Гарин, Серьгин и Кролёв

Гарин
Серьгин
Кролёв
Гоша
Вера, жена Гарина
Леонидов
Армс
Двое
Лекторша
Студенты


            Зрительный зал – лекционная университетская аудитория. На сцене большая черная доска. За доской, на уровнях второго и третьего этажей, – настилы с поручнями, по середине они соединены лесенками.  Такая же лесенка ведет с нижнего уровня (уровень сцены) на средний. Задник простой, серый.  Пока зрители рассаживаются, на первые ряды проходят студенты, одетые по моде конца шестидесятых годов. Рассаживаюся, громко разговаривают, смеются. Свет в зале потихоньку гаснет.

            Раздается длинный звонок, оповешающий о начале лекции. Звонок обрывается. Тишина (две-три незначительные реплики с первых рядов).
            Стук каблуков. Из левой кулисы выходит энергичная пожилая лекторша. Студенты встают.
            – Здравствуйте, – говорит лекторша у левого края доски. – Садитесь.
            Студенты садятся. Лекторша медлит.
            – Вы, наверно, ещё не знаете, – обращается она к залу. – Только что объявили. Сегодня, двадцать червертого марта тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, погиб Юрий Гарин.

            Всё сереет, теряет объёмность, размывается, и включается звук: приближающийся реактивный самолёт. Звук быстро нарастает.
            Лекторша берёт мел, что-то говорит в аудиторию, начинает писать мелом по доске и уезжает, вместе с доской, за правую кулису. Звук становится оглушительным и резко обрывается.

            На верхнем настиле, слева, появляется улыбающийся Гарин. Он в белой рубашке, ворот расстегнут, походка расслабленная. Погруженный в приятные мысли, глядя чуть выше горизонта, Гарин проходит до середины настила и замечает, что у него развязался шнурок. Усмехнувшись, садится на настил, начинает его завязывать.

            Справа на том же настиле появляется Армс, тоже в белой рубашке. Несколько секунд он наблюдает за Гариным в положении «вольно».
            – Юрий, – негромко окликает Гарина Армс.

            Гарин, еще не завязавший шнурок, оглядывается:
            – О, привет! Я и не ожидал никого встретить на такой верхотуре. Ты кто?
            – Я Нейл, – Армс садится рядом и протягивает Гарину руку. Они пожимают руки. Гарин продолжает завязывать шнурок.

            – Там, знаешь, тоже были пра-термы, –  после небольшой паузы говорит Армс. – Хочу, чтобы ты знал.
            Гарин, приостанавливает завязывание шнурка:
            – Там?
            – На Луне.
            – В шестьдесят девятом?
            – Да.
            – Ну, и отлично, – улыбается Гарин. – Нас теперь двое.
            Он завязал, наконец, шнурок, оперся сзади на руки и мечтательно глядит вверх:
            – Ну, и какие они там? Веселые?
            – Конечно, веселые. Но и такие… сам знаешь, – Армс подбирает слово.
            – Опасные?
            – Да нет… Как бы это сказать?..
            – Невнятные?
            – Ну да – такие скрытые SOSики…
            – Веселые скрытые SOSики, да, – смеется Гарин. – Ну, и сколько тебе еще?
            – Мне, Юрий, долго еще, – с некоторой грустью произносит Армс. – Я ведь теперь профессор.
            Некоторое время сидят молча.

            – Я сейчас на самолете лечу, – тихо говорит Армс. – В Австралию. Ночь, звезды.
            – А как ты их увидел? – спрашивает Гарин.
            – Да, это тебе надо знать, – глухо, словно самому себе, произносит Армс и медленно продолжает. – Там горизонт, сам знаешь, близкий такой. Черно-белое все. Тени черные, как сажа, пятна света – как люминисцентные лампы.
            – И Земля наша голубенькая, – добавляет Гарин.
            – Да, и Земля – близкая такая, голубенькая. Живая… Я лицом к модулю повернулся, чтобы Джеймс меня сфотографировал, он за мной вышел. И сразу их увидел – низко над горизонтом, прямо за модулем. И свист, вроде сигнала SOS, только, странное дело, словно бы веселый. Мне весело, прямо смешно стало. Джеймс, кажется, заметил. Я понял, что ему, да и вообще никому, об этом говорить не нужно. Только тебе… А как иначе отвести катастрофу?
            – Нейл, зачем так мрачно? – с улыбкой перебивает Гарин. – Есть другие, тоже понимают. Я знаю одного, отличный парень, да и еще…
            – Ты говорил с ним?
            – Пока нет.
            – И правильно.

