Туман 2 начало глава 7

           Кирилла Антонович пробудился полностью, а не только глазами, как частенько бывало в своём доме в Тамбовской губернии. Быстро отступающие остатки сна изгонялись возвернувшимися вчерашними мыслями, толпившимися и намеревающимися поскорее занять местечко, освобождающееся от уходящей дремотной неги.

            Такой же суматошной грудой, как и написанное предыдущее предложение, мысли роились и перескакивали одна через иную, попеременно натыкаясь, друг на дружку, или рассыпаясь в прах от несостоятельности. А порой сталкивались, внезапно порождая что-то новое и достойное внимания.

           Именно такая новая мысль подействовала на помещика так, как действует новая Чугуевская рессорная пружина – поначалу резко посадила Кириллу Антоновича в гамачной кровати, а после и вовсе вытолкнула из оной, и поставила на полу по стойке «во фрунт».

--Ай-яй-яй… - запричитал помещик, - Боже ж ты мой, а? Как же это?... Да, что же… как же… я же по первам-то… а? А вдруг… господи!

               Причитая подобным манером и, при этом, старательно путаясь в ночной рубашке, Кирилла Антонович силился исполнить несколько действий за один миг. А именно – шумно и неуклюже переодевался в свою привычную парусиновую пару и, тут же, громадным усилием воли удерживал себя, чтобы в подобном виде не выскочить из каюты. Далее он схватил щётку для причёсывания и, подойдя к зеркалу, принялся тщетно повязывать лёгкий галстук, ударяя себя по шее и щекам той самой щёткой. Почти срываясь на  крик, дабы вызвать стюарда, он  расшвырял галстук и щётку по разным углам каюты, чтобы тут же поднять их и использовать в правильной последовательности. Причитать, при этом, он не забывал.

          Кое-как принарядив себя для возможности выхода на публику, Кирилла Антонович громко охнул… и принялся снимать с себя галстук, лёгкую блузу и пиджак. Причитания сменились упрёком самому себе.

--А… умыться? Туалет? Господи, да что со мной?

           Вся предыдущая баталия с одеждой, по окончании водных процедур, была повторена, однако медленнее.

            Именно вторичное одевание позволило помещику маленько успокоиться, а толкающимся мыслям предстать перед хозяином головы в удобоваримом виде, в котором уж не было восклицаний и причитаний. Вот как славно устроен разум Кириллы Антоновича!

          На прогулочной палубе, по которой пролегал путь в кают-компанию, помещик то и дело принимал от остальных  пассажиров приветствия и пожелания «доброго здоровьица», в ответ, приподнимая канотье, и отвечая теми же здравицами. Эта утренняя вежливость, принятая в благородном обществе, слегка отвлекла помещика от желания провести сиюминутное совещание со своими коллегами по сыску – Модестом Павловичем и Яковом, разумно перенеся оное на время после завтрака.

              Утренняя трапеза прошла спокойно (а как могло быть иначе, ежели в волнительном состоянии пребывал только Кирилла Антонович), если не брать в расчет то обстоятельство, что молодой особы в шляпке «петас» за столом не наблюдалось, хотя её место и было сервировано приборами. Ну и, ежели быть до донышка скрупулёзным в оценивании протекавшего завтрака, то скажем нижеследующее – тощая немка более не наблюдала за помещиком, а, как про себя сказал Кирилла Антонович,  «думала глазами», неотрывно разглядывая пустое плетёное кресло, которое занимала накануне вышеупомянутая особа.

        Слава Богу, завтрак окончен, и с положенными по этикету всяческими пожеланиями и заверениями, которые помещик произносил с заметной торопливостью, наши друзья остались одни.

           Верховный совет разведчиков и сыщиков решено было провести за этим же столом, поскольку в кают-компании опустело настолько, что говорить, возможно, было, о чём угодно, не опасаясь быть подслушанным.

--Дело вот в чём, господа! Утром, едва я пробудился, мне в голову пришла одна мысль. Хотелось бы, чтобы вы её поняли, и не пытались высмеять. Я хочу сказать, что эта догадка, посетившая меня, вероятно, станет разгадкой в нашем общем деле, понимаете?

--Да, понимаем, что есть догадка. Нет, не понимаем, поскольку не слышим, сути догадки.

