Свет месяца

Николай Иванович Рябинин сидел в номере провинциальной гостиницы на подоконнике и настраивался на предстоящий концерт. Тонкие весенние сумерки вырезывали контуры домов и деревьев. Окно располагалось над небольшим сквером, но отсюда, с третьего этажа, была видна даль: город, сбегающий по холмам, ярко зеленеющий луг, извилистая небольшая речка и лес на том берегу. Под окном галдели грачи - строили гнезда на раскидистых деревьях, в приоткрытую форточку тёк прохладный, душистый воз¬дух, разливался по лицу, быстрым касанием пробегал по шее. Николай Иванович закрыл глаза. Сегодня он играет Шопена. Вот поплыла, зазвучала музыка...
Рябинин знает - великий музыкант из него не получился. Снова будет полупустой зал. Зато, придет настоящий слушатель. Слушатель, а не зритель, бегущий поглазеть на заезжую знаменитость! И какая-то женщина приложит платок к глазам. Шопена особенно любят женщины. Великим Рябинин не стал, это правда, хотя консерваторию окончил с отличием и, ещё студентом, стал лауреатом международного конкурса в Праге... Были и другие по¬беды, но не первые. Что-то не сложилось. Он и сам чувствовал, что расти перестал, обозначился какой-то предел. Он не желал расти ни вширь, ни ввысь... Но шёл вглубь. Мало расширяя репертуар, познавал достигнутое, работал над ним, вслушивался, оттачивал, открывал новые оттенки, эмоциональные движения... Но знал Николай Иванович и то, что он хороший, честный, думающий музыкант и, самое главное, он упивался своим трудом. И это было счастье. Это удержало его от отчаяния, когда погибла Катюша, полугодовалая дочка. Когда ушла жена, сказав, что их больше ничего не связывает... Вся жизнь была в музыке, и это не пустые слова.
"Нет, о Катюше - не думать", - приказал он сам себе, ото¬шёл от окна, походил по комнате, унимая резко всколыхнувшуюся тоску. Снова подошёл к окошку. Слева, в нижнем уголке стекла, над зубчатой полоской далёкого леса тонкой прозрачной льдинкой врезался в небо острый юный месяц. Николай Иванович улыбнулся ему, именно ему, и снова, как и всегда при виде молодого месяца, в памяти зазвучали тихие ласковые слова:
- Месяц ты мой ясный! Светлый мой, тонкий! Молодой месяц! Тем ты и дорог, что рукой тебя не достать. И если солнце - добро, то ты берёшь его свет, отражаешь, и жить оттого светлее и легче. Живи. Свети. Прощай...
Прощай. Прости, Танюша...
Николай Иванович отошёл от окна и начал одеваться.
                х х х
В училище уже в конце третьего курса было ясно, кто будет что. Он, Коля Рябинин, "шёл на исполнителя", - так говорили о нём. А Таня, как и многие ребята, - это уж точно - учительница в музыкальной школе. Она и Луговой приехали в областной центр из маленького районного городка. Было ясно, что Луговой влюблён в неё, хотя Коля находил её неприметной, заурядной. Его тогда привлекали красавицы. Вика Сенкевич снилась ему по ночам. Её тонкий стан и чёрные глаза поразили его с первого взгляда. Гордая, независимая, раздражённо подергивающая плечами, она резко стучала каблучками по паркету коридора, и Коля всегда узнавал её походку. Её окружали старшекурсники, всегда несколько мальчиков, но она никого не выделяла из толпы. "Царица", - думал о ней Коля.
Он много занимался, часто выступал на концертах в училище и на сводных городских... Собирал книги, много читал. Ходил, как впрочем и все, на концерты приезжавших музыкантов, мечтал о Вике... Но что бы он ни делал, он часто оборачивался на вопросительно-ласковый взгляд карих глаз, видел скуластенькое неприметное Танино лицо, читал одобрение, восхищение, укор в её взгляде и чувствовал себя неловко оттого, что она так смотрит. Но всё-таки снова и снова оборачивался и ловил её взгляды.
