Учитель? Только с большой буквы...

 Учитель? Только с большой буквы!
(О некоторых особенностях психологии учителя и ученика)

Вот уже почти два десятилетия, живя на этом белом свете вне стен родимой школы, которая когда-то "ставила на ноги", давала впрок запас знаний, растила нас и щедро открывала перед нами мир неведомого, - всё это время я помню о том, что нужно сказать своё тёплое, благодарное слово о тех, кто остался в памяти за этим привычным и скромным словом – Учитель.

Их было много, но писать, естественно, хочется не обо всех. О единицах. Кто не смущался от духовной близости с нами, чужими детьми и подростками, кто перешагивал в общении с нами черту двусторонности, был искренен, открыт, внимателен к нашему внутреннему миру.

Вот я просматриваю написанные ранее черновые наброски о них, учителях. Андрей Степанович Шалда, Александра Петровна Грибиненко, Тамара Михайловна Чмырь (Базилева), Любовь Ивановна Старук…

Немного их, отмеченных мною. Чьи душа и мысль были распахнуты навстречу нам. Именно распахнуты… Кто не считал обузой внеурочно, от сердца сказать лишнее слово нам.

Можно бы назвать ещё одно лицо из учителей – старичка, запомнившегося, в том числе, и одним внушением: - Читайте Чехова! Почаще читайте Чехова! – (преподаватель истории и обществоведения З.С.Лохманлос).

Помню, я как-то спросила его о культе Сталина – во второй половине 60-х все только и писали, орали об этом. Он промолчал, не ответил. А если что-нибудь и сказал (чего я не помню), то, скорее всего, так невнятно-непонятно, что фактически мой вопрос повис в воздухе…

Она была новенькой…
 
Вообще-то, их было трое новеньких – физичка, математичка и эта, по украинскому языку и литературе. И сразу же получилось так, что я полюбила её уроки. Мне нравилось, как она объясняла новый материал, как стремилась к тому, чтобы мы поняли тему. Пыталась разнообразить уроки, умела понимать нас. Это исходило из её природной доброты, но, естественно, мальчишки очень скоро стали пользоваться этим качеством Тамары Михайловны и сверх всякой меры шалить на её уроках.

Мне же всегда было интересно её слушать. Я была внимательна, и, вообще, очень благодарным и благодатным, видимо, учеником.

Мне многое в ней нравилось, как и манера усмирять заядлых баловней. Она не кричала, не шумела, не грозила, а просто выжидала определённой тишины. После чего - незлобиво произносила какую-то шутку, на которую почти всегда следовал ответ забияк, таких самодовольных от привлечённого к себе внимания. Она же удовлетворяла эту их потребность во внимании ещё и доброй, снисходительной улыбкой на их ответную шутку, - так в восьмом классе ещё срабатывала её доброта и снисхождение. В последующих - будет намного сложнее, но об этом речь впереди.

Первое её "неравнодушие" ко мне я ощутила случайно. Нам было дано задание написать домашнее сочинение "Как я провёл лето". Через какое-то время, на перемене, мы с девчонками вошли в класс накануне её урока литературы. Оказалось, чуть не опоздали к интересному разговору: мальчишки уже "пытали" её – какие оценки она выставила за домашнее сочинение? - и она здесь, до начала урока, уже собеседовала с ними об этом. Я подошла к их "группке" как раз в тот момент, когда речь зашла обо мне. Один из пацанов, вечных моих завистников, как раз спросил: - А "пять" кому поставили? – и слышу, учительница отвечает: - Пять у Лефтеровой… Кто это, Лефтерова? – поискала она глазами. Кто-то показал в мою сторону, а одноклассник произнёс: - Ой, опять Лефтерова, Лефтерова… Всё время Лефтерова!

Видимо, не ожидавшая такой реакции учительница стала пояснять: - Она интересно написала. С использованием эпитетов, сравнений… - Мой одноклассник ещё ворчал. Возможно, на такую благодатную тему он писал что-нибудь очень интересное, с его точки зрения, а педагог не дооценила того, он очень был недоволен. (К слову скажу, таких моих завистников в классе, вслух выражавших своё недовольство моими успехами, было двое: этот троечник и один славный малый, но двоечник, к сожалению). Я надолго запомнила этот доурочный разговорчик, и была тоже удивлена мнением новой учительницы: на самом деле, я написала самое обычнейшее, совсем ничем не примечательным (для меня тогда) сочинение.