--Иронизировать изволите? Так, слушайте же! К примеру… да, только, к примеру – вы, Модест Павлович, ввечеру идёте по улице, и некто бьёт вас. Что вы подумаете?

--Что мне больно.

--Да, нет, не то! Вы, наверняка, подумаете, что вас огрел мужчина, так?

--Сначала я придушу его, а после стану определять, кто он по полу и по вероисповеданию.

--Ну, Модест Павлович, вы не хотите понять моего намёка? Извольте, скажу иначе. В вечерний час вас вызывают запиской на тайное свидание. Вы, разумеется, являетесь и видите, что на означенном месте стоит человек в мужском платье.

--И бьёт меня.

--Кто бьёт?

--Человек в мужском платье, который за один только вечер пристаёт ко мне во второй раз. Или… я мимо намёка?

--Да, как вы не хотите понять?

--Послушайте меня, мой дорогой Кирилла Антонович! На войне мы поступаем следующим образом – ежели приходила нужда вести огонь из пушек, то наши артиллеристы не хвастались тем, что у них есть пушки и снаряды, и не рассказывали врагу, что с ними приключится, ежели пальнуть из пушки этим снарядом. Простое деяние много полезней сложного манёвра. Вы дважды сталкивали меня в вечернее время с каким-то незнакомцем, якобы похожим на мужчину. Возьмите снаряд, зарядите орудие и произведите выстрел, тогда мы сразу вас поймём.

--Я старался донести до вас всю подноготную, которая позволила мне….

--Снаряд – выстрел! Более ничего! Прошу вас!

--Я должен подчиниться вашей армейской упорядоченности в мыслях и поступках, однако же, считаю, что, было бы, неплохо узнать….

             Модест Павлович, с известной долей артистизма, изобразил приём, которым заряжается орудие. Изобразил и наводчика, делающего прицеливание. Сей экспромт штаб-ротмистр завершил довольно громкой командой «Пли!», за которой последовал свист, схожий на звук летящего снаряда. Далее последовала речь.

--Ба-бах! Выстрел – взрыв! Все всё поняли с первого раза. Теперь ваша очередь, Кирилла Антонович. Не перепутайте – зарядить, выстрелить, взрыв – и мы поняли. Приступайте!

--Хорошо-хорошо! Но, начну сначала. Предлагаю взглянуть на эти три смертоубийства с иной стороны. На многолюдном приёме находят бездыханное тело. Кто, по мнению полиции, станет под подозрение? Гости. Но они, по разным причинам, подозреваемыми не становятся. Одни имеют высоких покровителей, а остальные были у всех на виду. А теперь, Модест Павлович, выстрел – а есть ли на подобных приёмах некто, кто остаётся незамеченным? Тот, или те, кто на виду, однако чьему-то запоминанию не подлежат?

--Если отвлечься от ангелов и херувимов, то… это, ведь, прислуга!

--Именно! Браво! Нет-нет, не так. Ба-бах! Выстрел и, с позволения сказать, взрыв!

--Постойте, прислуга, однако, нанята жертвами давно и, вероятно, служит им преданно. Разве….

--А в этом что-то есть, - перебил штаб-ротмистра молчавший, до сей поры, Яков. – На большие приёмы нанимается приходящая прислуга, своя может и не управиться.

--Но, полиция сделала вывод, что….

--Знаю-знаю, никого из чужих не обнаружено, равно как и проникновения извне. Это так, однако, данное утверждение могло касаться только гостей, но не прислуги.

--Выстрел достиг цели и меня слегка оглушило. Значит, приходящая прислуга и есть убивец? Так… полиция всех опрашивала….

--Общая мысль верна в отношении приходящего люда.

--Нет, я о том, что полиция наверняка проверяла те конторы, которые поставляют помощников для приёмов.

--Не факт, Модест Павлович, не факт. Смею высказать крамольную мысль, что в смертоубийстве государственного чиновника будут подозревать достаточно обеспеченного человека. Не дело прислуги вникать в тонкости открытий жертв. Боюсь, что так и думают полицейские чины.

--А как же….