И ещё одни глаза, упорные, холодные, осаждающие, видел он, чувствовал спиной - глаза Лугового. Нет, тот не ревновал к не¬му Таню - не было повода, но ненавидел его - Коля это ясно понимал.
Все он понимал. Чувствовал, что Таня изменила отношение к Луговому здесь, в училище. Раньше, дома всё, наверное, было по-другому. Знал, что он причина этого, был уверен, что никогда не полюбит Таню, хотя хорошо к ней относится, уважает её. Знал и то, что Таня никогда не станет навязывать ему своих чувств, и за это ещё больше уважал её, и ценил эти её чувства и чувствовал себя перед ней виноватым.
Как-то она заболела, с неделю не приходила на групповые занятия, и Коля вдруг понял, что ему пусто без неё, без её внимательного, ласкового взгляда. Он удивился и... смирился со своей виной. А что поделаешь?
Вика его никогда не полюбит - думал Коля и никогда не подходил к ней, а смотрел на неё только украдкой.
Ах, юность! Учёба и любовь - вот её столпы, и неизвестно, что главнее!

                х х х
Николай Иванович шёл по незнакомому городу. Администратор говорил ему что-то о билетах, о студентке местного училища, которая будет вести концерт, но Николай Иванович не вникал в его мягкую, быструю речь. Он чувствовал прикосновение прохладной ладошки на щеке - это свет месяца касался его лица. Снова и снова приходит к нему это задумчивое чувство грусти, без тоски и сожалений, почти без мыслей.
Музыка грусти. Грустно и музыкально шуршал тротуар под ногами, шумели, пахли терпко и горько тополя в мелких клеёнчатых листьях, странно сияла зелень - лилась, как мелодия из тона в тон...
Катюшины синие глазки улыбнулись ему издалека. "Господи! Зачем я о Катюше!" - вскрикнуло что-то в душе. Он расстегнул пуговицу пальто, ослабил шарф.
"А я ведь ошибся тогда", - подумал Рябинин не в первый раз. И снова, на мелодию того, "бархатного", как он его называл, "Ноктюрна" Шопена словно пропел в мыслях: "А я ведь ошибся тогда"...
Администратор тронул его за локоть, надо было свернуть в переулок, к залу филармонии.
Пустой, гулкий вестибюль, маленькая боковая дверь, и, ловко, привычно извиняясь, администратор оставил его одного.
"Наконец-то", - подумал Рябинин.  Он присел на край потёртого дивана и положил руки на колени, ладонями вниз. Чуть подвигал пальцами - успокоил их.
                х х х
О романе Вики Сенкевич с сыном директора училища Всеволодом Мальчуком заговорили все сразу, после автобусной экскурсии в Прибалтику во время зимних каникул.
Мальчук был парень застенчивый, полноватый, с мягкой, словно извиняющейся улыбкой. Его всегда беспокоили собственные руки, он прятал их за спину и, видимо оттого, сутулился. Если Рябинин был в числе первых на фортепианном отделении, то Всеволод был единственным в училище незаурядным скрипачом. О нём говорили, как о человеке гениальном, а он робел, краснел и сторонился всех, особенно девушек. Рябинин любил его, хотя дружба их не связывала. Коля не хотел навязываться, а Всеволод не замечал его симпатий.
Все ахнули, когда Вика прошла с Мальчуком по коридору, взяв его под руку и милостиво склонившись к нему. А он тихо говорил ей что-то, близко заглядывая ей в лицо и краснея от её прямого яркого взгляда.
Коля подумал, что жизнь всё-таки справедлива: лучшему - лучшее. Горечь его рассеялась сразу после свадьбы Мальчуков. А так как свадьба грянула через месяц после первой прогулки влюбленных по коридору, долго горевать не пришлось. Коля слов¬но отрезал Вику от себя, запретил себе думать о ней.
Свадьба была пышная. В центральном ресторане собралось более ста человек, и Николай очень удивился, получив приглашение.
Вика в фантастической кружевной шляпе и длинном белом платье сияла гордым холодным взглядом. Всеволод, подтянутый, похорошевший, лучился таким неподдельным счастьем, что Николай тихо засмеялся и почувствовал, как привкус желчи уходит из его души.