…Думаю, ей было трудно в школе. Незамужняя женщина лет 35-40, наблюдательная, неплохой психолог в отношении к нам. Умеет быстро анализировать ситуацию и делать выводы. Так, мне вспоминается один случай, когда на какой-то её вопрос никто не знал ответа. Она подняла весь класс – все молчали, как дебилы. Интересно, что с замиранием сердца сидела и я, не зная точного ответа. И в последнюю очередь она, реально, подняла меня:

- Ну, Валентина, тоже не знаете? – (нас она звала на вы).
- Н-не… знаю… - не очень уверенно, запинаясь, отвечаю я.
- Ну, давайте рассуждать, - говорит она, обращаясь ко мне. Задаёт какие-то наводящие вопросы, я, естественно, что-то отвечаю ей. – …Вот видите, оказывается, знаете? И нужно всего лишь подумать… Легче всего ответить "не знаю", а вы пробуйте включить мозги, - сказала свою коронную фразу, которую, после этого случая, я запомнила на всю жизнь.

…Вообще-то, в целом, я обычно хорошо понимала её и умела отвечать на самые каверзные вопросы. Но в данном случае, думаю, она как-то по-новому, не совсем понятно, сформулировала его, поэтому никто и не понял, о чём именно спрашивают. В случае со мной Т.М. как-то удалось выпутаться из этой ситуации, одновременно спасая и мой имидж её лучшей, любимой ученицы… Что ж, бывает и так. Но её резюме об умении делать волевое усилие, напрягать мозги в сложных ситуациях – было очень нужной и, вероятно, своевременной подсказкой для тех из нас, кто хотел и умел слышать…

А когда она задала нам на дом написать сочинение по поэме Шевченко "Сон", о Катерине, - я нечаянно написала его в стихах. Не потому, что хотела выделиться среди других или кого-то удивить, а потому, что это сочинение как-то само собой написалось так. Захотело – и написалось в стихах, в ритме поэмы самого Шевченко

Тамара Михайловна оценила мой порыв, при разборе сочинений хвалила и зачитывала классу куски из него. Приятно? Конечно. Но мою самооценку тогда это не колебало, т.к. уже несколько лет ранее её (эту самооценку) так вознесла моя учительница по русскому языку и русской литературе Л.И.В., что выше – было просто некуда. Но мнение новой учительницы, конечно, добавляло мне уверенности, что я не даром выбираю себе на будущее профессию, связанную со словесностью.

Ещё хочу написать об одном, свойственном ей, подходе к работе с нами. В девятом-десятом классе наши пацаны так стали вести себя на её уроках, что заглушали объяснения учительницы, её вопросы и наши ответы. Не владея ситуацией, Тамара Михайловна перешла на свой метод ведения урока: она подходила вплотную к моей парте, где сидела я, видимо, с распахнутыми навстречу ей глазами, и начинала рассказывать почти для меня одной. На одном уровне со мной сидели Лена К. и Дина П., возможно, из всего класса, лишь мы – желавшие что-то услышать, понять, запомнить, вот для нас только она и рассказывала.

Её взгляд, помню, только и переключался с меня на этих девочек, и наоборот, так и осваивали мы украинскую литературу. Я даже помню, как она спиной опиралась на стул впереди сидящего ученика, чтобы быть поближе к нашей троице. Лично я уважала её интересную, чувствительную, как я понимала, натуру, и научилась у неё не обращать внимания на тот кавардак, какой устраивали в классе непослушные пацаны, в итоге вовлекая в свой шум почти всех…

Вскорости Тамара Михайловна уехала из нашего посёлка городского типа. Говорили, она вышла замуж. У неё действительно уже была другая фамилия. Лично я по-детски радовалась за неё, предполагая, что теперь она, вероятно, счастлива. Она, конечно, этого заслуживала…
(Мне неудобно это писать, но теперь я даже неотчётливо помню: Тамара Михайловна или -Татьяна Михайловна? Вот что делает с нами время…)

Андрей Степанович…

Воспоминания о нём более чем фрагментарны. Поскольку, отработав всего лишь год в нашей школе, он уехал. В родную Латвию, в Елгаву.

Историк. В восьмом классе читал нам историю, одновременно будучи директором школы. Был весьма досужий человек: в нас его интересовало всё. Что читаем, почему плохо  у кого-то в математике, кем хотим стать, чисто ли в классе, в порядке ли учебники, и т.д.
Всего лишь за год все мы прикипели к нему душой. Он тормошил нас, учителей тоже: всех гонял на уборку территории школы, собирать мусор, копать палисадники, высаживать деревья.   