--Я попытаюсь продемонстрировать вам последовательность событий любого их тех драматических вечеров. Пришлые официанты, кухарки, половые, посудомои постоянно на виду. Вроде бы. Однако кто запоминает из гостей их ни лицом, ни фигурой, ни числом. Это пришлый убивец хорошо знал. В выбранный им момент он следует за жертвой, совершает свой грех и исчезает тем же способом, не привлекая к себе внимания. Скажу больше, убивец легко мог и объявить, что случилось страшное с хозяином, в смысле смертоубийства. И что тут случается? Паника, страх, любопытство и толчея. Именно то, что убивцу и на руку. Он удаляется, скажем, на кухню, где и ожидает полицию. Теперь, по прошествии такого времени, можно было бы снова опросить гостей на предмет того, а не помнят ли они официанта, либо официантку, протискивающегося сквозь толпу любопытствующих гостей? Уверяю вас, никто ничего подобного не вспомнит. А это и надобно злодею! В некий момент времени прибывает полиция. Дом оцеплен, жандармы едят глазами всех присутствующих, шпики шныряют промеж гостей.

--Теперь уж злодею и не выбраться, так? Как же он смог?

--Или она.

--Что?

--Поясню. Вообразите себя злодеем. Вы - на кухне. Прислуга мечется, шум и толкотня, всхлипы и причитания, полиция и жандармы. Вы берёте, скажем, десертную тарелку и аккуратно роняете её на пол. И, с искренним сожалением, вслух, принимаетесь усердно прибирать осколки, приговаривая:

--Вот напасть-то! Да, что же я такой безрукий, либо безрукая? У господ, вон, горе-то какое, а я ещё и посуд хозяйскую, ой-ой-ой! - И убираете до тех пор, пока полицейский чин вас не заметит. А приметит он вас непременно, поскольку тарелочку-то вы треснули у него, милого, на виду. И он обязательно на ваши причитания обратит свой взор, да и подойдёт к вам, чтобы сурово спросить – что, мол, ты, дурья башка, вытворяешь? Да я, ваше благородие, ответите вы, как услыхал, либо услыхала, что хозяина-то, того, в смысле жизни лишили, так и все мои последние силы меня, бестолочь, лишили в раз! Уж не осерчайте, ваше благородие, и дозвольте мне уйти с миром! Я же тут у плиты, либо у чана с посудой, не разгибаясь с самого утреца. И, нечто подобное, ещё на пару минут. И непременно следует палец об осколочек поранить. От предчувствия долгих разбирательств чин обязательно захочет избавиться от хныкающего человека. Что и произойдёт. А на выходе из дома вы скажете жандармам, что уж допрошены их благородием и отпущены с миром восвояси. Что, по правде говоря, ложью не будет.

--Ловко, право слово – ловко! Отчего вы не единожды упоминали о женщинах? Уж не думаете ли вы, что это дела дамских рук?

--И да, и нет. При достаточной сноровке и ловкости, дамы легко могут сотворить подобное. Вот ходят же мужики на медведя? Ходят. И не потому в одиночку ходят, что равны ему по силе, либо превосходят его, а потому, что ловки по сравнению с неповоротливым зверем. И тут, как мне кажется, не обошлось без трансвестизма.

--Тран-свес-тиз-ма… переодевания, что ли?

--Вот именно, переодевания. Между началом паники из-за найденного тела и приездом полиции протянется достаточный отрезок времени, за который можно сменить наряд.

--Ну, согласен. А как же остальная прислуга?

--А что с ней не так?

--Разве они не обратят внимания на нового официанта?

--Или официантку? – Эхом отозвался молчавший всё время Яков. Отозвался, и тут же сконфузился оттого, что порушил беседу двух друзей.

--Всё верно, Яков, всё верно. Однако человеческий характер устроен так, что разбившая тарелку официантка станет непременно порицаема, а не запоминаема. Мало того, в подобной кутерьме никто не станет ей помогать прибрать осколки, посыла хвалу Господу, что не из их рук выпала дорогая посудина. А после разговора с их благородием эту даму, ежели это дама, никто ни в чём не заподозрит. Да, собственно, не даму даже, а прислугу.

--Поэтому вы и делали намёки на вечер и мужчин, я прав?

--Изумительно правы. Я ещё, буквально, на одну минуту отвлеку ваше внимание. В доме, где убит государственный чиновник и где роятся всевозможные последствия для полицейских чинов в случае не раскрытия оного преступления, станет ли кто разбираться в том, какое естество находится под надетой одеждой – мужеское, либо женское? И в темноте, и в суете наши глаза нам лгут, запоминая лишь то, что нам представляют, а не то, что есть суть. Посему, вы и сами бы признали в моих предполагаемых примерах мужчину только из-за наличия мужеского одеяния. А по сути, это могла быть и дама. Это, такоже, верно и для обратного утверждения – в дамском платье может быть… э-э… не дама. Так будет вернее.

