особенная, господа, — учил Граббе своих офицеров. — Здесь у каждой горы двадцать склонов, и в каждом своё племя, свой народ. С кем-то он мирно живёт, а с кем-то пастбище не поделил — вражда, а не то кровная месть, невесту украли — снова аул на аул… А бойцы они отменные! Что ружьё, что кинжал — они рождаются с ними. А всадники какие? — загляденье!
— Да уж… — соглашались офицеры, наблюдая за джигитовкой местных наездников.
— Им иначе нельзя, — пояснял генерал. — Во все века защищались они от врагов: и османская империя ходила сюда, и крымские ханы, и орды с востока… Аулы пограбят, сожгут, пленных, женщин и детей в рабство заберут… Только Россия не грабит, а защищает! Где русская крепость, там нет и не будет вовек чужеземцев, там мирно живут люди и пасутся их стада.

Офицеров своего отряда знал и любил Павел Христофорович, но особо приглядывался к тем, кто мог и подвиг совершить, и вольность… Таким был Руфин Иванович Дорохов — сын легендарного героя Отечественной войны, полководца и партизана Ивана Семёновича Дорохова. Вскоре после тяжкого ранения под Малоярославцем генерал отошёл в мир иной, но сын его прославился не меньше.
Отчаянный картёжник, пьяница, дуэлянт, он каждый миг готов был поставить на карту всё, чем дорожил в этой жизни, его приключения передавались из уст в уста, вызывали восхищение друзей и порицание начальства. За очередные вольности не раз он был разжалован в солдаты, но очень скоро, проявив отчаянную удаль, вновь поощряем продвижением по службе.
— Ну как тут? Что наш забияка? — спросил генерал своего верного помощника, полковника князя Голицына, прибыв в расположение отряда.
Голицын без слов догадался, о ком идёт речь, и отвечал весьма одобрительно:
— Дали ему команду охотников, и Руфин Иванович переродился, видит Бог! Набрал себе отчаянных юнцов и творит чудеса. Забраться в тыл, устроить переполох, привезти с собою пленных — для них это дело чести.
— Таким же был Иван Семёнович, мир его праху! 
Генерал вздохнул, припомнив старое, и перевёл разговор на другое.
— Что наше пополнение? Как они?
— Всех раскидал по командам, ваше превосходительство. К Дорохову направил того поручика, что стрелялся зимой с сынком французского посла.
— Лермонтова?
— Точно так.
— Ну, а Дорохов?
— Приглядывается к нему, но я думаю, что они сойдутся. Руфин любит таких отчаянных! К тому же он лично знал Пушкина, горевал о его смерти, наизусть помнит лермонтовский стих…
— Значит, найдут общий язык?
— Дай Бог, Павел Христофорович.

Очень скоро отряд выступил в поход, и удальцам из команды «охотников» довелось проявить себя в полной мере. Особенно хороши были схватки при реке Валерик.
…Вернувшись в Ставрополь, Граббе вновь вызвал к себе Голицына. 
— Ну что, полковник? Как нам быть с героем?.. Вы знаете, о ком я говорю…
— Ваше превосходительство! Могу сказать однозначно: Лермонтов — один из лучших наших офицеров! Храбрейший воин, умный командир… Охотники, вы знаете, народ насколько и отважный, настолько же капризный: не каждый сотник их устроит.
— Как не знать? Смутьяна Дорохова  охотники любят самозабвенно!   
— И вдруг он ранен!  Из боя на руках его несла команда. И Дорохов при них указал на Лермонтова: «Он будет замещать меня!»
— Да, подобная оценка дорогого стоит.
— Более того. Уже из лазарета Дорохов писал другу своему Юзефовичу, а тот мне показал письмо вояки.  «Славный малый это Лермонтов — честная, прямая душа… Мы с ним подружились и расстались со слезами на глазах…»
На этом месте он остановился.
— Что-то не так, князь?..
— Последние строки не понравились мне, ваше превосходительство. Дорохов сделал мрачную приписку: «Какое то чёрное предчувствие мне говорило, что он будет убит…  Жаль, очень жаль Лермонтова, он пылок и храбр, не сносить ему головы»…
Граббе улыбнулся, как улыбаются взрослые на детские страхи.
— Но теперь-то мы знаем, что всё обошлось благополучно? Лермонтов остался жив!
— Да, бывалый Дорохов ошибся, слава Богу… Но согласитесь, генерал, что мы неблагодарны к нашему герою. Я просмотрел списки — наградами  отмечены все, кто служил в отряде Галафеева, кто был в команде охотников… И ордена, и звания у них. И лишь одной фамилии там нет… 
Павел Христофорович нахмурился.
— Ну да, ведь вы не в курсе… То давняя история, мой друг. Лист наградной мы посылали не раз, но чья-то высочайшая рука поручика из списка удаляла.
Воцарилась тишина. Наслышанные про дворцовые интриги, они понимали, в чём дело. «Смерть поэта», дуэль с Барантом — всё это в столице ещё не забыто…
— Но согласитесь, генерал, что так не хорошо, не по-армейски, не по-Божески! Когда подобных храбрецов мы не будем отмечать наградами, что скажут остальные? Не пропадёт у них желанье драться так же смело, как эти молодцы?
Граббе понимал: где-то там, в бесчисленных папочках Бенкендорфа, лежит и его допросный лист по поводу «Союза благоденствия»… Этот скромный листок запечатал его рот на всю оставшуюся жизнь. И он сказал не то, что хотел, но тоже про поручика.               
— Докладывали мне, что Лермонтов высказывал желание уйти в отставку…
Голицын горько усмехнулся.
— Вот так мы гоним лучших офицеров!.. — Упрямо нахмурился и спросил: — И всё же, генерал, что нам вписать в наградной лист на этот раз? Ведь говорят, что капля камень точит…
— Вы правы, князь…— Генерал подумал: ордена уже просили… — Одобрим Лермонтова тем, что саблю ему испросим золотую. Пишите представленье, полковник!
Тот расцвёл:               
— Оружие всегда ценилось на Руси, оружие за храбрость — вдвое!
Граббе весело усмехнулся.
— А как Ермолов будет рад! Он тоже любит Лермонтова, старый вояка.
Загадочно улыбнулся и Голицын. 
— Вы, говорят, с ним спорили однажды?..
 — Про Лермонтова?.. Да! Тот «Мцыри» написал — вещь изумительную!
— Я читал…
— Тем паче. — Он прочёл вслух:
                «Однажды русский генерал         
                Из гор к Тифлису проезжал…»
— «Ребёнка пленного он вёз…».
— Вот-вот! И хвалится мне Ермолов: «Про меня, дескать, написал поручик!»…
Князь невинно поднял бровь.
— А разве не так?
— Конечно, нет! — возмутился Граббе. — Это я проезжал в ту пору из Владикавказа в Тифлис!.. Ничего не скажу: бравый генерал Алексей Петрович,  но зачем же перевирать?!
Голицын примирительно улыбнулся:
— Ну ничего, ваше превосходительство. Вот будем вручать Лермонтову золотую саблю — спросим: кого он имел в виду?
Павел Христофорович вздохнул.
— Лишь бы вручили!..
             (Рисунок Лермонтова — вид Кавказа).

                ЗАКОНОДАТЕЛЬ МОД
Всегда с любовью и особой нежностью подъезжала Елизавета Алексеевна к подмосковной усадьбе своего брата. В большой семье Столыпиных Дмитрий Алексеевич был один из младших, на двенадцать лет её моложе, но даже тогда, среди детей, она отмечала особую пытливость его ума, большую склонность к математике. Став офицером-артиллеристом, он отличился под Аустерлицем, печатался в «Военном журнале», писал книги о фортификации, очень быстро дошёл до генерала, создал ланкастерскую школу обучения солдат… За три месяца его новобранцы познавали грамоту…
Позже стало известно, что Дмитрий Алексеевич дружил с Пестелем, что Южное общество прочило его в состав Временного правительства… Но после 14 декабря начались аресты заговорщиков, и сорокалетний генерал скоропостижно скончался здесь же, в Середниково… Эта смерть многим показалась подозрительной, но времена были суровые, вслух об этом старались не говорить, лишь с особой нежностью относились к молодой вдове покойного — Екатерине Аркадьевне.
Она в свою очередь прониклась искренней любовью к старшей сестре мужа — своей золовке Арсеньевой, к её очаровательному внуку. Зимой бабка и внук приглашались на детские балы в её московском доме, а каждое лето — в Середниково. Учась в Москве, Мишель проводил здесь все свои каникулы, а бабушка, конечно, с ним.
Вот и сегодня Елизавета Алексеевна вновь отправилась в любимое Подмосковье, где так легко дышится в сосновом бору, так много радостных воспоминаний.               
— Какая прелесть это Середниково! — воскликнула она, когда переезжали овраг через Чёртов  мост: он напоминал в миниатюре тот знаменитый швейцарский, который преодолела армия Суворова. — Мишель любит эти места. 
При встрече вдовы горячо обнялись, расцеловались, сели обедать и уж тут наговорились досыта.
— Какой здесь был бедлам, когда съезжались вместе студенты и юные девицы со всей округи! Бахметевы, Сушковы, Лопухины, Столыпины, конечно… И Верещагины — наша родня, — говорила Екатерина Аркадьевна, вспоминая прошлое.
— А пикники, конные прогулки, лёгкий флирт — всё дозволялось здесь! Но вот признаний пламенных ни-ни!  — говорила Елизавета Алексеевна. — Мы, взрослые, за этим следили строго! 
— Да разве было за чем следить? — удивилась хозяйка.
— Э, милая! Мой Мишель такой же ловелас, как дедушка его покойный. А я, признаться, боюсь юных дам. Окрутят, уведут мальчишку — и что я без него? Уже сейчас в Тарханах скука смертная, но я хоть знаю, где он, жду…
— А, кстати, он надолго в Пятигорске?
Елизавета Алексеевна неопределённо пожала плечами.
— Из Ставрополя ехал — захворал, так лекарь прописал ему местные воды… Они его с детства выручали.
Екатерина Аркадьевна помолчала, собираясь с мыслями, поскольку гостью уважала и даже побаивалась отчасти, но всё же сказала:
— А что касается женитьбы Мишеля, то, извини, её не миновать. Сколько ему?.. Двадцать шесть?..
— Осенью двадцать семь будем, — уточнила бабушка.
— Тем паче. Не вечно же ему быть холостяком? Да и тебе, прости, уже другая нужна забава — правнуки.
Сказать по совести, об этом ещё не задумывалась Елизавета Алексеевна, но в этот славный весенний вечер, в компании мудрой снохи время словно сделало ещё один оборот: она поняла, что напрасно пытается его остановить.
 Увы, тот кареглазый мальчуган, которого она помнит младенцем в доме генерала Толя у Красных ворот, невинным дитя в Тарханах, учеником в Москве, корнетом в Петербурге, — он сегодня усатый гусар, познавший пороха, прославленный вояка, литератор… Пора, пора увидеть его в новом качестве — в качестве мужа и отца… А, стало быть, права Екатерина: довольно сторониться юных дам, окидывая их холодным  взглядом. Пора самой искать одну из них — ту, что составит счастье внука.
Арсеньева вздохнула.
— Ты права: старею я, нужна молодая хозяйка в доме.
— Я так не говорила! В своём доме ты вечно будешь главной, золовка милая моя. Но правнуков пора тебе нянчит, пора!
Елизавета Алексеевна задумалась, невольная улыбка обагрила её лицо — так поздняя вечерняя заря освещает пасмурное прежде небо. Правнук!.. Она вздохнула.
— Вот если б угадать, что будет на уме у будущей невестки… Я на всё соглашусь, если останется жить в Тарханах. Если и Мишель, и дети — все будут рядом, возле меня!
— А уж это как ты сама поставишь дело, — развела руками хозяйка усадьбы. — Будешь суровой да нелюдимой — и золотая сношка убежит от тебя на край света, а ласковой да справедливой — почтёт тебя за родную бабку. Тепло ей будет в твоём доме, а это главное!