У меня сохранилось единственное письмо, присланное им классу в ответ на наше поздравление с днём Победы. Ныне, перечитав его, я чувствую за ним человека доброго и доброжелательного. Человеколюба. Не это ли главное в педагоге?
Словно бы и на расстоянии он обеспокоен нашими судьбами. Да, Андрей Степанович был личностью, и тем уже привязывал всех к себе.
(Правда, в письме он ошибочно предположил, что написали мы ему по инициативе классного руководителя. Да нет, уважаемый А.С., это была инициатива одной беспокойной ученицы нашего класса. На счету которой - столько разных дел и проделок, инициатив и прочего, что никакому классному руководителю было не поспеть за нею. Спасибо ещё, хоть поддерживала классная дама Лидия Ивановна Васецкая, о которой никак не допишу большой, подробный очерк).

…Помню, он как-то затеял в нашем классе разговор о том, кто о чём мечтает, кем хочет стать. Я решила промолчать, т.к. для восьмиклассницы моя мечта казалась мне нескромной. Но меня выдали подружки, которые за меня доложили, что: – А Лефтерова мечтает быть журналисткой! – К моему удивлению, он отнёсся серьёзно к этому "донесению", и невольно даже дал мне несколько дельных советов. Он сказал:
- Это непросто. Чтобы поступить на журфак – нужно иметь печатные работы. Там существует отдельный конкурс, а без опубликованных статей даже не принимают документы. Так что нужно загодя готовиться к этому…
 
Оказалось, что несколько лет назад его сын пытался поступить в какой-то вуз на этот факультет, но "пролетел" с подачей документов… После такой подсказки я время от времени стала пописывать в местную районную газетку, всё мучаясь "выбором темы" – о чём и как бы написать, чтобы опубликовали? А к моменту выпуска из школы у меня уже было кое-какое досье собственных публикаций…

Помню также, в восьмом классе, сразу после лета, он быстро, в темпе провёл на уроке опрос: кто что успел прочесть за лето? Я обычно успевала многое, т.к. чтение было любимым занятием. Назвала – наиболее понравившуюся книгу, из "взрослых" -  роман Горького " Мать". Он тут же отметил: - Очень хорошая книга, - и продолжил опрос других ребят.

Андрей Степанович никого не выделял из нас, мы нравились ему все. В каждом видел человека, и потому с ним общались, шутили, смеялись, задавали разные вопросы одинаково охотно все: и любимчики многих других учителей за свою успешность, и те, кто привык быть постоянно охаянными за неуспехи в учёбе.

…Очень было жаль, когда через год Андрей Степанович со своей статной, красивой женой-педагогом покинули нашу школу и уехали. Причин отъезда мы не знали, но я своим полудетским чутьём угадывала, что не смог он прижиться в среде того примитива, который царил тогда и в нашей школе, и в посёлке, и вообще, по-видимому, во всей провинциальной жизни нашей огромной и скучной страны. Интересно, что светлым лучиком он остался в памяти очень многих людей, в том числе и наших учителей…

Эта странная "немка"…

…Острые, чуточку раскосые, близко посаженные тёмные бусинки-глаза. Узенькие, полумесяцем подведённые до самых висков брови, смешно-беспорядочно рассыпанные на лбу завитушки. Колкий, испытывающий взгляд. Подвижный, большой лягушачий рот с ярко накрашенными ниточками-губами. Нос – курносый, с несколько глубоким углублением в переносице, отчего его кончик торчит как крупная спелая клубника.  Он и впрямь часто красен, то ли в веснушках, то ли в дырочках оспы, отчего ещё более сходен с ягодой.

Это она, наша Александра Петровна. Немка, как зовём её все мы. Она почти смешна со своей качающейся походкой животом вперёд, на длинных, слегка касалапящих ногах, с вечно поджатыми в ужимке губами и чересчур любопытствующим взглядом.
Она была бы смешна, если бы мы не знали, что за внешними странными особенностями и привычками скрывается доброе, отзывчивое сердце, живой интерес к нам и доброжелательность… Впрочем, яркость красок, живость её лица, выразительность взгляда делали её очень даже симпатичной женщиной.

Она и впрямь отличалась от большинства учителей – открытой, нескрываемой улыбкой навстречу доброму слову, лёгким объятием вас за плечики при одобрении вашего поступка, способностью то внимательно слушать вас, то громким смехом, запрокинув куда-то высоко голову, отвечать на ваши слова…

Она и впрямь похожа на некую экстравагантную городскую даму: любительница наряжаться в различные замысловатые блузки с рюшечками или многочисленными пуговичками, в плиссированной, недлинной, на немецкий манер – в клеточку, юбке, которые только подчёркивали нескладность её высокой фигуры. Одновременно - этот наряд ли, фигура, походка и манеры  делали её похожей на крупное, мятущееся… кенгуру. Всё это, что называется, отдавало то ли некоторой старомодностью, то ли образцом какой-то малознакомой нам культуры…

