ОТЦЫ

Много лет назад знакомый рассказывал мне о своём отце. Как помнил его ещё с довоенного времени - огромного, тёплого, заботливого. Как всю войну ждал. И как отец вернулся - худой, угрюмый, чужой…  Как потом они с братом ласкались к отцу, а он кричал на них, отталкивал, грубил… - «Правда, это недолго продолжалось - заключил рассказчик. - Он очень скоро умер…».

Не знаю, понимал ли знакомый, о чём он мне говорил - я-то, точно, ничего тогда не понял. Остался тот рассказ где-то в запасниках памяти, как магнитофонная лента, с документальной точностью хранящая описание какого-то среза времени, но нерасшифрованная до поры. Потом, уже в «перестройку», я возвращался по вечерам с работы, мечтая только о том, чтобы закрыть за собою дверь, рухнуть на диван, или на табурет в прихожей и хотя бы на десять минут расслабиться, забыться. А навстречу, радостно визжа, выбегали мальчишки-погодки - одному шесть, другому семь… И однажды до меня вдруг дошло…

В каком-то специальном военном журнале мне попадалась статистика по потерям союзников на германском фронте во время Второй Мировой войны. Великобритания потеряла, если не ошибаюсь, порядка 500 тысяч, США - 750 - 800 тысяч. При этом по психушкам у них расселось более миллиона человек. Психика цивилизованного англосакса оказалась не готова к тому, что продемонстрировали им цивилизованные арийцы… А ведь там не было Бреста, Хатыни, блокады Ленинграда, Белоруссии, где погиб каждый третий, ни их Миссисипи, ни Темза не горели неделями, как наша Волга. И своего генерала Карбышева у них тоже не было - потому, что к их пленным немцы относились принципиально иначе, чем к нашим, почитаемым за мусор, от которого необходимо расчистить столь необходимое тысячелетнему рейху жизненное пространство…

Правда, дружба дружбой, а табачок, всё-таки, врозь - это не мы потом ковровыми бомбардировками превратили в груды щебня и трупов Дрезден, Эссен, Дармштадт и другие немецкие города, не имевшие военного значения - но попадающие, по договору с союзниками по коалиции, в советскую зону оккупации.

Потом война закончилась и победители разъехались по домам. Они к себе, в Англию, Шотландию, Уэльс - или даже в Калифорнию, Иллинойс,  Флориду, не знавшие войны. А наши отцы и деды - в наши города и сёла. В сгоревшие, разрушенные, обезлюдевшие Сталинград и Ленинград, в наши освобождённые Псков, Смоленск, Житомир, где стояли вдоль главных улиц обгорелые остовы домов да вились под ногами пучки разноцветных проводов, намертво впаянные в асфальт огнём пожаров. Половина страны лежала в руинах - и поднять обескровленную страну из руин должны были они.

     Седые, в преждевременных морщинах, молодые ребята с какими-то потусторонними жёсткими глазами, выцветшими от виденного, как у глубоких стариков… Это были совсем другие люди, чем они же на фотографиях пяти - семилетней давности. Война выжала их до конца, до донышка. Им бы отдохнуть, отъесться, отоспаться наконец, им бы сохранить для себя хоть каплю энергии, чтобы восстановиться после пройденного ада,  залечить раны и болезни, отложенные по причине военного времени, чтобы обрести опять способность жить - но Время зачастую не давало им такой возможности. Они должны были строить, работать и зарабатывать, растить детей… Лично для себя им нужно было совсем немного - чуть-чуть покоя, чуть-чуть внимания, понимания, теплоты… Многие не дожили, не дождались…

В наши дни есть масса фильмов о войне - динамичные, музыкальные, цветные… По рассказам отцов мы знали другую войну. В отличие от фильмов, их война была … черно-серая. Там как-то не звучали слова про героизм, партию и даже Родину. Там был только чёрный труд. Нечеловеческий, изнуряющий, убивающий труд - ради жизни. Жизни, в которой для многих из них после всего пережитого уже не оставалось места, как для майора Топоркова из пронзительного белорусского фильма «Обратной дороги нет».
 