На следующий день Екатерина Аркадьевна уехала в Москву по своим делам, а золовка её допивала чай на веранде, когда вновь послышался топот копыт. «Никак забыла что? — подумала Екатерина Алексеевна, но присмотрелась — нет, другая коляска спешила к дому.
Кучер остановил пару сытных лошадей, вышла молодая девица в жемчужном платье, модной шляпке, шёлковой косынке на тонной шее… «Где-то я её видела, — подумала старушка, приглядываясь. — Ну конечно! Это же соседская барышня… Была девчонкой костлявой, а сегодня расцвела, похорошела!
Юная соседка приблизилась, ловко сделала книксен.
— Здравствуйте, Елизавета Алексеевна. Вы меня не узнаёте?
— Почему же? Ты из Знаменки, младшая дочь полковника Мартынова, храни его Господь… Наталья Соломоновна, кажется?
— Точно так, мадам. Как я рада вас видеть! Сегодня прибыли?
«Да тебе-то что за радость?» — хотела хмуро ответить Арсеньева, но вспомнила вчерашний разговор с хозяйкой усадьбы: «Будешь суровой да нелюдимой — и золотая сношка сбежит от тебя»… 
 — Сегодня, милая.   
 — Как добрались, Елизавета Алексеевна?
  — По стариковски, слава Богу… Какая шляпка у тебя!
Наталья порозовела.
— Это модно сегодня. Ваш внук — законодатель мод.               
— Мой внук?! — удивилась Арсеньева. — С какой же стати?
—  Его роман всех сделал ценителями Пятигорской моды.
— Вот даже как?!
— У наших модниц нынче лишь одна оценка: одобрил бы Печорин или нет?.. Одела б это платье Княжна Мэри или не одела?.. У Вашего внука изумительный вкус, он понимает женщин и знает чувство меры.
Бабушка искренне удивилась.
— Я рада за него. Ну и за вас, коль разделяете одни с ним взгляды… Я помню вас совсем девчонкой…
— Да, это так. Ваш внук почитал меня сестрою, когда я была совсем дитя. Сначала всё шутил надо мной, но мне уж сделалось семнадцать, и он всё чаще стал выбирал меня своей наперсницей в беседах… Он мне — не первой ли? — поведал о «Мери», о «Грушницком», стихи свои читал…
— И что же ты?! — насторожилась бабушка.
— Была его благодарной слушательницей, не больше. Я прекрасно понимаю, Елизавета Алексеевна, что одну только дружбу надо дарить Поэту — тогда он будет творить без оглядки на прочие чувства.
«Однако!.. Как говорлива стала эта молодёжь! — подумала старуха. — В наше время мы старшим лишь два слова говорили: «да, мадам, нет, мадам». Но этак веселей беседовать, ей Богу».
— А любовь?..
— Любовь ни в коем случае! — с ужасом вскричала юная соседка. — Она туманит взгляд, отвлекает от главного дела…
Тут бабушка вновь вспомнила свои прежние установки и сказала строго:
— Главное дело гусара — служить верой и правдой царю-батюшке!
— Именно так, Елизавета Алексеевна! — воскликнула гостья, не сводя с неё восторженных глаз. — Отчизна  превыше всего!
Арсеньева оглядела собеседницу с ног до головы. А ведь не дурна и главное — не глупа молодая Мартынова! Она одарила её лёгкой улыбкой, что давно не делала в отношении девиц.
— Я всегда считала тебя разумной барышней.
— Благодарствую, Елизавета Алексеевна…
— Да будет тебе, зови меня просто тётушкой.
— Благодарствую, тётушка.
Теперь надо бы главное выведать у девицы: не охмуряет ли внука её? Бабушка склонилась ниже…
— Ну, а сама то, в душе?.. Вовсе не любишь Мишеля?
— По секрету?
— Да.
Наталья глубоко вздохнула.
— С детских лет гляжу на него восторженно. Но — не больше! Я умея таить свои чувства так далеко, что он о них никогда не узнает. Быть рядом с ним, служить его таланту — вот всё, о чём я мечтаю!               
 — А он?..  В любви тебе Мишель не объяснялся?!
 — Я не позволила, мадам.
Старуха только сейчас вспомнила, что на столе ещё горячий самовар…
— Да ты садись, Наталья, пей чай… Хозяйки нет, так я за неё…
— Благодарствую, тётушка.
 — Боялась я прежде, что обольстят его красотки, женят, — искренне призналась Елизавета Алексеевна. — На всех девиц глядела как на соперниц: уведут дитя из дома — и всё! Ведь без него умру я за неделю!..
Она смахнула с глаз слезу. А юная собеседница её, напротив, сделалась суровой, нахмурилась.
— Ужасно, что кто-то этого не понимает! На месте государя я издала б указ, чтоб юным жёнам быть неотлучно при мужьях, при их родителях! В их имении рожать, воспитывать детей на радость старикам. Тогда лишь будут счастливо дитя, когда растёт под взором старших поколений!   
 — Старый да малый — они друг друга понимают с полуслова! — горячо поддержала старуха. — Родителям всё недосуг; лишь бабки любят внуков всей душой, другой любви уже не зная, не желая… 
 Какое то время, воодушевлённые одной идеей, они пили чай молча, потом Елизавета Алексеевна глубоко вздохнула.
— Да, осенью Мишелю 27! Как ни крути, пришла пора жениться… Теперь лишь об одном молю я Бога: послал бы мне невестку, которая его не сманит из Тархан. Которая бы полюбилась мне, стала хозяйкой в доме, а я бы нянчила их деток… Мне большего не надо, видит Бог!…
На глазах обеих дам виднелись слёзы.
(Вид Середникова «Чёртов мост» или рисунок Лермонтова     «Молодая женщина и старуха» (итальянский карандаш).

 
                МАЗАНКА
Плац-майор Василий Иванович Чилаев был человеком не богатым, но аккуратным. С юности он взял себе за правило вести памятные записи и каждый вечер мелким почерком заносил в походную тетрадь всё, что увидел, услышал, с кем познакомился в течение дня. С годами таких тетрадей скопилось изрядно.
Служить он начал в восемнадцать лет, в этих записях было всё, что занимало молодого офицера в чужих краях, а впечатлений было много. Он участвовал в экспедициях против воинственных горцем, ходил походами в Турцию, в Персию, служил под командой Радищева, Ермолова, Вельяминова…
Лишь в сорок лет он обрёл, наконец, тихую гавань: стал служить в Пятигорской военной комендатуре — был капитаном, а в январе 1841 получил плац-майора. Большого наследства у него отродясь не бывало, но Василий Иванович не кутил, как другие офицеры, в карты играл лишь по маленькой и вовремя умел остановиться, а потому, выйдя в отставку, скопил-таки на скромную усадебку, о которой мечтал с юности.
Сегодня он мог себе такое позволить, но в Россию не поехал. Вся жизнь его прошла на Кавказе, здесь были его армейские друзья, иных майор не знал, а потому присмотрел на краю Пятигорска скромный домик с крохотным участком земли, купил его и начал думать, как жить дальше. Природа местная была богатой, зима короткой, лето долгим, вырастали и грецкие орехи, и гранаты, и виноград, но земледельцем Чилаев не был отродясь, а потому стал строить летние домики для господ офицеров, которых в Пятигорск приезжало с каждым годом всё больше.
Не мудрствуя лукаво, майор велел рубить обычные мазанки, каких немало в окрестных казачьих станицах: стены мажут глиной и белят известью для красоты, крышы кроют камышом, окна закрывают на ночь ставнями: мера необходимая в тех краях, где водятся «дикие» горцы. 
Отсюда, с подножия Машука, были видны и Цветник, и бульвар, и ресторация, где чаще всего собиралось «водяное общество» Пятигорска, а совсем рядом били горячие воды, источники вод питьевых…
Старых друзей в военной комендатуре было много, и вновь прибывшим на лечение офицерам они настоятельно рекомендовали:
— А вы ступайте на улицу Нагорную в имение майора Чилаева. Василий Иванович сдаёт чудесные домики в саду; не пожалеете.
Так появились первые жильцы: корнет Михаил Павлович Глебов, раненый при Валерике, князь Александр Илларионович Васильчиков, отставной майор Николай Соломонович Мартынов, князь Сергей Васильевич Трубецкой…
Ещё один домик внаём был расположен посередине двора и назывался «средним». Рядом расположилась конюшню, был разбит палисадник.   
Как всякий аккуратист, хозяин завёл особую тетрадь под названием «Именной список» — туда заносил имена и звания своих постояльцев, полученные от них суммы. В мае того же года он записал: «С капитана Алексея Аркадьевича Столыпина и поручика Михаила Юрьевича Лермонтова из Санкт-Петербурга получена за весь средний дом 100 рублей серебром».
В домике у каждого постояльца была своя комната с кроватью и столом, зал обеденный, зал для приёма гостей, веранда в саду… И хотя всё это — в миниатюре, хозяин умел подать товар лицом.
— Обстановка спартанская, господа, но что вы хотите? Городок у нас новый, прежде было казачье селеньице, Горячие воды называлось… — сказал хозяин, наведав вечером своих жильцов. — Источники — вот они, в двух шагах!
— Знаем, майор, — усмехнулся поручик. — Я с детства здесь бывал.
— Тем паче. А мне с шестнадцатого года где только быть не доводилось! И Кавказскую линию прошёл вдоль и поперёк, и в Персию ходил, и в Турцию…
Тут он начал перечислять, где и как доводилось ночевать боевым офицерам его времени, но внимательно слушал лишь один. Капитан задремал, устав с дороги,  и собеседники перебрались в половину поручика: там, где окно выходило в сад.
Широкий стол возле окна уже обживался постояльцем: подсвечник, чернильница, перо и бумага говорили о том, что здесь уже писали что-то, а стопка книг предназначалась не для того, чтобы пылиться на полке: там и тут виднелись закладки… «Не для фасона держит, для чтения!» — подумал хозяин и не без робости спросил:
— Мне сказывали в комендатуре, что вы, поручик, литератор?
— Отчасти, — усмехнулся постоялец.
— Здесь вам будет удобно, сударь. Окно, как видите, выходит в сад, тишина необыкновенная, а по утрам в хорошую погоду виден Эльбрус, — и хозяин указал туда, где в ранние безоблачные часы высилась главная вершина Кавказа.
— Да вы садитесь, — улыбнулся поручик. — Мне отчасти неловко предлагать это вам, хозяину.
— О нет, хозяева теперь вы! — не согласился майор. — На весь сезон, до поздней осени, вы в этом доме вправе что угодно: жить, кутить, друзей водить! Он ваш всецело.
— Меня, сознаться, другое интересует, Василий Иванович. Вы давеча сказали, что служите здесь с юности…
Хозяин развёл руками:
— Мальчишкой безусым.
— Со времён Ермолова?
Майор рассмеялся.
— Берите глубже, поручик. Я ещё Радищева застал, Николая Фёдоровича. Но он был уже седым, хворым, и ближе к осени пришёл к нам Алексей Петрович — молодой, здоровый — кровь с молоком! Воспрянули мы духом: сейчас погоним басурмана! Но не тут-то было. «Кавказ, — сказал нам генерал, — это одна большая крепость с гарнизоном в полмиллиона штыков. Здесь бастионы куда как выше измаильских, единым штурмом их не взять. Подкопы тоже не годятся. Тут один путь, господа: долгая терпеливая осада!
Поручик остановил его.
— Позвольте, я запишу. — Он подвинул к себе лист бумаги, взял перо. — Кавказ как единая крепость с полумиллионным гарнизоном — это он хорошо сказал!
— Ермолов так и делал. Сначала долгая разведка: какие племена живут — за Тереком, к примеру? Как относятся к нам их князья, торговцы, простой народ? Кого боятся больше — русских или, положим, кубанцев, турок, крымских ханов? Кавказ — это ведь перекрёсток всех дорог, редкий завоеватель здесь не был… 
Заметив, что постоялец слушает с большим вниманием, Чилаев  спросил:
— Я вижу, поручик, что вам это интересно?
— Весьма. Давно пишу про Кавказ: стихи, поэмы, роман… Теперь вот задумал трилогию.
— Ну как же? Читал я вашего Печорина. А Максим Максимович — он как будто с меня списан!
— Спасибо за оценку.
Плац-майор решительно махнул рукой:
— Все эти годы, с ранней молодости, я веду… дневник не дневник, а так — полевые тетрадки… Кто что сказал, где и что я видел…   Если любопытствуете, могу показать.
Квартирант развёл руками:
— Буду чрезмерно благодарен.
Хозяин встал, прощаясь.
— Заходите ко мне, поручик. Я вам многое расскажу про Кавказ. А сколько баек я собрал армейских, сколько местных легенд!

 Перед сном, как обычно, майор записал в заветную тетрадь: «Сегодня въехали ещё два офицера: капитан Столыпин и поручик Лермонтов. Второй литератор, недурно знает Кавказ, но с интересом слушал и мои рассказы». 
 А в «среднем» домике тоже долго не гасла свеча…
«Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли. Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растущих в скромном палисаднике. Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками».
           (Усадьба Чилаева с надворным флигелем, где жили Лермонтов и Манго (рисунок, акварель).


