С Дона выдачи нет!

Моя коллега по перу - Муза имеет оригинальный подход к художественному изображению явлений и событий – совмещать фантасмагорию с реальностью. Тому свидетельство её работы, как и эта:

Легендарная Гоп-компания Остапа Бендера оставила Васюки,с боем переправилась на луговой берег речки – Васючки, вскочила в «Антилопа – Гну»,которая ревя не лошадинной силой, ринулась напрямки в степь Донецкую, известную с времён отца истории, как Дикое поле. Оно не только «дикое», но и загадочно – волшебное. Там иной, казачий мир, другой язык и нравы, там вольница. И именно в тот мир и время ускакала « Антилопа» от васюковцев, «Пролеткульта», чрезвычайки и всеобщей умопомешанности.

Остап тронул Козлевича: - «Сударь, вы не на гонках и здесь не гипоподром, а как видите, спокойствие первозданной природы. - «Антилопа» зачихала денатуратовым чадом и, судорожно дёрнувшись, замерла. Вокруг бушевало разнотравье, звенели в сини неба птицы «солнца» - жаворонки, брызгами разлетались перепела, рыдал у донского берега чибис по возлюбленной, улетевшей с другим и в водах вольно жировала рыба.

Папановскими глазами взирал на свет божий бывший депутат бывшей Государственной Думы, покорный слуга, жертва мятежного Отечества, Воробьянинов.

Шура, «заслуженный мастер с понтом» по прыжкам в сторону, наивно–детскими вылупленными глазами взирал на чудесный мир.

Отец Фёдор, изгнанный революцией и Гражданской войной из святой обители дармоедов, руками держался за урчащий живот с резями то ли от страха то ли
от хронической голодухи и в глазах его чуть теплился призрак жизни.
 
Остап снял форменную фурандю капитана дальних странствий, оттянул бабочку
на резиночке от потной и давно не мытой шеи и, оживляясь, втиснулся гласом в орестр степного раздолья: - «Господа!!! Жизнь продолжается! Вперёд на Бутерлиновку!»

Ковыльными взгорками, тюльпанными оазисами, вдыхая аромат чабреца, «Антилопа» рысачила до утренней алой зари в сердце вольного края – столицу Донского казачества Черкасск. Прибыли, как говорится, вовремя – к сабантую .
Шёл обычный, мирный казачий праздничек – из Ногайской степи пацаны – казачата
приотарили на  алюре к майдану Черкасска овечий гурт. Такие «шалости» казаки
приветствлвали, хваля за смелость и сноровку, а юности того и надо.

Увидев невидаль – «кобылу на колёсах», Черкасск зашевелился, загалдел, как перед походом. Бабахнули пушки на валах, гамкнул Соборный колокол на майдане, кто  конно, кто пеши сбежались на Круг. Здоровенный казачина, атаман, подняв булаву, призвал к тишине. - «Кто будите? Шо за чоловикы? - грозно обратился атаман к нежданным приезжим. Вся  гопкампания оцепенела от одного вида атамана. На тот момент (погрешим против хронологической правды) атаманствовал Григорий Банник, для которого, как и для его товарищей по вольнице, смахнуть голову с плечь кому-нибудь, что два пальца обписать – ничего не стоит. Атаман был в мундире голого короля, при сабле, внушал ужас и восхищение на пришельцев из другого мира. Но Остап – часторазлучный спутник жизни мадам Грицацуевой, любимец женщин всех времён и народностей Российской Педерации, не сдрейфил: - «Да так, господин атаман, мы тут проездом, а путь держим на Констатинополь к султану Али Вурдалаку Нехристю.»

Григорий–атаман: - Так вы чё с погаными заодно?, - брови его перекосились. - «Якой веры? Гутарь, вишь Круг загудел».

Остап: - «Мы, как и вы, исповедуем безбожество, но свечу я могу вставить в любой церкви. А дело до султана сугубо приватное – в его гарем увели мою тёлку – мадам Грицацуеву. Еду чтоб от его  матни её оторвать. Если и у вас до султана дело есть, махнём вместе. При таких как вы, пан –атаман Григорий, Вурдалака мы живо на карачки поставим». 