            Пространство сцены по диагонали – сверху вниз и справа налево – с легким шипением прорезают молнии. И еще.
            – Мне надо идти, – говорит Армс, поднимаясь.
            – Нейл, а что у тебя за дела там, в Австралии? – тоже поднимаясь, спрашивает Гарин.
            Армс смотрит на Гарина, как бы говоря «ты шутник, Юрий, знаю, знаю». Махнув рукой, поворачивается, быстро идет направо и исчезает.
            Молнии.

            Свет гаснет. Сцена темна, только на нижнем этаже, справа, мутновато горит настольная лампа, оставляя длинный отблеск на полу. Кролев, скрючившись, сидит за столом.
            С минуту ничего не происходит.
            Внезапно Кролев вскакивает, оттолкнув стул, и быстрым шагом пересекает сцену. Останавливается, резко поворачивается, так же быстро возвращается к столу. Повторяет проход. Снова оказавшись у стола, склоняется над бумагами.

            Слева появляется Серьгин. Свет медленно концентрируется на нем.
            – Ты тут? – не оборачиваясь, спрашивает Кролев. – Проходи. Садись, у нас мало времени.
            Серьгин садится на продавленный кожаный диван, стоящий посередине сцены, ближе к заднику. Кролев останавливается перед ним:
            – Ты единственный, кому я могу это рассказать. Знаю, ты бывал в передрягах, которые моим и не снились. Думаю, ты видел их. Я называю их «пра-термы». Я вывел их существование теоретически, путем изучения многочисленных нештатных ситуаций. Они проявляются в определенном диапазоне критических отклонений. На больших скоростях. При предельной концентрации внимания. Они способны увеличивать число степеней свободы летательного объекта и предотвращать катастрофическое развитие событий. Или, наоборот, вызывать.

            Пауза.
            – Ты видел их?

            Серьгин делает движение встать (привычка). Кролев жестом останавливает его и присаживается рядом.
            – Ты мог их и не распознать, – продолжает Кролев. – Вспомни случаи, когда ты сам не понимал, как выкрутился.
            Серьгин несколько секунд думает.
            – Да, один раз, – медленно говорит он (голос – глубокий бас). – Приводнился, хотя не должен был.
            – Вспомни. По кадрам.

            Звонит телефон. Кролев, бросив Серьгину «извини», быстро подходит к столу, поднимает трубку:
            – Да.
            Пауза.
            – Да, хорошо, жду.
            Длинная пауза.
            – Да, добрый вечер, Евгений Васильевич. Да, готовим согласно плану.
            Длинная пауза.
            – Да, конечно, приду.
            Задумчиво кладет трубку, говорит:
            – У нас мало времени.

            Свет фар от проезжающей за окном машины проектирует на темный задник движущееся искаженное изображение оконного переплета. Изображение останавливается над столом Кролева и гаснет.

            – Вспомнил? – Кролев, с рукой, забытой на трубке, смотрит на Серьгина.
            – Шел градусов 70 – раздумчиво говорит Серьгин. – Катапульту заклинило. Ночь была. Луна в воде отражается. А следующий кадр – уже приводнился.
            – Ничего больше не помнишь? Что сам-то делал?
            – На себя тянул.
            После секундной паузы добавляет:
            – Не должен был приводниться.
            – Знаю этот случай, – говорит Кролев. – Изучал. Пятьдесят четвертый, на «Иссык-Куле». Ту машину в серию так и не запустили… Так не помнишь? Сигналов каких-нибудь не слышал?
            – Не слышал.
            – Ну ладно. Ты ведь все равно знаешь про них. Я разработал летный эксперимент. Для тебя и Гарина. Поди-ка сюда.
            Кролев достает из ящика бумаги, раскладывает на столе. Серьгин подходит.
            – Вот план полета, – Кролев показывает карандашом. – Полет учебный, по расписанию, во вторник. Тебе надо будет установить на борту прибор, он зарегистрирует пра-терм. После взлета подклЮчите его к шлемофонам, вот схема.
            Серьгин внимательно смотрит на бумаги.
            – ВыхОдите на экстремальный режим, – продолжает Кролев. – Это будет их территория.