                х х х
Последний учебный год начался с неприятностей. Все были поражены новостью о разводе Сенкевич с Мальчуком. Многие, из числа гостей на их свадьбе, ещё жили впечатлением этого празд¬ника. Рябинин не мог забыть счастливого лица Всеволода и боялся увидеть его теперь.
Мальчук и в самом деле очень изменился за два последних месяца. Он очень похудел, выглядел ещё более сосредоточенным, а робость его по отношению к друзьям сменилась хмурым равнодушием.
Как-то Николай взглянул в окно (он задержался в училище по делам комитета комсомола, готовились к перевыборам). Под окном стояла скамья, словно привалившаяся спинкой к раскидистой ста¬рой рябине. Сквозь резные листья Коля различил на скамье фигуру Мальчука.  Ветер, по-осеннему холодный, развивал его густые длинные волосы.  Николай спустился во двор. Сам не зная зачем, сел рядом со Всеволодом.
- Здравствуй, - сказал он негромко. Всеволод молча кивнул, пригладил свои пепельные волосы, отвёл глаза.
Долго сидели молча.
- Слушай, Рябинин, саккомпанируешь мне сейчас? Я тут кое-что сделал самостоятельно, хочется попробовать с фано (так в училище называли фортепиано).
- Пойдем.
Они быстро поднялись на второй этаж, вошли в пустой класс. Там лежала скрипка Мальчука и ноты.
"Барток, - подумал Николай, - это чертовски сложно". Он всмотрелся в нотный текст, немного поиграл с листа, пока Всеволод готовил скрипку, настроились...
"Он мучает себя", - промелькнуло в мыслях Николая вначале. Но раздумывать было невозможно.  Страстная сложная музыка требовала от него всех сил и сосредоточенности.
"Он воспитует себя", - подумал Рябинин после того, как прозвучал последний аккорд: "Этот человек не распустит нюни".
- Видишь, Рябинин, какие музыканты счастливые люди, - улыбнулся Мальчук, опустив смычок, - у нас есть только один путь - вперёд.
Так началась их дружба, выше и чище которой Николай не знал ничего в своей жизни.      

                х х х
Летом в городе гастролировал знаменитый эстрадный оркестр из Риги. Тёплая река с песчаным пляжем привлекла гостей. Ма¬ленький ресторанчик на воде, лес, лодочная станция - всё это позволяло неплохо отдохнуть, тем более что гастроли продолжа¬лись четыре дня. За эти четыре дня Вика успела познакомиться с руководителем оркестра, и решиться на разрыв с мужем. Она уе¬хала, когда Всеволод повёз родителям на загородную дачу про¬дукты. Вернувшись, он нашел на столе короткую, как выстрел, записку, опустевшую квартиру (Вика тщательно собрала свои вещи и свадебные подарки) и длинную чёрную волосинку, зацепившуюся за белую занавеску.
                х х х
Николай Иванович всегда волновался, слыша, как объявляют его титулы - лауреат конкурсов - имя, первое произведение...
Он, волнуясь, шёл через сцену, не различая лиц в зале, кланялся у рояля... Но коснувшись клавиш, он кончиками пальцев ощущал их связь с музыкой, - звуки рождались от его чуткого касания, звуки слагались в мотивы - вопросительные, утверди¬тельные, удивляющиеся, успокаивающие... Мотивы сливались в мелодию... Всё существо музыканта переплеталось с музыкой, он становился её частью, она - его сутью. Постепенно страх перед залом трансформировался в то драгоценное волнение, без которого нет творчества. Николай Иванович знал, что эти аплодисменты он заслужил, что они даны ему для короткого отдыха, для перестройки на другое произведение. Он снова кланялся, но уже ясно видел людей, сидящих в первом и втором ряду. А вот линия, перерезающая зал пополам, покрытая темно-зелёной ковровой дорожкой. А там, с краю от этой линии, в третьем ряду женщина держит белый платок у рта. Глаза блестят, расширенные, словно испуганные, а рука крепко прижала платок к губам.
"Боится кашлянуть, - подумал Рябинин, опустив голову в поклоне, - отчего же? Сейчас бы можно..."
