Зелёные плоды

                О Т  В И К Т О Р А
Когда белые яблони, словно молочный туман, на ветвях своих приподнимут волны раскрывшихся бутонов, когда молодой, как тонкое пёрышко, месяц качнётся и воспарит над цветочным разливом старого сада, когда особенным терпким привкусом ляжет на губы горечь цветения, - вдруг захочется первого зелёного яблока, того чуть округлившегося, ещё почти безвкусного, но нового, молодого, пахнущего молоком и мятой, мягко хрустящего, словно первый снежок без мороза... Первые эти плоды, покрытые сизым налётом, словно белым пушком, с мягким острым носиком и с долгой, тонкой ножкой!..
В конце-концов, это моё желание слишком похоже на каприз беременной бабы!
Я резко отворачиваюсь от окна с куском цветущего сада, с рваным небом и бесконечным обещанием добра, там, в просвете серых облаков... Пытаюсь разобраться в бумагах и бумажках, сваленных на столе, но чувствую, что внимание моё, как непоседливая муха, перелетает с предмета на предмет и всё норовит забраться в меня, в мою глубинку, которую я так боюсь называть душой.
Но нудная борьба с этим вредным насекомым изнуряет меня, я отдаюсь во власть его воле и, наконец, позволяю себе задаться вопросом: а что же произошло?
Глупо в сорок лет искать в себе что-то новое. Если оно кажется новым, значит пришло воспоминание из дали дальней, позабытой... Возможно. Но... мой трезвый сегодняшний ум способен удержать меня от поступка, а не от чувства. Удержать от поступка? Но зачем было пять дней бегать, звонить, хлопотать, чтобы отправить жену в дом отдыха да ещё такой шикарный (чтобы уж наверняка, чтоб не сбежала домой до срока), чтобы совесть была поспокойнее: жена отдыхает - отдых мной устроен - я работаю.
Один поступок уже совершён. Один ли?
Был вечер творческой интеллигенции в театре. Его подготовили актёры. Праздновали день рождения Пушкина. Немного заранее, до отъезда на гастроли, но вечер получился великолепный! Сцену одели, как невесту, в белое и цветы. Свет скрыли. Огромные напольные канделябры из черного металла прихотливо распре¬делились по сцене - горели свечи, много свечей!.. И всё-таки почти в полумраке звучали стихи, романсы на стихи Пушкина, игрались отрывки из его произведений.
Все приглашенные дамы были в длинных платьях. Это был настоящий бал. Я помню настроение вечера: после полумрака, упоения поэзией, очищения чувств, - свет, блеск танцевального зала, шампанское, множество знакомых лиц, остроты, шутки, танцы... Да, да, танцы...
Я помню, мне остро захотелось танцевать. Я потащил Ирину в зал (она болтала со знакомой актрисой), почти с разбегу мы врезались в толпу танцующих, я обнял её и только тогда услышал музыку - старое аргентинское танго. Ирина танцевала прекрасно, а мне что-то мешало, я поглядывал поверх головы жены и чувствовал, как во мне что-то дёргается, попрыгивает, беспокоит.
Танец скоро кончился, мы отошли в сторону, и во время не¬большой музыкальной паузы произошло несколько важных для меня событий: я увидел Лидию, Лидия посмотрела на меня, Ирина отошла с подругой, и зазвучал этот вальс...
Как, как это было?
Сначала... Сначала я увидел тонкую, хрупкую фигурку на пёстром фоне блестящих, горящих, рдеющих нарядов. Фигурка эта показалась мне немного жалкой: на узеньких косточках висело свободное, по нынешней моде, платье, той неопределенной длины (почти по щиколотку), которая позволила увидеть туфельки на очень высоких, тонких каблуках и высокий подъём худых ног. Впереди всех, собирающихся танцевать, прямо напротив меня по ту сторону зала покачивался парашютик подола вокруг этих цыплячьих ножек. Расцветка платья какая-то старушечья. Тёмное в мелкий цветочек - оно траурной рамкой оттеняло длинную шею, фарфоровое личико, волны золотых завитков... А руки!.. Руки детские, беспомощные, неловкие теребили одна другую, и ногти в очень тёмном маникюре перекатывались, как сливовые косточки.
Ирина погладила меня по руке, улыбнулась глазами:
- Порезвиться хочешь? Останься, попляши, а я всё-таки переговорю с Ларисой.
Она кивнула и, подчиняясь настойчивым подталкиваниям подруги, отошла в сторону, и тотчас толпа скрыла её.
А я пошёл через весь зал на карие искорки полуприкрытых ресницами глаз, увидевших и разглядывающих меня исподтишка. (Разве это не поступок?) Впрочем, что глаза у неё карие, я за¬метил позже, вначале они показались чёрными, как угли, и толь¬ко, когда я подошёл совсем близко, красно-жёлтые точки загорелись в них и ожили.
- Разрешите? Я слегка поклонился.
Она молча протянула руку.
...Стебли колючие хмелевых рук твоих зачем струились на плечи мне, зачем касались щеки моей, когда наклонялся к ним?.. Зачем трепетали бутоны пальцев полупрозрачных и обещали раскрыться навстречу?.. Зачем скатились шелка рукавов и обнажили холодные плечи?.. И острым дурманом в глаза мои холод вливался. Зачем обнимали руки мои ствол и упругий, и гибкий, и жизни биение слышали пальцы мои?.. Зачем, как вода дождевая, скатился мой взгляд по листве твоих локонов нежных, на бересту твоей шеи?.. А глаз я боялся твоих...
...Музыку эту запомни, Прекрасная!
Ритмы волны её плавной помни, Прекрасная!
Помни покой её и беспокойство, и счастье.. Прекрасная...
Вспомнишь мелодию, вспомни любовь мою... Слышишь? Прекрасная!
Наконец, я прямо посмотрел на неё. Губы её были немного презрительно поджаты. Она хотела казаться холодной и "светской", но в глазах светилось любопытство и энергия.
- Вы артист?
- Да. Клоун.
Она засмеялась:
- Нет, серьёзно?
- А почему вы решили, что я артист?
- У вас внешность такая... приметная... И танцуете хорошо.
- Благодарю. А вы..?
- Я здесь почти случайно. У меня мама работает в театре. Костюмером.
- Значит, вы наша гостья!..
- Но кто же вы?
- Угадайте!
- Режиссёр?.. С телевидения?.. Журналист?.. Писатель!..
- Почти. Я поэт.
- Ой! А я думала почему-то, что все поэты или очень молодые, или совсем старенькие...
- А я какой?
- А вы... Ну... средний.
- Хуже всего поэту быть средним...
- Не обижайтесь. Я могу не так сказать... Мне здесь неуютно.
- Давайте сбежим? (А это что? Это - поступище!)
- Но вы, кажется, не один?..
- А вы?
- Я одна.
- Мы сбежим на время. Вон туда, на галерею.
И я уже вел её вдоль стены, предусмотрительно поглядывая по сторонам. На узкой боковой лесенке было полутемно, затаи¬лась какая-то пара в углу площадки... В конце галереи пахло пылью, сдвинутый в одну сторону занавес отгородил небольшую площадку от взглядов из зала, стояло старое, обшарпанное кресло, пара стульев из буфета. Эти стулья натолкнули меня на мысль.
- Вы сможете посидеть в одиночестве минут пять?
- А что?
- Тогда я смогу сделать ваше пребывание на балу более терпимым, - церемонно ответил я.
- Попробуйте, - улыбнулась она.
- Да... А ваше имя?
- Лидия. А вы?..
- Королёв. Виктор.
Я усадил её в кресло и побежал с лестницы, через зал. (Поступок!) Как и ожидал, у противоположной стены увидел Ирину.
- Ира, мы с ребятами немножко посидим за кулисами у... ну, как его?.. Ну, в общем, через полчасика я тебя найду. Ага? (А жену обмануть?)
- Много не пей! - крикнула она мне вслед.
Я схватил в буфете бутылку шампанского, коробку конфет, сигареты, смёл с подноса стаканы и, рассовывая всё по карманам, помчался наверх. Прошло четыре минуты, мои электронные часы мигнули узким квадратным глазом.
...В старом малиновом кресле на фоне стены бирюзовой ты, как принцесса, сидела, строго сомкнувши колени. Носик твой гордо приподнят, плавно ложатся ресницы после полёта на щёки. Нет ни румянца, ни тени, нет ни улыбки, ни скорби. Холодно сомкнуты губы, взгляд равнодушно спокоен. Только в плечах напряженье. Чтобы не съежиться, что ли? Только уж слишком тревожно втиснуты руки друг в друга... Что же, тебе одиноко? Что же, тебе неуютно? Вот я пришёл! Я избавлю сердце твоё от сомнений! Я подарю тебе радость! Видишь? Искрится вино!
- Вуаля!* - объявил я, держа шампанское в правой, а конфеты в яркой коробке в левой руке. Лидия улыбнулась:
- Да... Спрятаться с незнакомым мужчиной и пить шампанское...
- Лидия, Лидочка! Не убивайте во мне радость! Позвольте побыть мальчишкой озорником! Я хороший, я безопасный, я наивный...
Но бутылка была открыта почти бесшумно (а так хотелось выстрелить в потолок!), стаканы и коробки устроились на стуле, другой стул уже стоял возле самого кресла и чуть развернувшись так, что когда я сел, колено моё коснулось её ноги.