                «ФЕЛЬДМАРШАЛ»
 За тысячу вёрст от Пятигорска, в Тарханах, облака под вечер сделались не те, что днём: хмурые, без багрянца вечерней зари, они предвещали нехорошую погоду на завтра.  Елизавета Алексеевна возвращалась из Чембара домой и поделилась своими наблюдениями с кучером: 
—  Какой-то вечер нынче странный… Тебе не кажется, Андрей?
Бывший Дядька тоже пригляделся внимательнее:
— В тучу солнце село... К дождю не то?..
— Июнь не должен без дождей. И колос созревает, и лён, и яблони в саду…
— Тогда о чём грустить, хозяйка? Всё слава Богу.
Она строго покосилась на него.
— А ты не знаешь, что меня тревожит? Милый внук далёко… Мишеля нет со мной!
Какое-то время ехали молча — она в коляске, он на облучке… Пара сытых лошадей трусила по пыльной дороге. 
Андрей Иванович служил при усадьбе четверть века, в молодости повсюду ездил с барчуком, а теперь тот взял на Кавказ тех, кто помоложе: Ваньку Соколова камердинером да Ваньку Вертюкова конюхом… Дядька остался в Тарханах, возит хозяйку… Ему уже под сорок, жена его, Дарья Григорьевна — ключница в усадьбе, служит барыне «с большой привязанностью», а потому живётся Соколову не дурственно. Но характер у него дурной: не может Андрей не резать правду-матку в глаза, хоть убей его!
— Сейчас скажу — рассердишься, барыня, — начал он издалека.
— Тогда не говори, коль рассержусь…
— Я и молчу…
— Ну и молчи!
— Молчу.
— Молчи!!!
Какое-то время барыня и кучер ехали в тишине. Она не выдержала первой.               
— И долго будем так молчать?!
Он повернулся на облучке, поглядел в глаза хозяйке.
— Доколе, матушка, себя ты будешь тешить пустыми грёзами? Мишелю скоро 27, а он ещё поручик. До генерала этими шагами ему идти ещё лет сто! Так ты его вовеки не дождёшься!
— И это всё?! — спросила она сухо, с предстоящей угрозой в голосе.
— Не всё ещё, постой. Я с барином немало был в столице. Там Лермонтов давно средь первых лиц — редакторов, поэтов, театралов… Куда б мы ни приехали, везде ему с почётом растворяют двери, все кланяются, всюду шепоток: «Сам прибыл!»… Я видел, матушка, что тучных генералов не так порой встречают, как нашего Мишеля!
— А дальше что?
— То, что генеральские эполеты давно уж пережил ваш внук. Это он в армии — поручик, а в литературе — фельдмаршал, не иначе! «Наш Лермонтов — величиною с Ивана Великого!» — так называют его.
Андрей Иванович снова повернулся лицом к дороге, ждал серьёзной взбучки и радовался ей: «Зато сказал-таки правду-матку!»
— Знаю даже, кто называет, — донёсся сзади голос барыни. — Чембарский наш, лекаря Белынского сынок — Виссарион. Он критиком теперь в столице…
— Все называют! — упрямился Дядька. — Пушкин, говорят, умер недаром: Лермонтов остался за него! Даже мне уважение. Куда бы барина не привёз, хозяйка обязательно спросит: «Это ты Михаила Юрьевича камердинер? Прошу на кухню, тебя накормят»… А вы говорите «генерал!»
На глазах у бабушки выступили слёзы. С версту проехали, не меньше, когда она сказала, горестно вздохнув.               
— Как я мечтала о времени, когда мой внук во всём гвардейском блеске вернётся в милые Тарханы!  Поедем с ним к соседям, на балы, в Чембар и Пензу… «Позвольте вам представить: Михайло Юрьевич — мой внук и генерал!»… А там и свадьба, следом детвора! И всё, как прежде: ты — такой же Дядька для его детей, я — бабка старая... Прабабушка уже!
 Снова ехали молча. Теперь и кучер нет-нет да смахнёт с лица невесть откуда налетевшие соринки. Так и доехали до новой церкви, которую в Тарханах и окрест крестьяне прозвали Михайловской: «Михаил Архистратиг» не каждый сразу выговорит.
            — Остановись! — раздался сзади строгий голос барыни. 
Андрей Иванович подогнал лошадей к церковным воротам, натянул вожжи, пулей слетел с облучка и подставил хозяйке обе ладони. Она сошла — гордая, неприступная и пошла в церковь, осеняя себя крестом. Он поддерживал её под локоть…
В церковном полумраке было прохладно, пахло ладаном и свечным воском, а ещё особым ароматом свежести, который присущ недавно освящённым храмам. 
Елизавета Алексеевна поставила несколько свечей возле особо почитаемых ею святых, молилась долго и страстно, выходя, подала нищим на паперти… Чувствовалось по всему, что молитва принесла её душе облегчение, с чем-то сложным смирилась барыня, приняла не простое для себя решение.
— Ну… Вези домой! — велела она Соколову, а когда прибыли, и усадил он барыню в её заветное кресло, велела остаться.
— Так, значит, Мишке не быть генералом?
Соколов пожал плечами.
— Воля ваша, барыня, но к другому лежит его душа.
Барыня пристально поглядела на Дядьку.
— И ты знал?
— Я всё о нём знаю, матушка. Прости покорно, но ведь с двух лет он на моих руках, почти как сын родной!
Она вздохнула.
— Давно он просится в отставку… Я прежде отговаривала, как могла, а теперь вижу: нельзя сквозь силу счастье подарить…
— Истинный Бог, барыня Елизавета Алексеевна! — Соколов склонился перед ней до колен, принялся с восторгом целовать её руки
  — Ну, чёрт с тобой, фельдмаршал, так фельдмаршал! — сказала она. — Неси бумагу. Напишу: согласна! Пусть идёт в отставку.
                (Иллюстрация: свеча, перо, бумага…)
               
               
                ВЕРЗИЛИНЫ
Мария Ивановна Вишневецкая не любила вспоминать о первом браке, говорила лишь верной подруге:
— Совсем глупая была: шестнадцать лет, какая там любовь?!.. Одна радость, что дочь осталась, красавица моя. Бывало, гуляем с ней по Цветнику, Эмилии лет восемь, а мне двадцать пять… «Какая милая сестрица!» — заигрывают молодые люди. «Какая сестрица? Это дочь моя!». Никто не верил, честное слово!
— И правильно делали. Ты и сейчас ещё хоть куда!
— Так же сказал и мой генерал. В ту пору он был есаулом, не так давно схоронил жену… А тут глядь — вдовушка молодая... У него дочь на руках, у меня тоже… Девочки сразу сдружились — не разольёшь водой! Ну а потом мы свою нажили, общую…
— Вашим семейством весь Пятигорск любуется, видит Бог!
— Мы здесь старожилы, — соглашалась Мария Ивановна Верзилина. — Пётр Семёнович — наказной атаман, дочки красавицы, как на подбор: Эмма, Грунюшка, Надюша…
Подруга заговорщицки мигала:
— Женихи, поди, шмелями вьются?
— Надоели уже! — с деланной гримасой отвечала мать. — У нас же Чилаев в соседстве, а у него молодых офицеров полон двор. Что ни день, то к нам. Музыкальные вечера!
— А генерал?
— Он в Варшаве сегодня, у графа Паскевича.
Дама понимающе кивнула: Варшава, управляемая фельдмаршалом Паскевичем, представляла ещё одну болевую точку России.

В воскресенье 13 июля в доме Верзилиных снова был музыкальный вечер. Звучал рояль, великолепно играл князь Трубецкой, танцевали пары, за порядком взирала Мария Ивановна — всё было как всегда. Лермонтов и Мартынов поочерёдно приглашали на танец красавицу Эмиль, которую вся молодёжь Пятигорска звала «Розой Кавказа» — до того она была хороша! Штабс-капитан Лев Пушкин, младший брат покойного поэта, танцевал со средней сестрой, Аграфеной, а молодёжь типа Глебова и Васильчикова донимала остротами самую юную из сестёр — Надежду Петровну, которой лишь недавно исполнилось пятнадцать.
Закончив вальс, Мишель с Эмилией уселись в уголке. Глаза его горели плотоядно: известный шутник искал лишь жертву, чтобы отточить на ней свой язык. Девица угадала это с полувзгляда:
— Мишель! Вы давали мне слово…
— О чём вы, Эмма?.. Я полная невинность!
Потом исполняли романсы. Лермонтов и Пушкин уселись рядом и начали балагурить, как всегда. В остроумии Лев Сергеевич не уступал Михаилу Юрьевичу, а тот — тот искренне его любил: как брата своего кумира, как собеседника, как хладнокровного картёжника в конце концов. «В игре, как лев, силён наш Пушкин Лев» — написал он эпиграмму, ставшую известной всей России.
А Мартынов — нарядный, как всегда, с огромным горским кинжалом на поясе, не отставал от старшей дочери хозяйки дома. Эмилия сидела в кресле, Николай стоял рядом, кокетливо на него облокотясь.
— Надеюсь, следующий танец за мной, прелестная Роза Кавказа?
— Прошу, не называйте меня так, Мартынов. Это придумали молодые офицеры, не видавшие моих сестёр: вот подлинные красавицы!
— Ваша скромность идёт под руку с вашим очарованием. Так что же насчёт танца?
— Прошу простить, Николай Соломонович, но следующий вальс я обещала…
— Бьюсь об заклад, что знаю имя счастливчика. Конечно же, Лермонт?
Эмилия оглянулась на своего визави и даже испугалась отчасти, увидев в глазах майора не успевшую пропасть злобу.
— На вас лица нет, Николя. Ревнуете? К кому? Мы с Лермонтовым давние друзья — и только.
Николай Соломонович усмехнулся.
— От дружбы до любви недолог путь.
Она глубоко вздохнула.
 — У нас он позади… Не верите? Мишель был ещё дитя, гостил с бабушкой в Горячеводске. Ему в ту пору было… десять лет! А мне ещё меньше.  Ну можно ль ревновать нас к детству?..
Мартынов спросил вполне серьёзно:
— Так в вас былые чувства все остыли?
— Их не было и прежде, этих чувств. То он вообразил, не я… 
— Говорю к тому, что Лермонтов изменчив. Я тоже его давний друг, ещё с армейской школы, и помню на балах, в салонах... Он многим, многим головы вскружил!
Эмилия пожала плечами.
— Так что ж с того? Он молод и умён, поэт и не дурён собою… Вот дамы и вздыхают…
— Да мне-то что до всех?! — почти вскричал он. — Но у меня есть младшая сестрица — её он свёл с ума!
Верзилина-старшая едва заветно побледнела.
— Ах, вон что?!.. Сколько же сестре?
— В ту пору было лет семнадцать. Сегодня больше. 
Красавица отвернулась, чтобы скрыть ревность.
— Ну, дай им Бог любви и счастья!
— А нам?!
— Пардон, не поняла, — искренне призналась она, вскинув голову. — Вы о чём, Никки?
— Мы с вами, Эмма, — разве недостойны большой и пламенной любви? 
Девица бросила взгляд на матушку, которая сидела в дальнем углу зала, обмахивалась веером. Мария Ивановна всем привычно улыбалась, но от глаз генеральши ничего невозможно было скрыть. В конце концов, она мать трёх незамужних дочерей! А тут, в глухом краю России, весь цвет её армейской молодёжи, всё золотые имена: князья, избранники судьбы!
Мать не могла услышать, что сказал Мартынов, но видела, как блеснули глаза дочери, и сразу же всё поняла: майор намекнул на любовь!
Мария Ивановна знала, что он в отставке, что уже не дослужится до генерала, но знала также, что отец оставил сыну без малого тысячу душ… Веер изменил траекторию движения, и дочь поняла, что матушка одобрила её.
— Не знаю… Надобно подумать, — сказала Эмилия.
— Когда же?
— Думать?.. Никогда не поздно! — невинно улыбнулась она. — Вы чаще приходите к нам, Мартынов. Дом Верзилиных всегда открыт для тех, кто весел, молод,.. не ревнив!
Она погрозила ему пальцем и пошла танцевать с Лермонтовым.

А в зал вошёл Монго. Он не мог придти раньше и теперь распахнул объятия, приветствуя всех разом. К нему тотчас подскочила Надежда. На правах самой юной, ещё дитя, она позволяла себе выражать искреннюю любовь, а не любить Алёшу Столыпина было невозможно.
— И в саду у вас благодать, и в зале райские напевы! — сказал он, целуя руку юной даме.
— Это князь Трубецкой играет сегодня.
— Волшебная музыка, не правда ли?
— Истинная правда! — сказала она, взяв его под локоть. — А вы пригласите меня танцевать?
— Непременно, мой ангел. Но что же друг ваш Глебов?
— И он, и князь Васильчиков — они только смеются надо мной, а танцуют с другими!
Разговор был шутливым, как все почти в этом весёлом доме, но средняя сестра, девятнадцатилетняя Аграфена Петровна, бросала пылкий взгляд на капитана. Не полюбить этого красавца она тоже не сумела.
Он взглянул в дальний угол.
— Где Лёва Пушкин, так Лермонт… Обоим дай лишь повод позлословить!
— Да, языки у них — страшнее пистолета!

