Офицерские лагеря в строю

    Нас построили на плацу: слева - казарма, справа - палатки. На асфальтовом  пятачке - тpи взвода курсантов, три - строевых.
Вместе - технический батальон зенитно-ракетных войск, полторы
сотни молодых ребят   cпаянных долгом и  голосом старшины.
- Налево!  Шагом марш!
Мы выходим из военного городка и идем по селу к свой части.
Идем на учебу, идем на работу.. Справа поодаль - майор Ивлев, наш командир, идет несуетный и немногословный,  не то, что старшина, как заведенный бегает вдоль строя и кричит:
— Подтянись! Шире шаг!
   Этот крик так и стоит в ушах, ведь он предназначен прежде всего нам, тем, кто первый раз в этом строю. Старшина боится, чтобы мы не отстали. Напрасно боится: строй отстать не даёт. Потому что строй - это не куча людей, построенных рядами. Строй - нечто большее. Это новое качество, где я и ты - не отдельно взятые люди. Каждый из нас - сотая часть целого, и от каждого зависит, чтобы целое было целым, чтобы строй был строем, батальон - батальоном.
     И для этого ты одет, как все, и обут, как все, подстрижен, как все, и построен по росту. Твоё дело - шагать со всеми в ногу. Но и об этом побеспокоился старшина. Срезу за КПП сначала исподволь, тихо, потом всё громче в наш шаг вплетается строевой барабан. И вoт уже не голос старшины, а он, барабан, диктует нам свой упругий ритм, и строевая песня подстёгивает и приподнимает нас.
    Я второй слева в предпоследнем ряду батальона. Иду неразличим в зелёной солдатской массе, один из сотни. Но это не притупляет  слух, не застилает глаз. Боковым зрением я смотрю на третьего слева и по нему сверяю шаг. Мы идем по грузинской земле. Пыльной улице нет конца.  Всё село  у дороги смотрит на нас - вот что сделал один единственный строевой барабан.
Мы идем по грузинской земле, мимо старух, женщин, детей, мимо чужой жизни, которая проплывает рядом с нами, словно в кино, непознанная и притягательная, и xoчется чуда: не выходя из строя, войти в эту жизнь,  перевоплотиться и посмотреть на себя со стороны глазами той смуглявой девочки, что гортанно кpичит нам, тыча пальцем в чумазые платья подруг;  или той, другой,  которая у забора повернула к нам крохотного ребенка  и говорит ему на ухо что-то; или пацана, который так заворожено на вас смотрит. Но я солдат и иду в строю.
Я второй слева. в предпоследнем раду батальона. Среди одинаковых спин и затылков глотаю дорожную пыль. Что видно мне: подворотнички и пилотки? Да. Но а черного, как вселенская ночь, петуха с выщипанной шеей и поредевшим хвостом  - ужасного, должно быть, забияку; и рыжего бродячего пса на обочине; в старого-престарого козла, которого даже не нужно привязывать - и так не убежит;  и тутовые деревья у обочины; и секвойи  у берега ручья; и, самое главное, людей, стоящих у заборов своих домов. И хочется остановить все это, и насмотреться, и унести с собой, запомнить до мельчайших подробностей, чтобы когда-нибудь наедине с собой попытаться представить себе, о чем думают, что чувствуют, глядя на наш строй, люди, живущие здесь.
О чем думает молодая мать? Может,  у неё подрастает сын? О чем вспоминает старая крестьянка? И что чувствует старик, одиноко сидящий на скамеечке в тени шелковиц? В молодость вернулся старый Георгиевский кавалер? К старику, впрочем,  у  батальона отношение особое. Поравнявшись с ним,  старики -солдаты украдкой кивали ему и он улыбался в ответ. Знает его и старшина.
- Смир-но! - кричит он, и мы печатаем шаг. – Равнение… напра-во!
Это он поравнялся  со стариком.
- Встань, отец! Видишь, солдаты отдают   тебе честь...