- Я соглашусь на этот ужасный поступок, если вы обещаете почитать стихи. Свои, конечно.
- Я почитаю. Я спою, я спляшу, я покажу фокус, я...
Я взял её за руку, другой рукой подал стакан, поднял свой:
- За ваши горячие глаза!
Она смотрела на меня...
И взгляд её был вызывающе робким...  И долго тонул я в пучине, всё падал и падал!.. И страшно! И радостно было, и боль¬но, и сладко!..  И воля покинула разум. И сам я желал быть безумным.
Она первая пригубила вино.  А потом выпила взахлёб без остатка, откинулась и закрыла глаза.  Я смотрел на неё. Она была беззащитна.
И всё-таки я успел взглянуть на циферблат, заметить, что ещё есть минут двадцать, успел обрадоваться этому...
Я поцеловал её руку чуть повыше запястья. Она не открыла глаз. Я приложил её ладонь к своим губам. Она не открыла глаз. Я встал и слабо потянул её за руку, она легко поднялась, открыла глаза и снова их закрыла...
О, поцелуй, желанный, первый, долгий!..
Коснулся лепестков твоих я, Роза. Я пил росу, дышал твоим дыханьем. Я слышал шелест шёлка - чуть шуршали твои отяжелевшие ресницы... И на лицо твоё ложились тени. Волнением лицо твоё измято. Усталость залегла изломом нервным у самых губ. И онемели губы. И сам я онемел, и нужно было бежать или остаться навсегда.
Что-то прогремело. Я отпрянул от неё. В микрофон крикнули: "Прощальный вальс!"
- Пять, семнадцать, двадцать два, - быстро проговорил я и повторил снова медленно и четко:
- Пять, семнадцать, двадцать два, звони с десяти до трёх. Звони завтра же. Слышишь?
Она молчала, крепко ухватившись за мою руку. Я высвободился и почти побежал к выходу. На пороге обернулся: Она стояла, опустив руки, в смятом платье, чуть покачиваясь на своих высочайших каблуках, а лицо усталое, встревоженное, растерянное ждало чего-то, ждало!.. И я вернулся, и целовал её глаза, брови, губы... И снова ушёл, не оборачиваясь.
В фойе меня схватили за рукав:
- Пропойца, гуляка, хитрюга! - пела Лариса, - Ирка разозлилась и уехала с Силиными. Велела тебе передать, если увижу. Э... постой, - погрозила она пальцем, - ты меня проводишь! Не увиливай!
Она схватила меня под руку и потащила к выходу. Мы жили на одной улице - не отвертеться.
Дома я раздевался шумно, преувеличенно пьяно. Постучался к жене:
- Иринка! Не сердись, - говорил нараспев, заплетаясь и подхалимничая, - я виноват, но ты меня бросила!
- Иди спать, шалопай, - сонно пробормотала Ирина.
Я прекрасно знал, что она не спит, и спать не хочет. И, если бы захотел войти, дверь не оказалась бы запертой. Но я изобразил побитого пса и проскулил со вздохом:
- Подчиняюсь.
Всю ночь меня мучило желание встать, походить по комнате, записать две-три строчки, вертевшиеся в голове, но я чувствовал, что Ирине не спалось - слишком у неё было тихо. Я не хотел, чтобы она со мной заговорила, чтобы разглядела, как я сейчас далек от неё.
-------------------------------
Вуаля – вот (фр.)
                О Т  И Р И Н Ы
Он далеко от меня, а я, как электрическая лампочка, включена в круг его энергии. И если меня отключить - погасну и по¬холодею. Нет ничего хуже добровольного рабства: начнёшь против него бороться - погубишь себя.
Пятнадцать лет я думаю, что же мне досталось в жизни - великое счастье или большая неудача?.. Не знаю.
Разве впервой мне смирять в себе и негодование, и обиду, и оскорблённость, и почти ненависть?..
Конечно, сейчас не то, что десять лет назад, когда я уехала к маме, рыдала ночами, думала, что лучше - утопиться или отравиться. И всё-таки тогда я смогла простить. Что-то раздавила в себе чистое, как хрустальный камешек, осколки бродят в крови, покалывают, но прежней боли и холода нет. Он приучил меня смиряться. Он... Клубок противоречий: увлекающийся и равнодушный, вспыльчивый и холодный, ленивый и энергичный, предприимчивый... То вдруг вялый, томный, как женщина, а то - эх, силушка богатырская! Мужчина - спортсмен, бегун... И множество увлечений: собирает книги, годами носится за какой-то редкостной, дражайшей!.. И вдруг, ни с того ни с сего, на домашней вечеринке отдаёт её новому дружку только потому, что тот сказал "ого!". И не жалеет нисколько. Через месяц спроси его, кому он отдал книгу,  он ещё и переспросит:  "Какую книгу?  А... Ну
этому, как его?.." - и рукой махнёт.
Завёл аквариум. Два месяца по субботам и воскресеньям тор¬чал на рынке, встречался с какими-то подозрительными личностями. Населил стеклянную громадину невиданными яркими страшили¬щами и отдал соседскому мальчишке.
А дача... Притча во языцех...
- Ирушка, будем бродить по осенним полям и греться у печки, лес кишит грибами, в деревне полно коров - парное молоко побежит рекой!..
Ходил к юристу, убил две недели на поиски дома. Купил... Всё. За два года не выбрались ни разу. И ключ потерялся. Теперь - "Продаётся дача".
Уже четвёртый день я в доме отдыха.
Кормят сверхпрекрасно. Но есть не хочется. Вполне возможно, что утрачу свои "округлые формы", и мужу это не понравит¬ся. Да и нет желания ему нравиться. Нет желания нравиться се¬бе, окружающим. Так, по привычке, меняю одежду, крашу губы... Если бы была хоть малейшая надежда влюбиться! Натворила бы глупостей, бросилась бы в приключение, очертя голову!.. Но уже давно известно, что это для меня абсолютно невозможно.
Помню, через два года после первого примирения, он снова стал мечтательным, замкнутым... Снова недомолвки в разговорах по телефону, отъезды в какие-то затяжные командировки... Звоню в Союз - подтверждают. И, понятно, не лгут. Всё дело в том, что едет не один. Вот тогда-то я и додумалась уехать в отпуск, чтобы не глядеть на его ложь, уловки, мучения совести.
Как он обрадовался! Достал путевку в Ригу, звонил по субботам.
Там, в Риге, я попыталась было отключиться от него, пожить своей жизнью. Арнис полюбил меня. Красивый Арнис! Капитан Арнис. Синеглазый умница...  Он целовал меня, как мальчишка. Носил на руках...  Отчего я не смогла перейти  ту  грань?  Может быть, у меня был бы прекрасный друг, надежное прибежище?..
Я убежала из его дома, как побитая собачонка... С чувством, что обманула его. И последнюю неделю не могла дождаться конца отпуска, рвалась домой.
Встреча была пышной: с цветами и шампанским (с той у него всё уже кончилось). И я снова втянулась в привычную жизнь, снова полюбила его, с какой-то злобиной в душе, но и по-новому жадно. Объясниться с ним раз и навсегда было невозможно: он все отрицал и клялся мне в вечной любви. И я чувствовала, что любовь есть! Но что же это за любовь?
Через полтора года всё повторилось. И так почти ритмично, один из двух отпусков я проводила одна или с дочерью.
Доченька моя! Как трудно мне без тебя, тонконогая моя плясунья! Дарование её было настолько явным, что педагоги балетной школы атаковали меня, когда я сказала, что подумаю, оставлять ли её в школе. Конечно, сестра любит Наташу как родную, опекает её, не жалея сил и времени. Но Москва - это восемь часов поездом, и всего два выходных в неделю!.. А Виктор, словно ревнуя, всякий раз брюзжит, что нечего так часто ездить... А сам гордится ею. В комнате шесть её фотографий: и личико с ямочками на щеках (как у отца), и фигурка в белой пачке у станка, и в лесу среди клёнов... А её любовь к отцу, к его книгам, строчкам, причу¬дам!.. Как держала меня эта любовь возле него в самые тяжкие минуты! Но -- покой в лице моём, покой! Я пятнадцать лет стерегу его всею силой. Для дочери, для людей, для Виктора, для себя. Только мама знает многое, но не всё.
Но было же и это: море, дюны, как серая замша, солнце, свобода!.. И мы втроем шатаемся по пляжу - бездельники, счастливчики!.. А вечером, не жалея денег, веселимся как можем, кутим, шутим, хохочем... И только однажды - дождливая Ялта, и тишина в домике Чехова, и Витины глаза в дожде или в слезах...
Здесь прекрасно: городок маленький у холодного моря взбирается на холмы. Белые сказочные домики с высокими черепичными крышами, все в зелени... Но главное - воздух! Дышишь и ощущаешь счастье дышать! Я много хожу, дышу, лицо покрыл первый весенний загар, хвоя тихо шумит, тоже дышит, и только мысли мучают меня, и болит не голова, но грудь.
Ехала сюда, не отходила от окна, всё вспоминала вечер в театре и потом эту противную неделю, пока не уехала.
Эта тощенькая, почти как Наташка, девочка... Заподозрить его в преступной любви к ребёнку? Я подумала - нежность, жалость к одинокому в чужой среде цыплёнку... Хорош птенчик! Она увела его сразу, после первого танца. Я ещё надеялась - одумается, остановится... Он забыл обо всём, даже о приличии. Я лгала людям его ложью: "Ах, он у кого-то из актёров! Бражничает. Разболелась голова. Вы едете? Я его проучу (со смехом)!" И по пути Ларисе: "Увидишь моего шалопая, нашлёпай и уведи до¬мой, ага?"