--Да, действительно. Вы, Кирилла Антонович, как всегда правы. А что сподвигло вас на подобное разоблачение?

--Скажете тоже, разоблачение…. А сподвигло меня наблюдение за одной дамой, которая вчера ужинала за тем, - помещик поднялся и подошёл к столу, за которым сидела, теперь уже подозрительная, незнакомка. Секунду-другую помедлив, Кирилла Антонович присел в то самое кресло, в котором сидела обсуждаемая особа, - за этим столом. А место-то хорошее.

--Что, простите?

--Я говорю, что за ужином она не сняла перчатки, поверх которых были надеты перстни. И шляпка….

--Я, пожалуй, подойду. Вы так тихо говорите….

--Да, Модест Павлович, на ней была театральная шляпка. Я давеча подумал, что иной шляпки у нее попросту нет. Но, я мог и ошибиться. Это мог быть и ОН, переодетый в дамский наряд, и притом, что этот ОН не овладел всеми премудростями ношения одежды противоположного пола. Да-с…. А сегодня эта дама к завтраку не вышла. И заметил это не только я. Фрау Шенке этим тоже озадачилась.

--В таком разе, каковы наши действия?

--А давайте, Модест Павлович, выражаясь армейским языком, совершим выстрел в определённом направлении, дабы отыскать противника по заданному азимуту? Говаривают так ваши артиллеристы?

--Нет. Они бы подобную пальбу предпочли назвать «пристрелкой цели».

--Тоже красиво! Пускай такое наименование останется. А посему, Модест Павлович, ступайте на палубу, и имитируйте собою цель – важную и недосягаемую. Я к вашей компании присоединюсь позднее. Яков, у меня к вам просьба.

--Я слушаю вас.

--А имеются ли на пароходе пассажиры второго класса?

--Так точно, - ответил официант, переходя на военный стиль разговора, - восемнадцать душ имеющих билеты, и один пассажир, взятый на борт по личному распоряжению капитана.

--Вот ка-ак…. И кто же сей протеже?  Молодая и скромная гимназистка?

--Никак нет! Некто отец Паисий.

--А-а, ну, это мне многое объяснило. А кто таков отец Паисий?

--Видите ли, мне сие доподлинно не ведомо. Он, в Балаковских краях, какая-то знаменитость местного значения. По слухам, а иным источником осведомления я не располагаю, он либо старовер, либо старообрядец. Долгое время был в затворе, после чего, снова-таки по слухам, явил себя обывателям. Нашлись таковые, кто посещал его скит и после сказывали, что он являл чудеса исцеления. А некие даже утверждали, что обладает он и даром предвидения. Однако…  однако сие лишь слухи. Никто из состава пароходной команды его не признал в лицо, что и не мудрено.

--Это понятно.

--Но не понятным есть то обстоятельство, что его не признал никто из пассажиров первого класса! А ведь именно они поведали мне о паломничествах к этому Паисию.

--Поистине, странная осведомлённость! Знают, кто это, но, ни разу не видали! Что-то ещё?

--Так, крохи. Ходит без обуви, из одёжи – рубище. Волосы длинные и не ухоженные, одним словом – космы. А за бородой уход имеет. По слухам, ему не менее шести десятков годов, однако осанку имеет прямую, ноги не подволакивает, грудного дыхания и кашля не наблюдается. Это, пожалуй, всё.

--Занятно, даже весьма занятно! Могу ли я повидаться с ним?

-- Поговаривают, что он не мирного нрава, посему предлагать ему приватную встречу с вами – это либо нарваться на грубый отказ, либо насторожить его. Удобнее, я думаю, вам будет спуститься на  палубу второго класса и взглянуть на него без, так сказать, предупреждения. Палубный матрос, на всякий случай, будет держаться неподалёку от вас, и заниматься каким-то придуманным делом.

--А ещё, Яков, скажите, какова его телесная конструкция?

--Простите?

--Я говорю – каков его рост, худ или имеет склонность к полноте? Левша, либо напротив?

          Понимающе покивав головой, Яков ответствовал.