Круг загудел одобрительно. Козлевича, Шуру, отца Фёдора разглядывали с интересом и казаки и казачки, последние даже с большим любопытством. Любопытство Пандоры у женщин, не только Дикого поля, есть неотьмлемая суть их племени. И одна из молодок разлилась ручейком голоса: - «А чё энто, таварыш старшой, други твои таки переляканы?» - и хохот взлетел с Круга выше креста Собора. 

«Вы, воинство бесшабашное, и вы, амазоночки расписные, не смейтесь, им бы
перекусить не мешало, третий день маковой росинки во рту не жевали, уходя с боем из недружелюбных Васюков с их аборигенами.» - вступился за своих Остап.
 
В воздухе запахло бараниной, огурцами, помидорами, укропом, хреном - не хитрой, но здоровой пищей. Отец Фёдор сглатывал голодную слюну и  молящим немым голосом и глазами  христарадничал возле изобилия еды.

А Киса! Бывший шаркун паркета думских апартаментов и дорогих «нумеров»,
вдруг заговорил с присущим думцам всех парламентов пафосом: - «Господин атаман-Банщик, в приличном обществе шпагу носят поверх мундира, а вы, извиняюсь, голопузый. Вам что, не выдали обмундирование согласно «Табели о рангах»?

У Бендера сердце ушло в пятки и под соском груди заныло. А Воробьянинов продолжал: - «Если в вашем царстве - государстве нечего на задницу натянуть, идите с нами. Мы сделаем «сарынь на кичьку» и зипун я вам выдам прямо на борту каюка.»

Надо было спасать положение и Остап понёс, как всегда, ахинею: - «Это мой походный советник и казначей. К его голосу сам царь, царствие ему небесное, Николай Второй прислушивался. Он как-то на «Поляне» такой шухер отмочил с Дикой Женщиной, что ещё долго икаться будет. Правильно я говорю, товарищь советник? - «Ну да, командор.» - виновато блымая подслеповатыми глазами, подтвердил Киса.

«А ты хто?» - грозно обратился атаман к Остапу.

«Я?! Да вы что, атаман Григорий, белены обьелись? Вы про адмирала Нельсона
слыхали? Или вы дальше своего хутора и носа не суете? Я – Командор адмиральской шхуны «Святая Мария Поблуда» и личный собутыльник сэра – пирата.»

Банник махнул подбородок вверх и тут же ему подали баклагу медовухи.

«А ну, собутыльник пиратов, прими на грудь от Круга нашего щедроту, поглядим на что годишься.»

У Остапа от такой «ЩЕДРОТЫ» фурандя приподнялась на ёжике головы и шары глаз закатились под лоб, но он выдержал форс: - «У нас на флоте с горлА не пьют, неположено по «Уставу корабельной службы» Его Императорского Величества Петра Алексеевича. Извольте встать при сём Высочайшем имени. И я выпью за Его здоровье и честь, как и за вас будущий Император. Чарку!»

Казак – сотник отстегнул чарку с баклаги походной и подал атаману. Тот
до краёв наполнил её и Бендер, перекрестившись, и с Матерью Божьей в душе
долго булькал не отрываясь от пламенной медовухи, наполнявшей его
тело и голову восхитительной удалью. Круг одобрительно: - «В казаки его!
Любо! В казаки! Любо!»

Тут же «гоп- кампания» стала казачей, а Остап после третьей чарки сделал интересное для атамана Банника предложение: - «Хочешь, я тебя царём сделаю, Гриша? Констатинопольским. Мы ихнего султана Вурдалаковича повесим на рее на виду гаремных поддавалок за самое причинное место. А ты станешь Византийским императором.»

«Я?! Импиратром?!»
« А чё, слабо?!» - снизу, но как бы свысока высказался Остап.
«Не. Не слабо. Як Круг захоче».