А в машине уже подступало к горлу. Но заставляла себя: "Спокойно. Не думать, не думать!" Говорила что-то, смеялась...
И этот рёв в подушку, и краска чёрная, голубая, красная на наволочке пятнами. И, со стуком сердца, прислушиваясь к шагам на лестнице, быстро умываюсь, ложусь, пробую голос. Ещё слышны слёзные ноты. Репетирую. И слышу повороты ключа в замке - уверенные, быстрые (когда прилично выпьет, в скважину долго не попадает ключом). Но хуже всего эта фальшивая покаянная сцена желания жены и наказания себя за проступок покорным отступлением, смирением. И труднее всего было мне сыграть снисходительное прощение и лёгкое, на одну ночь, наказание.
И всё-таки всё было сыграно согласным дуэтом, как по но¬там. Мы знаем друг друга. Мы не ошиблись.
Ещё была крохотная надежда, что одумается она, эта девчушка. Но когда я пришла с работы, его уже не было дома, а на столе традиционная записка: "Иринка! Срочная командировка, жутко творческая, по К-скому району. Целую. Буду дня через четыре. В."
На другой день я договорилась об отпуске и позвонила в район:
- У вас поэт в командировке... Что? Заходил в редакцию и в райком? Звонит его жена.  Передайте, чтобы срочно позвонил до¬мой.
И вечером дома взаимовежливые переговоры, как лучше устроить его роман.
- Иришенька, почему так срочно решила?
- Попросила Ермакова поменяться, а мне-то всё равно...
- Но, может быть, летом вместе?
- Летом - за свой счет, оправдаюсь Наташкой. Помоги с путёвкой.
- Завтра займусь.
Он обзвонил оттуда всех знакомых, приехал через день, побегал ещё, похлопотал, и вот я здесь. Он мне "устроил" отпуск, позаботился, постарался. Долго ли протянется этот его роман, уложится ли в рамки моего отпуска?.. А если это серьезно? Последняя любовь? Расходятся, и внуков заведя... А я ведь надеялась, что он "перегорел", "отбесился". Три последних года он был верен мне, стал внимательнее, нежнее. Чаще ездил к дочери.
Боюсь я этой вспышки! Мне себя уже не переделать, - я принадлежу ему. Да и что я - одна? Друзья - все его, а потом уж мои. Дом, всё, что в доме, на мне - всё с отпечатком его вкуса, его желания. И это моё глупое "неполное высшее", и тридцать шесть лет отроду, и нелюбовь к своей работе, к своей канцелярии, и одиночество, тоска по Наташке...
Одно остается - ждать и терпеть.
О, сохранись, покой лица моего!
                О Т  Л И Д И И
Когда на комсомольской конференции он легко взбежал по лесенке на сцену, тряхнул головой и начал сразу читать стихи, мне показалось, что он чуть постарше меня. Прочтёт стихи и улыбнётся, и - ямочки на щеках. Так свободно, весело, задорно ходит, читает, говорит!.. Я сидела во втором ряду, Борька Со¬колов всё брал меня за руку, а я отнимала её и громко хлопала. Все хлопали азартно, радостно! Всем нравились его стихи, голос, ямочки на щеках.
В перерыве многие прихлынули к нему. И я подошла. Он шутил, пожимал руки, писал на книжках и открытках... Наконец, вырвался из круга и побежал по лестнице вниз, оборачиваясь и улыбаясь.
Я предложила на комитете пригласить его на завод. Ребята поддержали. Я звонила в Союз писателей, я принесла цветы, и меня же услали за значками. А он выступал в это время.
Потом через Ольгу, звезду заводской эстрады, узнала и о его возрасте, и о жене, и о дочери. Надо же! В одной семье - два таланта: отец и дочь!
За что людям даётся это счастье - талант? Даётся почти с рождения. Ты ещё ничего не сделал, чтобы заслужить его, а он у тебя уже есть! Ты только должен пойти за ним, работать в его ключе, стремиться выше и дальше! Как бы я работала, как бы я летела по ухабам самой трудной творческой дороги!.. Если бы... Ах, если бы! Но сколько я ни роюсь в себе, сколько ни испытываю себя - ни в чём не проявляются даже какие-нибудь скромные способности. Ещё в детстве ходила в танцевальный коллектив - ушла - слишком скучны каждодневные "батманы". В музыкальной школе выдержала три года - засушили гаммы. Пробовала заниматься гимнастикой - страшно на брусьях, в пионерском театре не хватало голоса и свободы. В кружке вязания быстро всё поняла, стала вязать по книгам, да и, вообще, разве это искусство?.. Так, занятие. Ремесло. В девятом классе целый год занималась в университете журналистики (общественном, конечно), закончила его, но окончательно поняла - и журналистика не моё дело. Так и не выбрала, куда поступать, хотя в школе училась хорошо. Ре¬шила оглядеться получше.
Но вот, когда пришла на завод, почувствовала, что я нравлюсь мужчинам. Ещё в школе мальчишки бегали за мной, но они, вообще, не в счет. А здесь взрослые парни сразу замечали меня. Один ахнул вслед: "Принцесса!.." Дома я долго глядела на себя в зеркало. Пожалуй правда, похожа на принцессу. А всё эта золотистая краска - волосы сияют вокруг лица, и глаза словно сделались больше. Да, нужно следить за собой. Тут уж я не ленюсь! В парикмахерскую хожу, как часы. Косметику достаю французскую. Ещё счастье - мама шьёт. И как шьёт! Да ещё прекрасно знает мою фигуру.
Но тогда, заботясь о своей внешности, я часто думала, а зачем? Для кого? Для Борьки Соколова? Но его сутулая фигура и громкий голос как-то отвлекали от сознания, что он умён, много читает, разбирается в живописи. Да, я ходила с ним на выставки и концерты, я жадно слушала его и многое запоминала - мне это было нужно. Но когда он наклонился ко мне, тогда, у подъезда, я не смогла удержаться от этих резких слов: "Нет. Никогда!" Ах, пустяки, пустяки! Надо задушить в себе эту глупую жалость к нему! Но какие у него стали глаза... Несчастные. Мы и сейчас дружны, но я понимаю, что он безнадёжно ждёт чего-то, и это убивает во мне интерес к нему всё больше и больше.
Я с детства часто бывала за кулисами - приходилось заходить к маме на работу. В театре много перебывало актёров. Многих я знала довольно хорошо, но атмосфера театра, какой-то вечно шутливый тон в разговорах, шумно-возбужденные приветствия, постоянное желание переострить друг друга и что-то ещё... Это вечное: "Он с ней, а она с ним..." Это сковывало меня, отстраняло от актёров. Я, не пропуская ни одного спектакля, ни одного состава, любила театр, но не испытывала интереса к актёрам. И потом... всё-таки их искусство - вторично, что ли? Всё делается на миру, друг перед другом. На глазах режиссера, под руководством. Нет. Меня поражало искусство, творимое в одиночестве, в муках, в спорах с самим собой. Художник, писатель, музыкант, композитор, поэт...
Был в театре один актёр - Никитин. Он никогда не играл в комедиях. Я ходила "на него". Голос его шёл из недр, из глубин души, один его звук уже был трагедия!..
Полный, высокий и довольно старый для героев, которых играл, он сжигал все преграды между собой и зрителем одним взглядом, одним  вздохом,  одним  жестом.  Как  это можно?  Не
знаю... Ходил он легко, упруго, гибко.
Как-то после двух спектаклей только-только сыгранных им в нашем городе (он приехал с семьёй месяц назад), я увидела его на улице и не поверила глазам: он шёл тяжело и как-то косолапо, не спеша. Лицо красноватого оттенка, отёчное, взгляд усталый и равнодушный. Но следующий спектакль заставил меня забыть об этой встрече. Он играл Паратова в "Бесприданнице". Пылкий, умный, лёгкий, коварный... О, такого бы я полюбила! Через три года он уехал с семьёй ближе к югу. Он был тяжело болен.
Тогда, в мои пятнадцать лет, я думала: "Если бы случилось быть женой такого человека! Я бы скрашивала его жизнь, стремилась бы понять его, помочь... Не помешать".
Я чувствовала, что готова к лишениям, к жертвам, к служению чему-то высокому. И вот, мне кажется, что жизнь услышала меня. Или я услышала её?
Когда я увидела Королёва, в сердце так и стукнуло - это Он. Я сознательно пошла на этот вечер в театр. Я хотела, чтобы он меня заметил. Я мечтала танцевать с ним. Я готова была пойти за ним...
И когда он пошёл ко мне - это была родная походка, и когда я вдохнула лёгкий запах табака и одеколона - это был родной запах, и когда его рука легла на мою талию - это была родная рука. Единственный мой! Позови! Я буду служить тебе верно, всегда!
Я не смогла дождаться десяти, чтобы позвонить ему. Потом заставила себя терпеть ещё пятнадцать минут, потом набрала но¬мер.
- Наконец-то, - выдохнул он в трубку, и я с облегчением почувствовала, как он ждал моего звонка.
Я растеряла все слова, что-то сжимало горло, и мне почему-то хотелось плакать.
