Елизавета. Юная дочь Петра. Кн. 1. Глава 30

Часть  4


Фаворитка юного императора

Лето 1727 – 19 января 1730 г.


Глава  30

    - Так был ли ещё при жизни царицы Екатерины заговор с целью передать престол одной из её дочек, или нет? – допытывался у своих гостей дьячок Пантелей Фомич, воротясь как-то вечером со службы к себе в хату. – Слышно, что заправлял всем этим полицмейстер Девьер, зять Меншикова?
    Дьячковы гости, странствующие школяры, один по пути из Чернигова, а другой из Батурина, забредшие в село Чемер в надежде отыскать себе хотя бы временное местечко, всё ещё не отоспались, как следует, после хорошей выпивки в корчме жида Мошки. Они хлопали осоловелыми глазами, пока на столе к ужину не появилась новая сулея с чарками. И тогда  языки скоренько развязались.
    - Всё так, да, однако ж, преглупейшая была та затея, - заявил крепкий парубок Сидор Побудайло, казацкий сын из Батурина. – Я только что из дома, где проведывал мамыньку, так слышал от вельми умных людей, что цесаревны к правлению обе не годящи. Такая-то беда! Старшая, говорят, зело умна и учена, да зато она замужем за немцем, а он, герцог Карл Фридрих Голштинский, дела не делает, а лишь знает себе интриговать за спиной у августейшей тещи. Младшая же, необыкновенная красавица, ветрена, как стрекоза, ей-богу! Она-де ласкова, знается с простыми людьми, а в голове у неё одни песни, звоны, да танцы. К тому же и у неё тоже есть жених-немец, брат того герцога, какой-то ихний еретический архиерей. Мы-то не слыхивали, что архиерей может жениться на царевне!
    - Грех, грех это, - согласился отец Пантелей, поджимая губы и наполняя чарки горилкой-запеканкой. – Мы тут много чего слышали о смерти императора и о восшествии на престол его жинки Екатерины, да о всевластии Меншикова. Помним, какую роль сыграл фаворит в горестной судьбе казаков и потому ропщем. Нечего, должно, уж уповать на выборы нового гетмана. Но, - поднял он тонкий палец, - как дьявол  на деле большой шутник, таким оказался и светлейший князь Меншиков. Правда ль, что он сам в Сенате предложил дать нам гетмана, чтобы не волновались?
    - Ждите! – махнул рукой второй гость, несколько постарше Сидора годами, Лукьян Нестерчук. – Линия в столичной политике не гладка, чёрт её дери, отче. Меншикова боятся ещё больше, чем покойного императора, однако придворным сверчкам по своим шесткам никак не сидится. Сегодня, глядишь, мир и честь, а завтра драка. Кроме всего, теперь, когда умерла Екатерина, и воцарился маленький Пётр под рукою Меншикова, не будет нам сладко. Так в Чернигове говорят и на дворе у архиерея, и в народе.
     Нестерчук, приземистый и широкогрудый детина, лет уже тридцати, успел прослыть зело ученым человеком, и на селе считался философом, хотя и не кончал никакой бурсы. Он просто странствовал уже лет пятнадцать по разным школам, старательно изучая церковную грамоту и пение, у него был чудесный бас, но он нигде долго не задерживался из-за пристрастия к зелёному змию. По этой причине сиромаха 35 лишился последнего места: черниговский архиерей, по началу к нему благоволивший, прогнал его в шею, разбив мечты и надежду стать когда-нибудь самому не учеником, а наставником.
    Дьячок посмотрел на него и почесал нос, перед тем, как окунуть его в кружку.
    - Многие казаки видят в юном императоре свою надежду, - протянул он певуче. – А прав ли вчерашний слух, будто бы он обручился с дочерью Меншикова? Такая-то махонькая дитина? Ему ведь всего двенадцатый годок?