Григорий встал с кошмы персидской, тряхнул вихрами буйной головы и всеми членами голого тела, молнией вырвал из ножен саблю и обратился к Кругу: -    « Братья казаки! Остап наш Бендер кличет Царьград на жало сабли насадить, а меня Императором Византии провозгласить. Как вы, братья, порешите так и быть посему.»

В небо полетели грачинным скопом папахи чёрные с малиновым верхом.

« Даёшь Константинополь! Любо! Любо! Любо!» - заорал Круг.
Атаман весь преобразился, прыгнул на бочку, поднял перначь и бунчук над головой, плюнул на все стороны света, громовым гласом провозгласил: - «К Походу! Через две недели быть готовым всем казакам первой и второй очереди!
Назначаю Генерал – адмиралом казака Бендера. Дьякам записать его полный
чин – Геогиевский кавалер, генерал-адмирал, бомбардир и Командор филюжной эскадры, атаман походный, брат императора родный, казак!

«Лю-ю-ю-бо! – неслась весть со столицы по всем степным хуторам, станицам
и городкам.

И всё бы выглядело нечьтяк, но идилию казачьей столицы подпаганивал отец
Федор. Он перестарался. И сьел много и выпил надурняк лишнего. Его не то что пучило, а рвало на клочья во всех закутах и кустах славной столицы, где решался вопрос геополитический. 

Приём в казаки шёл как по нотам. Генерал-адмирал-командор был в своей
стихии. Он обажал демократичное общение людей, не обременённых установками партий и правительств центральной и местной власти любых государств, а только живущих обычаями своих предков, вольных, как птицы, братство на полную катушку, какое Томазо Компанело и не чудилось в утопических снах.

Будущий Византийский Император, а он уже вошел вохмелю в это звание и
должность – Император Банник Григорий I, мундира голого короля не сменил. Его императорское «достоинство» и сабля покоились на персидском ковре посреди
райского орнамента, а сам он гутарил задушевно с ныне казаком, а прошлом
«беспаспортным существом» - Адамом Козлевичем. - «Мы, бесхалупный товарищ, усех живущих за пределами нашей Степи, «цопами» - козлами называем и за бороды тягаем. Не гоже тебе, брат, таку фамилью мать. Своим Императорством повеливаю: - быть тебе от ныне и во веки Дзендзелем!

Казачьи дети весело подхватили: - Дзендзель! Дзендзель! Дилимбом! Дилимбом! 

Им вторили церковные колокола: - дилимбом, дилимбом, дилибом.

- Во! Як гарно! – Степан Григорович Дзендзель – Дилимбом!!!

- Ваше всецарское Высочество, -заблеял бывший Козлевич, - я крещённый, хоть и нехристь, - Адам Самуилович. В моём возрасте грех менять имя и веру.

Пьяное императорское сиятельство раззявилось шире маминой от уха до уха и изрекло: - Стэпан Григоровыч, забудь як Панько про штаны и Адама и Самуила.
Я так повелеваю властю, данну мини Кругом за храбрость. Ты цэ мотай на ус от гриха подальше, а то до нашого бэрэга прыбыло якость грэка, вин казав шо
ёго зовуть Микус Тедоракус и шо вин гречанску веру дюже любе. Так ёму Круг
отказав в товарищистви. А ему, бедалаги, чё робыть? – в бигах же от их царя грэчанского. Пошкрябав вин потылыцю тай каже: - Бог простыть!- И приняв Нашу
веру православну и имя ему поп Гаврюшка дав – Мытька Теодор. Наш поп день
деньский дурака валя, а з вечера у ёго исповедаюця дивкы та вдовы. Вон бачишь
лясы вин точе з молодухамы? Если ты зараз не примешь наше християнство казаче, паняй на своей вонючей кобыле отсель подальше со степу, а то без головы лазаря заспиваешь, а свиту билого не побачиш. У нас свий Бог! – Донская Мотря с древней Трои!!! А кто за Исюся, Магомета небо ще за кого, хай катится к едрени Фени.  Не дратуй, Дзендзель, а то я тебе дорожку до неба укажу. – И атаман ГригориусI взялся за сблю.

