Капли... весёлые картинки

             Кап, кап, кап… В полной отрешённости и мраке, в тишине холодного каземата, по трещине в каменном, заросшем бурой плесенью полу, текла  чёрная, как чернила из непроливайки, вечно куда-то спешащая вода. Из-под сводчатого потолка, оттуда, где по бокам в чутком сне повисли отдыхающие от охоты летучие мыши, именно оттуда раздавалось это гулкое: кап, кап, кап... Вода стекала из обреза ржавой трубы и далее струилась вниз, огибая выступающие из стены круглые и гладкие бока тронутых временем  булыжников. На грубо сколоченном столе лежала стопка бумаг, большей частью исписанных бисерным, но в то же время каллиграфическим почерком. Из почти пустой чернильницы, одиноко притулившись к её краю, торчало изрядно потрёпанное человеческой рукой, когда-то в прошлом, по-видимому, белое, гусиное перо. Кап, как, кап, в скатывающихся из чёрного бездонного зева трубы  крутобоких каплях отражалось искристыми мелкими вспышками мерцание желтовато-оранжевого пламени. Свеча догорала, она словно бы прощалась с кем-то очень ей близким, и тяжёлые восковые капли накативших слёз в отчаянии, грусти и тоске застыли по её оплывшим бокам. Внезапно что-то тёмно-серое, с чёрными подпалинами и длинным розовым хвостом, недовольно зашипев, моментально юркнуло из угла под стол. Оттуда, из-за этого угла, того самого, где высоко в стене, забранное чугунной решёткой, зияло маленькое окошко, послышалось мерное звяканье цепей и клокочущий грудной кашель. Невнятно пробурчав что-то, похоже, это был обрывок какой-то молитвы, узник, кряхтя и продолжая кашлять, поднялся на ноги с издававшей дурной запах рассыпанной вязанки полусгнивших прутьев. В пламени свечи было видно его порванную и частично истлевшую одежду, в которой при пристальном рассмотрении можно было узнать то, что когда-то было модным щегольским камзолом. Он, тяжело волоча за собой разбитую в колене правую ногу, добрался до стоящего у стола табурета. Цепи, заковывавшие руки и ноги, тоже в немалой степени мешали, да и кожу натирали изрядно. Прокашлявшись и отхлебнув из грязной кружки горьковатой затхлой  воды, причём, постаравшись не пролить ни одной её капли, несчастный мужчина взялся за гусиное перо. Пламя свечи покачнулось от проникшего в окошко ветерка, и отблеск выхватил из тьмы лицо удручённого узника. Несмотря на утомлённый вид, многонедельную щетину и ввалившиеся глаза, можно было догадаться, что этот мужчина, в принципе, совсем не стар. Ну а благородные черты лица выдавали в его хозяине явного, врождённого аристократа. Ручные кандалы мешали писать, но заключённый с упорством и старанием, хотя и не так быстро, как ему, видимо, хотелось, продолжал выводить буквы на палевого цвета листе.
“… А посему, я  король Людовик  XVI, сын дофина Людовика Фердинанда  и внук короля Людовика XV, отрекаюсь от  возложенного на меня Господом престола короля Франции и завещаю его моему …”  Узник отложил перо и повернул свою крупную седую голову, так как протестующе завизжал в двери огромный, за века уже полностью заржавевший замок. В отворившийся проём хлынул мощный поток света, и отвыкший от него Людовик вообще перестал что-либо видеть. Он только слышал какие-то приближающиеся голоса и шарканье обуви о сточенные каменные ступени, из чего заключённый сделал вывод, что люди не только открыли дверь, но и спустились в каземат. 
 -Жан, вы меняйте хотя бы раз в два месяца, как положено, между прочим, по своду законов, эти прутья, одежду узника и что там положено ещё. Ну как же, спрошу я вас, любезный, порядочным людям  можно сюда заходить? Разве вы можете тут дышать?
- С трудом, господин судья!
 - Вот, то-то и оно, об этом-то я и толкую вам, разиня вы эдакий! И плут, разумеется, ещё тот! Сколько списанного сюда на эту и на прочие камеры хвороста вы успели продать на сторону? Смотрите, дойдут руки, и вами когда-нибудь займутся те, кто должен, и у гильотины, смею вас заверить, всё определённо и чётко получится, так как машина сбоев не даёт.