Он опустился на стул, на секунду положил руки на колени и невольно взглянул в зал. Он сразу увидел её. Она медленно опускала руку с платком, и Рябинин успел заметить, что губы её дёргаются, словно унимая всхлип.
Что-то знакомое коснулось его души, но он подавил посторонние мысли и начал играть.

                х х х

И ещё одним неприятным, тяжёлым событием означился новый учебный год.
Комсомольское отчётно-перевыборное собрание четвёртого курса фортепианного отделения проходило в лекционном зале. Все знали друг друга, все знали о том, что Светлана Валькова, два года бывшая комсоргом, не сможет продолжать свою работу, ждёт ребенка. Это было весьма заметно, ребята немного подтрунивали над ней:
- Да что ты? А не врёшь?
- Да ну вас, - улыбалась Светка, - вот как я ГОСы сдавать буду?..
Выслушали Светку. Отчиталась она, а в конце сказала:
- Ребята, предлагаю комсоргом Таню Антонову...
Все одобрительно загалдели. Коля едва успел подумать, что Таня сегодня очень грустная, глаз не поднимает, а Луговой особенно мрачен и держится, что для него не свойственно, далеко от неё... Как вдруг Луговой, каким-то сдавленным и злым голосом отчётливо и громко сказал:
- Нет. Недостойна.
- Ух, ты! -- удивилась Светка, - это почему же?
Николай взглянул на Таню. Она сильно побледнела и широкими глазами глядела прямо перед собой. Луговой встал, неторопливо прошёл к председательскому столу и тем же сдавленным голосом, но чётко произнося слова, проговорил:
- Антонова бесчестная и распущенная женщина.
Наступила такая тишина, что слышно стало, как ветка ряби¬ны, покачиваясь на ветру, трётся о стекло. Секретарь комсомольской организации училища Владик Рославцев встал:
- Ты, Луговой, поосторожнее с такими оскорблениями. На ка¬ком основании...
- А на таком основании, - перебил Луговой, - три года на¬зад в присутствии её и моих родителей она дала согласие на наш брак. Сблизилась со мной и...
- Дурак! - взвизгнула Светка.
-И-и.., протянул Луговой, - теперь не желает меня знать.
Сдержанный смешок, слова: "не подошёл", "слаб мужик", "значит, так хорош"... - прошелестело по залу.
- И правильно Таня делает, - не сдержался Николай, - подонок ты!
- Я подонок? - краска до корней волос захлестнула Лугового. - Я... Я честный человек!.. А ты... - он повернулся к Владику, а сам, неестественно отвернув руку назад, пальцем показывал в сторону Николая. - Он... может, она бы и нет, а он... Она в него влюбилась... а он пользуется... Вот!
Луговой выхватил из-за пазухи тетрадь и бросил на стол.
- Всё подписано "Н.Р." - дневничок, записи... про любовь...
Николай взглянул на Таню.  Она сидела так же неподвижно, с белым, каменным лицом.
Крик стоял в зале неописуемый, кто что кричал понять было невозможно. Но Луговой уже понял: все против него. И, казалось, возмущённое недоумение сковало его.
Николай встал и пошёл к столу. Все стихли. Он взял со стола тетрадь и тихо сказал:
- Спасибо, Таня, - потом взглянул на Лугового и, сдерживаясь, медленно проговорил, - пойми, ты... тебя нельзя любить.
- Ах ты.., - Луговой грязно выругался и схватил Николая за полу пиджака. Но Владик и ещё кто-то успели перехватить его руку, занесённую для удара. Николай даже не отшатнулся. Он смотрел в глаза Лугового и видел только бешеный белый огонь в них.
- Луговой! - крикнул Владик.
- Что Луговой, Луговой? Вы думаете я на вас управу не найду? Нет, не выйдет. Я к вам с правдой пришёл, а вы шлюху защищаете? И этого?..
- Прекрати!
- Я пойду в райком.
Владик отпустил руку Лугового.
- Иди.
- И пойду.
Николай подошёл к нему вплотную и, давя в себе страшную для него самого энергию ненависти, почти прошептал в красное белоглазое лицо:
- Только попробуй! Я тебя сам, своими руками...