            Кролев бросает карандаш, идет к не видимому нами окну, выходящему в зал. Всматривается:
            – Снег…
            – Гарин знает?
            – Конечно.
            – Поговорю с ним.
            – Конечно.
            Серьгин, не спеша, идет к выходу. Кролев быстро подходит, пожимает ему руку:
            – Давай, Женя.
            Серьгин уходит в левую кулису. Кролев смотрит ему вслед.

            Телефонный звонок. Кролев идет к столу:
            – Да. Иду.
            Рассеянно достает из шкапа (тот в отдалении, за столом) пальто, шарф, шляпу. Пока он одевается, слева появляется Гоша:
            – Сергей Петрович...
            – Гоша? Извини, Гоша, меня машина ждет.
            – Сергей Петрович, – мнется Гоша, – я не смогу довести последнюю модификацию.
            Кролев застывает:
            – Не сможешь? Почему?

            Гоша неожиданно подбегает, приближает лицо к лицу Кролева, полушепчет скороговоркой:
            – Вы ведь сидели? Сколько? И я сидел, десять лет. И чувствую, мне еще светит.
            – Гоша, ты выпил, – Кролев обходит Гошу, устремляясь к выходу слева. – Этого еще не хватало. Мне надо запереть дверь.
            – Сергей Петрович, у меня забрали чертеж. И прототип вам тоже не дадут установить.
            Кролев останавливается:
            – Что? Кто забрал чертеж?
            – Они. Они – знают… Почему я пришел? Они про вас спрашивали.

            Затемнение – и тут же резкий звонок: перерыв в лекции. Фонограмма: гул голосов (студенты на перерыве). Студенты встают с первых рядов, некоторые забираются на сцену. Двигаются асинхронно и стробоскопически: пару секунд резко, на пару секунд застывают. Это «помехи времени» в нашем сообщении с прошлым. Через минуту – второй резкий звонок: конец перерыва. Студенты стремглав занимают свои места.

            Сцена темна. На авансцене, освещенный прожектором, Кролев. В незастегнутом пальто и шляпе, он смотрит в не видимое нами окно, то есть в зал. Курит.
            На верхнем настиле Гарин, он тоже освещен прожектором.
            Пауза.

            – Частота приема – она менялась? – не оборачиваясь, спрашивает Кролев. – Перед их появлением?
            – Нет, Сергей Петрович, не менялась, – без колебаний, отвечает Гарин.
            – Хм, мне тут один режим показался полезным. В плане предварительной диагностики… Н-да, вся надежда на твою перцепцию. Прибор, видимо, и не нужен. Впрочем…
            Кролев затягивается сигаретой и продолжает:
            – Статистика показывает стремительный рост числа техногенных катастроф… А ведь пра-термы – предотвратители катастроф. Они черпают энергию из предкатастрофических ситуаций. Они подталкивают катастрофу – и останавливают ее – на грани! Перепад напряжений создает, по-видимому, наибольший энергетический импульс. Они провокаторы и предотвратители. Но в последнее время они, как будто, отказываются от предотвращения. Полагаю, они ищут симбиоза. Хм, да… Симбиоз с ними необходим! Управляемые катастрофы – вот что нам нужно! Не избегать катастрофических ситуаций, а создавать их! Создавать, пока не добьемся симбиоза. Доставлять им энегрию предкатастроф. Это касается не только летных катастроф – любых техногенных.
            – Сергей Петрович, я как-то не пойму… – задумчиво произносит Гарин. – Зачем это – подводить к катастрофам? Может быть, лучше просто избегать их? Всегда ведь так делали. А симбиоз… 

            Звук реактивного самолета. Слева въезжает доска с лекторшей. Лекторша что-то объясняет, показывая написанное на доске.
            Доска и лекторша выезжают за правую кулису. Звук стихает.