- Я хочу тебя видеть. Сейчас, - нервно, словно раздраженно сказал он.
- Но я на работе, вот отбежала, пока зарядка... Пора возвращаться.
- Слушай внимательно: я через час уезжаю в командировку по К-скому району. Жить буду в К. В гостинице - она там одна. Сегодня рабочая суббота, и я сделаю три выступления: на одном заводе в обеденный перерыв, на другом после работы и в каком-то учреждении. А завтра - только в доме пионеров и - весь день свободен. Школьники меня ждут к десяти, а в одиннадцать, на автовокзале я буду ждать твой автобус. Выезжать будешь в девять пятьдесят пять, билет я опущу в твой почтовый ящик. На¬зови адрес.
Я назвала, и он сразу повесил трубку. Руки мои дрожали. Казалось, конвейер  движется  вдвое  быстрее  обычного – я часто задумывалась, застывала с паяльником в руке. Хорошо, Танюша замечала и подталкивала меня легонько.
День прошёл, как во сне.
Я нарочно задержалась после работы - пошла пешком, чтобы мама успела уйти в театр.
Делать было почти нечего: причёска, сделанная вчера, держалась прекрасно. Я наполнила ванну водой погорячее, и целый час лежала бездумно, только слышала, как колотится сердце. Положила в спортивную сумку деньги, походную косметичку, даже записку маме написала (она спала по утрам долго): "Мама! Едем с девчонками на турбазу. Целую. Я." И только тогда вспомнила о билете. Он лежал в узком длинном конверте, абсолютно белом, без марки и надписей. Я взяла его в руки, и мне послышался тонкий запах, такой знакомый, единственный...
                О Т  В И К Т О Р А
Автобус вынырнул из-за поворота - красный туполобый бык. Он шумно рвался вперёд, но отрезок дороги был велик. Я это знал и успел ещё раз посмотреться в витрину, где маячила моя коричневая кожаная куртка. Я знаю, что в свои сорок могу быть тридцатилетним, если захочу. Надо только не опускать плечи и не застёгивать молнию до конца, чтобы вольный узел голубовато-серого шарфа оттенял цвет глаз. Я в меру высок, ещё удается скрывать чуть наметившееся брюшко. Волосы уже не те, но и не лыс...
Автобус был близко, я заволновался и закурил.
Я увидел её сразу, как только открылась дверь: сапожки на высоких каблуках, подвернутые джинсы, узкая голубая курточка, рука на ремешке наплечной сумки и, наконец, лицо!
Спасибо за смятение твоё! Спасибо за твоё оцепененье. За, всю тебя сковавшее, волненье, за холод пальцев на моей ладони, за сухость губ бесстрастных и покорных. Я узнавал тебя, не узнавая, молчали мы. И всё кругом молчало: молчали пробегавшие машины, молчал, игравший песни, репродуктор, молчали люди, что-то говоря... Весь мир молчал, весь мир любил тебя!
Я остановил такси, мы сели на заднее сидение, и я, подложив руку под её плечи, придвинулся к ней и близко посмотрел в её лицо. Что-то в нём неуловимо изменилось с того вечера. Она глубоко вздохнула, словно вдохнула моё дыхание, и я увидел, что губы её отошли, как привядшие цветы в воде.
Я снова пил вино моих желаний, я снова таял, как мираж в пустыне. Терял себя и находил... И рвался из плена опьянения... И снова - всё пил и пил вино моих желаний, но жажда непомерная росла.
Шофер громко зевнул: "Ах-х-ха!.."
Лидия отпрянула, отвернулась, рука её дернулась в моей руке и замерла.
Мы остановились километрах в пяти от города возле просёлочной дороги, уходившей вглубь леса.
В лесу было довольно сыро, день выдался хмурый, ветреный. Молодые листья, хвоя - шумели, пахли кисло-терпко, пахла земля... Запахи смешивались - самые новые, свежие, молодые и прошлогодние прелые, стойкие. По узкой тропке мы вышли на поляну - крохотную, с маленькими ёлками вокруг огромного дубового пня. Я усадил Лидию на пень, бросил сумку к её ногам и пошёл за топливом.
Когда я возвратился, она сидела боком ко мне, поставив ногу на пень, обняв её руками, а голову положив на колено. Другая нога длинной змейкой сбегала по коре пня, и острая змеиная мордочка сапожка поглядывала по сторонам.
Лесной божок, кто смог тебя придумать? Откуда, грациозный и лукавый, ты прибежал сюда и поселился на старом пне и лес назвал своим? Ах, бестия! В тебя влюбились змейки? И ящерки тебе служить готовы. И сторожат тебя ежи послушно, и совы охраняют по ночам. А ты лукав, задумчив... И - свободен! К тебе протянешь руку, только воздух в ладонь ударит струйкой, и сей¬час же исчезнешь ты, или сучком замшелым падёшь в траву, притихнешь в замрёшь.  Не  убегай!  Останься  на  мгновенье!  Дай взгляд поймать из-под ресниц пушистых!  Дай разглядеть упругую фигурку, послушать тихоструйный голосок!..
Эта её поза, покорный окат плеча, пушистая голова, вспененная ветром, сделали меня мальчишкой, шалопаем. Я сбросил хворост, схватил её на руки, закружил, потом затормошил и заставил бежать. Я догонял её, она смеялась, сначала изредка, по¬том смелее и громче... Потом, когда совсем запыхались, мы сели рядом на пень, я расцеловал её в разрумянившиеся щёки и стал говорить сразу обо всём. Я рассказывал ей о походах в горы, о ночёвках в тёмных палатках на хвое, о путешествии на плоту по реке, речке и речушке - всё глубже в лес. О палаточном городке на берегу моря... И о чём бы я ни говорил - в моих рассказах горели костры, костерки, кострищи... И сам я сложил и разжёг костер, достал две бутылки сухого белого вина, коробки с тушёнкой и консервами. Нашёлся какой-то тёмный чурбачок с обломанными краями, мы уселись на него, тесно обнявшись, на пне "накрыли стол", вскрыли банки...
Лидия молчала.  Смотрела на меня и молчала.  Мне казалось, она меня плохо слушает: таким отвлеченным был её взгляд.
- Ты не замерзла?
- Немного. Ногам холодно.
Я взглянул на часы. Мы гуляли уже больше трёх часов.
- Ноги - это главное. Надо уходить. Срочно.
Я начал собирать вещи. Она не двигалась.
- Пойдём.
Я потянул её за руку.
- Куда?
- Нужно согреть тебе ноги.
Я поперхнулся от двусмысленности этой фразы, но она ничего не заметила.
На попутной машине мы добрались до самой гостиницы.
- Поднимешься на второй этаж в двадцать шестой, - шепнул я Лидии и быстро пошёл вперёд. Она обогнала меня, когда я полу¬чал ключ у дежурной. Я взглянул ей в лицо - оно было белое, как бумага.
На столе стояли цветы (купил утром на рынке алые тюльпаны): тепло обнимало нас, а Лидия так и сидела на стуле - в куртке, с сумкой в руке. Я забрал сумку, заставил её подняться, снял с неё куртку и, упустив эту невесомую одёжку на стул, обнял её, прильнул к ней и услышал всю её: больно стучало в ладонь сердце, к губам её прилила кровь, чуть вздрагивало тело. Ещё был момент, когда что-то похожее на укор совести вспыхнуло во мне (я увидел глаза - они ужаснулись, взмолились и покорились), но сила и юность пришли ко мне, как второе рождение, и красивая девочка стала невесомой в моих руках.
Всё, всё смешалось... Дни мои и ночи, поспешность и усталость, ложь и правда, горячка и озноб, и упоенье с раскаяньем, и счастье со слезой - смешалось всё! Я потерял себя. Или нашёл себя? Как разобраться в том хаосе, где вдруг протянешь руку, дотронешься до худенькой ключицы той девочки, услышишь, как ударит под вздрогнувшей твоей ладонью сердце... А чье оно - её или твоё? Всё-всё смешалось! Встречи и разлуки. Её - мои слова. Смешались клетки, глаза, улыбки. Жизни. Времена... И мы одни на утлом-утлом судне. Под белым-белым солнцем, в океане! И нету сил, чтоб двигаться к земле.
                О Т  Л И Д И И
Сегодня я в первый раз, словно внезапно остановившись после долгого бега, подумала: где я? Кто я? Куда - я? Это случилось оттого, что мама, наконец, застала меня дома. Почти неделю я, не обдумывая своих поступков, инстинктивно лавировала между работой и домом так, чтобы не встречаться с мамой. Мы, конечно, видели друг друга, но как!.. Я прихожу - она спит. Ухожу - спит. Я сплю, она приходит. Днём после работы я бежала к Виктору. После двенадцати ночи он провожал меня до дома, стоял на другой стороне улицы до тех пор, пока я не махну ру¬кой из окошка. Я ложилась и проваливалась в какую-то чёрную вату. Всё было темно и глухо до утра. Утром, как во сне - чаш¬ка кофе и путь на завод. Затем - нудный поток конвейера. И - сплошное ожидание, как звук на одной ноте. Вдруг звук обрывается! Сердце начинает стучать, как бешеное. Бросает в жар, дрожат колени, и я бегу за ворота завода, до остановки, лезу, толкаясь, задыхаясь, в троллейбус, выталкиваюсь из тесных две¬рок, взлетаю по лестнице и падаю на холодную, податливую дверь. Она всегда открыта. Виктор видит меня в окошке и ждёт. Всё-всё мне дорого в нём! Но как быстро проходит вечер! Потом он провожает меня домой.