- Слышали! - торжествующе визгливо крикнул Луговой.
- Нет, дорогой, не слышали, - улыбаясь, но сузив глаза, сказал Владик, - ничего не слышали. Слышали, как ты непотребно ругался, слышали, как девушку оскорблял, видели, как на воображаемого соперника с кулаками лез, а больше ничего не слыша¬ли. Иди отсюда. Вон!
Луговой обернулся. Все глаза, как острые шипы, только дверь зияет благодушно, кем-то быстро раскрытая. И он пошёл.
- Собрание переносится на завтра. Повестка та же, - громко командирским тоном крикнул Владик.
Никто не возразил. Все быстро выходили из зала, только Та¬ня так же сидела, окаменев, и Рябинин стоял у стола с её тетрадкой в руках.

                х х х

Николай Иванович играл "бархатный" ноктюрн и ему хотелось, чтобы он не кончался. Где-то в отдаленном уголке мозга пронеслось: "Да я, пожалуй, не перестроюсь потом..." Этого нельзя было допускать. Но сплав его души с этой музыкой был настолько крепким, что Рябинину казалось - эту вещь написал он сам. Он не думал ни о чем, он проживал музыку. Закончив ноктюрн, Николай Иванович почувствовал себя очень усталым и даже опустошённым. Он быстро поклонился и ушёл за кулисы. Зал продолжал аплодировать. Рябинин закрыл глаза, глубоко вздохнул.
                х х х
Студенты разошлись, зал опустел. Николай быстро подумал, что он не знает, как быть. И так же быстро, но ни о чём не думая, пошёл к Тане. Она смотрела в пространство и так далеко, что ему захотелось разбудить, вернуть её.
- Таня, Таня, - позвал он.
- Да? - ответила она, не отводя взгляда от той далекой потусторонней точки.
- Танечка, не надо... - он мягко тронул кисть её руки.
- Как же мне теперь?.. - тихо и медленно сказала она и, наконец, посмотрела в лицо Николая.
Он ожидал увидеть отчаяние, страх, растерянность... Но одна только печаль была в её широких тихих глазах. Одна печаль...
- Таня... всё пройдет... всё-всё пройдёт... Танечка...
- Всё?
- Всё пройдёт.
- Я не хочу, чтобы всё...
Медленные слёзы, чуть убыстряясь, скатились по её щекам, но печали в глазах не убавилось. Она глубоко-глубоко вздохнула, усмиряя подёргивание губ.
- Ты, Коля, прости меня.
- Что ты! За что?..
- Ну... за то, что... сегодня...
- Нет, нет!.. Не надо! Не надо. Это ты меня прости. Если бы можно было...
- Коля! Я всё знаю... Но это такое счастье, что я узнала тебя... Ведь если бы не ты, я, наверняка, прожила бы скучную, серенькую жизнь... с ним... с таким... Я не могу ничего тебе объяснить сейчас. Поверь, только об одном я жалею, что всё это сегодня... случилось, и мне придётся уехать. Поскорее...
- Куда же ехать? А учёба?
- Ну, разве наше училище одно в стране? - грустно улыбнулась она, - учёбу я не брошу. Переведусь.
- А может, не надо, Таня?
- Может быть... Но ведь он не уедет. А видеть его я не могу.
- Да...
- Я больше не приду сюда. Документы заберу сейчас же, пока директор ничего не знает. Стыдно...
- Ты решила, куда поедешь?
- Да...  в Н-ске у меня тётя... Она и раньше звала к себе, но хотелось быть поближе к дому.
Они помолчали. Где-то далеко в коридоре хлопнула дверь. Коля сбоку взглянул в её лицо и подумал: "Да, бывают красивые, а бывают прекрасные..."
- Таня! Твоя тетрадь, -- он протянул ей синюю трубочку, но не отпустил, когда она взяла её.
- Я бы очень хотел почитать... Если можно...
Она вспыхнула, отвернулась, убрала руку. Тихо взволнованно сказала:
- Возьми.  Навсегда. Только... только обещай, что прочтешь через три дня. Когда я уже уеду.