    - Истинно так, - проревел неудавшийся философ, - и уже грядёт новая императрица Мария! – Он пропел имя императорской невесты с насмешливым выражением лица и крякнул. – Любви между ними, конечно, нету! А вот что в Чернигове говорят! Что, мол, дитина-царь больше благоволит к своей тётке Елизавете! – Имя цесаревны он тоже пропел, торжественно и с необыкновенным чувством. – Да нельзя: они одной крови. Русский человек не женится на сестре, либо тётке, как басурманин окаянный! 
      Этот разговор заводился уже в который раз со вчерашнего вечера, когда школяры постучались в дьячкову хату. Алёшка Розум, ученик хозяина, тоже присутствовал в компании и прилежно слушал, всему веря. После службы он не пошёл с друзьями на улицу 36 и сидел на лавке рядом с Сидором Побудайлом, замерев и не отваживаясь вставить словечко, хотя права голоса его не лишали. Он всё ещё не считался взрослым и относился к бродячим школярам с непременным уважением. Эти парубки осмелились покинуть родные края, чтобы бродить по разным школам и постигать премудрость науки. Будучи бедняками, они редко, где задерживались и ходили из одного местечка в другое, из монастыря в монастырь. Не всем удавалось добро уразуметь грамоту, но ведь зато они могли служить любимому делу за кров и пищу. Отчитывали часослов и псалтирь, пели на клиросе, а иные, как Нестерчук, сами учили ребятишек. Но видно пришла пора нынче и нашему хлопцу убедиться, что он сам знает не меньше новых товарищей, бывших его на несколько лет старше: читает Часослов и может написать чётким почерком любое прошение почти без ошибок. Чтение – его любимое занятие, как ни кинь.  Всё свободное время он посвящает чтению книг не только церковной печати, но и светских, и сподобился познакомиться с основами греческого языка. Когда он отчитывал ныне Псалтирь, в последний раз перед очередным выходом на пастбище, так у обоих гостей чернели открытые рты:  ну и молодчина! Его пение тоже понравилось: оба новых товарища даже прослезились. И принялись дружно звать с собой бродить по приходам:
    - Э, бросай ты, хлопче, эту поросячью деревню! Пойдём лучше осенью далее бродить с нами, устроимся в какой-нибудь городской школе, либо в монастыре, а не то совратят тебя тут чернобровые девчаты, и станешь ты коровьи хвосты крутить до самой могилы, либо разводить свиней с той панночкой, что в церкви на тебя пялилась до конца службы. Хороша-то она, хороша, да все здешние панночки и молодайки – как есть круглые невежды. Ни одна не исключение! Пойдём с нами, Алексей, а? Пока не сделалось слишком поздно? Глядишь, изберёт тебя Фортуна!
    Но сладкие эти уговоры не понравились ни дьячку, ни батюшке. Отец Пантелей тотчас скуксился, услыхав крамольные речи двух лоботрясов, и сердито шикнул на них, продемонстрировав сухонький кулачишко. А отец Андрей и того хуже: посулил тут же выгнать в три шеи из села того и другого. «Цыц, злодеи! Коли хотите у нас пожить, то молодца нашего не смейте сбивать с панталыку! Он не сирота, над ним есть отец! Божественная его красота и божественный голос не про вас, разбойники. Будете его тут у меня совращать ещё чего доброго, в чернецы постригаться? Так ведь есть строгий указ покойного ещё государя от 1722 года: переписать всех монахов и монашенок и чтобы впредь более никого не постригать, кроме отставных солдат и калек. А далее, насчет молодых, ещё строже: мол, ежели, кто молодой решит постричься в монахи, то перед тем обязан явиться пред его императорские очи для опросу. Кто ты? Какого звания и чина? Почто блажь тебе пришла в голову такая? А не придёшь, тогда схватят, возьмут в застенок и распытают. Не ровён час, там же и ноздри оставишь! А то, что и не многим лучше, напишут в солдаты. Солдаты нужны были покойному царю Петру, так понадобятся и новому.  Поняли, дураки? Алёша пусть живёт лучше дома».