Фрагменты отцовских воспоминаний

 Легкоартиллерийский полк, где перед войной  служил  мой отец, входил в состав дивизии, в которой были еще Краснознаменный стрелковый и гаубичный полки.
Двое  в  форме  старших командиров НКВД, пытавшиеся пройти на склады боепитания,  не знали пароля, часовой же оказался бездушным формалистом - как ни профессионально дуэт разыгрывал свои роли, но когда  "чекисты" стали качать права, он  открыл  огонь  на  поражение. Первого разнесло на куски взрывом мины,  спрятанной  у  него под обмундированием, второй просто завис на колючей проволоке. То была диверсионная группа  немцев  и  благодаря  решительности часового, когда все началось,  дивизия  имела  чем встретить врага.
    
       Они начали воевать в два часа ночи двадцать второго  июня и удерживали границу десять дней. Сначала Прут пытались форсировать румынские части, а когда то, что от  них  осталось, отвели на переформировку, пришли немцы. Они  появились  внезапно, и даже в предрассветных сумерках их  было  невозможно спутать с румынами. Рослые, прекрасно тренированные и вооруженные, они бежали к реке, легко неся десантные лодки -  пятеро по одному борту, пятеро по другому, посередине длинная, узкая дюралька. С разбега они бросали лодки на воду, отработанно запрыгивали в них и сразу начинали быстро грести непонятно откуда взявшимися короткими веслами. Батареи вели беглый огонь, вода кипела от шрапнели, но  часть  лодок  успела проскочить под наш берег и укрыться в мертвом  пространстве. Чтобы не позволить врагу закрепиться и воспользоваться  захваченным плацдармом при очередной атаке,  на  берег  бросили Краснознаменный стрелковый полк. Под прикрытием огня  пехота выдвинулась к самой береговой кромке, дала залп и  поднялась в штыковую. Потери были тяжелейшие - рукопашный  бой  против автоматчиков...

     Немцев за десяток минут выкололи до единого.

     Они приспособились и к  новому  противнику.  Оказалось, что немецкие танки при умелом обращении горят тоже  неплохо, трехдюймовки пробивали их насквозь, так, что клочья  летели, а если попадало в боеукладку, то искореженную башню отбрасывало взрывом далеко в сторону. Война оказалась хорошим  учителем - когда танк прорвался на батарею и,  прежде  чем  его сожгли, успел раздавить два орудия вместе с расчетами, практически все стали стрелять так, что могли бы дать фору любому отличнику предвоенных смотров.
     Даже прочитав множество мемуаров и научных статей,  где досконально перечислены все армии, корпуса  и  дивизии,  что были сосредоточены у границ и  брошены  на  Советский  Союз, отец по сей день уверен, что если бы им тогда хватило  боеприпасов, немец бы не прошел. Не знаю, что можно  противопоставить этой бесхитростной солдатской уверенности - да и  надо ли что-то противопоставлять? Рассказывая изредка о тех  днях,  он не акцентирует внимание на потерях, только однажды обмолвился, что кто не воевал в сорок первом, тот не видел войны.
     Потом они отступали. Шли по ночам, к утру выбирали  позицию, окапывали орудия и принимали бой. Держались полдня, а когда немцы отправлялись обедать, снимались и уходили,  чтобы успеть оторваться, пополнить боезапас, окопаться и  снова встретить врага. На бездорожье солдаты впрягались  в  помощь лошадям - тащившие передки с пушками, животные выбивались из сил. Их, привыкших к полковой мерке овса, несло с  подножной травки, ляжки их постоянно покрывала зеленая пузыристая  пена. Шли полями пшеницы, но был приказ -  зерно  не  трогать! Голодные ездовые, воровато озираясь, на ходу горстями срывали колосья и тайком, из рукава,  подкармливали  коней,  сами жевали теплые, пресные зерна. Это потом, вырвавшись из  Бессарабии на Украину, они получили приказ ничего не  оставлять врагу и смогли, наконец, не таясь накормить  пшеницей  измученных лошадей.
     Маршрут прокладывали так, чтобы  идти  мимо  складов  и склады эти отец вспоминает чаще всего. Ровные штабеля  боеприпасов - взрывчатка, мины, авиабомбы  на  любой  вкус...  А снаряды малых калибров, ради которых измотанные  артиллеристы порой  делали  многокилометровый  крюк, лежат  отдельно - взорванные ящики, распотрошенные гильзы с торчащими  во  все стороны макаронинами пороха. Роясь в этих кучах, бойцы  поштучно выискивали случайно  уцелевшие  снаряды,  чтобы  утром опять дать бой. Что это - диверсия? Предательство? Идиотизм?
     Они встретили конный отряд, направленный в рейд по  тылам, и узнали, что мосты через Днестр уничтожены, последний, в Рыбнице, будет взорван завтра, в пять утра.  Вечер  и  всю ночь они шли на пределе человеческих возможностей - и успели.
     Над переправой висели десятки самолетов.  Очевидно,  немцы надеялись захватить мост и потому не  бомбили  его,  а  лишь непрерывно поливали огнем бортовых пушек и пулеметов.  А  по мосту сплошным потоком шли наши. Расчищать  дорогу  не  было времени, и когда двигаться становилось совершенно  невозможно, поверх того, что накрошили на мосту,  бросали  несколько рядов досок и на этот настил, под непрерывный огонь  ревущих над головами штурмовиков, ступали новые роты и батареи.  Наверное, мост так и взорвали - вместе с двухметровой  толщины слоеным пирогом из окровавленных досок, оружия, человечьих и конских тел...