Судья самодовольно усмехнулся, словно бы изобретателем этого безжалостного и бездушного агрегата  являлся не кто иной как он сам.
  На протяжении этого монолога глаза низложенного короля постепенно привыкли  к необычайно яркой освещённости вследствие горевших в руках охраны четырёх чадящих факелов.  Тот, кого  именовали судьёй, повернулся от своего спутника к узнику, при этом, как следует приосанившись, нахмурившись и приподняв гладко выбритый подбородок, он занял приличествующую моменту величавую позу, чем напомнил заключённому утреннего петуха, приготовившегося к побудке кур и завлекательному пению. Несмотря на своё отчаянное положение и тяжёлые, гнетущие мысли, король не успел подавить промелькнувшую улыбку, чем в немалой степени удивил всех присутствующих. Надутый индюк-судья грозно нахмурил выцветшие брови, сверкнул сузившимися свиными глазками и, вытащив из кармана платок, нервно промокнул моментально покрывшийся испариной лоб. Он явно наслаждался сложившейся ситуацией. Ещё полгода тому назад о нём, старшем сыне бочара, Жюльене Петри, разве кто слышал в этом огромном городе?  Да никто, наверное, может, только в той окраине Парижа, где он владел маленьким заводиком по производству пивных бочек, перешедшим по наследству от забулдыги отца, умершего с перепоя. Конечно, заходили иногда покупатели. Ну и кроме того,  взяв из вполне приличной мещанской семьи жену, в приданое получил небольшую пивоварню с полуразвалившейся харчевней «Жареный петух». Ну, пивко, положим, он стал делать фирменное, по рецепту, полученному от старого еврея, на которого через неделю Жюльен собственноручно «стукнул» куда следует, и тот немедленно исчез. На всякие там угрызения  совести и прочую ерунду начинающий предприниматель ответил просто: "А что в этом такого? Конкуренция!" Ну, дал бы еврей свой рецепт ещё кому-то, и всё! Пиши пропало. А так… Жюльен благостно улыбался своей проницательности, даже не подозревая, что в дальнейшем будут творить потомки, чтобы защитить собственное «ноу-хау»… Пиво, изготовленное по засекреченному рецепту, пользовалось бешеным успехом, и семья предпринимателя росла и росла вместе с удачным бизнесом, как вдруг… Однажды ранним осенним утром, когда по окнам добротного дома раздавалось усыпляющее: кап, кап, кап, во двор въехала карета с королевским штандартом. Приехали два величавых дворянина в изумительной красоты париках и блистающих золотыми нитями камзолах. Они, поздоровавшись и неожиданно зажав надушенными платками носы, вошли в горницу и перешли сразу к делу. Дворяне заявили, что они желают приобрести несколько сосудов со знаменитым пивом, которое варится у хозяина. Сделка была мгновенно заключена, и лучшее пиво в красивейших глиняных амфорах увезли во дворец монарха для его вящей услады! Как Жюльен тогда возгордился! Он рассказывал об этом случае всем своим посетителям, каждый раз добавляя всё новые и новые подробности, которые, словно бы после капель дождя, росли со сказочной скоростью. Уже и Главный маршал Франции, и его Высочество – Кардинал дня теперь не могут провести без потрясающего напитка! Это,  разумеется, немедленно повлияло на спрос. Пришлось начать заниматься пивоварением с утроенным рвением, даже по ночам. Прибыли росли как снежный ком, и Жюльен, с благодарностью размышляя о дорогом монархе, подумывал о значительном расширении производства, новом корпусе и дополнительных линиях, как вдруг! Всё в этой стране внезапно стало с ног на голову! Сперва неповиновение Генеральных штатов, потом принятие ими, с согласия короля, конституции, сделавшей монархию конституционной, и, как апофеоз, внезапная попытка короля спастись из страны бегством, при которой он был пойман, арестован и с позором заточен в тюрьму. У Жюльена жизнь коренным образом изменилась:  прежде такой рассудительный и прижимистый предприниматель, он стал сутками пропадать на разных собраниях и выборах, общественных мероприятиях и обсуждениях дальнейших действий. Он быстро освоил новояз – риторику с пафосом, ставившую во главу угла интересы трудового народа.  