           Увы, всегда приходит время расставаться, и гости потянулись к выходу. В прихожей Мартынов окликнул своего давнего друга:
— Лермонтов! Прошу Вас задержаться на два слова!
— Я жду на воздухе! — отозвался Мишель и вышел — в доме было душно.
Этот разговор услышала Эмилия.
— Мсье Мартынов!
— Я слушаю, мадмуазель…
Она подошла вплотную.
— Вы снова не в себе… Вас Лермонтов обидел?
— Ну что вы, право? — возразил он не очень искренне. — Сущий пустячок! Я сотни раз просил его остроты и насмешки на мой счёт оставить при себе…   
Красавица усмехнулась.
— И что же вы теперь хотите?.. Драться на шпагах?! У нас в саду, под луною?  Ах, как это романтично!
— Для этого, мадмуазель, есть более укромные места, — ответил он с пафосом.
Она убрала с лица улыбку.
— Вы это серьёзно, Николай Соломонович? Прошу Вас: не шутите так, не надо. Вам не к лицу…
— Почто же? — обиделся он.
— У нас в России эту моду ввели французы, как известно. Они заядлые драчуны и забияки… А вы — вы человек серьёзный, на такую глупость не способны.
— А вот увидим, способен я или нет! — сказал Мартынов и попытался обойти её.
Эмилия заступила ему дорогу, умоляюще сложила руки.
— Николай Соломонович!.. Вы давеча намекали, что неравнодушны ко мне?…
— Какое это имеет значение? — удивился он.
— Самое прямое, сударь. Да, я согласна!
— Вот как?!
 — Да! Я буду вашей женой! Но с одним условием…
— Каким же?
— Вы откажетесь от своих намерений в отношении мсье Лермонтова и даже пальцем его не тронете!
Мартынов вспыхнул, как порох.
— Однако!.. И после этого вы говорите, что не любите его?!.. О, женское коварство! Прощайте, мадмуазель! — он развернулся и с гневом удалился прочь.
А из зала вышёл Монго под руку с Аграфеной и Надеждой; все трое над чем-то весело смеялись. Эмилия бросилась к Столыпину.
— Алексей Аркадьевич! Позвольте на три слова…
Аграфена  возмутилась.
— Ещё чего, мадмуазель!
— Не много ль вам сегодня ухажёров? — поддержала её Надежда.
— Сестрицы, милые! Всего три слова!
           Сёстры Верзилины, поджав губы, отошли в сторону. Монго обернулся к Эмилии и щёлкнул каблуками.
— Я весь внимание, мадмуазель.
Она взяла его за руку.
— У вас, Столыпин, золотой характер: вы всем в округе друг.
— Польщён. Хотя — вполне возможно…
— Вы друг Мартынову и Лермонтову брат… Идите, разнимите эту пару!
— Да что случилось? 
— Только что, при мне Мартынов собирался вызвать Мишеля на дуэль!
Он поднял бровь.
— Да будет вам! С чего бы это? Мы вместе были целый вечер: никто не прятал карту в рукава, перчатку не швырял в лицо…
— И тем ни менее всё так! — вскричала она, чуть не плача. — Поверите вы даме или нет?! Ступайте! Разнимите!!! — и почти силой вытолкала его во двор.
Увы, ни того, ни другого Столыпин уже не застал.
Стояла летняя беззвёздная ночь: белесые облака пробегали по небу, было и темно, и тепло одновременно. Такую ночь Бог создаёт для влюблённых… — или для тех, кто замыслил недоброе.
    («Дом Верзилиных» — рисунок Л.О.Препацци, акварель, 1883)

               
                НЕЗНАКОМЕЦ
В середине июля на юге бывает такая жара, что нет спасенья от неё ни днём, ни ночью.
Вернувшись от Верзилиных, Мартынов выпил бокал вина, лёг спать, но куда там? В распахнутое окно не доносилось ни ветерка, бездонная ночная хмарь не давала прохлады… Николай обливался потом, задыхался, его душил неведомый враг…
Вскочил, сердце билось тревожно, бросился к окну — нет дыхания!
Открыл глаза… Господи! Да ведь это был сон! Странный сон — вез сновидений, без знакомых лиц, вообще безо всего — только душная ночь и безотрывная тревога.
Николай Соломонович снова достал бутыль… Ни прохлады, ни облегчения, только дикий животный страх: что я наделал, Господи?!!
На ночь, как и все вокруг, он плотно закрывал ставни: опасался диких горцев. То, что окно распахнуто настежь, как в родном Подмосковье, ему, выходит, приснилось. Но дышать было нечем, он подошёл к двери, распахнул её… Темень стояла непроглядная, на небе ни звёзд, ни луны, но что-то чёрное, такое же, как ночь, ещё темнее, проплывало сверху…
«Ангел? Но не белый, нет! То павший ангел, лермонтовский Демон!» — подумал в страхе Николай и… вновь проснулся, теперь уже окончательно!
Лежал на койке весь мокрый от пота, а сердце билось яростно, взахлёб. Два сна, один в другом — это была плохая примета.
Сквозь ставни пробивался первый свет. «Слава Богу, утро! — подумал он. — Хотя сегодня, в середине июля, светает очень рано». Но, как бы то ни было, воинственные горцы при свете уже безопасны, а потому он встал и распахнул дверь.
По улице слался серый туман, дышать стало легче, и Мартынов на радостях выпил ещё... «Ну вот, случилось, наконец! — подумал он. — Армейский друг, с которым мы знакомы с детства, мне бросил вызов... Или я ему?.. Уже не помню!»
Он открыл новую бутыль… Усмехнулся.  «Пожалуй, мы друзья древнее, чем Онегин с Ленским. «Погиб поэт! —  невольник чести — пал, оклеветанный молвой…»… Да нет, это Лермонтов написал — о Пушкине… А токайское славно ударило мне в голову!»
 Он хотел зажечь свечу, записать что-то, но, пока искал огонь, забыл о том, что именно…
 «Пожалуй, хватит пить: мне завтра стреляться! Я должен быть трезвым, как стёклышко: чтоб не промахнуться. — При этой мысли Николай Соломонович похолодел. — Легко сказать «Не промахнуться»... Ведь Лермонтов — стрелок известный. Был командиром отряда охотников, а они бьют белку в глаз, чтобы не попортить шкурку … Подстрелит друга влёт, как куропатку!»
Мартынов мысленно представил себе будущую дуэль, беспощадную руку друга, выстрел и пулю, которая медленно, как во сне, приближалась к нему, а он не может ни сдвинуться с места, ни рукой пошевелить… 
  Усмехнулся. «Да нет, он благороден, он поэт! В того француза — как его? — Баранта — он выстрелил на воздух… Или нет?..  О той дуэли много было споров — и даже Бенкендорф  вмешался»…
Кто рассказал ему эту байку, он уже не помнил, но только не сам Мишель, он не мог… Говорили, что Барант был страшно недоволен высылкой из России, просил отца заступиться за него, тот поговорил с шефом жандармов. Был лишь один путь смягчить гнев Государя: показать ему примирительное письмо Лермонтова к своему сопернику. Бенкендорф вызвал к себе опального поручика, пообещал смягчить опалу, а взамен просил написать в Париж: мол, так и так, я был влюблён, погорячился… Лермонтов отказался наотрез. «Причиной ссоры нашей была не дама, сударь, а Россия! И Пушкин тоже. Сынок посла оскорбил обоих!». Говорят, что за Мишеля заступился тёзка его — Великий князь Михаил Романов, того просила бабушка поэта… Царь поддержал поручика — это была, по существу, пощёчина всемогущему хозяину Третьего отделения…
Мартынов принялся ходить по комнате взад-вперёд. «Говорят, они дрались сначала на саблях, потом на пистолетах… Или наоборот? Но Мишка выстрелил на воздух — это точно. Марго говорил, а ему верить можно, он был секундантом Мишеля!»
Отставной майор выпил очередной бокал и ему стало легче. Выход, похоже, был найден. Он сказал решительно, вслух:
 — Я сделаю так же: пулю в небо, и будь что будет! Сам Бенкендорф не придерётся!
На радостях выпил ещё, до дна. 
— Как это славно, чёрт возьми: и честь свою спасти, и с другом примириться!
Дверь беззвучно отворилась, вошёл незнакомец. Это был человек средних лет в штатском. Он молча приподнял цилиндр, поклонился учтиво и поглядел на Мартынова с вежливой, но хитроватой улыбкой.
 —  Вы ко мне? — спросил  Николай Соломонович. — По-моему, я прежде вас не видел.
— Вы только что назвали имя пославшего меня.
— Чьё имя?.. Чёрта?!
— Нет, — рассмеялся штатский. — Прежде. Но мой господин столь значителен, что его посланцев принимают всюду.      
— И что же он желает от меня, ваш суверен?
— Узнать решенье ваше о завтрашней дуэли.
Мартынов весело развёл руками:
— А её не будет!!!.. То есть, мы сойдёмся, сделаем всё, как велит дуэльный кодекс, я выстрелю в воздух, враг мой тоже… И оба, примирившись, разойдёмся. Ещё вернее — поедем в ресторацию, кутить! Чтобы вином залить пустую ссоре!
Хозяин наполнил два бокала и предложив один гостю, второй выпил сам.
— Ай, браво! Молодцы!.. — воскликнул незнакомец, пригубил свой бокал и поставил снова. — Скажите, Николай Соломонович: вы придумали это вместе с соперником?.. Или секунданты договорились?..
— Нет, я один, — ответил хозяин с прежней счастливой улыбкой.
Вино окончательно вскружило ему голову.
— А кто же вам сказал, что Лермонтов стреляет только в воздух?..
— Он благородный человек!
— Позвольте вам напомнить, что с Барантом  они дрались на шпагах. Сынок посла его слегка  задел, а друг ваш так всадил клинок, что остриё переломилось!!! Счастливый случай спас француза!
— И что вы хотите этим сказать?
— Только то, что ваш завтрашний соперник не всегда бывает милостив в дуэлях. Вспомните его роман…
— А что роман?
— Пощадил Печорин своего друга Грушницкого?..  Увы, нет. Он хладнокровно — заметьте, хладнокровно! — пристрелил своего бывшего товарища.
— Но до этого Грушницкий стрелял в него на тех же условиях…
— Вы защищаете убийцу? Браво! До этого, возможно, вы защищали и Онегина, не так ли?.. Ведь было?!
Мартынов нахмурился, но на душе было по-прежнему весело, и этот человек ему нравился всё больше, они будто век друг друга знали.
— Когда ты чёрт, так ступай… в свою преисподнюю!
— «К чёрту», ты хотел сказать? Но не решился… Нет, я из другого ведомства. Я по линии… субординации…
— И что это значит в вашем ведомстве?
— То, что младшему по чину непозволительно   оскорблять прилюдно старших. Поручику — майора, например. Мы следим за этим.
— Вы были у Верзилиных?.. Не помню…
— Об этом все сегодня говорят. Я сам от многих слышал, как беспечно измывался над вами тот поручик. Смеялись дамы, пуще — офицеры… Смеялись над майором! — вот что скверно!
— Да, действительно…
— Но многие — поверьте мне — за вас!
— Что — за меня?
— За то, что вы не простите подобной вольности!
Мартынов усмехнулся.
— Вы хотите сказать, что ставки — в мою пользу?!.
— Я в этом убеждён, Николай Соломонович. За вас — все здравомыслящие люди. Хоть есть, конечно, молокососы. Они горою за того, кто хает и престол, и нравы… Кто пишет вольные стихи:
               «Страна рабов, страна господ!»…
Николай, догадавшись, продолжил с усмешкой:
                — «И вы, мундиры голубые,
                И ты, послушный им народ»?..
Незнакомец продолжал, словно не расслышав сарказма:
— Но большинство людей — из тех, кто выше чином, кто в 25 уже майор, такие мысли и стихи не одобряют. Не могут армия и государство жить без дисциплины! Есть много недругов России, которым слабость наша очень кстати…
Николай убрал с лица улыбку и ответил довольно грозно:
— Вот с этими словами я согласен!
Гость пожал ему руку:
— Как славно, что и вы за большинство! А оно ждёт от вас решительного шага!
— Какого именно?
— Быть беспощадным, господин майор!.. Если вы простите обидчика, то это ещё не значит, что он простит вас. Даже если не пристрелит — всё равно. Не простит вашей слабости и будет вновь и вновь, при каждом удобном случае, издеваться над вами в присутствии дам и друзей.
— Ну нет, никогда!!!
Незнакомец  добавил с ехидцей:
— Вы, конечно, знаете, что говорят за вашей спиной? «Грушницкий, Грушницкий идёт!» Та слабая ничтожная личность, над которой издевался Печорин, которую походя сбросил со скалы…
Мартынова охватила злоба:   
— Могли бы не напоминать, сударь!!! Иначе, видит Бог…
Он не успел договорить, поскольку гость перебил его:
— Я сделал это не для того, чтобы вас обидеть. Вы завтра можете одним решительным ударом покончить с этой гнусной клеветой раз и навсегда! Да, вы Грушницкий! Но не слабый, а сильный — тот, который сам сбрасывает Печорина со скалы! Не он, а вы должны стать победителем!
Николай Соломонович схватил бокал, выпил и лишь потом, отдышавшись, признался:
— Сказать по совести, я как стрелок — не самый меткий…
— Не волнуйтесь, Николай Соломонович. Стреляться будете на десяти шагах… от силы на пятнадцати. А пистолет у вас самый мощный, какие есть сегодня: крупнокалиберный Кухенройтер с нарезным стволом. Из такого сложно промахнуться, а если уж задел, то убивает наповал! Главное — выстрелить первым!
      В голове всё ходило ходуном, незнакомец то уплывал от него, то приближался, и Мартынов погрозил ему пальцем:
— Вы удивительно много знаете о завтрашнем деле!
— Служба такая, сударь.
Николай неловкой рукою разлил по бокалам…
— Нет, ты всё же чёрт!
— Пусть будет так. Твой персональный дьявол.
— Чёрт знает что! — сказал хозяин и, не дождавшись гостя, выпил снова, хотел обнять, споткнулся…
Незнакомец уложил его на койку, дождался, когда майор уснёт, пересчитал пустые бутыли…
— Да, выпито изрядно. Ну ничего, он молод, как-нибудь…  В нём главное теперь кипит: жажда мщенья! И зависть, и обида, и ревность…   Коктейль отменный, чтобы напоить хоть друга, хоть врага!               
Нежно, как старый друг, он поправил подушку под головой хозяина, прибрал на столе…               
           «Язык наш — враг наш! — думал незнакомец. — Лермонтов намедни проговорился, что собирается писать большой роман кавказский… А он может! Его поэмы, пьеса, тот роман — всё нарасхват, всё расходится мгновенно! Он очень много знает про Кавказ, дружит с Ермоловым, с Граббе, с горцами, с декабристами, которых здесь немало… Он нынче подбирается к секретам, которые не надо б знать ни русским, ни тем паче туркам,  англичанам — никому!  С его талантом и пытливым умом получится такая бомба,   что грянет не в одной России — во всём мире!!!»
Незнакомец оглядел всё кругом… «Это надобно пресечь! И лучше нет, чем дуло  недалёкого майора».
Гость прикрыл Мартынова накидкой.   «Спи, жалкое орудие судьбы! Пускай тебе приснится, что являлся сатана! Лучшая хитрость дьявола — убедить всех, что его нет».
Он усмехнулся и вышел в приоткрытую дверь так ловко, что она и не скрипнула даже. 
                (Рисунок: бутыль вина и бокалы).         
               