Александра Петровна была нервной, вспыльчивой, вместе с тем, несколько педантичной. Я так и помню её, с карандашом в руке, близко к глазам поднятым учебником, или низко склонившуюся над блокнотом на столе, где она тщательно помечала, кто из нас и сколько должен ей из домашних заданий…

Я всегда поражалась её памяти. Обмануть её было невозможно даже в сущих пустяках. – Да? А как? А что? А зачем? А почему? – дотошно расспрашивала она провинившегося до тех пор, пока не убедится полностью и не убедит стоящего перед ней ученика в его вранье. И не будет стыдить, а лишь произнесёт: - Ну, вот… а ты говорил (или говорила…). - На лице её в тот момент нет торжества доказанной вашей никчемности. Наоборот, прочитывается какая-то усталость, как будто от выполненного очень сложного дела. (Теперь я понимаю: она, подобно добротному следователю, проводила своё некоторое психологическое расследование, ну, а когда дело доходило до покарания, – она отступала в сторону, как бы давая возможность виновнику самому оценить свой поступок и принять соответствующую меру этой самокары).

Да, вскорости каждый из нас убеждался в бесполезности вранья на её уроках, и вместо ухищрённых объяснений о не выученном уроке – либо помалкивал, либо честно бормотал: - Не учил… - В этом случае она была снисходительнее, лишь искоса поглядывая на понуренного ученичка, и чаще тоже помалкивала. Если, конечно, что-то не "находило" на неё, и она не начинала придираться: - Почему не учил? - и т.д.

Правда, если кто-то из "непонятливых" не разглядел в ней эту непримиримость ко лжи, и, не дай Бог, ещё и продолжал настаивать на ней, типа "Учил!..", Александра Петровна приходила в ярость. От негодования лицо её вспыхивало, краснело, где-то дёргалось, и тут уже она давала волю своим нервам:
- Как? Как ты сказал, Сафонов? Что? Что ты сказал? – грозно наступала она на вруна. А он – красивый, плечистый парень, абсолютная "дубина" в немецком, уже давно молчал, потупясь взором, не совсем ещё понимая – всерьёз ли так гневается "эта странная немка"?..

- Не-ет! – кричит в запале учительница, хватая Сафонова за рукав. – Не-ет, ты скажи, почему ты такой лентяй, Сафонов? Где твоя тетрадь? Почему она не на парте? - Рывком она выхватывает портфель старшеклассника и лихорадочно начинает рыться в нём. Наконец, в нетерпении вытряхивает всё содержимое на парту, а то и на пол – посредине класса, и продолжает вопрошать: - Где твоя тетрадь? Покажи её. Ну? Собирай всё, и найди тетрадь… А после уроков сегодня ты мне напишешь три упражнения…

Минутку помолчав и сделав какие-то пометки в блокноте, она вновь обращается к Сафонову:      - Не-ет, хе-хе, и ты хотел меня обмануть? Дома забыл тетрадь? Да? А это что? А ну, раскрой, раскрой… Та-ак, где задание? Дома забыл? – передразнивает она ученика. – А сам не выполнил? Не выполнил? Ну?
Он продолжает что-то бубнить о другой тетради, на уровне первоклассника пытаясь дурачить учительницу, что там-де всё сделано, да забыл...

- А эта зачем? – по-кошачьи прищуривает глазки Александра Петровна. Лицо её выразительно – дальше некуда. Вообще её принадлежность к школе – немалый урон для театральной сцены. – Зачем тебе другая? Ах, не нашёл? Не нашёл? И отчего ты такой бестолковый, Сафонов? – насладившись своими логическими диалогами с неуспевающим учеником, уже беззлобно и безгневно говорит учительница. – Даже тетрадь, которая у тебя в портфеле, не можешь найти?..

Нам, конечно, становится жалко и Витьку Сафонова, который всю эту длинную сцену стоит как сущий болван, переминаясь с ноги на ногу, исподтишка поглядывая на притихших или изредка взрывающихся смехом, одноклассников. Витька – из новеньких, приёмчиков А.П. пока не знает, оттого и попал впросак. В другой раз, наверняка, не станет лгать… Куда лучше не доводить А.П. до подобных трепыханий…

У неё было двое своих сыновей – наших почти ровесников. Один учился классом ниже, другой – классом выше. И не смотря на все эти странности в отношении всех нас – о ней почему-то вспоминаешь с теплом и чувством благодарности – за её внимание, всё же,  к нам, затрату личного времени, да и внутренних сил, нервов, что называется…

Никто из наших педагогов не просиживал столько времени с неуспевающими после уроков, заставляя их работать хотя бы здесь, у неё на глазах, над текстами и правилами. С другой стороны, её присутствие здесь, общение с подростками, возможно, как-то компенсировало неудавшуюся личную семейную жизнь? Поговаривали, что её муж-рабочий был выпивоха…
Охотно она оставляла после уроков и неплохо успевающих, кого-то из нас, если предполагала, что не доучили или недопоняли.