А сегодня суббота. Выходной. Мы договорились встретиться в десять. С шести утра в голове эта гудящая нота ожидания.
А в девять проснулась мама. Она вошла в кухню, где я мучила свой кофе, посмотрела на меня, хотела что-то сказать, но так и села, неловко нащупав рукой табуретку. Она смотрела на меня, и её глаза медленно наливались ужасом. Этот ужас начал переливаться в меня. Я чувствовала, как похолодели ноги, и холод поднимался всё выше и дошёл до горла. А мама, видимо, почувствовала это раньше меня, потому что глаза её переполнились слезами, и шёпотом, хрипло она выкрикнула:
- Лида!..
Я молчала. Ко мне больно, как тупой пилой по коже, возвращалось сознание. И страх не оттого, что судьба моя резко изменилась (мне не жаль своей судьбы), не оттого, что жизнь стала другой (не жаль и жизни), а оттого, что эта перемена должна непременно сама перемениться, что всё должно когда-то и как-то кончиться, ужас от сознания этого совершенно смял меня. Я выскочила из-за стола, пробежала мимо оцепеневшей мамы и вырвалась на улицу.  Я знала, что до десяти времени много и пошла пешком. Недалеко от нашего дома в маленьком скверике я присела на скамейку. Весна вот-вот перейдет в лето. Тепло, но так свежо! Листья клёна, как детские ручки, грелись на солнце. Я немного успокоилась и достала зеркало. Да, лицо моё переменилось. Это уже не девочка-принцесса. Все мои девятнадцать - тут как тут. И главное - жадные глаза. Жадные-жадные, как у голодной. Так стыдно этих глаз! Их-то и увидела мама. Я закрыла лицо ладонью. Ладонь пахнула терпким, табачным. Кровь во мне застучала. О чём же тут думать? Что же может быть потом? Просто я проживу этот один месяц и умру. Разве так можно жить долго?
                О Т  В И К Т О Р А
Сегодня она не бежит, а медленно-медленно, вяло идёт, уронив подбородок на верхнюю пуговку куртки. Опущены плечи и руки. И сумка, которая прежде скакала при шаге упругом, висит неподвижно почти... Что, что приключилось? Не смотрит на окна мои и не видит, как взглядом стучусь в её сердце. Скорее, скорее, скорее!.. Готов я стекло расшибить! Скорее! Я жду тебя! Слышишь? Не видит, не слышит. Идёт.
Я схватил её в охапку у двери и, сбрасывая сумку, куртку, расстёгивая замки на сапожках, торопясь приблизиться, прикоснуться, прильнуть к ней, впервые подумал о её душе. Что там с нею?.. Но мысль эта, досадно помешавшая на минуту, ускользнула. И я снова торопился к ней, как торопился все эти дни, при¬ходил, приникал, растворялся в ней и снова к ней спешил.
И вдруг она отстранилась. Глаза, ставшие почти чёрными, прошлись по моей фигуре, лицу. Она, словно вспоминая что-то, приложила руку ко лбу и медленно села на стул.
- Что ты, прекрасная?
- Голова кружится, - тихо проронила она и отвернулась.
Она солгала, вернее, ушла от ответа... Я это понял. Но спрашивать, добиваться правды не стал. Я почувствовал в усталости и нервозности её, в том, как избегала она моего взгляда, её желание спросить меня. О чём? Я словно слышал этот вопрос, настойчиво звучавший и во мне: "А что же дальше?" Я вдруг ощутил, словно воду, убегающую из ладоней, бег времени. Одна из трёх отпущенных мне судьбой недель, отлетела, как лист с дерева в рассказе моего любимого О'Генри. И чем привязать последний листочек, как удержать время? Конечно, расстаться с Лидией я не могу. А Ирина? Она ведь приедет. Узнает... Меня поёжило от этой мысли, стало холодно сердцу. Я повернулся к Лидии.
Я грусть твою, как песню, услыхал. Как озеро осеннее увидел, почувствовал, как ветра дуновенье, как аромат сгорающей листвы... На что похожа грусть твоя? На капли, сбегающие по стеклу покато, на облако с повисшим синим краем, на сад, вконец осыпавший цветы. И зреет плод тоски твоей тяжёлой, и зреет дождь слезы твоей усталой, и тонкий ручеёк твоей печали всё ширится, мутнея на бегу.
Сегодня нам как-то неловко вдвоем. Мы молчим. Я подхожу к Лидии, целую её руки, замечаю, что тёмный лак на ногтях частично сошёл, и руки кажутся неопрятными. Ей совсем не до себя. Я приседаю возле её ног, кладу голову ей на колени и чувствую какие они острые и бесплотные. И впервые за всё это время я подумал, что это ведь ребёнок. И мне надо бы защищать и оберегать её, а я потребляю. Я беру от её незащищенности, робости, доверчивости... Я отнимаю её время, молодость, силы... Я быстро поднялся, вышел в кухню, закурил. Странная мысль пришла мне в голову: "Что я - злодей? Развратник?" Но ведь я всей живой душой восхищённо и глубоко полюбил эту девушку. Этого ребёнка. И тотчас же это слово, это понятие - "ребёнок" - заставило спросить себя: "А имею ли я право?" Но ведь и она любит меня? Я подошёл к ней, всё так же понуро сидевшей на стуле в прихожей, поднял её почти насильно и долго целовал её вялые горчащие губы.
- Ты любишь меня? - спросил чуть слышно.
- Да, выдохнула она как-то скорбно.
Я попытался приподнять её на руки, но она рванулась и пошла сама в спальню. Остановилась в дверях, прижавшись спиной к косяку, и спросила грубовато, показывая на кровать пальцем:
- Ты здесь спишь с женой?
- Нет. У неё своя комната.
Она недоверчиво взглянула на меня исподлобья.
- Я часто работаю по ночам. Жене бы это помешало.
- А мне бы нет, - дерзко ответила она.
Я вздохнул. Разве можно было объяснить, что Ирина в своё время обижалась на меня и воевала за право спать со мной в одной постели. Но мне было нужно принадлежать себе в любое время дня и ночи. Особенно, ночи... И тут я отчётливо понял, что эта война в моей жизни может повториться. И может повториться недоумение от сознания, что не весь мир в ней. Я пристально вгляделся в её лицо. Она стояла, сощурившись и поджав губы. Правая коленка подергивалась, словно нога отбивала какой-то несложный ритм. И я снова подумал, что ничего не знаю о её душе. И хочу ли знать? Я даже плохо знаю её характер, словно это вовсе неважно. А что же важно? И что тогда - любовь? Я смотрел на неё и чувствовал, как меня тянет к ней. Я приблизился. Но она снова отстранилась и попросила:
- Покажи мне комнату жены.
Я пожал плечами и, обняв, повёл её в соседнюю комнату. В двери торчал ключ. Лидия снова удивилась:
- Зачем ей ключ?
- Ну, когда у неё болит голова... Она ложится пораньше... Я и  сам  подумал:  "А  правда...  Зачем и когда появился этот ключ?" Он вошёл в нашу жизнь, как примета определённого периода в супружестве.  Какого? Да-да. Это после её отъезда к матери... А сколько раз потом он выручал меня!..  Да и в последний раз, после  театра.  Я  ведь знал,  что дверь не заперта..." А ведь Ирина завела ключ, чтобы дать мне эту лазейку", - осенило вдруг меня. И стало жутко: "Значит, она всё понимает! Всегда и всё!".
Лида долго стояла на пороге комнаты.  Казалось, ей хочется запомнить каждую мелочь, каждый штрих.
- Это она? - Лидия повела глазами на Ирин портрет. Я кивнул.
- А кто её... - она замялась, - написал?
- Один мой друг, художник Макаров.
- Красивая тётя.
Я чувствовал, что она съязвила. Действительно портрет подчёркивал округлость и пышность фигуры. Платье лилось по телу, обнажая его сочную форму. Эта красивая плоть оттенялась и озарялась умным, одухотворенным лицом. Пышные светлые волосы клубились по плечам, а тонкая грусть витала во взгляде и лёг¬кой улыбке. Я любил этот портрет, но Ирина в наказание за первый мой грех забрала его из гостиной, тихо проронив: "Не хочу мозолить тебе глаза". Ах, Ира, Ира! Я с величайшим изумлением почувствовал вдруг, что не разлюбил жену. Это меня так ошарашило, что я не услышал вопроса Лидии.
- А? -- переспросил я.
- Сколько ей лет?
- У женщин не спрашивают их возраст,- попробовал отшутиться я.
- Ты не женщина.
- Ну, тридцать шесть.
Она вздохнула,  покачала головой:
- А моей маме тридцать восемь. Меня передернуло.
- Да, видимо, я стар для тебя.
- Нет-нет, что ты!
Она прильнула ко мне, начала целовать глаза, лоб, губы.
- Нет, нет, нет...
Впервые она сама жадно и требовательно обнимала меня.