Остап, видя товарища по несчастьям в затруднительном положении, вмиг разрешил его сомнения: - А я могу хоть Сулейманом стать лишь бы не видеть небо в клеточку ГУЛАГА на задворках Великой Империи товарища Гуталина. Что тебя ждёт, Козлевич, в курских владениях? Хата гнилая с блохами, квас да репа без хлеба? Ну что ещё, голь перекатная?

- Со – гла – си – ю – ю даю, ваше благородие!!! Только рюмочку налейте и скажите какой рукой крест на себя наложить. Я ведь теперь выкрест из иудеев.
Помогите Мотри ради.

- Крестись хоть задней ногой, - разрешил Император, - ты теперь вольный казак.

- Сердечно поздравляю, Степан Григорьевич, - теребя пуговку видавшего виды лапсердака, нарисовался, прощённый Командором, Киса Воробьянинов-Дзендзель.

- Да вам хорошо, Киса, у вас родовое фамильство осталось от предков, а я,
как был в смердах таким и остался, хоть и в казачье званье окрестили. Ну какой из меня казак? Я лошадь впервые вижу, не знаю с какой стороны к ней подходить. Представляете, Киса, я с ужасом представляю, что верхом сижу на животной кобыле и еду в синагогу вот эту, - бывший Козлевич указал перстом на Войсковой собор, - а все кричат: - Дзензель! Дзензель – Дилимбом! И эти колокола аж до самых печонок проникают – дилимбом, дилимбом, дилимбом! Лучше бы меня мама не рожала.

Отец Фёдор, святой гильдии член в бышей жизни, знал, что вписан, как впаян,
в духовное званье – «Отец» в восприятии мирян и ему не грозит, как Козлевичу,
перекрещиваться мог позволить себе некоторые вольности после того, как
избавился от пучения живота и извержений нутра. Он хитро прищурил глаз и,
подойдя воровато к Императору Григорию Первому, зашептал тому на ушко:
- Брат Император, а почему же неравенство среди товарищей по вере и оружию происходит?

Григорий I схватился за саблю и дико заорал: - Хто?! Хто выше товарищев
хоче буты? Зарубаю!!!

Всю новоиспечённую казачью братву страхом повалило в траву, им почудилась
молния из рук Громовержца и, если бы то можно было, зарылись бы в землю.
Ничего подобного они не видели, даже в стычках с васюковцами.

Отец Фёдор трухнул, но пролепетал: - Вот он себя именует дворянской фамилией – Воробьянинов.

- Ты? Ты чё тут воду каламутыш, эсплотатор? Выбирай счас же – небо ты казак
Кися, небо за хвостом моёго жеребця аж до Воронежа галопом побежиш в вашу
Советчину.

Обалдевший  с перепугу Воробьянинов, как при думском голосовании, вместо одной руки поднял две, прикрывая голову и шею. - Сда – ю – ю – сь! Товарищь Император! Я не дворянского происхождения! Мой пращур на мамонтов с дубиною ходил и о дворянстве не думал даже! А «Думу» я сам придумал. Нарочно. И костюм цевильный с покойника сняли, а мне дали товарищи революционные, - матрос Швандя и его боевая подруга, кажись, Соня Мармеладова. Признаюсь, Господарь и Цезарь, чистосердечно, будучи в безумстве и нетрезвости.  Кися так Кися. Я уже себя котом чувствую. Григорий Алексеевич, ради нашей Богини Мотри, сложите вашу оружью, а то я уже не соображаю что говорю. Я не то что смерти боюсь я помираю от одого представления крови из носа. В отрочестве мне соседский мальчик сапатку расквасил за то что я за его сестрёнкой подглядывал, когда она „пи-пи“ делала, так с тех пор крови боюсь, как чёрт ладана. Государь! Каюсь и винюсь. 