Очень скоро господин Петри, забывший о том, что бочки вообще-то ещё надо делать, а пиво  не мешало бы по-прежнему варить, причём в немалых количествах, стал своим в бурлящих кругах - среди обожающих стучать себя в грудь неизвестных ранее ораторов - и толкать с трибун гневные обличающие речи!  А жизнь развивалась, согласно своим особым канонам, с неожиданными и часто неприметными событиями, следуя тайным законам бытия, не ведомым простым смертным людям. В эту историческую эпоху перевернулось всё, капли неизвестности, капли жестокости и страсти пролились на казалось бы застывший ранее в дрёме тысячелетний мир. И если первое лицо государства, Его Величество Король, попал в тюрьму, став жалким, истерзанным узником сырой темницы, то бочар и пивовар, вечно пахнувший луком и чесноком, обыватель парижских окраин, алкаш и губошлёп, Жюльен Петри, всего за несколько месяцев шагнул на  должность члена суда революционного Конвента. Причём каким судьёй он стал?! Самым грозным и безжалостным обличителем всех притеснителей трудового народа. Однако практически никто из его нынешнего окружения не знал, что по вечерам,  после окончания свершения правосудия, запершись в своих роскошных палатах, судья сидел долго-долго, тупо уставившись в пол, а потом, начав вдруг одновременно и громко плакать, и грязно ругаться самыми последними словами,  доставал  своё любимое пиво, сделанное когда-то на собственном заводике вот этими, своими собственными руками. Он смешивал пенящийся волшебный напиток с самым дорогим Бургундским вином, извлечённым из личных погребов-подвалов свергнутого короля Людовика  XVI, и вот эту урчащую и обжигающую смесь вливал в себя в невероятных, фантастических количествах, норовя затопить тоску и боль в израненной кричащей душе. Боль рвала и крушила из-за потери сформированного годами жизненного образа,  из-за рухнувшего уклада и утраченных устремлений... 
 
Судья, отступив на шаг, неспешно откашлялся. Он достал из глубокого кармана своей ниспадающей чёрной мантии  запечатанный свиток, раскрыл его, пожевал губами и, нахмурив мохнатые брови, уставившись в текст, начал читать:
- Именем Великой Французской Революции, волеизъявлением свободолюбивого французского народа, постановлением Генеральных штатов, а также суда Конвента, бывший король Франции Людовик  XVI, а ныне гражданин Капет…
 - Но, позвольте, сударь, Гуго Капет - это же основатель всей династии. Я же отношусь к славной её ветви Бурбонов, - гордо возразил узник.
 - Молчаааать! Молчааать, предатель, изменник и трус, пытавшийся сбежать из страны!
Красное одутловатое лицо, с носом отчаянного выпивохи моментально побагровело и пошло тёмными пятнами. В камере установилась абсолютная тишина, ни звука не было слышно в  этом скрытом от людских глаз тяжёлыми каменными плитами помещении. И вдруг… Гулкое кап, кап, кап... барабанной дробью вернуло этому застывшему, затхлому миру некое, пускай и эфемерное, подобие реальности.
   - Гражданин Капет приговаривается... - «...варивается», - жалобным эхом из-за камней откликнулось печальное эхо.
  – ...к смертной казни, путём гильотинирования головы.
 Судья торжественно, но едва заметным кивком поклонился куда-то в сторону. Свернул только что зачитанный приговор и, старчески шаркая по расколотым временем и человеческими шагами ступеням, удалился в сопровождении своей охраны и свиты.  Свет, такой желанный и добрый, исчез, каземат вновь окутала тьма, и, несмотря на старания мерцавшей и вечно плачущей свечи, Людовику долго не удавалось увидеть на бугристой столешнице перо и бумагу, ту самую, на которой он, несмотря ни на что, спустя несколько часов продолжил писать свои последние распоряжения.