 
                МАШУК
   Говорят, что в давние времена горы Кавказа были живыми, и седой старик Эльбрус убил храброго воина Тау. Его невеста, прекрасная Машуко, села близ реки Подкумок и залилась горючими слезами. С тех пор она зовётся горой Машук, а слёзы её превратились в горячие воды, которые текут и текут из горы сотни лет. Мужчины, которые купаются в них, становятся такими же храбрыми, как Тау, а женщины — красивыми, как сама Машуко. 
Такую легенду сложили древние горцы о прекрасной горе Машук, что лежит в переходе от сурового Бештау. Это ему посвятил Поэт возвышенные строки:
«Пусть на тебя, Бешту суровый,
Попробуют надеть оковы». 
Машук — самая зелёная, самая весёлая из пяти гор, которые дали имя Пятигорску. Летом все склоны её покрыты зеленью, с рассвета до заката поют птицы… И только 15 июля 1841 года не узнать было весёлой горы.
К вечеру чёрная туча накрыла её — вот-вот ударит гром. Всё замерло, всё притаилось… Ужели и природа знала, что здесь, на Машуке, готовится убийство?!..
Так думал Алексей Аркадьевич Столыпин,  для друзей Монго, который в двухместной коляске возвращался из Железноводска в Пятигорск. Капитан лучше других знал, что здесь, на Машуке, секунданты наметили место для будущей дуэли и уже, должно быть, поджидают их там, но изменить что либо он был не в силах.   
Горько усмехнулся. Есть золотые правила дуэли, нарушить которые, не потерявши честь свою, практически невозможно. Нельзя же, в самом деле, донести о планах дуэлянтов «по начальству», как требует того Закон? После этого ни в одном приличном обществе тебе не подадут руки, а в иные общества Столыпины не вхожи. Оставалось одно: надеяться на здравый смысл самих дуэлянтов.
Первый, кого надо бы переубедить, был племянник и верный друг его Лермонт, но самое смешное заключалось в том, что он как раз и ехал с ним в коляске! Невозмутимый и даже отчасти весёлый, Мишель говорил с дядей обо всём, что угодно, кроме дуэли, — это было главным условием их поездки.
Наверное, впервые пожалел Столыпин, что так странно связала их судьба. Бабушка Мишеля, Елизавета Алексеевна, была родной сестрой его отца, Аркадия Алексеевича, но сестрою старшей, с разницей на семь лет. Она и дочь свою родила раньше лет на двадцать, чем родился он, её кузен. К тому времени уже появился на свет и Мишель… Так и случилось, что племянник был на два года старше двоюродного дяди своего.
В обыденной жизни это ничуть не мешало их тесной дружбе — не столько родственной, сколько армейской и духовной. Однополчане, оба члены «Кружка шестнадцати», оба участники экспедиции Галафеева в Малой Чечне, они и к актрисам ездили вместе, и ненавидели одних и тех же: Лермонт вызывал на дуэль, Монго был секундантом…
Но, ярые сторонники свободы, друзья свято чтили мнение друг друга, и если Мишель ввёл табу на разговоры о дуэли с майором, то тут уж ничего не поделаешь. Вот почему Столыпин так жалел, что не мог увещевать племянника по-родственному: будь он старше, наверное, нашёл бы нужные слова. А тут что скажешь, когда великий литератор (Мишель поистине велик!) сам предусмотрел подобный вариант. Не так ли отвечал Печорин на предложение своего секунданта открыть заговор Грушницкого?
« —  Ни за что на свете, доктор!.. Вы мне дали слово не мешать... Какое вам дело? Быть может, я хочу быть убитым…».
Столыпин читал этот роман несколько раз и подобные места знал наизусть.
«Он или впрямь решил покончить с жизнью, или знает что-нибудь, как его Печорин? — думал Монго, искоса наблюдая за другом. — Ни вчера, ни сегодня — ни тени страха на лице, он бодр и весел, как бывалый воин перед стычкой. Но если там, в бою, ты действуешь с отрядом таких же храбрецов, там даже смерть красна, поскольку на миру, то на дуэли всё иначе. Здесь ты один на один с пистолетом, который направлен только на тебя, ни на кого иного. Здесь никто не вырвется вперёд, не отразит удар врага, который мчался на тебя, не примет на себя ту пулю, что тебе предназначалась. В дуэли смерть сугубо персональная: враг только для тебя приготовил её».
— А что мой друг? Поездка славно удалась? — весело спросил Мишель.
Столыпин вздохнул. Там, в Железноводске, к ним присоединилась целая компания: была Катюша Быховец — та самая, которой Мишель подарил чудесные строки под романс «Нет, не тебя так пылко я люблю», был Лёва Пушкин (как же без него?), был юнкер Бенкендорф — племянник шефа жандармов, был Мишка Дмитриевский, чиновник и поэт… Никто из них не знал о предстоящей дуэли, а потому все вели себя легко, свободно, весело.
Из Железноводска поехали в Шотландку — немецкую колонию по ту сторону Машука, там устроили чудесный пикник, много смеялись, пили вино… Мишель был одним из них, ничем не выдавал своей тревоги…
«Полно! Может быть, каким-то образом всё разрешилось? Он помирился с Мартыновым, но мне не говорит, хитрец? — думал Столыпин. — В таком случае это хорошая, но довольно обидная для меня шутка»… 
Увы, из Карраса они поехали по дороге на Пятигорск, задержались, пропуская остальных, и свернули к той поляне, где намечалось провести дуэль.
Их уже ждали: Мартынов, Глебов, Васильчиков… Чёрная туча нависла над Машуком, накрапывал дождь, погромыхивал гром…   Столыпин посмотрел на часы: было семь вечера — для середины лета ещё далеко не позднее время, но сегодня оно казалось прелюдией ночи…

                ( Рисунок Лермонтова «Дуэль» )

 …А в Петербурге этот ранний вечер ещё был полон гуляющей публикой в Летнем саду, на Невском, на Мойке и прочих людных местах… Но Елизавета Алексеевна, почувствовав себя дурно, отправилась домой — на улицу Сергиевскую.
Отдышавшись, напившись чаю, она рано легла спать, но проснулась среди ночи от нового сильного сердцебиения.
— Эй, крикните мне Дядьку кто-нибудь!
 Разбудили Андрея Ивановича.
— Звала, сударыня?
— Вестимо, что звала… Сон мне приснился, Андрюша… Нехороший сон, непонятный.
«То то, что непонятный, — подумал Соколов. — Понятный и дурак разгадает».
С давних пор Андрей Иванович считался лучшим отгадчиком снов, за что и бывал неоднократно будим по ночам.
  — Юрий Петрович мне приснился, зять покойный. Знал ты его … 
— Как не знать? — удивился Дядька. — Я барчука возил и в Кроптово, и Шипово, где его схоронили — у церкви…
— Вот! Вдвоём они были, с дочкой, — барыня перекрестилась. — Молодые, красивые! Машенька всё молчала, всё грустила по обыкновению, а Юрий Петрович улыбался, довольный… «Мы снова к вам, говорит. Примите, сударыня?»
— Так и сказал? — насторожился Дядька.
— Так и сказал…
— Что же он: в Тарханы просился или сюда? Ты сама-то где была во сне — не помнишь, матушка?
— Не помню, — призналась барыня.
— Это плохо… Но сказывай дальше! — приказал ясновидящий; в такие минуты он бывал суров даже с хозяйкой.
 — Я ему говорю: «Мой дом — ваш дом, Юрий Петрович. Я никогда ворот не затворяла. Мишель — ваш сын». «Теперь уже он наш!  А вы к нам в гости, тёща дорогая».
— Куда же позвал? В Кроптово?..
— Опять не скажу, Андрей Иваныч. Но вижу — свеча у него в руке. Да церковная, восковая.  «Мне?» — спрашиваю. «Нет, матушка, тебе не по чину!». И ушли они…
— Всё?
— Всё, Андрюша.
Соколов задумался, вид у него был суровый. Арсеньева ждала молча, боялась спугнуть провидца.
— Ну что тут скажешь?.. Свечу он не отдал — уже к счастью. Значит, не скоро покойник ждёт тебя к себе.
— Тогда для кому она?
Андрей пожав плечи.
— Мало ли? Там четыре сестры…  Представится которая из них — вот и свечка!
— Ну, ежели только так?.. — Бабушка вздохнула с облегчением. — Какой ты милый! Всё умеешь разложить по полочкам!
Он вздохнул.
— Разбередили вы меня, барыня. Теперь до утра не усну.
Елизавета Алексеевна погрозила ему пальцем.
— Ну иди в буфетную… Пусть нальют тебе чарку, чтоб спалось хорошо.
Андрей поцеловал ей руку и вышел, а бабушка ещё долго лежала молча, без сна, всё оценивала виденное во сне и сказанное наяву бывшим Дядькой…
 «А всё же он не то сказал, что думал! Глаза мелькнули — испугался тоже… Кому, кому покойный зять нёс свечу восковую, когда не мне?!.. —  Она глубоко вздохнула. — Да и пора уже!»

Летние грозы в горах страшны, неожиданны, но краткосрочны.  В эту ночь Столыпину было не до сна.
«Но вот и всё! — думал капитан. — Прошла гроза, на небе смена караула. Луна сияет, звезды светят… Всё так, будто ничего вокруг не изменилось. Жил человек, и нет его, а луна улыбается подлая!…
     Он глубоко вздохнул и сказал, встряхнувшись:
— Начальство известят, друзья узнают сами, но вот кому я обязан сообщить самолично, так это бабушке Мишеля. Весть чёрная и так её убьёт, но всё ж рука родная на толику смягчит удар смертельный.
Сел за стол и начал писать:
«Тётушка! Помните ли вы грот Дианы в Пятигорске? Неделю назад у нас там был пикник. Все веселились чрезвычайно, и лишь Мишель внезапно загрустил. «Что с тобой?» — спросил я его. «Сдаётся мне, что скоро я умру». Поверьте, тётушка, весь хмель слетел с меня от этих слов. Мы были с ним в разведке, в боях жестоких, но ни разу он так не говорил! А здесь — вдали от линии огня, от вражеских аулов — вдруг заявить такое? Это странно!»               
Он сжал перо, не в силах выразить то, что тяжёлым свинцом лежало на сердце.               
«И тем не менее, 13-го в ночь, поссорились они с одним майором. Его вы знать должны, он пензенский — Мартынов… Как ни пытались мы их примирить, всё бесполезно. Упрямы, как бараны! И вот сошлись вчера под вечер у дороги, что, обогнув Машук, ведёт в Железноводск… И там стрелялись… Простите, тётушка, но не сказать нельзя: предчувствие Мишеля оправдалось! Противник превзошёл себя: стрелок не самый меткий, попал он прямо в грудь!.. Ваш внук упал… Мы подбежали… В тот же миг душа его ушла из тела»…
Столыпин написал эти строки, хотел закончить самое тягостное в жизни письмо, но вспомнил вдруг тот зимний день в столице, когда последний раз встречался с тёткой, и дописал: «Увы, мадам, я не сдержал обещанное вам, не защитил его от силы вражьей. Но где же враг?! Они — друзья! Мир изменился, безусловно, когда твой школьный друг тебе же метит в сердце!..               
             Но я любил и век буду любить Мишеля — как друга, воина, как брата, Поэта более всего! Наш род он славой преумножит, и нам не превратиться в дым, поскольку жили рядом с ним!»
                (Рисунок Лермонтова «Монго в костюме курда»)               
               