    Дома! Шесть лет прожил Алёшка Розум у дьячка, а, сколько ещё придётся? Выучился он азбуке и Часослову, а дальше что? Каждой весною после Пасхи приходской певчий по-прежнему снаряжается в пастухи, вместе с братом Данилой, а на время его отсутствия дьячок берёт к себе каких-нибудь бродячих школяров, желающих летом передохнуть в деревне. Обычно те долго не задерживались, «чуть мешкали» и брели дальше. Всё это была весёлая и ленивая братва, крепко любящая девчат и горилку, похваляющаяся своими амурными подвигами, но в тайне мечтающая о жене и собственном хозяйстве. Обычно провожая их по осени, Алёшка ломает себе голову, а прав ли он, оставаясь в своей деревне? Ему хочется в город. Да ведь и на самом деле, ежели не предпринимать ровным счётом никаких действий, так и останешься пастухом. Эх, и вправду, уйти бы пешком в компании школяров и бродить из одной школы в другую. Разве не он пошёл малым хлопчиком будучи, против свирепого родителя, не он сбежал из родной хаты к отцу Пантелею? Сбежать-то сбежал, да только понадобилось ему и тогда доброго толкача, а то бы ни за что на это не решился. С того страшного дня, когда батька чуть не убил его топором на родном подворье, жизнь Алёшки по-настоящему переменилась. В тот же вечер мать, нашедшая его у дьячка в хате, проплакала до утра, прежде чем решилась оставить сына церковным служкой. «Нехай служит, - дружно решила вся небогатая родня, дяди и тётки, - так заработает хоть себе на пропитание». Отца, пыхавшего не хуже, чем сатана в геенне, усмирил старый сотник Дубовяз. Он пригрозил запереть Григория в козелецком остроге и не давать ему ни капли хмельного. И свирепый казак, само собой, смирился перед угрозой, но продолжал частенько наведываться в село по воскресеньям, чтобы выворачивать сыновние карманы. А попробуй-ка, не отдай батьке отнимать последний грош, припасенный для матери?
    -  Гей-гей, ступай сюда, Олексей, сто чертей в глотку твоему батьке, - сурово окликал Розум сына из-за угла, когда не было рядом его защитников. - Вижу, ты заработал гроши? Ну, так, пожалуй, грошик своему бедненькому татусю! В башке у меня шум шумит!..
    Жизнь, однако, всё равно переменилась в лучшую сторону, как для хлопца, так и для всей несчастной семьи. В церкви Алёша не даром служит, и угол у него почти свой есть, а завтра опять начинается летняя страда, и ему придётся пасти стадо. А надо ли говорить, как это ежегодное занятие он ненавидит? И как матушка каждый раз твердит ему о том, что необходимо трудиться? Живя в селе, надо уметь выполнять всю крестьянскую работу, а то пойдёт нехорошая молва и прослывёшь этаким паном, лентяем. Тогда кто пойдёт за тебя? Вернее, кого отдадут родители за казака голоту, умеющего лишь петь на клиросе? А только зря волнуется и бранит хлопца матуся. Восемнадцать лет сравнялось ему на Алексея Божия человека, и он давно всему выучился, ни от чего не отлынивает в хозяйстве, а дьячок его обязательно отпускает помогать семье. Вырос, выровнялся казак - девкам на загляденье! И прежде известный ангельским своим обликом парнишка, вдруг сделался таким стройным и красивым, что в чемерскую церковь ездят люди из других приходов, чтоб не столько послушать ангельское пение, но и полюбоваться на самое изумительное творение Господа Бога. Приход, до этого не богатый, довольно преувеличил из-за этого свои доходы и нажил врагов: соседние священнослужители уже ропщут. По воскресеньям маленькая церковь набивается до отказа, так