            Сцена пуста. Посредине сцены, спиной к нам, человек в плаще и шляпе. Несколько секунд человек стоит неподвижно. Нажимает не видимую нами кнопку дверного звонка. Звонок.

            Освещается средний настил. Слева на на настиле появляется Вера. Смотря на человека, доходит до середины настила, поворачивается к нему:
            – Вам кого?
            – Вера Ивановна, добрый вечер, – говорит человек. По рокочущему басу мы узнаем, что это Серьгин.
            – Евгений Дмитриевич, это вы? Извините, не узнала, темно. Вам Юру? Проходите, он только что позвонил, будет минут через двадцать.
            – Я попозже зайду, – рокочет Серьгин.
            – Нет-нет, Евгений Дмитриевич, пожалуйста, проходите, подождите его.
Серьгин медленно поднимается по лесенке, снимает шляпу. Стоят лицом друг к другу.

            Пауза.
            Вера всматривается в лицо Серьгина.
            – Что-то случилось? – тихо спрашивает.
            – Нет.
            – Что-то случилось, – раздельно произносит Вера.
            Серьгин молчит.
            – Завтра внеплановый вылет?
            Серьгин молчит.
            – Необычный?
            Серьгин молчит.
            – Как я этого боялась! И ждала, знала! Послушайте, у него же был, был тот полет, он все уже сделал, что вам еще нужно от него? Почему именно он? Вас ведь так много, желающих! Почему именно он?
            – Я… лучше попозже зайду, – бурчит Серьгин, поворачиваясь (лицом к залу), чтобы идти.
            – Нет-нет, Евгений Дмитриевич, пожалуйста, не уходите! Больше я не буду так, извините.
            Вера тоже поворачивается лицом к залу.
            – Евгений Дмитриевич, отмените полет, а? Ну, придумайте что-нибудь, скажите, что Юра заболел. Вы пришли, а он больной лежит, простудился. Вот прямо сейчас и доложите, а? По телефону, от нас. Я ему потом объясню, что это я вас попросила… умолила. Он рассердится, конечно, сначала, но быстро отойдет. Он ведь не умеет сердиться. И потом… он тоже чувствует, ждет, как и я… После полета он изменился. Что-то узнал… там. Ночью встает, в окно смотрит, на небо, внимательно так. Сначала это пугало меня. Просыпаюсь, а он у окна. Подожду немного и ему – «Юра», а он «спи, Верочка, спи», улыбнется и отвернется, на звезды смотрит (это всегда, когда звезды). Потом я привыкла. Однажды спросила, что он там высматривает. А он же врать не умеет. «Я, говорит, теперь с ним, с космосом, – частью какой-то.» И добавил: «Я тот же, Верочка, тот же, не бойся.» Но я знаю: не тот же он. Он ждет полета.
            – Вера Ивановна, – подает голос Серьгин. – Нам не в космос.
            – Вы хотите сказать, не на корабле «Восток»? А он и не готовился к «Востоку». Но ждал, ждал… Ему туда больше нельзя.
            Вера резко поворачивается к Серьгину, спрашивает требовательно:
            – Что за полет у вас завтра?

            На сцену выбегает Гоша, в плаще и кепке, в руках чемоданчик. Бросается туда, сюда: ищет дверь Гариных. Находит. Звонит.