               
                ЧЁРНАЯ ВЕСТЬ
К командующему войсками на Кавказской линии генерал-адьютанту Граббе в его Ставропольский штаб вошёл без доклада полковник Голицын — ему разрешалось это делалось в тех случаях, когда сообщение не терпело отлагательств.
— Плохая новость, Павел Христофорович!               
— Из Пятигорска?               
 — Вы знаете уже?!
 — Я ночью плохо спал, а утром прискакали, доложили… Что же это получается, князь? Выходит, Дорохов был прав, когда предрёк ему скорую смерть?.. Помните? «Какое-то чёрное предчувствие мне говорило, что он будет убит»…
Голицын развёл руками:
— Дорохов старый дуэлянт, его пророчествам можно верить. Помните, как он ещё сказал? «Жаль, очень жаль Лермонтова. Он пылок и храбр, не сносить ему головы».
— Мда!.. — Генерал прошёлся по кабинету, сел в рабочее кресло и сразу приобрёл официальность. — Ну что ж… Извольте доложить подробности, полковник! 
Тот выпрямился, излагая всё, что знал на этот час:               
— Поручик Лермонтов 15-го под вечер убит на дуэли. Его соперник — тот майор, что был с ним в Чечне в прошлом годе…
— Мартынов? — удивился командующий. — Странно! До недавних пор они считались добрыми друзьями. Так что могло произойти?.. Там женщина?!
— Уточняем, ваше превосходительство… Поссорились они на вечере в доме генерала Верзилина. Сам Пётр Семёнович сегодня в Варшаве, но супруга его с дочерьми иногда устраивает музыкальные вечера, что и было 13 июля. Мотив ссоры доподлинно никому не известен, но результат налицо. Стрелялись на горе Машук — там, где поворот к Николаевской колонии…
— Ну знаю, да! — подтвердил Граббе.
 — …в четырёх верстах от города, с пятнадцати шагов. Пистолет системы Кухенройтера  принадлежал капитану Столыпину… Майор попал под рёбра справа. Врач говорит, что Лермонтов, похоже, вскинул руку, дабы выстрелить в воздух. Вот так, — князь показал на себе…
 Павел Христофорович пригляделся со знанием дела и кивнул:
— Да. Очень похоже. С сынком французского посла он также, говорят, стрелялся...
— Увы, с другим результатом, — вздохнул полковник и продолжал. — Пуля пробила насквозь, выжить не было никакой возможности. Поручик скончался мгновенно… Следствие по делу начато незамедлительно.
Во время доклада своего помощника генерал безслышно, как горный барс, расхаживал по мягкому ковру своего кабинета, потом остановился.
— Но говорят, что майор Мартынов не значился в числе самых метких стрелков?..
Князь согласился:
— С утра об этом спорят офицеры. Гром, молния к тому же, ветер, ливень… В такую погоду прямое попадание с первого выстрела — случай редчайший!
Командующий насторожился:
— А что? Их было несколько?
— Как показывают секунданты — князь Васильчиков и корнет Глебов — по условиям дуэли каждому разрешалось произвести три — с правом вызова отстрелявшегося к барьеру. Такое ощущение, ваше превосходительство, что хотели непременно завершить поединок смертью. Не дуэль, а расстрел, честное слово!
Генерал долго глядел в окно, в ту сторону, где за вершинами Кавказа лежал Пятигорск, потом развёл руками.
— Как бы то ни было, полковник, нам отвечать за всё. Не досмотрели! Погиб Поэт, каких немного, и офицер — один из лучших!
—  Вы правы, Павел Христофорович. Таков путь гениев у нас в России.
Генерал глубоко, по-стариковски вздохнул.
— Несчастная судьба! Только явится меж нами человек с талантом, как десять пошляков преследуют его до смерти! *.
              *Из письма генерал-адъютанта П. Х. Граббе от 17 июля 1841 года.

             А следом печальная новость ворвалась в столицу…
            Елизавета Алексеевна получила письмо из Пятигорска от племянника, прочла и не сошла с ума лишь чудом: Алёша Столыпин сумел подготовить её тем письмом.
Она еле добрела до иконы и не склонилась — рухнула перед нею. Взмолилась: 
— Позволь, Господь, уйти в могилу! На этом свете не осталось тех, ради кого хотелось бы мне жить. Сначала муж, потом единственная дочь, теперь вот внук любимый. Вся жизнь моя оборвалась! — Она показала Господу письмо. — После этого жить невозможно…
Бабушка склонила голову, ждала, что слёзы хлынут из глаз, но их не было как нарочно!               
— Ужели для одной судьбы всего, что мне досталось, мало?!..  Ужели прежние гробы — не тот на сердце груз свинцовый, что им понадобилась ещё и чугунная плита?!.. Их больше не удержит грудь моя! За что ты не берёшь меня к себе, Господи?! Дай мне упокоенья! Лежала б я в гробу холодном, не зная ни вестей таких вот чёрных, ни горечи от этаких потерь…
Тут она вспомнила что-то, спохватилась.               
— О, нет! Я жить ещё должна, чтоб выбрать кару палачу! И денно, и нощно буду молить тебя, Господи: сделай так, чтобы на лбу его горело «Я палач!», чтоб всякий добрый человек  бежал от этого злодея!!!    
Только тут благодетельные слёзы хлынули из глаз старухи, она не оттирала их, всё глядела и глядела на икону сквозь этот горестный поток.               
— А Мишеньку — я не оставлю там, в чужом краю. Сама дойду до государя, всех близких подниму, но добьюсь, чтобы разрешили внука перевесть в Тарханы! Чтоб дуб, который он любил, склонялся б и шумел над ним — как над живым!!!

…По всей России ранила сердца горестная весть из Пятигорска, дошла она и до имения Знаменское-Иевлево в Подмосковье. По-разному встретили новость о дуэли мать и дочь Мартыновы.
Елизавета Михайловна читала письмо от старшего сына, Михаила Соломоновича, уединившись в своей комнате, и тоже плакала, как все, но со страхом за участь Николая.
Наталья Соломоновна тоже удалилась, но юные слёзы её лились с двух сторон: за брата и за жениха.
— О, Боже мой! За что такое наказанье? Почти шекспировский сюжет: убит Ромео, а убийца — брат его Джульетты!!!
 Потом она поняла, что не всё так однозначно:               
«Но там, в Вероне, было проще: Монтекки и Капулетти — враждующие кланы. А мы? Соседи и друзья! В Знаменке Лермонтов бывал как дома, встречался с братом, веселил сестёр… Об остроумии Мишеля я многое могла бы рассказать! Ужели эти шутки и остроты стали причиной не эпиграмм таких же дружеских —   дуэли?!!.. Да ладно бы дурачились, как прежде, оставили царапины от шпаги или послали пули в воздух… Нет! Эта «шутка» так далеко зашла, что брат — в тюрьме, а мой жених — в могиле!!!»
  Она прошлась по комнате, размышляя.               
                «Что ж приключилось в Пятигорске? Не может быть, чтоб глупенький экспромт стал поводом для ссоры столь глубокой… Там смысл иной, и они, благородства ради, о нём умолчали прилюдно!»
Натали вышла на балкон, окинула взглядом усадьбу, аллею, дорогу из Середниково — все они ещё хранили память о Мишеле…
«Там женщина виной! Шерше ля фам, как говорят французы, — сделала она печальный вывод. — Таких историй множество в романах… Онегин Ленского убил — там виновата Ольга, Печорин защищал честь Мэри… Но наш-то треугольник — не роковой! Жених и брат соперничать не могут!»
Тут она вновь глубоко задумалась. 
«Конечно, если брат не обнаружил, что у Мишеля есть другая, и не вступился за меня… Неужели это честь мою Николь решил спасать на пистолетах?!»
 Сделав такой вывод, Наталья Соломоновна сначала усмехнулась горделиво, сквозь слёзы, но здравый смысл взял верх, она вздохнула.
«Всё это было б романтично и щекотало б мою гордость, когда бы Лермонтов был простым гусаром … Но он Поэт, его стихами и романом зачитывается вся Россия!.. Он «Демон», «Маскарад», «Печорин»!.. Гордиться тем, что я украла у страны её кумира — нет, это подло!» 
Она вытерла слёзы, подошла к заветному столику, на котором доверяла бумаге свои мысли и, спустя какое-то время, записала ещё одну:
 Россия! Мы теперь с тобой
 Одною пулею сражёны —
 Несостоявшиеся жёны,
 Но обе ставшие вдовой!
 ( Акварель Лермонтова: «Эмилия» из драмы «Испанцы»).

 
                ВДОВА-ДЕВИЦА
Пришёл август. Ставрополь утопал в садах и виноградниках. Знаменитую крепость на вершине горы со всех сторон окружали зелёные, жёлтые, красные пропахшие ягодами станицы.
Но мать и дочь, проезжая в открытой коляске, словно не замечали всей этой красоты. 
— Кавказ! О, как мне не хотелось отпускать сюда сына! — сказала Елизавета Михайловна, смахнув со щеки слезинку. — Чувствовала, что не к добру…
— Твой сын в тюрьме, но жив, маман. А мой жених — в могиле! — возразила дочь.
— Ах, Натали, милая моя, ну зачем ты выдумываешь? Лермонтов не был твоим женихом! И этот твой траур… он выглядит нелепо…
Дочь вскипела.
— Был, мама, был! И с бабушкой его, Елизаветой Алексеевной,  мы виделись последний раз по-родственному. Она меня уже считала невестой своего внука!
Елизавета Михайловна вздохнула.
— Пусть даже так, дочка… Но смерть всему кладёт предел и прежних чувств не возвращает. Возьми хоть ту же бабушку его… Я её тоже знаю. Достойная седая дама, знатный род, тебя любила… А нынче? Мы для неё враги до гроба! Мартыновы там прокляты навек!
Наталья Соломоновна горестно усмехнулась.
— Боюсь я, мама, что не только там. Подруги пишут из столиц, что Лермонтов у всех сегодня на устах, его читают стар и мал, во всех театрах ставят пьесы… А именем Мартынова детей пугают! Он для всех — как Каин, убивший своего брата!
Мать по-французски велела дочери замолчать, боялась, что услышит кучер, а по-русски добавила:
— Опомнись, Натали! Я мать его, не забывай об этом! А ты — родная сестра!
 Наталья  отвернулась и сказала в сторону:
— И хочется забыть, да вот никак.

В штабе Кавказской линии их встретили почтительно и отчасти с любопытством: они составляли контраст. Дама средних лет была в дорожном, но светлом костюме под стать погоде, а юная красавица и, судя по всему, её дочь, — в чёрном трауре.
Дежурный офицер отправился доложить и вскоре вышел из кабинета с приятной улыбкой:
— Командующий войсками на Кавказской линии и в Черноморье генерал-адъютант Граббе ждёт вас.
 Они вошли. Павел Христофорович встал с кресла и пошёл навстречу.
— Мадам? Мадмуазель? Прошу садиться… У Вас, я вижу, траур? — спросил он Наталью нежно, почти по отцовски. 
— Да, ваше превосходительство. Убит жених мой — ваш бывший офицер.
Генерал выразил лицом искреннее сочувствие.
— Простите, ежели обижу, но имя жениха — возможно ли узнать?..               
 — Да, генерал. Оно известно. Это поручик Лермонтов.
Командующий поднял бровь.
— Ах, вот что?! Так у него была невеста?!. Простите, я не знал. — Он горестно вздохнул. — Ещё одна капля в источник всеобщей печали!
В эту минуту вошёл полковник Голицын.
— Вы меня звали, ваше превосходительство?
— Да, полковник. Мадам, мадмуазель, разрешите представить: князь Голицын Владимир Сергеевич, командующий кавалерией Кавказской линии. Поручик Лермонтов служил в его команде и пользовался общей любовью. А вам, полковник, представляю: невеста поручика…
— Наталья Соломоновна, — представилась она.
— Моё сочувствие, мадмуазель! Сказать по совести, у вас мог быть чудесный муж! О творчестве его могу сказать особо, поскольку сам рисую, играю… Но он и в сражениях был удачлив и храбр, водил за собою сотню самых отважных рубак — охотников, как мы их называем. Опыт хладнокровного мужества — вот что приобрёл он в боях и со временем мог стать нам, старикам, достойной сменой.
— Мерси, полковник, — сказала Натали, с трудом сдерживая слёзы.
Генерал обернулся к старшей.
— А вы, я полагаю, мама?.. Ваша дочь вправе гордиться тем, что называла такого человека женихом. Мы все ещё не до конца понимаем, какой величины был этот гений. И смелый, мудрый офицер к тому же!
— Мерси, Ваше превосходительство, — кивнула Елизавета Михайловна. — Но у нас к вам просьба …
— Любая ваша просьба — закон для нас! — любезно улыбнулся командующий.
— Скажите, генерал: могли бы мы наведать офицера, который помещён на вашей гауптвахте?
Граббе обернулся к своему заместителю.
—  А кто у нас там сегодня?..
Князь пожал плечами.
— Один Мартынов, больше никого.
— С Мартыновым я и прошу свиданья, — сказала дама.
— С Мартыновым?!.. А что вам до него?
Елизавета Михайловна глубоко вздохнула.               
 — Он сын мой, господа…
Воцарилась мёртвая тишина.
— Сын?!! — удивился полковник
— Убитый — зять, а сам убийца — сын?! — пытался сообразить генерал.
— Не сразу сочинишь подобные сюжеты! — усмехнулся князь. 
Мать развела руками.
— Что делать, господа? Увы, так вертит нами жизнь. Они с детства были друзьями — тот и этот, учились вместе, воевали тоже… И были, в общем то, не против породниться…— Мать покосилась на дочь. — Что случилось в тот чёрный июльский день — хоть убей, никто из нас понять не может! Скажу одно: для нас, Мартыновых, эта дуэль всегда будет чёрным пятном. А дочь моя? Кто из русских кавалеров женится на сестре убийцы Лермонтова?!*
 Наступила неловкая тишина. Генерал вправе был отказать, но — он же слово дал! И Граббе решительно махнул рукой.
— Ну что ж… Майор Мартынов нынче под судом, и каждого к нему не допускают, но… я обещал, а обещанья держит русский генерал!
Елизавета Михайловна горделиво поклонилась и пошла к выходу.
 — А вы, мадмуазель?.. Пойдёте тоже?.. — спросил полковник Наталию.
— Увы, господа. Это брат мой…
— Ну хорошо. Дежурный офицер отведёт вас…
Дамы вышли, а Граббе с Голицыным обменялись удивлёнными взглядами: ужели вымысел Шекспира возможен и в реальной жизни?! 