О, Яблоня! Незрелыми плодами меня ты поманила ранним летом. Я близко подошёл. Был ствол прохладный и гибок, и податлив под рукою. Щекой прижался к матовой коре. Услышал сок, струящийся протяжно. Как ароматен выдох твой горячий. О. Яблоня! Ты, цепкими ветвями меня обняв, никак не отпускала! Ты обещала радость наслажденья: лишь руку протяни и плод сорви!.. И я не устоял, не удержался! Я, возмечтав о свежем вкусе жизни, сорвал губами яблочко младое. Зелёный плод был терпким и безвкусным...
Телефонный звонок требовательно позвал из прихожей. Обычно, когда Лидия бывала у меня,  я не брал трубку,  но сейчас не сдержался, вышел в прихожую, плотно прикрыв за собой дверь.
- Алло! Витя? - зазвенел в трубке Ларисын голос.
- Да,- отозвался я.
- Слушай, мальчик, ты совсем обнаглел! Ты зачем эту девчушку в квартиру ввёл? Это же, милый мой, по крайней мере, нечистоплотно!
- Лариса, стоп. О чём ты?
- Не прикидывайся, мон шер*! Я видела вас в прошлое воскресенье на автовокзале, а сегодня я бегу на остановку, навстречу - она.  Я её взглядом проводила,  вижу:  в твой подъезд
вошла. Что, съел?
- А...  Так это наша секретарша из Союза, путевку мне за¬несла...
- Не пудри мне мозги. Вашей секретарше за сорок и она брюнетка. А эта - белокурое дитя.
- А...  у нас... новая секретарша,-- вспомнил я, но решительно не знал ни её возраста, ни наружности.
- Да ну?..-- пропела Лариса,-- ну, погоди, я проверю!
- Проверяй на здоровье.
Я бросил трубку и сидел задумавшись. Тяжёлое и угрюмое наползало на душу. Я просидел, может быть, минуты две-три -- снова звонок.
- Витенька, это снова я! Извини. У вас, действительно, юная белокурая секретарша. Хотя... и секретарша - женщина. Так что смотри у меня!
- Ох, Лора! Нет тебе покоя! Спи спокойно, живи достойно,- кисло пошутил я.
Этот звонок заставил меня думать обо всем происходящем, а я уже сознательно избегал этих мыслей.
Я вернулся к Лиде. Она лежала, опёршись на локоть, и глаза её были застывшими. Фотографии Наташки кружились по комнате в вальсе Чайковского. Они покачивались на тонких нитках, и я понял, что Лида рассматривала их близко и пристально.
- Витя, - спросила она и долго молчала, пока я не присел рядом, - а что если у меня будет ребёнок?
---------------------------------------
Мон Шер – мой дорогой (фр.)
                О Т   И Р И Н Ы
Я получила письмо от Ларисы, но не вскрыла его сразу. Ни¬чего хорошего я не ждала, поэтому не стала читать на людях. Моя соседка по столику, дамочка на год моложе меня, утомляет неимоверной своей активностью, всезнайством, болтливостью и любопытством. Сразу же я поняла, что с соседкой мне не повез¬ло, а потому бежала от неё и от людей, бродила по берегу моря, в парке, по маленькому курортному городку...
Присев на деревянном топчане пустого пляжа, я вскрыла конверт. Сначала приветы и пожелания, затем - про новый спек¬такль, новое платье и нового поклонника... Наконец, это: "К твоему благоверному забегала новая секретарша. Боюсь, в его вкусе: тоненькая, пышноволосая, романтичного стиля. Прежде я видела их вместе на автовокзале. Ага, это было в прошлое воск¬ресенье. Смотри, подружка! Советую не зевать и отомстить ему знатно." И дальше наставления, как проучить мужа. Лора, Ло¬ра... Я подозреваю, что её горячее участие продиктовано не только искренним сочувствием мне. Одинокие женщины всегда рев¬нивы к семейному счастью подруг. Счастье... Однажды я подумала о Ларисе совсем плохо: мне показалось, что её пристальное внимание к игривым настроениям Виктора объясняются совсем просто: его равнодушием к ней.  И если бы он пожелал...  Нет, нет, так нельзя!  Я словно фонтанирую ревностью.  Это даже гадко! Но письмо обожгло меня. Всё бывало. Но чтобы другая женщина пришла в наш дом!  В дом,  где рос наш ребёнок, жила наша любовь, страсть, наши разлады и огорчения!..  Чужие руки касались моих вещей, чужие - и не просто  чужие,  а  пристальные,  враждебные глаза смотрели в глаза наших фотографий... У меня не было слёз. Но отчаянье душило меня.  Я словно окаменела внешне,  а в душе всё горело и осыпалось пеплом. Когда реальность коснулась меня ознобом и болью,  я поняла,  что наступил вечер.  Болели руки, ноги, голова, меня всю разламывало. Кое-как я поднялась в гору и повалилась на постель в номере. Я чувствовала, что жизнь моя разрушена, что домой я не вернусь.  Я не проклинала Виктора, в мыслях не было никаких слов.  Только гудящая тонко нота ныла  и ныла не  переставая.  Не знаю,  спала я или нет.  Всё с той же болью во всем теле я встретила серый рассвет, поднялась и стала раздеваться. Горячий  душ избивал меня мелкими стеклянными осколками, а мне хотелось и огня,  и боли,  чтобы пересилить то, что мучило душу.  Наверное,  я думала и о мести, и о смерти... Наверное. Но главный вопрос -- как и чем жить? -- не мучил меня. В моей судьбе уже были моменты, которые заставили обдумать всё. Была даже репетиция разрыва.  Я еду к маме.  Как  хорошо, что есть мама!  Родной дом,  родной человек.  Как хорошо,  что есть дочь - и надежда,  и забота.  Надо жить.  Не счастьем, не болью... Просто жить по долгу, по совести. Но так пусто было на душе!..
Я плакала, ревела, выла до потери голоса, до одури. Истерика моя продолжалась пять часов.  Она совершенно измотала меня, и это было хорошо.
Итак - десять утра. Я всё осознала, всё решила. В кабинете медсестры попросила разрешения позвонить, набрала междугороднюю, назвала номер домашнего телефона. Сестра деликатно вышла. Он подошёл сразу.
- Виктор, это я.
- А, Ирчик! Рад тебя слышать! Ну что, как?..
- Я должна ... сказать тебе... -- горло сдавило, но я справилась с собой,- сказать тебе, что я всё знаю.
Молчание чуть затянулось.
- Что - всё? Ириша...
- Не надо. Только не лги.
- Ира...
- Я не хочу никаких объяснений. Я просто должна объявить тебе своё решение и свои... - я замялась,- просьбы, нет, распоряжения.
- Ирина, подожди, выслушай меня...
- Нет, это ты подожди! Не мешай мне. Слушай. Я уезжаю к маме. Не сразу. До конца срока побуду здесь, чтобы приготовиться к разговору с ней. За это время ты сам, слышишь, сам! напишешь Наташе, что мы разошлись. Соберёшь мои вещи, обязательно, все фотографии и портрет. И ни одного твоего подарка!.. Всё это вышлешь по маминому адресу.  И отнесешь заявление на работу, чтобы меня рассчитали. Сегодня я его вышлю. Объясняйся  там,  как хочешь,  но лучше скажи правду.  На развод подашь сам, когда захочешь. Никаких препятствий с моей стороны не  будет. Всё.
Я положила трубку. Через секунду -- звонок: "Вы закончили разговор?"
- Да-да,-- быстро проговорила я, а на том конце провода, как эхо, его голос,-- нет-нет!
Я вышла из кабинета и побрела к морю. День разгорался солнечный, теплый, прекрасный. Пахло хвоей и солью. Казалось, стало немного легче оттого, что решилась, что действую. Но тонкий,  как писк комара, голосок внутри вдруг пропел чуть слышно: "А не поспешила ли ты?.."
                ОТ   Л И Д И И
Когда я спросила его о ребенке, а он, чуть помолчав, уверенно успокоил меня, даже слегка смеясь над моей наивностью, что, мол, бояться абсолютно нечего, он уверен. Я испугалась. Значит, он никогда не терял головы и думал, думал о том, чтобы ничего не осложнилось. Я не думала ни о чём, доверилась ему совершенно, потому что всё моё будущее при¬надлежало ему. А он... Он думал о дне сегодняшнем и о дне завтрашнем, но так, чтобы будущее не нахлынуло на нас судьбой, не застало врасплох...
И вот в этой горечи, в обиде на него, в первой обиде на жизнь с ним, я впервые поняла, что такое любовь женщины. До сегодняшнего дня я любила его только душой и дарила ему себя, подчиняясь его воле, превозмогая боль и недомогание. А сегодня мучительная радость нахлынула на меня, и крылья несли высоко и легко...  О,  как я люблю его!  Больше всех и
всего, больше жизни. Я могу сделать для него всё. Даже преступление. И весь мой стыд и раскаяние исчезли. Я поняла, что в моей  любви к нему не может быть препятствий.  Он сам добивался моей любви,  значит,  он так хотел.  И я стала смелее, даже трезвее. Я смотрела на себя в зеркало, не узнавая лица. Нет, надо за себя взяться. Исхудала, поблёкла, отупела...
Уже три дня я спокойна. Даже маме ответила очень твердо на её вопрос:
- У тебя кто-то есть?
- Да.
- Ой, Лида, смотри! Хлебнёшь горя...
- Мама, не надо. По-другому не будет.