            Вера быстро обходит Серьгина, спускается на одну-две ступеньки:
            – Юра!
            – Э… Вера Ивановна, – смущенно проговаривает Гоша.
            – Георгий Эдуардович, – узнает Вера. – Здравствуйте. Вам Юру?
            – Мне бы Евгения Дмитриевича…

            Серьгин появляется за спиной Веры:
            – Георгий Эдуардович, добрый вечер.
            – Евгений Дмитриевич, извините, мне вас, срочно… Пожалуйста, пойдемте, – спешит Гоша.
            – Георгий Эдуардович, не зайдете? – приглашает Вера.
            – Нет-нет, нам срочно…
            – Вам срочно, да! – выпаливает Вера. – Вам всегда срочно, всегда аврал!
            Вера возвращается на настил (Серьгин отступил, пропуская ее), поворачивается к Серьгину:
            – Завтра полет, юрин полет. И он у вас не готов! В последний момент будете неполадки устранять. Евгений Дмитриевич, так вы позвоните? Телефон в комнате.
            – Вера Ивановна, я попозже зайду, – Серьгин начинает спускаться к Гоше.
            – Нет, Евгений Дмитриевич, вы не зайдете, – твердо говорит Вера (Серьгин приостановился). – Я сделаю так, что вы не зайдете и не увидите Юру.
            Вера уходит в левую кулису. Свет на настиле гаснет.

            Серьгин спускается к Гоше. Гоша выдыхает:
            – Евгений Дмитриевич, нам срочно…
            – Как вы узнали, что я здесь? – голос Серьгина спокоен.
            – Я не узнал, я логически вывел… Не в этом дело. Прибор Сергея Петровича. Я тут подпаял кое-что, в старой версии. Вот… – Гоша приподнимает чемоданчик. – Вам же завтра? Мы успеваем. Только меня не пропустят… А вам можно, в любое время.
            – Не завтра, – Серьгин не спешит с ответом. – Во вторник.
            – Эх, Евгений Дмитриевич, никакого вторника! – горячится Гоша. – Завтра. Я знаю. Сергей Петрович поменял решение. Потому я и нашел вас здесь. Зря вы мне не доверяете… Вы же на машине? Давайте поедем, сейчас. Вы скажете, что я с вами. Сейчас на КПП мой друг – ну, как друг? общаемся – капитан Курков. Через час он сменится. Я установлю. Приборчик отлично настроен. Как от Сергея Петровича вернулся, понял, как его правильно настраивать. Совсем чуть-чуть подпаять надо было. Поехали!
            Гоша делает движение идти (налево). К отказу он не готов. Но Серьгин говорит твердо:
            – Нет.

            Четыре-пять секунд статики. Отдаленный звук реактивного самолета. Начинает падать снег.
 
            – Нет? – у Гоши перехватывает дыхание, он резко поворачивается, идет к рампе. – Евгений Дмитриевич, я знаете, что вам скажу? Это предательство!
            И продолжает, громче:
            – Зачем вы вошли в проект Сергея Петровича? Вы что, не представляли, что он незаконен? Что он в любую минуту может полететь к черту? И мы вместе с ним… Мы же на пороге гигантского открытия! Если сейчас не установим – всё, не будет его, никогда уже… Так и пройдем, в миллиметре… Вы ведь видели их?
            Серьгин подходит, становится рядом:
            – Ладно, давайте откровенно, Сергей Петрович отзывался о вас хорошо. Скажу прямо: я не уверен, что проект надо продолжать. Да, я их видел. Потому и вошел в проект.
            И глухо:
            – Мы не знаем, что из этого может получиться. Они воздействуют на людей. Люди меняются. Не все. Вася Леонидов, кажется, не изменился. Про себя не знаю. А Юра изменился. Раньше я не то, что не замечал этого… не осознавал. Вера Ивановна прояснила. Завтра – полетим. Но без прибора.

            Пауза.