    Кап, кап, кап, серебристые холодные нити, словно длинные ожерелья крупного жемчуга, слетали со свинцового неба на испугавшийся града Париж. Двадцать первое января бесснежной зимы 1793 года. Дождь с градом лил с раннего утра весь день, и даже сейчас, когда солнце почувствовало усталость  и явно клонилось к закату, туда, где ему можно будет как следует отдохнуть под чёрным ночным покрывалом. Из открывшихся центральных ворот городской, а в недалёком прошлом – королевской, тюрьмы вышла худющая, согнувшаяся в три погибели лошадка со спутанной гривой, свисающей почти до земли. Она закусывала врезающуюся в чёрные губы сбрую, и от утомления белые небольшие кусочки пены падали на дорогу, на скорбный последний путь тридцатидевятилетнего мужчины, в прошлом короля великой европейской державы. Абсолютного монарха, чья власть казалась его современникам вечной и незыблемой, как Альпы или Пиренеи в старушке Европе. Но высшие силы лишний раз сурово напомнили грешным людишкам из их незначительного мирка об отсутствии чего-то людского и в то же время вечного. Так быть не может, поймите на сей раз это навсегда, возгордившиеся люди, созданные по образу, но все-таки только по подобию Божьему! И вот он - здесь. Он, свергнутый со своего трона-пьедестала, на скрипящей телеге, с трудом волочимой грязной, в сыпящихся белых струпьях лошадью, под улюлюканье и проклятья собравшейся со всего города черни. Что он, выполняя возложенные на него богом функции, всем им сделал? Что?! Ведь все они даже не знали о нём ничего, о его заботе о ближнем и о них обо всех в целом… Так за что такая ненависть и проклятья? Нет, он этого просто никак не мог понять… хотя искренне и старался. А дождь и град не останавливались ни на минуту, их серые капли, подобно разящим стрелам,   кругом - в спутанных волосах, давно промокшем старом молитвеннике... - соединённые в гигантские армии потоки малюсеньких по своей природе капелек смывали целые замыслы и мечты, устремления и судьбы. Они потоком - водоворотом топили последние, частенько уже призрачные надежды. Король поднял бледное, отчуждённое от происходящего вокруг лицо, и оно окрасилось сияющим багрянцем заходящего светила. Между ним и приговорённым, на срубленном из свежих досок мокром помосте, в окружении в прошлом королевских, а нынче республиканских гвардейцев, возвышалось недавнее изобретение беспощадного человеческого гения – Гильотина, падающий топор.
  Помолившись и поцеловав свою библию, ту самую, которую ему ещё в далёком детстве подарил дед, король  волевым жестом, отстранил палача, попытавшегося, согласно правилу, связать ему руки пеньковой верёвкой. Поскольку кандалы сняли ещё в тюрьме, то молодой мужчина наслаждался ощущением свободы, предположительно уже последним. Людовик широким шагом сам взобрался по лестнице под отточенное лезвие топора, застывшее на самом верху, и без единого слова палача собрал сзади и откинул вперёд свои роскошные когда-то, а ныне поседевшие полностью пряди. А капли всё лили и лили сверху - на город, на площадь, на судьбу смиренно уходящего монарха.
  Резко упавший и после того нашедший свой покой, нож гильотины гордо блестел внизу, в вечерних лучах застывшего в ужасе солнца.  Кровь, пузырясь, стекала сквозь многочисленные прорехи в дырявой корзине и стремительными струйками-ручейками разливалась между брусчаткой старинной Парижской площади. Голова, повернутая на бок, валялась на самом дне этой обветшалой корзины. Палач, постояв положенное время опершись об эту корзину, церемонно поклонился, как было положено, на все четыре стороны, а затем, подойдя  и склонившись в эту самую плетёнку, ловким, уверенным движением выхватил оттуда мёртвую голову несчастного короля и, держа её за волосы, поворачивал, показывая сперва замершей, но потом взревевшей от восторга дикой толпе. Волосы, намокнув, ниспадали по бокам лица двумя длинными тёмными косами. Открытые глаза остановившимся остекленелым взором уставились в неведомую даль. Мохнатые брови вскинулись  и сошлись к переносице, создавая впечатление того, что владелец сего лица был чему-то бесконечно удивлён. Ну а пухлые посиневшие губы были широко открыты, словно они вдруг застыли в немом крике…

  …Пухлые посиневшие губы были широко открыты, словно они вдруг застыли в немом крике... маленький мальчик, быстро суча розовыми, симпатичными ножками, вырывался из прочно державших его рук акушерки-медсестры. За окном был совсем не осенний московский пейзаж, хотя по календарю осень уже давно вступила в свои права. Природа словно чему-то радовалась в это нежное раннее утро. Голубое небо, смеющийся солнечный зайчик на широко открытой оконной раме. Опрелые золотистые листья под деревьями и на аккуратно убранных Петровичем дорожках больничного парка. Даже бесхозный дворовый пёс, загнавший, как полагается, на дерево бездомного кота, не лаял на него, а просто, для порядку прохаживаясь вокруг, радостно вилял кудлатым нечёсаным хвостом. Вдалеке послышались словно бы майские, раскаты грома и… капли, мелкие хрустальные капли грибного тёплого дождя, застучали по траве, листьям и сжавшейся спине озадаченного пса.