- То-то же! Федькой тебя нарекаю самолично. И чтоб ни якой жидовщиной тут нэ смэрдило. Поняв, Хведька? - Вос – при – ни – ма – ю –ю! Ваше Венценосное Благородие! И сердечно бла – го – дар – сту – ю –ю!

- Ну, во! Любо! А абы ты  думством не маявся, мы – Император, Григориус Пэрвый, поришылы тэбэ оженыть. У нас тут казак утоп, молодыця вдовой осталась. Пущай невестой тиби будэ та жёнкою. Пущай к жизни тэбэ прихаюче, а то ты закыс в думах москальскых.

Гукнули  малодицу. Бывшая турчанка – ясырка, ныне вдова Фёдора Бугая, кровь с молоком, была обворожительна. Генерал – адмирал – командор и Кавалер
положил глаз на смуглость лика, на очи бездонные, на водопад искристых волос, спадающих ниже плеч на дивный стан и желание увести её в филюг–нумер заиграло на его артистическом лице. Он вознамерился лично произвести интимный досмотр невесты, будущей супруги товарища по блуду на просторах страны Советов.
 
Император Григорий I представил невесту пред мутны очи жениха: - Дивуйся, Хвэдька, Матрёна – сиська холёна, а еи стан, ей богу, чёртом дан – скажена. Дэ ты таку гецку дивку бачив!? Гей! Венчаемо! Мотька, тяны ёго до дуба. Гаврюшка, дэ мий венчальный винык?!

Принесли поспешно. Григорий взял цибарку с донской водою, сунул веник дубовых листьев в него и „завенчал“: - Венчается раб божий – утроба в коже – е –е , рабе божей с нутрой то – о – же – е  - е. А – а – ли – и  - луй – тесь! И ми – и – луй – тесь!

Бывший депутат, а ныне казак – Фёдор Кися, ни жив ни мёртв кружил вокруг дуба с роскошной невестой, император и Войсковой поп Гаврюшка кропили их святой донской водою. Хохоча, по обычаю, пацаны – казачата щипали невесту пониже её
дивно изогнутого стана, а девчонки – казачатки бросали степовые тюльпаны и чабрец на  груди невесы в блузе с гаремной Зульфеи, любимой зазнобы султана.

- Геть витциля, чорты рогати! – кричал на них беззлобно поп, а Император охарашивал венчальным веником по причинным местам, приговаривая: - Тут така венчания, а вы – нехристи, дурочку валяете! Правда шо чёрты з рогамы! Геть витциля! - И всё кропили молодых водою уже с третей цибарки. Жениха с мокрыми штанами, невесту с мокрой юбкой Император и поп повели не к аллою, а к застольному запою.

Остап мучался. Всё шло не по его хотению. Надо было что-то делать:

- Вы знаете, - доверительно защебетал Остап на ухо императору, - есть маленький проблем.

- И тиби женытця захотилось? – улыбаясь и  подмигивая, - спросил Григорий I.

- Нет! Нет! Григорий Алексеичь! Боже меня упаси от уз Геменея. Мне достаточно, что моё имя приковано Ильфом и Петровым к заднице „Золотого телёнка“ с мадам Грицацуевой впридачу. Нет! Нет! Нам скоро в поход. Какая женитьба!? У меня беспокойство за товарища. У него ... того ... ну вы понимаете, Григорий, неудобно и говорить при таком многолюдстве. Ну Кися не совсем мужчина. У него потенция.

- Чо, сыльно потие?

- Не потеет, а потенция. Ну как вам обьяснить? Он хочет, но не может.

- У вашей Киськы нэ горыть зуб на Мотькины сиськы? Ныяк отрубалы хотенцию?

- Нет, нет! Она на месте, но ... того...всё время ... висит.

- Так то нэ бида! Счас стоять будэ! Хорунжий, живо сюда Бадмая Тибета и
Карменту Афину! Хай свою  приворожью зелью сюды нэсуть. Жениху хотенцию ставыть гуртом будемо.

Бадмаев, личный доктор Распутина, дело по поставке „хотенций“ знал и выручал не только царёвых собутыльников, но и его самого, когда тот подваливал к хромоногой Вырубовой или какой другой фрейлине.