            – Ну, что ж, – тихо говорит Гоша. – Я, кажется, вас понял. Для меня то, что вы говорите, – пустая гуманитарщина, уж извините.
            И продолжает:
            – Я сидел, десять лет, с тридать девятого по сорок девятый. За приборчик. Не такой, как этот, – усмехается, – но чем-то похож, я его «фазОметр» называл. Тонкие поля улавливать, пару раз удалось. Пока сидел, все совершенствовал его, в голове. Знаете, как я в конструкторский отдел попал? Сергей Петрович ведь сам конструкторов набирал, с каждым по часу беседовал. Спрашивал про идеи. Я ему про «фазОметр» рассказал, три часа сидели. Год назад он меня в проект пригласил. Много пришлось чертить, паять, перепаивать. Но в целом мне было понятно, очень понятно. Это было мое. Прибор этот, Евгений Дмитриевич, – это моя жизнь.
            И – после паузы:
            – Сегодня утром пришли, чертежи конфисковали. Я испугался, скажу честно, запаниковал, к Сергею Петровичу побежал, конфисковали, дескать, не смогу новую версию доделать. А он мне, не паникуй, успеем, завтра, тащи старую версию. Мой страх мигом исчез. И простая мысль промелькнула: если отступлю, сам отступлю, то жизни мне уже не будет. Не потому, что Сергея Петровича подведу, а потому, что моя жизнь – это приборчик этот. И, как только от Сергея Петровича вернулся, понял – как осенило, – как его настраивать надо. За два часа перепаял.
            Поворачивается к Серьгину:
            – Может быть, поедем?

            Справа сцену перерезает и тут же гаснет свет от фар. Хлопок автомобильной двери. К Серьгину и Гоше быстро направляются двое, в пальто и шляпах. Становятся напротив. Звучит:
            – Георгий Эдуардович Векшин? Пройдемте.
            Серьгин реагирует мгновенно:
            – Товарищи, ваши документы?
            В ответ слышим:
            – Полковник Серьгин, здравия желаю. Документ я вам покажу, – тот, который стоит правее, показывает Серьгину, потом Гоше, корочки. – Но, сами понимате, в ваших интересах не вмешиваться.
            И – Гоше, показав рукой направление:
            – Пройдемте, Георгий Эдуардович.

            Гоша секунду стоит на месте, со своим чемоданчиком. Начинает медленное покорное движение направо, в сопровождении этих двоих. Дойдя до края сцены, резко останавливается, поворачивается и швыряет чемоданчик. Чемоданчик летит через всю сцену и падает у левой кулисы.
            – Спасай прибор! – орет Гоша.
            Двое реагируют быстро. Один устремляется за чемоданчиком, другой заламывает Гоше руку.

            Серьгин успевает к чемоданчику первым, хватает его, выпрямляется. Подбежавший силовик останавливается перед Серьгиным:
            – Так мы не договаривались, товарищ полковник.
            Протягивает руку за чемоданчиком.
            – Товарищ лейтенант, – говорит Серьгин. – Это оборудование конструкторского отдела.
            – Какое на хрен оборудование? Давай сюда! – командует силовик, не опуская руки.
            – Ты, лейтенант, мне не тыкай, я таких, как ты… – Серьгин не договаривает.
            – Что? А что если мы твоего другана, вредителя этого, прямо тут замочим? – другой силовик сильнее заламывает Гоше руку, тот вскрикивает. – При попытке к бегству? Ну!
            Серьгин ставит чемоданчик перед собой.
            – Ладно, полковник, мы не гордые, подберем, – миролюбиво говорит силовик.
            Подходит, наклоняется – взять чемоданчик.
            В этот момент у Серьгина появляется искушение (а может быть, это был его план): вырубить силовика ударом по затылку, потом, как-нибудь, и второго…
            Но он сдерживается.
            Он хмуро смотрит на силовика, удаляющегося с чемоданчиком в руке.
            – А-а-а! – раздается душераздирающий вопль Гоши. – Предатель! Предатель!
            Силовики уволакивают Гошу. Хлопок автомобильной двери. Фары. Мотор. 
Лучи от фар скользят (ослепляя) по зрительному залу, потом по заднику и исчезают вместе со звуком мотора.

            Серьгин один, падает снег.

            Затемнение.