  Одинокий, щурящийся от ярких солнечных лучей Петрович, блаженно улыбаясь, примостился во внутреннем дворике роддома за заброшенной кучей досок и ящиков. Там, где с давних пор валялось много разного строительного мусора. Из-под всего этого «горного пика», загнутая кверху, торчала почерневшая от времени балка, из обреза этой ржавой трубы и далее по грязи вниз капала, умывая выступающие из-под земли круглые и гладкие бока тронутых временем голышей-булыжников, по-видимому, никому не нужная вода. Кап, кап, кап, капля за каплей, минута за минутой, месяцами и годами…Петрович, любовно поглаживая, вытащил из-за пазухи бутылку с «чернилами», как именовалось в народных сказаниях вино, стоившее в любой забегаловке чуть больше 2 рублей за литр. Открыв и перекрестившись от греха, отхлебнул из горлышка столько, сколько полагалось, легко определив опытным взглядом нужную дозу. ”О! Класс!”  А теперь… из бокового кармана рваного ватника, служебной формы служащего роддома, мужик извлёк желанную бутылочку. ”Пивко, родимое, ненаглядное! Всёго-то бутылочка! Э-э-х, вот коли бы бочку!” - мечтательно зажмурившись, произнёс хозяин метлы и ведра. Дворник заскорузлыми пальцами с отбитыми жёлтыми ногтями отодрал с бутылки пива крышку и  вылил содержимое в бутылку с «чернилами». Он нежно понюхал прокисший обрубок солёного огурца,  крякнул и приготовился к употреблению, взболтав как следует пенистую адскую смесь…

  -  Полина, я тебя прошу, прикрой скорей окна, чтобы не продуло нашу роженицу и этого милого карапуза. О, слышишь, наконец-то он вдохнул, расправил лёгкие и, смотри-ка, как  заорал-то! Вопит, ну прям как потерпевший! Такой не пропадёт. Ой! Что это у него? Вон там, посмотри-ка, как странно. Я уже двадцать лет тут работаю, но такого диковинного родимого пятна на новорожденном никогда ещё не видала. Вот, ты видишь - вокруг шеи, ну да, будто бы какая-то красная нить, причём, что удивительно, посмотри, как ровненько, по кругу, вот чудеса-то. Интересно, это у него со временем пройдёт? Или на всю жизнь останется.  Хотя, пожалуй, ничего такого уж страшного и нет - когда вырастет большой, то под одеждой  не так заметно, наверное, будет.
-Так, Катя, это всё, конечно, ах как интересно и, пожалуй, даже познавательно, но не более чем лирика, а нам с тобой работать надо, коллега! Значит так, я его регистрирую, год – ну ясно, какой год, вон после 12 апреля в честь Гагарина всех пацанов родители Юрами именуют. Значит, сегодня у нас уже 21 октября! Бог мой! Как же бежит время, поздняя золотая осень, а я по грибы не успела в этом сезоне ещё ни разу. Женщины просто с цепи сорвались, всё рожают и рожают, конца края не видно!
 Медсестра, раздражённо отшвырнув заупрямившуюся, прекратившую писать авторучку,  взяла из пластикового стаканчика другую.
- Итак, продолжим,  роженица – Виктория, 26 лет, первые роды. Тааак… Адрес, адрес у неё, Хлебозаводской проезд, это тот, что у метро Варшавки. О, вот это важно – вес младенца 2700 грамм и рост, погоди-ка, минуточку, 47 сантиметров, по линеечке. Маловат, конечно, но, судя по тому, как орёт и протестует, – этот, рано или поздно, своё возьмёт!.. - А тёплый, похожий на весенний, дождь  под яркими солнечными лучами всё лил и лил, вызывая у людей радостное настроение. Крупные хрустальные капли всё падали и падали на стоящий в стороне багряно-жёлтый лесопарк. Этой удивительной осенью заядлые грибники с надеждой доставали с антресолей квартир дедовы плетёные корзины с такими многочисленными, оставленными молью и временем прорехами  в потемневших стенках и дне…