 В караульное помещение вывели Николая — слегка похудевшего и обросшего.
 — Николя! — Мать крепко обняла его, осыпала поцелуями. — Милый мой! Как ты похудел за лето! Тебя здесь не кормят? 
— Какая еда, маман? — невесело усмехнулся Николай Соломонович. — В горло ничего не лезет.
Елизавета Михайловна обернулась к дочери.
— Натали! Поздоровайся с братом!
  Наталья Соломоновна демонстративно отвернулась.
— Не надо, мама, — сказал он. — Она видеть меня не желает. Я тоже…
— Что?!. — возмутилась сестра.
— Я тоже не хотел бы себя видеть, Натали. Я сам себе противен! — Мартынов встряхнул головой и отвернулся, глядя в зарешёченное окно. — Весь этот месяц, сразу после дуэли, я встречался с самыми разными людьми: конвоирами, следователями, со своими секундантами на очных ставках… И в каждом взоре, в каждом! — я видел одно и то же: «Как ты нам противен!»…
Мать всхлипнула.
— Ну будет, будет, сынок. Сейчас ты среди самых близких, мы любим тебя…
— Не говорите так, маман! — вскричал он. — Я знаю, что вам пришлось пережить в этот месяц. Вы входили в салоны и все голоса мгновенно умолкали. Все головы поворачивались к вам. Все, кто прежде встречал вас с улыбкой, теперь смотрели с едким любопытством: «То мать убийцы! — думал каждый. — На нём, проклятом, кровь поэта, но и она виновна — тем, что родила злодея!».
— Не надо, сын!
— Нет, надо, мама, надо!!! За этот месяц я пережил и передумал столько, сколько за двадцать лет не передумал. Я понял, как была глупа и ничтожна вся прежняя пустая жизнь моя. Завидовал — кому? Такому другу, которым должен был гордиться!
Наталья удивлённо подняла бровь:
— Ты правду говоришь?
— Как на духу, Наташа! Ведь я его любил, ты помнишь? Я говорил…
— Помню, да.
— Как я обрадовался, увидев его в Пятигорске! Мы жили рядом: я вместе с Глебовым, а Лермонтов с Монго. Бывало, утром выглянешь наружу, а Лермонтов сидит в своём распахнутом окне и что-то пишет, пишет, пишет… В саду всё зелено, свистят пичуги, и смотрит с высоты Эльбрус…
— Как это всё прелестно, брат! —  восторженно вскричала Наталья. — Я вижу словно наяву… Но отчего же ссора?!
Он взялся за виски, принялся тереть их, как делают пьяницы по утрам, вспоминая. 
— До нынешнего дня я и сам не пойму. Какая кошка пробежала между нами?!.. Я прежде говорил, и на суде скажу, что к ссоре не было серьёзных причин. На следующий день уж я готов был к примиренью…
— И что же?!.. — спросила сестра.
— Какое то виденье было мне… Не помню точно, выпил я изрядно. Но знаю хорошо, что друга я простил и сам себе дал слово — стрелять в воздух!
— Так и надо было, — одобрила мать. — У вашего отца в полку стрелялись тоже. Но пуля в небо — и опять друзья!
— И я так хотел, матушка! Но… решено было стреляться до трёх раз…
— О, господи, какая кровожадность!
—…и я сказал себе: пущу-ка Мишке пулю в ногу! Из армии он всё одно хотел уйти, а для всего иного хромота не помеха. И великий Байрон, с которым он хотел сравняться, хромал тоже… Но к вечеру заволокло всё небо, гроза гремела, ливень, видно было плохо… Похоже, промахнулся я…
Наступила общая пауза. Натали смотрела на брата во все глаза: врёт или нет? Елизавета Михайловна думала о другом.
— О, Господи! Когда бы вам, мужчинам, хоть раз родить — оставили б навеки вы эту глупую привычку убивать!
Дверь со скрипом отворилась, заглянул надзиратель:
— Свидание окончено!
Пришла пора прощаться.
— Я слушала тебя со вниманьем, Николя, и поняла одно: в те роковые дни ты обо мне ни разу не подумал!  — с горечью сказала Натали и вышла вон.
— Крепись, сынок! Храни тебя Господь! — сказала мать, поцеловала и ушла, утирая слезы.
Николай хитровато смотрел им вслед.
«Разжалобил я вас?.. Надеюсь, что и суд разжалобить удастся».
За ним закрыли тяжёлую дверь, шаги конвоира удалились.
Вскоре состоялся суд. Мартынов отделался тремя месяцами гауптвахты в Киевской крепости и церковным покаянием.
             *Наталья вышла замуж за иностранца и взяла его фамилию: де-ла Турдонне.               
             (Акварель Чернецова «Ставрополь» 1829 г).
 
               
                ОБРАТНЫЙ ПУТЬ
 Андрей Соколов с тоскою глядел на родное село. «Вчера Маслину встречали, — первый раз без гуляний и песен. Да и какое гулянье? После того, что случилось в Пятигорске, словно чёрная тень легла на Тарханы, на лицах уныние и печаль. И не потому, что барыня вся в чёрном, как монашка, ходит с клюшкой, девки поддерживают её, а глаза заплаканы до того, что с трудом открывает их Елизавета Алексеевна... Ладно бы дворовые — и сельские крестьяне все скорбят искренне, от глубины души.
Любили шибко молодого барина! Те, кому сейчас под тридцать, мальчонками его помнят. Ватагами собирались они возле барского дома, шло под его командой гонять гусей на Большом пруду (то были не гуси, а шведские корабли, а барчук не иначе, как Пётр Великий), брали снежную крепость в Альпах, а Мишель — Суворов, дрались с французами при Бородино…
Андрей Иванович усмехнулся, вспоминая. «Бородинское поле» он соорудил на высокой луговине за барским домом. Под командой дяди своего, который сам служил в пензенском ополчении, Андрей делал и флеши, и редуты… Земли перелопатили изрядно, зато надо было видеть, с каким азартом бились русские под командой Кутузова, причём «фельдмаршал» недолго наблюдал со стороны — сам вёл солдат в атаку…
Соколов подивился: как быстро всё, заложенное в детстве, пригодилось барчуку во взрослой жизни! Казалось бы, ещё вчера Дядька впервые подсадил его на коня, вырезал первую деревянную сабельку, а прошло немного лет, и Мишель мчался в атаку впереди своей сотни, и свистел в бою его тяжёлый гусарский глинок!
Дядька глубоко вздохнул: и тарханское «Бородино» сохранилось до сих пор, лишь слегка поросли травой былые флеши, а «фельдмаршал», увы, спит в чужой земле.
«Да что молодые — нет ни одного человека в Тарханах, кто не помянул бы Мишеля добрым словом! — подумал Соколов. — Никого из крестьян он и пальцем не обидел, а личным своим вольную дал»!
Андрей Иванович молча прошёлся по барскому дому, который словно вымер сегодня. «А раньше? Когда приезжал барчук в Тарханы — любой серый день становился праздником! С утра закладывали мы сани и мчались в гости — к Шан-Гиреям в Апалиху, в Чембар, ещё куда… А уж ежели Крещение, Святки, Масленица — гуляли по всей округе, от села до села!»
Великая досада вновь охватила Андрея Ивановича. «Ну почему не меня взял он в Пятигорск?! А молодые — ну  что они понимают?.. То ли дело старый Дядька! Будь я там — не посмотрел бы и на Мартынова. Это для других он майор, а для меня — из тех же мальцов, которым я сопли вытирал… Глядишь, и помирил бы двух забияк!»
Соколов понимал, конечно, что былого не вернёшь, но мысль о том, что счастье было так возможно, вызывало желание хотя бы помечтать. «А впереди — какая жизнь ждала нас всех! Барыня уже согласилась с отставкой; прибыл бы Михайло Юрьевич домой, занялся своей литературой… А я, как прежде, возле него: перья точить, почту возить... Что ни журнал — сочинение моего барина! Что ни театр — спектакль его ставится!.. А не то он сам бы стал журнал издавать — думал об этом… То-то отрадно — у редактора служить! Чуть свет в дверях посетители, сочинители молодые… «Извольте подождать, господа: барин почивает!»».
На этом месте оборвались мечты. Дядька услышал  топот копыт. «Никак, барыня воротилась из Чембара?».
Так оно и случилось. И, о чудо! — впервые за эти полгода Елизавета Алексеевна была не в сумрачном расположении духа, скорее наоборот.
— Ну?.. Пляши, Андрей Иваныч! — велела барыня, когда он помогал ей выбраться из саней. — Письмо из Питера пришло!
— Нешто разрешили? — взволновался он: прежде всё отказывали.
Бабушка благодарственно перекрестилась.
— Сжалился царь-батюшка! — она смахнула слезу. — Разрешил!
С помощью Дядьки поднялась в кабинет, и только там она достала заветную бумагу.
— Читай, Андрей Иванович!
  От долгих ежечасных слёз зрение у старой барыни стало вовсе плохим, она звала на помощь Дядьку: другие слуги грамоте не обучены, а управляющий в барском доме бывает наездами.
 Соколов бережно развернул драгоценную бумагу, начал читать — не торопясь, вдумчиво:
— «Дозволено вдове капитана лейб-гвардии Преображенского полка Михайло Васильевича Арсеньева Елизавете Алексеевне, урождённой Столыпиной, перевести прах внука её Михайло Юрьевича Лермонтова из Пятигорска в родовое имение Тарханы Пензенской губернии… Руку к сему приложил — Николай Павлович, император Великой и Белой и прочия…». 
Он дочитал, отдал бумагу барыне, а сам не удержался, воскликнул:      
— Вот она — радость великая!
— Снова Мишенька будет с нами! — благоговейно сказала бабушка — так, будто царская бумага вернёт ей внука живым и здоровым.
При этом слёзы, как обычно, строились из её глаз, но сегодня она сама приказала себе справиться с этой бедой, оттёрла их начисто.
— Не время горевать, время дело делать! Перво-наперво, Андрей Иванович, проверь: вся ли готова усыпальница барина? Ступеньки должны быть удобные, дабы мне, карге старой, не зашибиться, спускаясь.
— Непременно, матушка! Самолично проверю каждую.
— А кто ж ещё? Нам с тобой и ходить, Андрюша. Ты да я — самые близкие его люди остались. Как там? Прочти!
Андрей  знал эти строчки наизусть и прочёл их с большим подъемом:
«Поверь мне — счастье только там,
Где любят нас, где верят нам!»
— Вот именно!.. — одобрила бабушка. — Да готовься в дальний путь: поедешь в Пятигорск за Мишенькой. Возьмёшь с собой Ваньку Соколова да Вертюкова Ваньку; они хоронили его, дорогу помнят. А за старшего будешь ты!
Андрей Иванович поклонился до самой земли.
— Благодарствую, матушка Елизавета Алексеевна!
— Бумагу эту возьмёшь с собой, не потеряй!
— Как можно, барыня?!
— Гроб деревянный не тревожь, пусть будет всё в сохранности! А там его в свинцовый опустишь, запаяешь — в нём и повезёшь…
—  Будет исполнено, матушка!
Она погрозила ему пальцем:
— Обратно не гони, вези благоговейно!
Перекрестилась и ушла. А Дядька выговорил ей:
—  Эх, барыня, могла не говорит. Была бы сила богатырская — на руках донёс бы Мишеньку! Ты да я — вот и все, кто его беззаветно любят.
Подумал и добавил:
— Да ещё Россия, может быть?