     "Переправа, переправа. Берег левый, берег правый..."

     Под Николаевом немцы пытались прорваться к реке  танками, но там снарядов было вдосталь. Они напирали, видимо,  хотели устроить очередной котел, и когда перед самыми  огневыми позициями прикрывавшей  переправу  артиллерии  накопилось много битых танков, под их прикрытием собрали уцелевшие экипажи, подтянули туда эсэсовцев и подняли все это в атаку. Их было очень много - черные эсэсовские  мундиры  вперемешку  с черными комбинезонами танкистов, они шли в рост, и был момент, когда казалось, что они ворвутся  на  огневые,  но  их все-таки остановили. Тех, кто уцелел, человек триста,  разоружили, отобрали фляги, под пробку залитые  желтеньким,  как слабый чай, солдатским ромом, построили в колонну и повели в плен.

     На переправе распоряжался подтянутый, выбритый  человек с генеральскими звездами на  петлицах  и  только  распухшие, красные глаза выдавали его многодневный недосып. Чтобы  переправить прижатые к реке войска, из Николаева пригнали  два парохода. Первый, растянув над ним полотнище с красным крестом, сразу же загрузили ранеными, и когда он вышел на  середину реки, прорвавшийся сквозь огневые заслоны штурмовик положил бомбу прямо в это полотнище, на палубу, где вповалку лежали люди. На оставшийся пароход как раз грузили  войска. Генерал, оторвавшись от своих дел, выслушал доклад сопровождавшего пленных лейтенанта, козырнул,  жестом  подозвал  кого-то из охраны и, сказав ему несколько слов, опять переключился на погрузку. Угрюмых,  протрезвевших  немцев  увели вдоль реки и скоро там густо ударили автоматы.