А потом начало происходить что-то с нами, со мной... И это надо обдумать. Вот, например, позавчера. Я почувствовала, что он словно охладел ко мне. Моя любовь, нежность к нему всё растёт, а он какой-то томный, вялый, ленивый... И я вдруг остро  ощутила,  что я нахожусь в чужом доме,  с чужим мужем. И такая гадость, такая пошлость вся эта моя жизнь!.. Я даже вздрогнула  в  каком-то отвращении к себе.  Там со стен смотрела на меня хорошенькая девочка с ямочками на  щеках... А её папа дремал на чужом плече, и малюсенькая, с копеечку, проплешинка так невинно розовела среди его волнистых, пепельных волос.
Потом Виктор словно очнулся. Мы пили кофе, и он много говорил о живописи, показывал мне альбомы. Врубель, Левитан, Нестеров, Серов... И жизнь была наполнена содержанием, и гадкое отступило, и я всей душой верила, что наша любовь прекрасна, и мне выпало огромное счастье. Снова душа восторгалась им, обожествляла его. Снова я была только в его власти. Вчера он смотрел телевизор и брюзжал.  Все было плохо... И погода, нахмурившаяся вдруг, и передача о театре, и его не творческое настроение. А, прощаясь, он обронил, что звонила жена.
- Что же она говорила?
- Ничего,- сказал он и, не дождавшись пока я поднимусь к себе, ушёл от меня не оборачиваясь.
Сегодня я шла по знакомой лестнице и вдруг снова увидела ту женщину. Я запомнила её с первого взгляда ещё тогда, на автовокзале. Высокая плоская брюнетка со смугло-бледной кожей и большими чёрными глазами.  Тогда она поздоровалась с Витей и обернулась вслед.  Потом я почти столкнулась с ней  на троллейбусной остановке. И вот теперь -- прямо на лестнице в его подъезде.  Я всё время хотела спросить у Виктора о  ней, но почему-то забывала. Сейчас она посмотрела на меня, как на моль, которую осталось только прихлопнуть.  Я пошла,  а  она демонстративно смотрела  мне  в  спину.  И  я чувствовала её взгляд и знала,  что она не скрывает  своего  любопытства  и подчеркивает, что  не  скрывает.  И  всё-таки  я  решительно толкнула дверь. Она была заперта. Я даже не поверила и нажала на дерматиновую обшивку ещё сильнее,  но это не помогло.  Я позвонила. А она всё стояла и смотрела, и ждала. Виктор открыл и  ждал  в прихожей пока я войду с напряженно торопящим меня лицом.  Он молчал.  Затем запер дверь и помог мне снять куртку.
- Кто у тебя был?-- решительно спросила я.
- Подруга жены. Лариса. Ты её встретила?
- Она стояла и смотрела, как я войду.
- У. скверно...
- Почему же?
- Потому же.
- Нет, ты, пожалуйста, объясни! Возможно, я чего-то не понимаю и веду себя неправильно. Подвожу тебя...
- Прежде всего - себя. Может быть скандал.
- Кто же начнет этот скандал? Эта посторонняя дама или твоя жена, которой она сообщит?
- Уже сообщила.
- Да? А я не знаю об этом. Интересно... Мне надо знать, а я не знаю.
- Ты не знаешь, потому что я не хотел тебя тревожить. Я сам буду действовать как надо.
- А как надо?
- Надо так, чтобы все пострадали как можно меньше...
- Кто все? Я? Твоя жена? Или ты?
- Все мы. И моя дочь.
-А... Вот ты и подтвердил, что я веду себя неправильно. Как же мне нужно себя вести? Осторожнее? Хитрее? Опытнее?
- О, ты выбираешь слова! Самые ядовитые... Ты даже не хочешь понять, что мне очень нелегко. Я ведь попал в трудную ситуацию...
- Ты не попал.  Ты вошел. Сам. И я вошла. А вот твоя жена попала. И дочь.  Они страдают ни за что. Но мне они чужие. А ты... Ты их отодвинул ради собственного блага...
- Лида!..- он присел возле моих ног прямо на пол, обнял мои колени,- Лидочка!.. Я никого не двигал. Меня самого двинуло. Ты же знаешь - это стихия! Мы оторвались от всего сущего, от земли... Несёмся в пространстве... Ураган... Тайфун... Смерч!..
- И куда же нас бросит? Вместе или порознь? А может, ко¬го-то и убьет?..
- Молчи.
- Витя, - я тоже села на пол и обняла его,-- знаешь, о чём я думаю... А, может быть, надо было сопротивляться? Держаться за землю с болью, с отчаяньем... Но сопротивляться? Нет, ты подумай, ведь должно же быть что-то святое в жизни?.. Я мучаюсь. Я думаю, что хоть и люблю тебя... ну... смертельно, всё-таки при этом я гадкая, дрянь...
- Лидонька! Не надо... Тут уж, что ни говори, а время идет. Ирина вернётся, и надо решать.
- По-моему, ты уже решил...
- Что? Что же?
- Я думаю, нет, я почти уверена, ты не расстанешься с ней...
- Почему же ты так уверена?- спросил он как-то жалко.
- Потому, что позаботился о том, чтобы наши отношения не очень осложнились. Потому, что боишься её возвращения.
- Я не боюсь. Я просто ужасаюсь от мысли, как она всё это перенесет. Ведь пятнадцать лет вместе!..
- А ты предатель. Да-да! Ты живёшь для себя. Ты просто эгоист. Самый обыкновенный... Нет, нет, необыкновенный. Талантливый эгоист!
Я захлебывалась злобой.  Мне хотелось ударить его! Но он молчал, а  я заплакала и обняла его.  И с того дня я начала прощаться с ним. Навсегда.
                О Т  В И К Т О Р А
И все-таки женщины более похожи друг на дружку, чем мужчины. Они и сходятся легче по этой же причине. Самое большое отличие одной от другой -- это, пожалуй, возраст. Но и тут что-то уж очень быстро "мчится поезд". Вот Лидия.. Такая юная, наивна, робкая поначалу, теперь другая. Совсем другая. Резкость характера, молодая энергия словно перелились в чувства. Я даже побаиваюсь её страстной требовательности. Ведь не юноша.. Сорок и девятнадцать это ещё ничего. Но шестьдесят и тридцать девять, семьдесят и сорок девять!.. Если думать о жизни, о будущем... Я её просто обездолю. Что же жесточее: сейчас или потом? Сейчас она юна, прекрасна -- вся жизнь впереди!.. В какой-то медицинской брошюре я читал, что юную женщину мужчина должен воспитать для себя. Нет, это не совсем так!.. Есть некий дар природы, сходство и несходство во всём от характера до любви. Ирина... Она словно бы вя¬лая, но  ей всегда хорошо со мной.  Я должен подать ей руку, чтобы ввести в реку любви.  А Лидия,  решительная, бесстраш¬ная, норовит  меня втянуть за собой в бурное и стремительное течение. А эта её активность что-то губит во мне. Я чувствую себя стариком,  лентяем. Кисну, вяну, брюзжу... И всё в нашем прекрасном настоящем уже не так прекрасно.  А,  может  быть, это мой  рефлекс?  Как всегда -- жена возвращается из отпуска, пора закругляться? Ух, пошлость какая!.. Но почему я решился на явное,  а всегда было тайное? А... всегда были женщины, а теперь дитя. Я загубил дитя. А вдруг она что-нибудь сделает? С собой?..  Нет.  Она - нет.  Она крикнула мне "эгоист". Но и она любит себя. Любит, если не остановилась перед тем, чтобы войти в чужую судьбу, семью, разрушить счастье другой женщины. Что это?  Признак сегодняшней безответственной молодости или дурные наклонности?  Стоп!  Что это я?  Я сужу её? За любовь! В таком случае я не поэт... Ах, грех какой! И беда какая! Бедные мои девочки! Бедный я! Чем наделила меня природа! И добротой,  и жестокостью, и порядочностью, и.. все-таки... Я смог протянуть руку (и не раз) к чужому.
Я, как мальчишка, в сад чужой забрался. Крапива крупнолистная тянулась  до нижних веток яблонь пышнокронных.  И до плодов лишь несколько шагов!  Но страшно.  В обжигающее море купальщиком неопытным  и  слабыми шагнуть и погрузиться ниже кромки зелёной удушающей волны.  А я шагнул. И не остановило сознание нечестного поступка,  предчувствие ожога...  Нетерпенье меня толкало,  и влекли плоды. Ко мне тянула ветви молодая, среди  давно  запущенного сада,  единственная свежая, живая та Яблоня,  та чистая,  моя!  Я дотянулся! И сломалась ветка. Я плод испил. Но был он, словно уксус... Я возвращался. Мятая крапива старалась напоследок укусить.  Упав в траву за изгородью старой, я плакал от стыда и от ожогов. Мне жалко был деревца  с  повисшей  и  вянущей  на  летнем  солнце ветвью. И острая оскомина так долго преследовала, мучила меня!
И всё-таки надо решать. Ах, я такой-сякой - снова поза! Да ведь решено. Само-собой решилось. Лидия, как птичка с ладони,- лети, моя хорошая!.. Мне себя уже не переделать. Но как исправить всё перед женой? Боже праведный! Три дня её отпуска, и  лови  её в тёщиной берлоге,  уговаривай!  На работе юли ... Нет! Надо ехать. Сейчас же, к Ирушке - и в ножки ей - бултых: "Прости,  помилуй!  Клянусь,  ни  в жисть!" И правда, что-то сгорело в душе. Все-таки Лидия -- это боль. И сознание своей дряхлости.  И стыдно. Первый раз в жизни стыдно за всё и перед всеми: Лидой, Ириной, Наташкой, тёщей, людьми... Собой. Главное, перед собой.