…Всё было исполнено, как велено: апрельским днём 1842 года крестьяне села Тарханы привезли из Пятигорска прах молодого барина и установили свинцовый гроб в церкви Михаила Архистратига… 

Нависли низкие туманы
Над белопенною Кумой,
С Кавказа в милые Тарханы
Везут хозяина домой.
Скрипит натружено телега:
И путь далёк, и груз тяжёл,
Освободившийся от снега,
Зазеленел широкий дол…
Ах, если бы в такую пору
На вороном своём коне!
Какую дал бы он им фору
В чеченском стареньком седле!
Каким бы вихрем он ворвался
В Апалиху, в семью друзей,
Со всеми бы расцеловался
По-деревенски, без затей,
И снова, снова ногу в стремя —
Неси в Тарханы, верный конь!
Мы в бой летели, было время,
Повсюду полыхал огонь,
Вертелся чёртом друг военный,
Но пули не задели нас,
А нынче, гордый, но смиренный
Колено преклони в тот час,
Когда бабуля, видя внука,
Из дома выйдет не спеша…
Какая долгая разлука,
Как надрывается душа!
Нависли низкие туманы
Над Милорайкою-рекой, 
С Кавказа в милые Тарханы
Свезли хозяина домой,
И в день апрельский, в церкви новой, 
На Родине отпели чтоб,
Поставили простой, свинцовый,
Неприподъёмно тяжкий гроб.
           (Рисунок Лермонтова: Оседланная лошадь (без всадника).
               
            Прошёл ещё один год. Андрей Иванович Соколов получил вольную, но до конца дней своих, до восьмидесяти лет, жил в отдельном флигеле господской усадьбы и являл собою ценнейший живой экспонат для первых биографов Поэта. От верного Дядьки перешли в музеям бесценные дары: шкатулка Лермонтова, его чувяки, эполеты и всем известный портрет работы академика живописи Заболоцского; Петр Ефимович не только рисовал юного гусара, но и давал ему уроки живописи, не пропавшие даром.
          Умер верный слуга через 30 лет после барыни, в 1875-м.
            Рисунок Лермонтова «Крестьянин под деревом» (перо, чернила).
                *  *  *
Седая повесть прежних дней…
Зачем мы вспомнили о ней?
Что есть такого в этом свете,
Чего не знают наши дети?..
И уж совсем не для того,
Чтоб проповедовать и спорить…
Любовь! Вот тайный смысл всего.
Любовь и смерть, любовь и горе —
Всё в море чувств переплелось...
Всепобеждающая сила
Порой сильнее, чем могила,
И твёрже, чем земная ось!
               
 
                Юрий Арбеков      
                ПЯТИГОРСКИЕ МОТИВЫ

                М. Л. 
Ни ради глупого кокетства,
Ни потому, что юбилей,
Люблю я Лермонтова с детства,
Но не желаю лить елей
И на него. Не заслужил он
Обмана: сам предельно прям!
Такая кровь текла по жилам,
Что не прощал он ни друзьям,
Ни тем, кто жадною толпою
Священный окружали трон,
И даже своему Герою
Не подарил прощенья он…

Люблю за то, что не искал он
Ни привилегий, ни наград,
Что ни дворцам — высоким скалам
Душой мятежною был рад.
Люблю за то, что не рядился
Да и не жаждал быть святым,
За то,
          что, словно раб, трудился, 
          что будит нас
                пером своим!
               
                МОСКВА 
Москва! Ты русский дух и честь!
Первопрестольная, святая,
Ты потому уже родная,
Что многие рождались здесь!               
В имении, среди ветвей,
Среди дубрав, среди просторов
О, как щебечет соловей
Вдали от любопытных взоров!
Там — откровенье естества,
Там зарождение начала...               
…Но — обнажается листва,
В природе всё похолодало,
И, подчиняясь естеству,
Не доверяя сельским слухам,
Любимых жён везут в Москву —
Там акушер, не повитуха.               
Помолодевшая Москва!
Всего два года, как входила
Наполеоновская сила,
Как полыхали купола…               
Но нам ли привыкать к пожарам?
Два года прожиты недаром,
И также, как булат, остры,
Стучат повсюду топоры!               
А там, где Красные Ворота,
Кирпичный дом, второй этаж,
Вселилась парочка  в субботу,
Из Пензы прибыл экипаж.   
Жена мила, но худосочна
И на сносях уже была…
Октябрьской лебединой ночью
Она сыночка родила!               
Москва! Ты русский дух и честь!
Первопрестольная, святая,
Ты потому уже родная,
Что гении рождались здесь.   
         
 
                БАБУШКА И ВНУК
Горячеводск!
Неторопливо
Катил здесь старый экипаж,
И кучер бормотал лениво:
— Устал, однако, Сивка наш!
Глядела барыня сурово:
Из отдаленного села
Она, семьи своей основа,
На Воды внука привезла.
А он, совсем ещё ребёнок,
Не отрывал пытливых глаз:
Пред ним был снившийся с пелёнок
Воспетый старшими Кавказ!
Не раз под эти разговоры
Он засыпал, любимый внук.
— Так вот они какие, горы?!
Эльбрус, Бештау…
И Машук! —
Он ближе всех, такой зелёный,
Такой ветвистый и родной…
Внук не отводит взгляд влюблённый
От той горы…
— Никита, стой!
— Приехали?..
И домик справный
Заполонили голоса:
— Да с ней Мишель?!..
— Какой он славный!
— Какие ясные глаза!
Так с первой памятной дороги
(Увы, она не велика!)
Прошли скитанья и тревоги
От Машука до Машука.


             НА ГОРЕ ГОРЯЧЕЙ
Вода струится паровая
По белоснежной глади скал
И пахнет серой, вытекая
Из недр:
Шайтан её создал!
Но он не слишком зол как будто —
Живучий этот кипяток:
И обжигает не обидно
И удаляет тяжесть с ног…
На склоне гор в горячих ваннах
Не раз лежал и наш Поэт…
Как восхитительно и странно
Здесь Ад и Рай сплелись в букет!
Какая ширь, какие думы,
Какая нега голых тел!
Внизу сады и тот Подкумок,
Который Лермонтов воспел…
 

             ЕРМОЛОВ
(Ваша слава принадлежит России.
А. С. Пушкин
И, испытанный трудами
Бури боевой,
Их ведёт, грозя очами,
Генерал седой.
            М. Ю. Лермонтов)

Из первых русских «новосёлов»,
Вселивших мир в седой Кавказ,
Великий генерал Ермолов
И ныне охраняет нас.
Рука тверда, и ноги в стремя,
Суровый облик, строгий взор
О, ты, кутузовское племя,
О, покоритель южных гор!
Как много юношей тянулись
К тебе, воитель и мудрец!
Здесь, в Пятигорске, разминулись
Две русских музы наконец.
Здесь юный Лермонтов и Пушкин –
Певцы твоих богатырей…
На тризнах поднимал ты кружки
И провожал своих детей.
Но, пережив певцов немало
(Денис – любимейший из них),
На тёмной бронзе пьедестала
Ты заслужил их гордый стих!
               (Пятигорск, памятник А.П.Ермолову).
      
      ВЕРЗИЛИНЫ
Соседний сад, соседний дом,
Чудесная семья!
Не раз, не раз бывали в нём
Армейские друзья.
Но не распахнутость дверей,
Не тульский самовар, —
Сюда хозяйских дочерей
Манил чудесный дар.
Касались пальчики девиц
Рояльных струн, а там
Сиянье глаз, игра ресниц, —
Вся свежесть юных дам!
       Она влекла, как мотыльков,
       На яркий свет ночной
       Немало видевших бойцов
       С душою молодой.
О, славный русский офицер!
В бою ты храбр и лих,
Но там, где дамы, — кавалер,
Там юмор, танцы, стих.
О, как легко рождают смех
Здесь сочные слова,
И как смешны обиды тех,
В ком искра не видна!
«Он прав! Наш друг — не Соломон»,
Сказал о нём Поэт.
(Хотя в майоры вышел он,
Ума, как прежде, нет).
Девичий смех для тех хорош,
Кто с юмором в ладу,
Когда иное — острый нож!..
Был разговор в саду,
И секунданты, и Машук
Под тучей грозовой…
Всё начиналось здесь, мой друг,
Здесь был Поэт — живой.

 
         ЭЛЬБРУС
О, как снимает с сердца груз
Ушедшая гроза!
На Пятигорск глядит Эльбрус —
Чистейший, как слеза.
Весь город в зелени садов,
Плоды на каждый вкус,
А с высоты, в сиянье льдов
Глядит на них Эльбрус.
Когда-то здесь, уже давно
Творил один поэт,
Эльбрус глядел ему в окно
И улыбался дед.
Примета в Пятигорске есть:
Когда на вас с утра
Глядит Эльбрус, — благая весть,
А нет — не жди добра!
Июльский тёплый светлый день
Беды не предвещал,
Но в небе пробежала тень,
И в ней Эльбрус пропал.
Молчал, насупившись, Машук
Под тучей грозовой,
И грянул гром!
И всё вокруг
Укрылось пеленой.
…А поутру, как тяжкий груз,
Как сон, ушла гроза.
На Пятигорск глядел Эльбрус
Холодный, как слеза.

      
     СОСЕДНИЙ ДОМ
Нет прежнего тяжкого грома.
Машук снова зелен и прост.
Поэта выносят из дома,
Чтоб молча снести на погост.
Нельзя отпевать дуэлянта,
Владыка того не велит,
Но, верный поклонник таланта,
У гроба священник стоит.
Он молод и будет наказан,
И многим не надо бы здесь,
Но полк тесной дружбою связан
И город практически весь!
И только соседнего дома
Хозяин не выйдет во двор,
Хоть были не только знакомы,
Дружили они до сих пор.
Дома, разделённые тыном,
В стеклянные смотрят глаза.
«Мартынов,
              Мартынов,
                Мартынов!»
В толпе холодеет слеза.


ЖУРНАЛИСТАМ «СЕВЕРНОЙ ПЧЕЛЫ»
Нередко гений в том, чтоб мстить!
А мстил Поэт, как всё, что делал,
Красиво!
                Этого простить
Бездарность тоже не умела.
Насмешки, плоские как стол,
Брань, схожая с доносом вздорным, —
Вот подлые укусы «Пчёл» —
Журналов и газет придворных.
«В чернилах ваших, господа,
И желчи едкой даже нету,
А просто – грязная вода!»…
Такое как простить Поэту?!


        ДОМ ПОЭТА
Рвач коттедж построил новый
Из реликтовых пород…
Домик с крышей камышовой
Все дворцы переживёт!
 
 
                ОТ БОЛДИНО К ТАРХАНАМ
                (Этот путь, не слишком дальний, пересечён двумя дуэлями, а мог бы стать столбовой дорогой русской  мысли).
От Болдино и до Тархан —
Поверь мне, вёрст не так уж много.
Когда б иное, жизнь отдам —
Пересеклась бы их дорога.
Они в сдружились, видит Бог —
Два гения одной России:
И всеми признанный пророк
И юный баловень мессии.
Неспешно б разговор вели
У догоравшего камина
Два сына Матушки-земли
Два мудреца, два исполина!
И эта мудрость навсегда
Россию б просветить сумела,
Как путеводная звезда,
Она б поныне нам горела.
Я знаю, чуду не бывать
И не зажить дуэльным ранам…
Но дайте, дайте помечтать
В пути от Болдино к Тарханам!
                Юрий Арбеков, Болдино-Тарханы.
               
СОДЕРЖАНИЕ.

1. Бедный Томас (1813 год)
2. Плохая примета  (1814).
3. Детская сабля  (1816).
4. Милый зять  (1817).
5. Роза Кавказа  (1820, 1825).
6. «Нищий»  (1830).
7. Завещание  (1831).
8. «Парус»  (1832).
9. Гауптвахта  (1837).
10. Первая дуэль  (1840).
11. Предчувствие Дорохова (1840).
12. Законодатель мод (весна 1841).
13. Мазанка  (май 1841).
14. «Фельдмаршал»  (июнь 1841).
15. Верзилины  (13 июля 1841).
16. Незнакомец  14 июля 1841).
17. Машук  (15 июля 1841).
18. Чёрная весть (июль-август 1841).
19. Вдова-девица  (август 1841).
20. Обратный путь  (Апрель 1842).
21. Пятигорские мотивы.
       Итого: 21 новелла,  165.000 знаков с пробелами + иллюстрации

      Рецензент — доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России, лауреат премии правительства РФ за книгу «Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова» Иван Павлович Щеблыкин.
       Автор —  член Союза писателей и Союза журналистов России,
лауреат премии им. Карпинского, автор 30 книг прозы, поэзии,
драматургии, произведений для детворы Кузнецов Юрий
Александрович (Юрий Арбеков).
       Публикуется в журналах «Наш современник», «Сельская
молодёжь»,  «Литературная газета» (Москва), «Алтай», «Сура» (Пенза),
«Детектив+» (Киев), «Теегин герл» (Калмыкия), в электронном журнале
«Континент»  и др.    
  Почтовый адрес:  440014, Пенза, Ахуны, 2-ой Дачный пер., 10 кв.1. Кузнецову-Арбекову Ю.А. Дом. тел. (841-2)  62-96-13,  мобильный +909-318-1776.   
  E-mail  arbekov@gmail.com