А наше к ней доверие проистекало, видимо, по причине её охотного неурочного общения с нами, и даже какой-то такой духовной дружбы. Её живого интереса к нашим мыслям, мнениям, мечтаниям… Она не допускала, чтобы на неё обижались, сердились, всегда старалась до конца выяснить отношения, в случае неправоты – могла извиниться… Да, главным было её неравнодушие, плюс присущее ей чувство юмора. Иногда её глаза блестели так затейливо, иронично, со смешком… Она умела чему-то искренне удивляться, над чем-то посмеяться вместе с нами, её подопечными. Но главное – она всё всегда старалась понять. Кажется, двусмысленностей не переносила напрочь.

Помню, был случай, когда мы, стайкой девчонок ещё в седьмом классе, не в первый раз опоздали на урок. Идти боялись – она уже нас предупреждала, что не впустит. Тогда я, ещё за дверью класса, придумала кратенький стишок, который мы, войдя, хором дерзко продекламировали ей:
- Петровна Александра! Мы очень любим вас.
  Простите, извините, пустите только в класс…
  Пусть это будет в последний раз!!!

Она же, лукаво, не без озорства, запрокинув голову, выслушала нас, не без недоверия, сверкнув очами, промолвила: - Больше всего мне понравилось последнее: пусть это будет в последний раз! Садитесь, озорницы…

Припоминаю другой случай: в газете "Труд", в колонке кратких сообщений, я прочла о том, что какие-то учёные-специалисты пронаблюдали-протестировали определённые группы людей, и на основании этого сделали вывод, что болгарам не даётся изучение немецкого языка. Мне так понравилось это сообщение, оно так подошло к моей ситуации (а треть моих генов – от болгарина-отца), поэтому я тут же принесла в школу эту вырезку из газеты, и после уроков стала рассказывать ей смысл заметки.
Сначала А.П., чисто механически, согласно кивнула мне, но уже через минуту в ней возобладало что-то педагогическое, и она тут же сказала: - Валентина, это не так! Не вбивайте себе в голову! Язык просто нужно учить! Иначе он, конечно, не даётся! - (Тем более она могла искренне так подумать, ведь моя младшая сестрица была у неё в лучших ученицах).

…Господи, как давно это было! Она учила нас с седьмого по десятый класс. Интересно, что при всём, выше описанном, она с первых дней преподавания почти всем нам говорила "вы". Вот такая странная была деликатность…

Венера

Когда-то давно, ещё в детстве, откуда-то мне довелось слышать о богине невиданной красоты, и запомнилось её имя – Венера Милосская… Видеть её образ я, пожалуй, нигде не могла, кроме своего воображения, или, может быть, в какой-то другой жизни, но перед глазами почему-то всё же вырисовывался вдохновенный силуэт женщины-богини: точёная фигурка, классически узкий овал лица, пластичная шея, грациозные плечики…

Словно образ вечности, красоты хранился в моей беспредельной памяти, и рисовался перед глазами при упоминании этого величественного имени – Венера…

Как знать, возможно когда-то, со временем, этот прекрасный образ и был бы вытеснен из моего мировосприятия серой буденностью окружающего, если бы ни одна случайность, навсегда "припечатавшая" в моём сознании образ величественнейшей Богини.

А случайность была вот такая. В пятый класс к нам пришла новая учительница математики, Любовь Ивановна Старук. Работать в школу они приехали вместе с мужем-физиком, кажется, сразу после окончания института.

Была она очень хороша собой: стройная, статная, чуть выше среднего роста, шатенка. Миловидное, слегка продолговатое лицо, красивая, скульптурно точёная шея. Благородные, красивые, как два лебедя, руки… Её рот был как две спелые вишни, а матово-бледные волевые щёчки хранили благородство кровей… Высокий лоб словно бы являлся слепком с Венеры (или вполне мог служить образцом для неё)… Красивый, правильный, утончённый подбородок  достойно завершал чудесные формы лица.
Вообще, всё в ней было поразительно пропорционально, просто радовало глаз своей природной, шикарной красотой именно человеческой породы.