Пока шла чередом с выкрутасами языческими и вековыми традициями казачья свадьба, Кармента – врачевательница, завязала жениху косынкой глаза и, шевеля в воркованьи смачными губами, опаляла „хотенцию“ дыханием таинственных жён вселенной.

Врачеватель – Бадмай поил пациента смесью настоя мака, конопли, семянной жидкостью сайгака, желчи донской чахони с ядом степной серой гадюки. Пойло подействовало. Жених почувствовал прилив сил в членах, хряпнул подряд три чарки и начал проявлять активность. В нём забурлила кровь и былая размашистось депутатской романтики. Перед судачьими глазами, как блесна – соблазнительница, пахнущая дурманом Степи - Женщина!

Фёдор-Кися набрался духа и простонал: - Мадам! Поедемте в нумера! Не откажите депутату Государственной Думы при Керенском Александре Фёдоровиче. Ну поедемте в нумера!

Матрёна и слыхом не слышала ни о каких „нумерах“, „Думе“, Керенском и подумала чёрте что.

- Фёдор, ты нэ дуры. Счас свадьба дойде до того, як нам в опочивальню идты.
Тады хоть ложкой хлябай, а таперича ныкуды нэ поиду. Ишь чё надумав – своровать со свадьбы! Довжно усё честь по чести буты.

Новоиспечённый казак Фёдор Кися всё же в глубине своего тела мыслил по – думски, по государственному, бестолково, и шлёпал пьяными губами: - Вы, Матрёна Алексеевна, теперь моя собственность, а я человек животного
происхождения и в сей момент не думаю, а хочу.

- Ну и сказав бы так зразу, а то нэ по-нашему – в „нумера“ якись. Щас, Хведечка, погодь трохы. Як „дары“ пройдуть, так и в постелю.

Церемония „дарения“ по белу свету проходит разно, но цель одна – молодожёнов одарить имуществом, скотом, птицей и, конечно же, златом – серебром. И эта свадьба не исключение.

Казак – бугай, каких, даже в Дикой степи не часто встретишь, втащил в кружало
свадьбы полугодовалую телочку и годовалого жеребчика.. Тут же вбили кол и привязали перепуганных животных. Это был первый дар. Потом было их много.
Персидские шали, зефирное женское бельё с „шёлкового пути“ бухарских и иных
караванов, бренчали уздечки и серебрянные удила крымчаков – бахчисарайских,
ногайских мурз, черкеских узденей, кувшины и чаши черноморских умельцев –
греков ..., да разве перечтёшь всё то, что добывалось казаком!?

Но Фёдор не воспринимал имущественного обогащения алчно. Бадмай и Кармента сделали из него не общественного гомосапиенса, а мужчину, существо страждущее и жаждущее, готовое разнести всё в „дрибадан“ за один поцелуй Женщины.
Он изнемогал в истоме. Его взбаламученный семянной жидкостью сайгака
мужской организм, достиг предела и жених,... скочеврыжился.

Его „хотенция“ вернулась в прежнее висячее состояние и к ужасу не подавала признаков жизни. Происходящее потеряло смысл, захотелось уедениться, сбежать от веселья казачьего братства и ещё подальше от Матрёны, которая только что была самой что ни на есть Венерой Милосской, Афродитой, скажу больше – Иштар
Парфянской, Ледой – матерью Елены Спартанской, богиней Мотрей Троянской.
Померкло всё вжизни без неё, которую мгновение тому назад он так желал.

И как издевательство над ним, над Черкасском, по над Доном до самого Азовского моря рокотало мужским гласом: - По-о-о  До-о-ну  гуля-я-ет! По До-о-о-ну гуляет.

И жемчугом женское разноголосье: „- Льёт де-е-е-вица  слё-ё-зы! Льёт де-е-е-вица слё-ё-зы...“

Ипполит Воробьянинов – бывший мужчина ощутил слезу на своём
некогда жизнерадостном лице. В седой его голове поплыла вся его жизнь.