что яблоку негде упасть. Дивчины, бойкие оченята, брови в ниточку, с надеждою ловят на себе  взгляды красавца Алёшки и неохотно отправляются под венец с другими. А что парубки? Они продолжают дружить с Алёшкой, не обижаются. Уж таков характер красавца: мягкий, приветливый и незлобивый, и обвинять его в завлекании девушек ни один товарищ не находил пока причины. Также парубки не отваживались и ввязываться с ним в ссору, или драку, а уж тем более, выходить один на один. Он отличался великой силой и отвагой. Он мог легко, будто балуясь, разделаться с кем угодно, кто наскакивал на него. Тем не менее, в округе говорили, что красавец юноша чудаковат, что он перенимает образ жизни дьячка-аскета, у которого живёт. Порой, он ходит по селу хмарою, 37 побрякивая на своей бандуре. Полюбил носить долгополую белую свитку, отпустил кудри ниже плеч. Чёрные пышные волоса прячут от любопытных глаз выражение красивого лица юноши. Однако местные любители посудачить хорошо знают это лицо: бледное, нежное и безусое. К тому же, никто из сельчан ещё ни разу не слыхал от юноши дурного слова, и сам он относился к своим успехам скорей с иронией и насмешкой, при случае охотно смеялся и шутил. И если девчата души в нём не чаяли, то молодухи в мыслях изменяли с ним своим мужьям.  Казаки, те, что построже, иной раз гневались и всё собирались оттаскать его как-нибудь за чуб, либо отвозить палкой, да пойди его, поймай, такого, за шаровары! Нет, парубок не в себе, как ни крути-верти! Ну, что скажешь, когда целую неделю шатается он где-нибудь один со своею неразлучной бандурой, и только издалека доносится его дивный голос. Бывало, уж и огромный месяц озолотит половину бархатного украинского неба, и песни, как звонкие ручейки, сольются в широкий поток, а первый певун повета всё сидит один, пока на него не налетят товарищи, силой не уволокут «на улицу». Из книг своего благодетеля отца Пантелея он узнавал многое о жизни, недоступной понятию других казачат, и часто, вправду, душа его мучилась и побивалась за каким-то женским образом, непонятным и недоступным, как звезда в небе. Земляки обычно связывали эти его мучения с Ириной, с той бойкой дивчинкой, что спасла когда-то его книжку из лап пьяного отца. Хорошенькая внучка старого сотника, умершего в прошлом году, Ирина, которой только что сравнялось семнадцать лет, продолжала жить с матерью на хуторе, но всем жителям Чемер и Лемешей, показалось бы, по крайней мере, чудом, кабы пан Головатый согласиться отдать дочь за сына Розумихи. Когда умер тесть, он чаще стал наведываться на хуторок, но в Козельце, говорили, вёл жизнь самую беспутную и срамную. Киевский полковник не пожаловал его сотником после смерти тестя, на что он очень надеялся. Всё его «панство» теперь состояло в том, что он прогуливал остатки отцовского наследства, и существовал исключительно за счёт жены. А новый сотник, назначенный на место Кириллы Дубовяза, так до сих пор и не прибыл из Киева, но к проволочкам таким казаки уже привыкли. Вон покойный царь Пётр учредил Малороссийскую коллегию и запретил избирать гетмана, из-за измены Мазепы. Из Москвы назначались чиновники и грабили население, всё подряд: шляхтичей, казаков и крестьянство. Пётр ввёл на Украину регулярные полки, русские и иностранные. Среди казаков уже бродила смута, но в Козельце, и в Чемерах, и в окрестных хуторах жизнь по-прежнему текла размеренная и скучная, сонная, как пропыленный, выгоревший на солнце, летний день.