…Я ею восхищалась уже тогда, будучи 11-летней девочкой. Нередко, поясняя нам урок, – теоремы, примеры, уравнения, - Любовь Ивановна стояла у доски, слегка  развернувшись к ней, и тогда особенно отчётливо вырисовывался её необыкновенной красоты римский профиль. Не знаю, как другие ученики, а я любовалась ею всегда. И подспудно что-то подсказывало мне, что она не случайно читает нам именно математику, с её интереснейшими логичными выкладками, словно бы всем своим, даже внешне гармоничным, существом представляя эту удивительную, натуральную природу чисел, точных формул и форм, и т.д., и т.д.

Сама удивляюсь теперь – откуда во мне тогда что и бралось? И эта любовь к математике, предмету, который так интересно и доступно пять лет читала нам Л.И.? И любовь-восхищение к самой учительнице, которая представала словно бы "лицом"  этого удивительно-гармоничного мира – непознанной великой науки-математики? С её подводными течениями-правилами, лабиринтами загадок и разгадок… сложнейших каких-то задач, объясняющих всё вокруг, вплоть до необъятности космоса?

…У Любовь Ивановны были прекрасные, умные тёмные глаза, несколько печальные, но удивительно выразительные, в которых можно было многое читать, и как ученица, я, думаю, и читала в них… геометрические теоремы, алгебраические выражения, и всю прочую алгоритмику, которой обучала она нас.

В ту пору мы не называли её, скажем, примадонной, и слово-то это не было популярно, разве лишь в применении к Джоконде и прочим итальянским матронам с полотен великих мастеров. Но, почему-то думается мне, в применении к ней это слово могло быть очень верным и точным.  Поскольку при ней, как при мадонне, было всё... Можно и по-другому сказать: прима-донна, и тоже будет верно: другой такой учительницы-умницы, такого приверженца своему предмету я, к примеру, не знала, да и во всём посёлке не было. И здесь она оставалась примой… с не очень броской, но редкостно тонкой, точёной красотой… 

Одна из всезнающих школярок как-то сказала мне, что Любовь Ивановна полька. Не исключаю, может быть. Но человек такой компетенции в профессии, такой удивительной внешней красоты мог быть гордостью любого сословия, любой нации. Возможно, даже неприступный её характер подчёркивал некоторые особенности именно этой национальной  принадлежности. Нужно сказать, что ещё очень молодой, начинающей учительницей она смогла взять всех нас буквально в "ежовые рукавицы": на её уроках никто не пикал, не вякал, и крайне редко мог позволить себе какую-то шалость.

Но уж если изредка это случалось, а Любовь Ивановна, допустим, была в тот момент не в духе,  то шалуну доставалось по полной программе. Гнев учительницы переходил все границы: очи сверкали, как молния, в них горела истинная спесь, а её миловидные, мраморноподобные щёчки начинали заметно подрагивать, и в такие минуты мы все её, пожалуй, просто боялись. Я, правда, больше боялась за неё: казалось, она сейчас сделает что-то такое, что вовсе недозволенно учителям -  растерзает кого-нибудь или прибьёт.

Подобно змее, она вдруг начинала шипеть на нас, а если этого казалось маловато, появлялись с чувством молвленные в нашу сторону "сволочи", "собаки"... что помогало Л.И. выплеснуть все накопившиеся яды. Мы, притихшие и удивлённые, смиренно сидели, понурившись и выжидая,  когда и чем это закончится. К счастью, проходил этот гневный порыв быстро, и дальше опять, по-обычному, шёл урок. Она утихала, и это даже не мешало ей, как всегда, интересно и доходчиво вести свои объяснения, "давать нам новый материал". А уж слушать её, и вникать, понимать, познавать – не знаю, как для кого, а для меня было истинным удовольствием и каким-то удивительным счастьем наполнения новым, неведомым, значительным.

Дай Бог и другим ученикам такого добросовестного, знающего педагога, как наша математичка! Думаю, таких специалистов ещё поискать! Для нас, полусельских ребятишек, на самом деле, эта учительница была подарком судьбы, приносившим маленькие праздники в наши доверчиво-наивные души, фактически, на каждом уроке (ну, за исключением вышеописанных, которые случились раз-другой, не чаще. Я могла бы даже и не упоминать их здесь, ну, описала так, для полноты портрета).