     Ночью, когда немцы выбросили  в  Каховке  десант,  отец стоял в карауле. Точнее, он сидел за невысоким бортиком  ограды не то обкомовского,  не  то  исполкомовского  каменного особняка, где расположился штаб. Горбатая тень скользнула  к подъезду дома напротив. Дверь оказалась заперта и тень метнулась было в проулок - но отец  выстрелил. Одновременно с толчком приклада в плечо, он успел присесть за поребрик и автоматная очередь страховавшего хлестнула по камням над головой. Со всех сторон началась стрельба, не успевшие занять удобные позиции, потерявшие преимущество внезапности, десантники были частью перебиты, а частью  рассеяны. Тогда он впервые подошел к "своему" немцу.
"Почему впервые? - не понял я. Раньше не попасть было, или не подойти?” Он пояснил: “Там некогда разбираться от чьих пуль они валятся, падают - и ладно! Память нормального человека защищается от всего  этого, не держит подробности и потом, если даже приходится собирать оружие, "своего" нипочем не отличишь. Когда штыком пришлось ударить - да, запомнил навек. Каждый волосок, каждую заклепку на каске, а когда стреляешь... Мишень -  она  и есть мишень. Хотя, может быть, и попадал иногда...".
Что  ж, вполне вероятно - когда-то их команда брала  призовые  места на республиканских соревнованиях, так что стрелял он  неплохо. У нас это наследственное, как и любовь к оружию.
     Осенью 1941 года сводная группировка войск, куда входила дивизия, в которой служил отец, прорывалась из  окружения на Токмак - Пологи. Попытка прорыва была неудачной - и группировки не стало.

     Где-то в районе реки Молочная он шел в колонне,  ощущая нарастающую боль в спине, посеченной осколками, один из  которых вывернул наружу лопатку. Кто-то из раненых выбился  из сил, отошел на обочину и лег прямо в дорожную  грязь. Немец остановил мотоцикл, не слезая с седла, поставил ноги на землю, неторопливо расстегнул у пояса жёлтую кобуру и достал  тяжёлый, ухоженный "Парабеллум". Показал пистолет  упавшему,  но  тот скользнул по нему отсутствующим взглядом и безразлично отвернулся. Тогда немец нагнулся и в упор выстрелил ему за ухо.

     Зачем отец через двадцать пять лет рассказывал все это мне, мальчишке? Может, эти четверть века  просто  исчезали  для него, когда распухшими от тяжелой работы руками он мял поясницу, а там, из маленького синеватого отверстия, текла и текла кровь пополам с гноем? Может, ему нужно было освободиться, выговориться от всего этого? А может тяжелые страдания, сообща пережитые всем народом, неизвестным науке образом смещают временные пласты, и тогда человек запросто говорит с теми, кто когда-то умер за него и с теми, кого еще нет, и за кого, вероятно, придется умереть ему... Не знаю, только когда тот осколок наконец вырезали, он был совсем как новенький - обрывок ведущего пояска, ленточка металла со свежими, будто только что оттиснутыми, отпечатками нарезов.

     Как-то в начале "перестройки" отец горько  вздохнул: - "Лучше бы меня тогда..." Апокалипсис. Живые завидуют мертвым.

     "Тогда" - это  под  Корсунь-Шевченковским,  где   пушки стояли впритык, колесо к колесу, и танкисты Манштейна, пытавшиеся пробить коридор, чтобы вывести из котла остатки группировки, расплачивались за котлы сорок первого.

     "Тогда" - это под Хильками, где две недели лежали в заснеженном поле, питаясь, чем Бог послал - старшина пробрался в боевые порядки лишь однажды и притащил на каждого по буханке промороженного хлеба и по куску конины - приваренной снаружи, а внутри сырой и заледенелой. Потом, когда ворвались в деревню и добирали забившихся по щелям немцев, он поднял крышку погреба и радостно сказал: -"Выходи, бабы! Мы вернулись" - и долго не мог понять, почему женщины забились в угол и с ужасом смотрели на него, а когда попал на переформировку в Медвин и увидел в зеркальце черное, обмороженное, лицо с провалившимися красными глазами, то, наконец, понял.