    И вот весной 1727 года притащились в село Чемер к дьячку новые постояльцы, школяры, люди хоть и молодые, да уже бывалые. За горилкой они рассуждали зело много, пылко и увлекательно. Что по местному зовётся, «зажарт». Храбро толковали о столичной и даже царской жизни, и не мало смутили сердце юного казака, так не похожего на своих товарищей. Алёша принял некоторое участие в разговоре, а потом неспроста смолк. Сердце его тревожно билось, захватывало дыхание. Сотня вопросов готова была сорваться с языка. Но, вместо этого, юноша раздраженно тряхнул черными шелковистыми кудрями. Ему и хотелось узнать, да он стыдился даже заговорить вслух о цесаревне Елизавете, дочери покойного царя Петра. Что и говорить, а частенько приходилось о ней слышать от столичных путешественников. Особенно в два последних года все в голос кричат, что цесаревна необыкновенная красавица! Что и представить трудно такую красоту. Что же, она, выходит, краше, чем Богородица на иконах?  Хотя, грех думать так. Юноша даже прочёл коротенькую молитву, чтобы прогнать морок. И вот, сегодня выяснилось, что она могла стать императрицей! О, если бы только она ею стала! Как истинный рыцарь церкви, Алексей готов возносить за неё молитвы, готов и жизнь за неё отдать, если бы представился такой случай. Вот, если бы ... Но, поймав, наконец, себя на крамольной мысли, юноша спохватился. «Ну, и дурень же, вот ей-богу, ну, что за ребячливость? И чего это меня так забрало? Всё равно, я ведь её никогда не увижу, - подумал он, подпирая рукой щёку, - меня на смех подымут, когда догадаются, о ком думаю. Матерь Божья! Она королевишна, а я? Дурень, дурень! Ну и нечего тут на обухе рожь молотить. Ну, зачем я осмеливаюсь думать о той, …которая …может быть, когда-нибудь станет императрицей? У меня есть своя дивчина».
    За такими мыслями Алексей не сразу уловил окончание разговора. Он был единственным трезвым в честной компании, и вскоре всех остальных одолел хмель. Школяры заворотили ноги на лавки и уснули. Его учитель, отец Пантелей, сомлел прямо за столом, клюя носом и смешно подрагивая тонкой косичкой. И тогда юноша тоже упал головой на столешницу, на скрещённые руки и так замер. Но не хотелось спать. Свечка в железном каганце, слабо мерцая, догорала, отбрасывая золотые блики по вышитой скатерти и по глиняной посуде. И скоро храп, сопение, бульканье, верчение с боку на бок и сучение ногами заполнили небольшое помещение.
    Юноша встал на ноги и огляделся в поисках своей верной звонкоголосой подружки, - бандуры. Под влиянием обуревающих мыслей он схватил, было, её, да положил сразу обратно. Прежде надо было уложить учителя на лавку в переднем углу, возле покута. Лёгкий толчок не разбудил отца Пантелея.
    «Та, вскочив козёл в огород, в огород» - промурлыкал дьячок пьяно и тоненько засвистел носом.
    - Спи, батя, - ласково проговорил юноша, укрывая его старой свиткой, - время спать.
    Сам он закинул за плечи свою бандуру и вышел в ночь.
    Знакомая тропка привела юношу к фруктовому саду, окружавшему дом покойного сотника Кириллы Дубовяза, теперь унаследованного его дочерью, Головатихой Мотроной.  Приближаясь к своей цели, Алёша гадал, а дома, или нет, сам пан Головатый? Кажется, он нынче не примечал Иринкиного отца в церкви? Или уж чересчур заглядывался на саму дивчину? С клироса он глядел вниз, и солнце, вливавшееся в узкие открытые окна, сверкало на золотом шитье «кораблика» 38 пани Мотроны, стоявшей у правого крыла рядом с Иринкой. Ему ещё бросилось в глаза, до чего тётка Мотрона  высохла и походит на мертвеца. Рядом с нею бритой головы и воловьей шеи пана Марка юноша не заметил.   