            Сцена освещена.
            На среднем настиле Леонидов, боком к нам. Напевая «я уехала в знойные степи…», он пишет картину.
            На верхнем настиле, свесив ноги, сидит Гарин. Смотрит чуть выше горизонта, слегка улыбаясь, руки закинуты за голову.
            Леонидов наносит мазки, отступает, придирчиво оценивая, приближается, снова отступает.
            Отсупив довольно далеко, он машинально кладет руку на перильца лесенки, ведущей на верхний настил. Это положения нет в его мышечной памяти (раньше опоры-лесенки не ощущал). Он с недоумением смотрит на лесенку (прекращает напевать). Что за лесенка? Раньше ее тут не было.
            С кистью в одной руке и палитрой в другой осторожно поднимается по ступенькам. Оказавшись наполовину над верхним настилом, оглядывается вокруг и видит Гарина:
            – Юра?
            Гарин с улыбкой смотрит на него:
            – Вася, привет.
            – Юрка! Вот это да!
            Гарин протягивает руку – поздороваться.
            Леонидов перекладывает кисть в левую руку (это неудобно, в ней палитра), тянет правую к Гарину. И не может дотянуться.
            Гарин смеется. Леонидов несколько смущен:
            – Расскажи, что произошло?
            – Это неважно, – говорит Гарин. – Мне раньше в голову бы не могло прийти... Скажи лучше, чтО рисуешь?
            – Не рисую, а пишу.
            – Да, пишешь, – Гарин всматривается в холст. – Круг какой-то красный. Солнце что ли? Ты ведь космические картины пишешь?
            – Это не Солнце. Марс. Красная планета. А вот там, справа, вдали, – Леонидов показывает левой рукой, вооруженной палитрой и кистью, – будет спускаемый аппарат и два космонавта.
            – Вася, космонавтов не нужно.
            – Почему? Это же самое главное!
            Гарин качает головой:
            – Ты же был в открытом космосе? Первым! Неужели ты не почувствовал?
            – Что… почувствовал?
            – Что космос живой. Что ты в центре, что к тебе тянется много… вопросов, запросов, что ли? Прямых, как луч, замысловатых, спиральных… Что ты там нужен?
            – Юра, ты зачем об этом? Я выполнил задание, и всё. Никому ничего не говорил. Я почти забыл. Я, Юра, не хочу ничего этого. Я просто хочу жить, как раньше. Вот, пишу…
            – По-старому?
            – Что по-старому?
            – По-старому пишешь? Как писал ДО?
            – Ты вот о чем… Да, по-старому.
            – И ты ни одной картины не написал… по-новому? Да не поверю!
            Леонидов поворачивается на лесенке лицом к залу, опускает руки, смотрит в пол, говорит тихо:
            – Написал, Юра, написал.
            – Одну?
            – Полторы…
            – Ну, и о чем они?
            Леонидов вздыхает:
            – Ты-то поймешь… Другие – нет. Я ее для себя писал. Чтобы от ТОГО избавиться.
            – Про Землю?
            – Да.
            Гарин встает:
            – Про то, что Земля изолирована от космоса? Серый камень среди быстро пульсирующих нервных волокон… На Земле жизнь медленная, примитивная, космос рвется вырвать нас из этой гиблой точки покоя, но не может. Не может пробиться через наши железобетонные барьеры. И, не пробившись, введет нас в режим катастрофы. Про это?
            – Нет. Хотя, да, можно и так сказать.

            Пространство сцены по диагонали – сверху вниз и справа налево – с легким шипением прорезают молнии. И еще.
            Включается звук: реактивный самолет.
            Задник темнеет.
            Слева из-за кулис выезжает лекторша и исписанная ею доска. До того, как доска останавливается посредине сцены, с передних рядов поднимаются студенты и задом наперед (это мы отматываем время назад) начинают двигаться налево, к боковому выходу. Движения резкие, стробоскопические.
            Лекторша повторяет их движения на сцене.
            За секунду-две до того, как лекторша и последние студенты исчезают из вида, с освещенной доски стирается все написанное на ней (канет в памяти).
            Звук обрывается.
            Песня «Я уехала в знойные степи…». К ней примешиваются, морзянкой, веселые SOSики.

 

                К о н е ц

Москва, 3 мая 2013 – 2 августа 2014