--Не так уж он и худ… под рубищем видно, что фигура его ладно скроена. Росту он, - официант обмерил помещика глазами, что-то прикинул в голове и сказал, - на пару вершков повыше вас будет. Бороду, обыкновенно, гладит правою рукой, следовательно – правша. Да, подзабыл одну деталь. За время, которое он пробыл на пароходе, а это без малого… двадцать часов, трижды уединялся для совершения молитв. Уединялся настолько, что его не обнаруживали, даже мои… простите, палубные матросы.
 
--Мне, это, ни о чём не говорит. Ваши матросы, - тут Кирилла Антонович голосом выделил слово «ваши» так, словно давно знал о тайно замаскированной охране под палубную службу, либо отменно знал их всех в лицо. Вот, вынь да выложь, как захотелось помещику показать свою осведомлённость и, вероятно, значимость.

              Поведение, подобное этому, спишем на малый опыт и малое же участие в подобных тайных операциях, - могли и не иметь прямого указания проводить  слежку за этим отцом Паисием, верно ведь? А, следовательно, могли и не прилагать усилий для обнаружения оного. Просто, они не припомнили, что видали его. А это, с вашего позволения, вовсе не означает, что он в натуральности исчез. Я хотел бы вас просит дать команду… палубным матросам пристальнее наблюдать за бывшим отшельником. Какова конечная точка плавания отца Паисия?

--Да, я распоряжусь. Он собирался плыть до Царицына, так мне сказал капитан.

--Спасибо, Яков!

         И тут случилось то, что многие люди прозвали наитием.

--Постойте, Яков!

--Да.

--А нельзя ли узнать, в какое время вчера ввечеру он уединялся для молитвы?

--Э-э-э… нет, Кирилла Антонович, я не готов ответить. Мне понадобится минут десять, чтобы предоставить вам полный ответ.

--Да, спасибо, голубчик!

            Ну, про наитие мы уж упомянули. Славная, доложу я вам вещь! Однако же, равно, как и славная, она для мыслящего человека ещё и опасна. Чем? Подстреканием, вот чем! В той атмосфере наития, в которой приходят чудесные мысли, зарождение производят и мысли пагубные, таковыми являются уверенность в безошибочности и непреклонность в собственной правоте. Не критикуя ни одну из вышеперечисленных мыслей, возможно поддаться самообману, и испортить ту самую чудесную мысль, ради которой наитие и осеняет голову любого человека, преданного философскому созерцательству. Для чего я это говорю? А вот для чего.
Как-то само собой (а мы-то понимаем, что это не «само собой», а наитие!) сложился ответ в мудром мозге помещика. И уверенность в правоте была таковой (ну, что я вам говорил, а?), что ожидать возвращения Якова с ответом было уже делом третьестепенным. Отец Паисий ходил молиться во время вчерашнего УЖИНА, во время которого Кирилла Антонович разглядывал (пусть и не долгое время) незнакомку в шляпке. Была ли у помещика уверенность, что отец Паисий и Незнакомка связаны друг с другом? Несомненно! А на месте ответа на вопрос – а каким общим замыслом они связаны, зияла пропасть. Вот такой вопросец задал сам себе помещик.
 
          Уже выходя из кают компании, Кирилла Антонович побаловал себя красотой формы и изысканностью содержания перефразированного предыдущего вопроса. Новый старый вопрос выглядел так – сколько же интриги вплелось этими людьми в основное полотно картины, которая привлекает меня не только с эстетической точки зрения, а и со смысловой.
 
            И другая, совершенно непонятная мысль, пригвоздила помещика к палубе. По спине побежал холодок.

--А двое ли их на самом деле?

           Как быстро меняется погода над водной гладью, так скоро сменилось и настроение Кириллы Антоновича с тревожного на уверенно-довольное.