    Ночь выдалась лунной, тёплой и ясной. Настоящая весенняя ночь! Яркая луна светила в черном бархатном небе, а в воздухе висел одурманивающий аромат цветов. Стрекотали кузнечики, но соловьёв не было слышно. Возле плетня Алёша перевёл дух и постарался через густую листву рассмотреть, есть ли в доме свет. Теперь он должен быть очень осторожен: хозяин, любивший принимать у себя в гостях ребятишек наймички, на погосте. Конечно, приходить сюда рисковое дело. Алёша пустой риск не любил, как не одобрял он про себя и беспутное молодечество, от которого мало толку. Как и всегда, он оперся на плетень в тени старой яблони, вдыхая горьковатый запах молодой листвы и завязи, и защёлкал соловьём. Тут же зыбкая девичья тень скользнула на крылечке, подобрала юбку и бросилась в тёмный сад. Встряхивая пышными волосами, девушка через плетень протянула ему руки, и они страстно поцеловались. Ещё миг, и юноша, перепрыгнув плетень, оказался рядом с подружкой. Луна зашла, и настоящий соловей залился песней в малине. Девушка подняла руки и нежно обвила ими шею юноши. Она слегка дрожала, пока он устраивался вместе с нею на травке и целовал губы, раскрывающиеся как нежные бутоны, под его робкими поцелуями. До этой весны он не позволял себе с ней вольностей. Сердца их взволнованно бились, девичья грудь вжималась в него и обжигала через тонкую ткань сорочки. Их губы соединялись снова и снова, и горячее дыхание смешивалось. Он не находил в себе силы отстраниться, и она этого не хотела. Наоборот, дивчина была главною заводилой, и изобретательной выдумщицей всех тех отчаянных проделок, которые затевали они, чтобы встречаться.
    За шесть лет выросла, выровнялась Иринка и стала первой красавицей в повете. Пышные тёмно-каштановые волосы с красноватым оттенком по-прежнему обрамляли матовой белизны лицо. Кожа на лице кажется теперь почти прозрачной, с нежным румянцем. Чёрные брови выгибаются правильными дугами над большими яркими глазами. Но губы в целом не гармонируют с такой романтической внешностью – слишком пухлы и выпячены, что указывает в первую очередь, на гордыню и большую строптивость.
    Оба они не знали любовных ласк, и не были искушены даже в поцелуях, зато следовали обуревающему их первобытному инстинкту. Но Алёша был всегда в таких случаях осторожен. Когда чувствовал, что вот-вот бросит свою подружку в траву и уложит на спину, а сам окажется пленником между её бёдер, он тут же грубовато отстранялся.
    - Плут! Нацеловался с какой-либо другой на улице? – набросилась на него девушка. – Ну, кто же она? Давай, говори, негодник!
    - Завтра мне в пастухи идти, - рассмеялся Алёша, - так вот и засиделся с хлопцами после службы. Ты в церкви была, видела, что у нас сразу два новых певуна объявилось: бас и тенор? Правда, славные голоса?
    - Приметила, - проворчала она сердито, - да только мне дела ни до чего нет, а особливо до того, что касается этих двух пьяниц, - и надула пухлые вишнёвые губки. – Есть более важные дела!
    - Какие дела? – спросил Алёша, тревожно всматриваясь в недовольное личико.
    - Да вот, татка мой сюда явился и приказал нам готовиться принимать гостей – фыркнула девушка, точно кошка.
    - Ах, вот как! Выходит, здесь пан Головатый? А, в церкви-то его, вроде, не было?
    - Конечно, не было, мой, коханый! Татка только что пожаловал из Козельца, - зло махнула рукой Ирина, - сердитый, краснорожий! Пфуй! – и прижалась к груди юноши головкой. – Ох, ясен! Кончилось наше житьё тихое, теперь тато с утра до ночи будет браниться! Ненавижу его гостей!
    - А что, гости, это – не сваты ли? – попытался угадать Алёша.
    - Я не знаю! – пожаловалась дивчина.
    - Чую, что просватают скоро тебя? – предположил Алёша.
    - Ах, только не это! Прекрати же! – набросилась она на него и замолотила кулачками по широкой груди хлопца. – Замуж? Сейчас?
    - А что? А что? – не сдавался он с тихим смехом. - Разве не пришло, ластивонька, твоё, время? Отец подыщет тебе, … ну, чтобы и гонор! И золотые галуны! Я, кажется, догадываюсь, кто это? Сотенный писарчук Тимко Байбаченко? Да?