- Обещаю.
- Да, и ещё... Не говори никому, куда я уехала.
- Хорошо.
- Ты знаешь, я должна сказать тебе. Бывает много добрых людей, но большинство из них боится, стесняется быть добрыми. Ты такой, какой есть. Это особенно дорого. Но с годами ты можешь измениться. Я тебя прошу, очень прошу тебя, оставайся таким же!.. А теперь, пожалуйста, иди...
- Таня, можно я подарю тебе ноты. У меня больше ничего нет... Но... на память.
Он быстро достал из портфеля сборник ноктюрнов Шопена.
- Вот, возьми.
- Спасибо, Коля. Она захлебнулась рыданием и, упав головой на руки, сдавленно вскрикнула:
- Иди же... пожалуйста!..
Он уходил и слышал, как она сдерживает плач, как слёзы, переполняя её, рвутся воплем из сомкнутых губ. Он почти выбежал на улицу!
Осенние сумерки мягко окутали берёзовую аллею, которая вела к тихой улице, и слабый ветер шумел в листве берёз, а в небе прорезался тонкий острый молодой месяц.

                х х х

Рябинин снова вышел на сцену. Чуть стихнувшие аплодисменты усилились. Он остановился у рояля и поймал себя на том, что хочет вновь увидеть женщину из третьего ряда. Она сидела, не аплодируя, но он почувствовал, что она благодарна ему за прозвучавшую музыку. Глаза её были широкими и печальными, и смот¬рела она ему прямо в глаза. Таня?.. Да, да, она очень напоминает ему Таню. Ту, далекую, милую Таню, которая любила его именно за то, что он такой, какой есть. Рябинин слегка прикоснулся рукой ко лбу, ещё раз поклонился и сел за рояль.

                х х х

Таня на занятия больше не приходила. Ребята заволновались, пошли в учебную часть, но им сказали, что Антонова перевелась в другое училище по семейным обстоятельствам, а куда, никто не знал.
Луговой ходил туча-тучей. Никто не разговаривал с ним, да и он ни к кому не обращался. В нём со временем появилась даже какая-то важность, словно он своим видом гласил: "Я здесь и я прав!"
Николай занимался особенно усердно. Часто вместе с Мальчуком они оставались после занятий здесь же в училище, играли Бартока, Паганини, Сарасате, Чайковского... Много говорили о музыке, литературе... Оказалось, оба любят театр: ходили на премьеры, на любимых актёров. Не пропускали художественных выставок. Часто бывали у Коли дома. Мать, как только приходил Мальчук, находила себе дела вне дома, оставляла их наедине. Ребята ценили её тактичность, Коля гордился ею. Большой деревянный "свой" дом Николая чутко откликался на музыку. Слушали пластинки, читали стихи. Как-то Николай проговорил негромко:
  - На тонкой берёзе под месяцем тонким -
Тончайшее пламя листвы
Прохладно горит на безветрии полном
Над дымным свеченьем травы.
Кто кружево это блестящее выткал?
Искусна рука и нежна...
Из месяца тянется звёздная нитка -
Узоры свивает Весна.
 - Всё? А чьё это? - спросил Мальчук.
- Нет, нет, не помню, - быстро встал Николай и заговорил о другом. Но из памяти не уходили слова, хранимые синей тетрадкой. Они, как музыка, будили в нём неспешные, грустные ритмы, и он долго жил, черпая в них нежную силу добра, которая изливалась в музыку, в диалоги с матерью, во взгляды на увядающую природу... Наверное, не так и хороши эти строчки, но они будили его от суетной повседневности, и он не расставался с ними.

             х х х

"А я ведь ошибся тогда..." Он играл "бархатный" ноктюрн, любимый, бесконечно интересный ему каждым вздохом, движением звуков, мыслями, разбуженными от соприкосновения с этой музы¬кой. Музыка... Он как-то назвал её "зы-мука"...
- Мука - это понятно, - засмеялся Мальчук, - а что такое "зы"?
- Это как "за"... Ну, понимаешь, это - ограждение от мук... - горячо и серёезно объяснил Николай.