--А что? – продолжал измышлять помещик, выходя из кают-компании и не обращая внимания на то, с каким приятно-утробным звуком сработала новомодная английская защёлка на дверной ручке. А раньше-то всегда обращал. Так вот он отвлёкся! – Что у меня было в приложении к задаче? Ничего! Пустое место! Хотя, ради правды, надобно признать, что не такое уж и пустое, однако изобилующее массой ненужностей. Да, именно ненужностей – какие-то описания каких-то людей, кое в какие-то праздники стали подозрительными особами. Именно навязанные мне ненужности, от которых я опасался отойти на расстояние…  на расстояние куриного клюва! А, вот, поглядите-ка, отошёл! И тут же, поимел полновесную отгадку! Возможно ли, таковой мыслительный манёвр соотнести с пополнением моего опыта? Уж будьте спокойны – это натуральная прибавка к опыту! Нет, а как ловко всё приключилось, а? Только и надобно мне было – поглядеть на всё сторонним взором. И я поглядел! И обнаружил этого переодевающегося в даму отшельника! И не понадобилось мне выискивать какого-нибудь кудесника из секты пятидесятников, чтобы понять мнимость этого старовера. Или старообрядца. Одним словом – отца Паисия. Нет, даже без скромности – я хорош! Но и этот Паисий, отец он, либо ещё кто, но и он ловок, шельма! Хитёр и изворотлив, но не довольно для того, дабы переиграть меня! Да, славный сегодня денёк выдался! И прежняя пароходная качка не доставляет мне хлопот. Нет, воистину, славный сегодня денёк! Думаю, мне стоит поговорить с Яковом, дабы остаток пути проделать посуху, раз наше дело сделано, и надобность во мне, вероятно, отпала. И посему я мог бы покинуть….

--Кого вы хотите покинуть, Кирилла Антонович? – Ворвался в размышления голос штаб-ротмистра. – Уж не нас ли?

          Разгорячённый беседою с самим собою, помещик не обратил внимания на то, что от внутренней речи, перешёл к натуральной.

--Это, так сказать, мысли вслух. Простите, ежели, чем помешал. А что там за суматоха? – Спросил неизвестно кого Кирилла Антонович, подойдя к ограде палубы (К лееру! Неужто так сложно запомнить?), поглядел вниз, на палубу второго класса.

          Собравшиеся, до полутора дюжин человек, в числе которых были и палубные матросы, громко переговаривались одновременно, стараясь, так же одновременно, привлечь к себе внимание иного говорящего. Эдакий птичий базар. Не прилагая усилий к тому, чтобы разобрать слова в общем гаме, помещик, внутренне довольный собою, даже не  сразу разглядел отдельно стоящую пару, не принимавшую участия в этом бедламе, однако, и не остающейся безучастной. Эта пара не без интереса разглядывала стоящих у перил (Кирилла Антонович, ну сколько раз надобно напоминать? Вы же это слово заучили! Это – леер! Потрудитесь, хоть на этот раз не позабыть!). А разглядывать было кого – два приятной наружности французских инженера Леон Арго и Александр Эйфель. Стройный и не старый дворянин, вышедший ко вчерашнему ужину в генеральском мундире. И некто постоянно в штатском, привлекательный внешне, однако держащийся независимо со всеми. И надобно повторить, что весьма недурён собой (это, как вы поняли, относилось к Кирилле Антоновичу). Ну, и, наверное, разглядывали ещё троих господ, постоянно вертящихся вокруг перечисленных в начале предложения. Все, как можно заметить, далеко не бедны, поведения свободного, однако благонравного. И постоянно перешептывающихся друг с дружкой.

          Мы не ставим за цель описывать все подробности, напрямую касающиеся пассажиров первого класса. Иначе обратились бы за подобным к господину де Бальзаку, к сожалению, отошедшему в мир иной. А при его отсутствии – к его несравненному таланту.

           Сии похвальные описания людей, стоящих у леера (наконец-то, запомнил!) верхней палубы, струились лишь в голове Кириллы Антоновича, который разглядывая сверху разглядывающих их снизу, представлял, что именно так и думают эти люди о тех, что стоят пред их взорами.

         Этим переглядки бы и завершились, не стань помещику скверно. Нет, не от пароходной качки, и не от любой иной напасти. Стало скверно от увиденного.
На Кириллу Антонович глядели две пары глаз, одна из которых принадлежала незнакомке в театральной шляпке «петас», а вторая - босоногому мужику в рубище, и с космами на лысеющей голове.

            И, что самое обидное, они, словно в насмешку, сошлись парой, демонстрируя вопиющую ошибку в стройнейшей мыслительно-разоблачительной теории помещика. Истинно говорю вам - в насмешку!
 
    Это было слишком для Кириллы Антоновича! Ни слова более не говоря, помещик удалился в сою каюту.