Но куда более справедливым для полноты её портрета было бы упоминание здесь… прекрасных рук Л.И. Это были сущие изваяния самой природы. Когда она поясняла новый материал у доски, то обычно не пользовалась указкой. Она показывала всё раскрытой ладонью своей руки. Ладонь была узкая, пальцы – музыкально длинные, тонкие, запястье – очень красивое, с отливавшей мрамором, кожей. Руки её, правда, всегда были перепачканы мелом, т.к. Л.И. очень много писала на доске, и так было всегда; её предмет требовал написания множества примеров, уравнений, чертежей к теоремам, так что мел был неотъемлемым её инструментом. Но эта "перепачканность" никогда не мешала видеть настоящее изящество её ладони, редкостную, какую-то древнегреческую, или, скорее, римскую мраморную красоту её запястий…

Иногда мне казалось, что Любовь Ивановна знает о красоте своих рук, и словно бы неслучайно демонстрирует их на наших уроках. Но, возможно, что я ошибалась, а для неё ладонь была более выразительным средством указания нам, чем привычная деревянная указка?..

…Таким вот образом на её уроках я постигала ещё два-три, как минимум, предмета: начала эстетических, философских, да ещё и космологических познаний. И всё это проецировалось мною на образ Любовь Ивановны. (А, может быть, и наоборот: её физическая красота в сочетании с умом и обаянием проецировались на меня, как на объект внимания и влияния? В любом случае, полагаю, это было  не случайно и не бесполезно)…

Иногда мне казалось, что она читает наши мысли и знает многое наперёд. Но всё же, думаю, что-то в жизни её тяготило, не давало полного удовлетворения, и печать некоторой удручённости (возможно, неполного счастья в личной жизни?) постоянно лежала на ней.
В школе она чаще всего носила  тёмный строгий костюм английского покроя, с приталенным жакетом, узкой юбкой, который как нельзя лучше подчёркивал стройность её фигуры, плавность округлых бёдер, открывал тонкую светлую шею.

В общем, она вполне казалась идеалом красивой, скромной, умной и уверенной в себе женщины. Как мне тогда представлялось, в детстве, примерно такое же будущее ожидает и каждую из нас, девчонок: где-то внутренне мы будем такими же уверенными в себе, каждая по-своему – красивой и умной, ну, и т.д. В лучших ученицах у неё нас было двое в классе  – я и Лариска М. За нами следовало несколько мальчишек, но очень мало. Не знаю, ставила ли она четверку хотя бы десяти ребятам в классе…

Была строга и требовательна. Её лучшие ученики должны были во всём понимать её, как казалось мне тогда. Кажется, у меня это получалось. А объясняя новый материал, похоже, она вообще ориентировалась на меня одну: если видела, что В.Л. поняла, – считала, что её урочный минимум выполнен. Ей Богу, не вру, так и было. И вообще она любила этот вопрос, и очень часто его задавала: - Понятно? – Куда уж понятней, если нам буквально "разжёвывали" материал!

А чуть позже она проверяла нашу понятливость небольшими классными самостоятельными работами. Я очень любила их, так как умела блеснуть. И, признаюсь честно, тогда не понимала иного: как можно не усваивать её материал? Не понимать, не запоминать, не разбираться? Что сказывалось в этом: невнимательность или неспособность большинства? До сих пор неясно…

Помню, как-то одна из наших одноклассниц-сплетниц принесла новость, что муж Л.И. "гуляет". Меня это как будто оскорбило лично: после уроков я подговорила девчонок, и мы отлупили подружку. В инциденте разбирался даже директор школы. Но мы были стойкими "оловянными солдатиками", и причин нашей агрессии никому не выдали. Вот так, чего только не случится в подростковой жизни…

Но однажды и мне неплохо "обломали рога", и, кажется, заслуженно – за мою дерзость и чрезмерную привязанность к любимой учительнице. Дело было весною, в седьмом классе.
Любовь Ивановна пришла с новой причёской. Вместо привычной короткой стрижки – впервые за три года, что она учила нас, - её тёмно-каштановые волосы были подвержены "химической" завивке – перманенту. Это не могло не произвести какого-то впечатления на нас, так привыкших к ней и по-своему влюблённых в неё.

Естественно, в тринадцать лет мы уже привыкли давать свои резкие оценки всему окружающему, даже когда это и не касалось непосредственно нас. Это же произошло со мной и теперь. Я быстренько накропала записочку и через Ларису, сидевшую позади меня, передала её третьей подружке на последнюю парту. С какими уж там ухмылочками, не знаю, читали мою записку, но Любовь Ивановна что-то заприметила, заподозрила, и подняла нашу третью подружку:
- Что у тебя там? Ну-ка, дай сюда.
Мы с Лариской полуобернулись в сторону подружки. Та стояла и мялась на месте, ничего не отвечая Л.И.