     "Тогда" - это под Яссами, где жара держалась у сорока и от трупного запаха вся пища была сладковатой. Чтобы не  допустить эпидемии, похоронные команды снабжали бутылками самовоспламеняющейся смеси "КС", которую в сорок первом применяли против танков. Две бутылки разбивали одна о другую, появлялись едва заметные на палящем солнце голубоватые язычки пламени - и от распухшего на жаре трупа оставалась горсть пепла. Они тогда не знали, что стратегическая разведка сообщила - решается вопрос о выходе Румынии из войны, они  просто чувствовали на собственной шкуре необычайное ожесточение тех боев.

       … Мальчишка-новобранец, присланный на пополнение, может быть впервые в жизни молился вслух: - "Господи, я не могу!.. Господи, сделай так, чтобы я остался жив!.. Господи, ну пусть мне руку оторвет..." - Командир был ненамного старше того новобранца, но он знал, что в такие моменты единственный способ помочь человеку - это занять его делом. - "Брось причитать - прикрикнул он - а посмотри лучше, что там фрицы делают".
Паренька никто не успел остановить - вместо того, чтобы приладить стереотрубу, он попытался выглянуть через край воронки, где располагался НП, ухватился рукой за бруствер - и осколок ровно, как бритвой, срезал ему кисть. С перетянутым ремнем обрубком он пролежал рядом с ними до вечера, а потом его направили в санбат. Дай Бог, чтобы он нарожал здоровых детей, парнишка, вымоливший себе жизнь за пару дней до того, как четверых из оставшейся от взвода пятерки убило одним снарядом, угодившим в НП разведчиков. Командир перед смертью еще пришел в себя, узнал отца и прохрипел: "Гад ты, Толька! Вот поднимусь и спишу тебя в пулеметчики..." - Видно, чувствовал, что не встанет, и завидовал - узнав, что в пятнадцать начнется общее наступление, он хотел было сам сходить в штаб, но  отвлекся на  какую-то возню в немецком расположении - и послал отца. Как раз танки, отправленные на нейтральную полосу, чтобы  заставить проявиться огневые точки врага, возвращались на  заправку, развернув назад башни и изредка постреливая. Когда один из них заслонил окопчик, отец выскочил наверх  и, прикрываясь броней, пошел к нашему переднему краю. Не успел он отойти на сотню шагов, как на бруствер наблюдательного пункта упал тот снаряд.

     Мстительны только трусы и слабаки. По-настоящему сильный мстительным не бывает. Россия незлопамятна, и на Бородинском поле, на месте одной из кровопролитнейших битв истории, неподалеку от памятников русским воинам спокойно стоит памятник пятидесяти восьми тысячам погибших в той битве французов - захватчикам, которых никто под Москву не приглашал.

     Кто старое помянет, тому глаз вон. Кто забудет  -  тому оба.

     Мы, русские, отходчивы и простодушны - но не настолько, чтобы быть полными идиотами. Где оригинал "Самсона"? Где Янтарная комната? Где те произведения искусства, что эшелонами гнали в рейх с оккупированных территорий? В наших музеях и архивах опять хозяйничают чужие, опять делят Россию, забыв Ялту и Хельсинки... Забыв рейхстаг...
     Видно, опять - в который уж раз! - уверовали, что теперь-то все-все учли... Они действуют так, будто не подписывали акта о безоговорочной капитуляции - а,  значит, не место на нашей земле их солдатам. Ни живым, вооруженным, ни мертвым, используемым в пропагандистских акциях. Не для  того их вгоняли в землю, чтобы ставить памятники!
     Недавно появились сообщения о проекте установки  памятника немецким солдатам, погибшим под Ленинградом. Объясняли - гуманизм, цивилизация... Где они были со своим  гуманизмом во время блокады, когда трупы мирных жителей штабелями лежали в промерзших ленинградских дворах? В  Дудергофе,  на  Вороньей горе, где стояла их тяжелая артиллерия? Под Пулково, против полуголодных рабочих батальонов, или, может быть, у Невского пятачка, где еще сегодня на куб земли приходится два пуда металла и человеческих костей? Где?


1994