    - Чёрта с два! – грубовато перебила его строптивая дивчина. – Это ты нарочно смеёшься надо мной? Пёсий сын! Я тебя не выпущу из своих рук, негодник, не сомневайся! В последний раз спрашиваю, кто она? Вишь ты, на игрищах нацеловался и наобнимался, а теперь в кусты хочешь? На это есть управа! Выцарапаю глаза тебе, понятно? – она упёрлась ладонями в его грудь и оттолкнула, а потом рассерженно нависла над ним. – Ты давно мой жених! Ну, скажи, чем же мы с тобою не пара? Скажи, чем отличается особенно от твоего бати мой татка? Да такой же пьянчуга! Они будто один в один уродились: Розум да Головатый! И в молодости на Сечи были друзья – не разлей вода!  А в тебе и батюшка, и дьячок души не чают. Если ты женишься на мне, то, глядишь, сможешь со временем стать церковным старостой.
    - Я не женюсь! – перебил пылкую её речь юноша и отвернулся.
    - Женишься! Со временем всё может перемениться, - возразила она, беря его лицо обеими руками и поворачивая к себе. Больше всего в ней его привлекала белая кожа, и он не удержался. Обняв девушку, стал осыпать поцелуями губы и щёки, привлекательную родинку в уголке правого глаза. Затвердевшие девичьи соски возбуждали его через сорочку, и он приник губами к нежной шейке. – Я так и думала, - шепнула она, - ты говоришь одно, а даришь мне поцелуи.
    - Я ни на тебе и ни на ком не женюсь! – слегка отталкивая от себя красавицу девушку, возразил Алёша. – Найду себе другое занятие, уйду отсюда. Господу известно, что такой сиромаха, как я, никогда не женится.
    - Молчи, молчи! – Проворными пальчиками она расстегнула его рубашку, стащила с плеч и ласково провела пальчиками по груди. У юноши была точно такая же, как и у неё, нежная кожа, не смотря на мускулы и длительное пребывание под солнцем. Ирина прижалась сначала щекой, а потом и губами к его телу. Мускулистая, твёрдая грудь благоухала запахами местных цветов и трав.
    - Проклятье … нет … - в отчаянии пробормотал Алёша, - ты меня не соблазняй, Ирусь! Осенью я со школярами уйду, …хоть к чёрту.
    - Не уйдёшь! - дивчина ловко зажала ему рот рукою. - Казаченько мой, веришь, что я никогда не выйду замуж ни за кого другого.
    Они спорили не в первый раз. Ирина легкомысленно угрожала вступить в опасную борьбу со своим родителем, а юноша всякий раз поддавался её чарам. Она, как всегда, сумела развеять скверное настроение Алёши, и он снова осыпал её лицо поцелуями. Потом они долго сидели, обнявшись, и он пересказывал девушке весь разговор, состоявшийся в дьячковой хате, снова целовал и даже вполголоса спел ей несколько думок, стараясь особенно не увлекаться.
    - Вот послушай, что поют ныне в Москве!
    И он негромко запел песенку, которой научил его черниговец Ничепорук, задушевно выводивший своим басом.
«Ах, чёрный глаз, поцелуй хоть раз!»
   
    Но допел Алёша только до середины. Необычайно острый слух юноши вдруг уловил скрип отворяемых дверей в доме и шаги на крылечке.
    - Кто-то идёт, - шепнул он девушке, - пожалуй, я побегу, Ируся!
    - Нет, я не хочу  тобой расставаться, - запротестовала она, - давай сначала посмотрим, кто это? Клянусь всем святым, что это не тато. Если он, то шумел бы куда больше!
    - Пусти лучше меня, я погляжу!
    - Нет, давай будем глядеть вместе!
    Голова к голове они выглянули, и Ирина прокричала:
    - Нянька! А нянька?! Я здесь! Ходи спать!
    На крыльце, по-местному, на ганке, раскорячилась перепуганная баба, нянька Мелася, по-видимому, разбуженная песней. Со страху она не смогла понять, откуда кричат, и потому только глупо таращила круглые глаза и крестилась:
    - Свят! Свят! Свят! Ой, сатана! Кто тут?
    - Спать иди! – погрозила ей кулаком Иринка.