Вот часть ноктюрна, где кончилось объяснение чувств, начался бунт, гнев, отчаяние... Рука утратила нежность, она стала точной и сильной. Три одинаковые аккорда - три "нет": "Нет... Нет. Нет!", и снова туда - в чистую возвышенную тишину. Тишину, выраженную звуками... И три последних аккорда: "Да! Да. Да..."
Он послушал, как звуки последнего аккорда медленно тают в глубине инструмента, легко растворяются в пространстве зала, и встал.
Теперь он смотрел только на эту женщину в зале. Рядом с нею сидела тоненькая девушка, почти ребёнок. Она склонилась и что-то шептала соседке, горячо аплодируя. Потом, так же склонившись в другую сторону, что-то шепнула высокому черноволосому мужчине. И Николай Иванович понял, что они пришли все вместе.
              х х х
Был антракт. Совсем небольшой перерыв перед вторым отделением. Вопреки себе, Николай Иванович через чуть раздвинутую задёржку взглянул в зал. Он был почти пуст. Но та женщина, похожая на Танюшу, не вышла. Рядом с нею никого не было, и Николай Иванович удивлённо заметил, что она медленно раздумчиво пишет в маленькой записной книжке. Он ушёл за кулисы, сел снова на диван в артистической и, решив настраиваться, отогнал какую-то навязчивую, и показавшуюся важной, мысль. Только вопрос, с которым она пришла к нему, остался в памяти и звучал, звучал... "А почему бы и нет?.."
              х х х
Рябинин и Мальчук вместе приехали в Москву и оба, успешно сдав экзамены, поступили в консерваторию. Родители Мальчука переехали в Подмосковье, поменяли квартиру, чтобы быть с единственным своим талантливым и не слишком счастливым сыном. Встречи друзей стали редкими, загруженность у обоих превышала всякие нормы, но, встретившись, они чувствовали себя друг с другом братьями. Это была нежность, доверие абсолютное, жажда общения именно с этим человеком. Они и говорили-то немного, но понимали друг друга с полувзгляда, вздоха, жеста. А через год дружба оборвалась навсегда.
Летом Коля поехал на каникулы в родной город и встретил там Вику. Нервная, капризная, издёрганная, но ставшая ещё красивее, она налетела на него, как ураган, закружила, измучила, сломала. Всеволод написал ему через месяц:
"Я узнал (от кого неважно), что ты сошёлся с моей бывшей женой. Поверь, я не ревную. Да и ничего противоестественного не вижу в том, что мы, похожие духом, полюбили одну и ту же красивую вещицу. Я только жалею твою душу, силу, творческий родник твой. Всё будет загрязнено, истрачено, измято. Ты можешь подумать, - я изливаю желчь... Видимо, и вправду, напрасно я затронул ЕЁ. Чужой опыт - пыль. Испей же свою чашу. Одно¬го мне жаль: ты, надеюсь, понял, что между нами - всё. Прости, как прощаю тебя. Vale.*" (Так он всегда подписывал свои письма).
Рябинин привёз Вику в Москву. Квартира стоила бешеных денег. Он был счастлив, когда устроился в маленький клуб глухих художником-оформителем. Афиши можно было писать ночью. Мать отдала ему все свои сбережения - две тысячи рублей - для вступления в кооператив, но он не сказал об этом жене. Не потому, что умел лгать или хотел неискренности... Нет. Он боялся неожиданного финансового цейтнота, боялся бунта жены, требования траты этих денег... А квартира - это была надежда на луч¬шее между ними. В первый же месяц супружества он понял, по¬чувствовал, что она не любит его. Она жила какими-то воспоминаниями, целые дни курила, лёжа на тахте. Ни о работе, ни о домашних заботах не было и речи. А Николай, узнав эту женщину, понял, что его пыл, возвышенные чувства ей диковинно-смешны. Она презирает его за эту его трепетность, робость, подчинённость ей. Он и сам готов был презирать себя, но оторваться от неё не мог, как не смог бы остановиться, падая в пропасть. Деваться было некуда.