- Давай сюда твою бумажку…  - повторила учительница, прервав урок.  Ещё немного помявшись и увидев, видимо, моё обеспокоенное лицо, она храбро передала записку Ларисе, а та мне. Я, вместо того, чтобы разорвать написанное, как дура мяла её в руке. Теперь Л.И. уже обратилась ко мне: - Неси, Лефтерова, неси сюда…
И я, словно дура под гипнозом, сама понесла свой приговор любимой учительнице. Она развернула записку, прочла. Видимо, я слабо надеялась, что она не поймёт, о чём я написала, но она поняла. Лицо её побагровело, и она без особых эмоций произнесла: - Вон из класса… - И когда я уже была у двери, добавила: - Чтобы без родителей на урок не приходила!

Это было уж слишком сурово! Накануне нам предстояла министерская контрольная, все к ней только и готовились, а меня не допускали к урокам. Каждый раз я подходила к Л.И. и просила её о пощаде. Я извинялась, клялась, что вовсе не хотела её оскорбить. На что она однажды мне сказала: - Ну, как же не хотела, Валя, если это и есть самое настоящее оскорбление?.. – Позже она простит меня, и допустит к контрольной, и всё будет вроде бы как всегда, но всё-таки ореол нашей взаимной симпатии отчасти рассеется навсегда.

А что же было в записке? Всего три слова. Минутный фотокадр от нового, свежего впечатления. Правильнее было бы здесь даже не писать эти три глупые слова опрометчивой семиклассницы. Только из своего пристрастия к документалистике, фиксации реальных событий из жизни я раскрою содержание этой писульки, заранее понимая, что была не права. Не имела права почти публично оценивать внешний вид учительницы, которая и без того, видимо, была огорчена тем, что с нею проделали местные парикмахеры… "Как оскубленный утёнок…" – это была моя оценка их работы…

Ох, Лефтерова, Лефтерова, вечно ты ввяжешься во что-нибудь… Слегка Л.И. отомстила мне на экзамене за седьмой класс. Полтора часа она не вызывала меня отвечать, хотя я давно была готова и всячески тянула руку. Она словно бы меня не замечала. И только когда она ушла обедать, меня пригласила к опросу её ассистентка, учительница из другого класса В.Н.З.

А в восьмом классе нам читала математику другая, тоже очень примечательная, учительница. А в девятом мы снова встретились с Венерою. У нас был новый, наполовину поменявшийся класс, но "костяк" из "В" остался. Мы больше никогда не ссорились, не сталкивались. Я по-прежнему была у неё в числе лучших учеников. Правда, мне памятен её ироничный взгляд на мой претенциозный огромный бант первоклассницы, с каким я пришла в школу в сентябре выпускного класса. Это был как бы мой "памятник" самой себе-ученице, это была ностальгия по уходящему, и она, должно быть, поняла мою грусть.
 
Мне же она продолжала нравиться тем, что любила в классе немногих умных, в том числе и новичков, пришедших к нам из "периферийных" школ района. А свою благодарность любимой учительнице, оказалось, я смогла невольно выразить только на выпускном экзамене по геометрии. Кажется, он тогда был введён впервые, да ещё с подробными описаниями решения задач. Я постаралась, как умела. И вскоре по школе разнеслась весть, что я – единственная из четырёх десятых классов написала работу на "отлично". (Превзойдя даже медалистов из других классов!)

Тогда я, конечно, не понимала, что это была и оценка труда моей учительницы. Хотя видела её неподдельную радость от моего результата, и воспринимала это как её велико- и прекраснодушие в отношении ко мне, дерзковатой ученице.
…Вот уж, поистине, Господь, давая человеку прекрасную внешность, - обязательно позаботится о том, чтобы не менее прекрасными были его ум, душа и сердце. К счастью, моя Венера оказалась на высоте. Как и подобает Богине…
1987г., Моск. обл.
Валентина Лефтерова

Р.S. Дополню, что в 2005-м году я переработала данные заметки об учительнице математики и опубликовала очерк "Учительница" в юношеском журнале "Эксперимент" (№2 (13)/ 2005, с.65). В том же году я узнала, что Л.И.Старук всё ещё работает в школе, что ей присвоено звание "Заслуженный учитель Украины". Это очень порадовало меня. А ещё позднее, случайно, от своей одноклассницы Леночки К. я узнала, что мою статью из журнала местные коллеги поместили в районной газете. Я не была поставлена в известность об этом, но возражать бы не стала. Дай Бог здоровья и долгих лет всем хорошим нашим учителям.
К сожалению, многих уже нет в живых. Предполагаю, что опубликую ещё и другие свои воспоминания о школе, пока что - где-то хранящиеся в моих черновиках.
(И ещё: не исключаю, что в написании фамилий Грибиненко, Лохманлос, Базилева могут быть ошибки. Сверила их с подписями под общей выпускной фотографией, но предполагаю, что неточности могут быть и там).
24.05.2014.  Автор.