    - Свят! Свят! Ой, сатана!
    Топчась и пыхтя, словно корова, баба сошла с крыльца, крестя всё вокруг. Перекрестила запертые ворота, осенила крестным знамением каждый горшок на тыну, нагнулась и покрестила даже под скамейкой, напевая:
    - Изыди, сата-на-а!
    И вдруг докучливый бесёнок отозвался на зов бабы. Зашуршала листва, и откуда-то из тёмной пропасти сада звонко раздалось:
    - Бее …бее … бее …
    Одновременно захрустели все веточки, и между кустами замелькали копытца и выставились рожки. И снова:
    - Бее … бее …
    Алёшка и Ирина, упавшие в молодую траву, в обнимку, некоторое время умирали со смеху, а нянька, метнувшаяся обратно на крыльцо, завыла, заголосила:
    - Ой, беда! В доме девушка-невеста!..
    - Эй, тётка Мелася! Не пойму, что ты там всполошилась, дурна голова? – спросил кто-то пропитым басом, высовываясь из окошка. – Чего ты ночью делаешь на дворе? Гей-гей! Неужто, полюбила лысого деда? Где дочка?
    Пан Головатый высунулся из окна до половины туловища и теперь пучил воспалённые глаза, долгое время почти ничего не видя. Потом он, с грехом пополам, разглядел няньку, и своё козье поголовье в садочке.
    - Рятуйте! К нам воры! Гей! Буду стрелять! – прорычал и быстро усунулся обратно.
    - Прощай, Ируся! – успел крикнуть хлопец, и перелетел через плетень. За шиворот его уцепились ветки колючего шиповника, и всю дорогу до села, он так и не избавился от докучливого чувства, что кто-то цепляет его рогами за шаровары. Он был уже далеко, когда из окна опять высунулась усатая рожа пана Марка. На этот раз в руках у него было ружьё. Он прицелился и бабахнул, а когда рассеялся дым, то увидел подстреленного козлёнка и заругался, на чем свет стоит:
    - Кто тут был?! Даю голову на отсечение, что Розуменко Алёшка!  Завтра же велю Грицку Розуму нещадно отодрать наглеца! Мне плевать, знатный певун он, или кто там!..
    Возле околицы села Алёшку нагнали хлопцы. Ещё несколько выстрелов, грянувших в воздух просто так, со злости, вспугнули их, однако сердца, пока бежали, пронзало острое чувство счастья, словно внутри разливалось обжигающее вино. Они окружили товарища и гоготали так, что у того душа ушла в пятки, и просто так захотелось умереть, или, взмахнув руками, взлететь прямо к солнцу, в розовеющее на востоке небо. Ему совсем не понравилась разыгранная комедия, и он треснул по очереди по шее сначала Андрейке, балдеющему на вакациях, а потом двоюродным братикам. И сунулся в обжигающую траву между ними.
    - Вольно, весело вам потешаться, - сказал он с сердцем, - а Головатый меня узнал, что б ему пропасть! Чего доброго, нажалуется родителям, но не это страшно. Худо, если отец Пантелей меня не поймёт, рассердится и осудит. Горше всего мне потерять расположение отца Пантелея … - и замолчал, подымая жгучие глаза к небу. Всходило солнце.
    - Хлопчики, а гляньте, какое утро! – заорал, вскакивая на ноги, попович.
    И тут ударил, заблаговестил колокол на колокольне храма. Это звонил сам отец Пантелей, ученик которого должен был отправляться пасти скотину.
    Алёшка медленно и, словно бы нехотя, встал и пошёл, не оглядываясь, по дороге. Он вдруг заторопился. Ему надо было ещё забежать в дьячкову хату, переодеться, взять флейту и пастуший хлыст. Под его ответственность отдавалось сельское стадо, а старшего брата – с нескольких хуторов. Теперь оба с утра до вечера привяжутся к скотине. Только поэтому Алёша и мог рассчитывать, что гроза промчится.
    В это утро все дивчины, принаряженные и слегка ошалевшие, выгоняли коров.


Рецензии