Когда Вика объявила, что беременна, Николай воспрянул духом. Да и она переменилась: смягчилась, стала как-то проще. Через полгода пополневшая, подурневшая, она уехала к свекрови рожать. А там... Крохотная Катюша полностью перешла под опеку бабушки, так как Вика (молока у неё, по её словам, не было) металась по городу от подруги к подруге, не упускала случая побывать на вечере, концерте...
Мать написала Коле тяжелое письмо.  Он вырвался на выходные, говорил с женой.
- Отстаньте вы от меня! Надоели! - она презрительно сжала губы и замолчала.
Почти три месяца летних каникул Николай не отходил от Катюши. Рояль и ребенок - это было нелегко, но его не тяготило нисколько. Мама лежала в больнице: сердце её не выдержало перегрузок и огорчений. Вика дома почти не появлялась.
Уезжал Николай с тяжёлым сердцем. Мать, неокрепшая после болезни, плакала ему в плечо. Накануне он зашел к соседям тёте Марусе и дяде Саше Моржуковым, рассказал им всё как есть и очень просил помочь. Они обещали, и это его чуть поддержало. Через месяц пришла телеграмма от тёти Маруси: "Выезжай немедленно. Горе." Мама? - ёкнуло сердце.
Крохотный белый гробик стоял на столе. В нём, скорбно сжав в голубую ниточку губки, лежала Катюша. Никем не предупреждённый Николай  просто  потерял сознание и упал у порога.  Мама снова была в больнице.
- Она, тварь, как положили мать в больницу, сбесилась сов¬сем. Ребёнка закрыла дома и - хвост трубой! А деточка-то заворочалась в кроватке, видно, соской зацепилась за сетку, и тесёмка шейку стянула. Много ли крошке надо... - тётя Маруся заплакала беззвучно, а Николай выскочил на крыльцо, задыхаясь от боли.
Могилку засыпали, и пошли рядом он и Вика. Он чувствовал, что она сломалась, сжалась. Но видеть он её не мог. В молчании прошёл вечер. Тогда она сказала те слова, что их, мол, больше ничего не связывает. Он не возразил. Она собрала вещи и на рассвете ушла.
Через два часа он, побывав в больнице у мамы, ехал в Москву. Казалось, прожита огромная и никчёмная жизнь: "Крошка моя, зачем ты приходила в этот мир? Чтобы дать мне величайшее счастье и величайшее горе и в одиночестве в огромном пустом доме лишиться возможности просто вздохнуть!.. Всё. Всё кончено..."
Но новое горе было впереди: мама из больницы так и не вышла.
                х х х
Николай Иванович после концерта отказался от предложения администратора подъехать на автобусе филармонии до гостиницы. Он попрощался и пошёл пешком уже знакомой ему дорогой.
- Товарищ Рябинин! - окликнул сзади знакомый девичий голос. Его догоняла девушка-студентка, объявлявшая его концерт.
- Да, Мариночка?
- Вот, вам просили передать, когда вы выйдете из здания... Почему-то...
Она протянула ему записку.
Рябинин дрогнул. Та, отогнанная, мысль вернулась к нему вопросом: "А почему бы и нет?"
- Спасибо, Марина. До свидания.
- До свидания. Вам спасибо. Вы чудесный! - волнуясь проговорила девушка и побежала, поматывая концами длинного шарфа.
Он поспешил к фонарю, додумывая на ходу: "Ну да, это ведь тот город, где она собиралась учиться!.. Она могла остаться здесь... Выйти замуж... Ну да... Почему бы и нет?.."
"Месяц мой ясный! Свет ласковый всей жизни моей! Вот и увидела я тебя. Ты - талантливый, красивый, щедрый - ты живёшь для людей, для искусства. Я счастлива! Счастлива за тебя, за себя, за жизнь эту, проживаемую так не зря: в любви, добре и труде. Верю в тебя, любуюсь тобой, благословляю тебя! Благодарю тебя!"
Николай Иванович огляделся.
- Где ты, Танюша? - тихо позвал он.
Глухая улочка молчала. Ветер прошёлся в верхушках клёнов, и молодой месяц ясно и живо блеснул среди раздвинувшихся ветвей.
----------------------------------------------------
Vale – будь здоров (лат.)