Я зашвыривал в спортивную сумку необходимое: рубашку, галстук, одеколон... Позвонили. Я покраснел -- это Лида.
Впервые забыл поглядеть в окно. Она стояла на пороге и не проходила в комнату. Раскрытая сумка, разбросанные вещи говорили о многом. Но о чём? Лидия кивнула на хаос:
- К ней? Или... ко мне?
- Лидушка!..
- Не надо. Все ясно. К ней, значит. Я так и знала. Прощай. Она повернулась и пошла к двери. Я нагнал её. Всё остальное страшно вспомнить: слёзы, поцелуи, слова, страсть, снова слёзы, и всё-всё снова до вечера. И мой, украдкой, взгляд на часы. Утренний поезд ушёл, был ещё ночной в ноль-ночь часов.
- Мы будем встречаться? Изредка, иногда, тайно... Да?
- Да, прекрасная, конечно.
- Ты любишь меня? Правда? Ты не просто так? Да?
- Да-да, конечно, милая.
- Я без тебя умру, слышишь? Ну, чем мне жить? Я -- ничто. Всё в тебе. В любви...
Боже, как я устал! Бежать! Бежать!.. В десть я вышел в прихожую, быстро оделся и ушёл, громко хлопнув дверью.
В поезде я боролся со сном, пытаясь сочинить покаянную речь, а потом махнул на всё рукой и заснул на мягко покачивающейся верхней полке.
Утром на вокзале с почты я заказал телефонный разговор со своей квартирой, но "номер не ответил". Я позвонил Ларисе.
- Лорочка! Я поехал за Иришкой. Очень тебя прошу, выручи! У меня дома беспорядок,  зайди, окинь оком. Ключ у соседа из десятой квартиры.  Я вчера занёс ему. Когда зайдёшь? Сейчас? Чудненько! Я тебе позвоню. Ну, не к тебе, а к себе!
Мы похохотали, поострили, она намекнула на причины беспорядка. Я покаянно поддакнул: тебя не проведёшь!
В буфете я обрадовался свежему кофе и бутербродам с сочной розовой  ветчиной.  Купил  газеты,  билет на электричку и снова позвонил домой. Лариса разочарованно пропела:
- Ну, какой тут беспорядок... Всё нормально... Даже цветы в вазе свежие (верно, Лида пришла с веткой сирени). Разве что -- лёгкая пыль. Я стерла.
- Спасибо, родная, ангел ты мой!- очень уже горячо благодарил я. От души отлегло.
Кто знает, что Лида могла сделать: разбить посуду, сбросить фотографии, разрезать портрет... Могла ли? А я и не знаю. Я ведь её не знаю.
Я ехал к Ирине ещё час и проиграл в воображении всё, что могло быть. Но её поведение оказалось вне всех программ.
                О Т И Р И Н Ы
Он не звонил и не писал мне всё это время. И я с ледяным ужасом ощутила,  что он может согласиться с моим решением, и мы расстанемся действительно.  Я словно окаменела,  замерла. Что я могу? Предпринять любой шаг, значит, отступить от своих слов. Я сказала - "все решено". О чем же ещё говорить? И я словно сохла на корню.  Ждала и тянула время. Оставалось три дня.  Многие взяли обратные билеты, а я ничего не предпринимала. И только одно чувство росло во мне: только бы он не отпустил меня!  Одно  слово,  одно  его  слово,  и всё  будет по-прежнему. Когда сегодня, стоя у волнореза, в начале пляжа я увидела его покаянную фигуру,  его собачьи глаза, душа, на¬конец-то,  заболела.  Так заболела,  что закипели слёзы.  Но сколько облегчения было в этих слезах! Я отвернулась, приложила платок к лицу незаметно и быстро. Он подошел.
- Ирушка!
- Не надо.  Ничего не надо, Витя. Я поеду с тобой. Об од¬ном только очень тебя прошу:  не прикасайся ко мне, столько, сколько я захочу. Обещаешь?
- Ну... обещаю... Но ты уж слишком.. Молчу, молчу.
Мы молча шли вдоль кромки моря. Солнце грело ласково и нежно. А во мне звенела мысль,  как  мелодия  грустная  и  сладкая: "Прошла жизнь. Детство, юность, молодость... Проходит и зрелость. Что там,  впереди?  Привычка, порядок, покой?.. Пусть бы покой. Сохранись же, покой лица моего"...
Он ловил каждый мой взгляд. Взгляд - и гиацинты в моих руках, взгляд  - и мы присели на скамью у ворот дома отдыха. Я боялась посмотреть ему в лицо,  но угадывала, что он пере¬жил тяжёлое,  горькое.  Что это? Урок? Укор совести? Раскаяние? Надолго ли?  Навсегда?..  Я поняла,  что материнское во мне, так резко пресечённое отъездом Наташи, перешло на него. И вот сейчас его виноватого, грешного, гадкого мне жаль, как жаль матери блудного сына.  И зрелым сознанием я поняла, что моего в него вложено ой как много!  Пусть -- его вкусы,  его среда, его друзья и,  наконец,  деньги...  Всё это без моего терпения, заботы, дружбы - пустое. Имей он без меня пять домов - был бы бездомным, десять женщин - был бы бессемейным. Я -- его быт,  его уют, его очаг. Гордость вдруг родилась во мне. Гордость могущего дать. Щедрого и бескорыстного. И прощение моё было полным.
                О Т   Л И Д И И
Хлопнула дверь. Через пять минут после того, как он вышел в прихожую.  Я испугалась, не приехала ли внезапно его жена, не вошла ли,  открыв дверь тихим поворотом  ключа.  Холодный пот выступил у меня на лбу. Я лихорадочно натягивала на себя одежду... Но была тишина.  Я  оделась  совершенно,  прикрыла постель и села поверх одеяла.  Тихо. Я решилась и выглянула в прихожую. Никого. Прошла в кухню, открыла на ходу все двери. Пусто.  И тогда я осознала,  что он ушёл.  Просто бросил меня здесь и ушёл,  хлопнув дверью. Не было ни слёз, ни обиды. Только  слово "Всё".  Он хлопнул дверью,  словно щёлкнул хлопушкой муху.  Я в чужом доме,  растоптанная, растерянная: мною попользовались,  как вещью,  и бросили,  почти на ходу. Если бы не боязнь сойти с ума,  я бы расхохоталась громко  и изумлённо. Да,  да,  изумление просто переполнило,  затопило меня. Я попала в банальную,  пошлую историю. Всё, как в дешёвом романе! Боже мой, я!.. С моей НАСТОЯЩЕЙ любовью в ненастоящем, бутафорском мирке человека,  который  привык  брать, что плохо лежит!  Нет,  чужой опыт нас не учит.  Нет-нет. Он ничего не стоит,  пока мы сами не шлёпнемся физиономией  об стол. Я - шелуха.  Орешек-то съели.  Молодое сладенькое ядрышко с удовольствием проглотили.  Что же делать? Украдкой с ним видеться,  зная, что я для него игрушка, может, уже надо¬евшая, может,  мешающая?..  Нет. Бежать, бежать! От себя, от него, от этого города, от укоризны мамы... Одно спасение: надо стать чем-то. Человек должен быть личностью, а не приложением к личности другого. Я уеду завтра в деревню к тёте Лине. Буду готовиться и поступлю в институт. В какой? Да, боже мой, в любой!..  Нет,  только не так. Не в любой. Я пойду на биофак. Хочу познать естество, понять его, овладеть им. Мне это любопытно.
Я огляделась. Комната словно была заляпана отпечатками моих пальцев. Я взяла тряпку, пылесос и начала уборку. Я убирала чужую квартиру так, словно в ней была эпидемия, чума. До трёх часов ночи я не разгибалась, не застывала ни на минуту. Закончив, прошла по каждому предмету взглядом, поколебалась, не забрать ли сирень. Нет, пусть останется, как прощальный взмах руки. И, совсем уже уходя, заметила пыль на
экране телевизора. Ну что ж, пусть будет, как есть. К нему-то я не прикасалась.
Я шла, не спеша, по ночному городу. Шла не та девочка-принцесса, ждущая любви необыкновенной,  трагедии, жертвы... Шла потрепанным жизнью человеком,  обманувшимся, болеющим душой, но с надеждой  на  выздоровление.  Возле  подъезда  маячила женская фигура.  Боже мой,  мама! Я обняла её сзади за плечи. Она заплакала, всхлипывая.
- Мамочка, не надо! Я больше не будут. Всё прошло. Слышишь! Всё-всё. Я завтра уеду к тёте Лине, буду готовиться в институт. Вот увидишь, я буду жить, как человек. Ну, пошли.
                О Т   В И К Т О Р А
Дружба моя с Ириной словно окрепла после тягостного испытания. Нам было очень легко друг с другом. Она не вспоминала ни тенью слова о случившемся. Мы много гуляли, ездили в лес. И всё только вдвоем. Одно меня угнетало: Ирина не желала быть мне прежней женой. Она расцвела, похорошела, купила новые нарядные платья...  Я бесился, мучился рядом с нею. Она была прекрасна и желанна.  В ней же, чуть я приближался, возникало какое-то электричество,  она удалялась  от  меня  с насмешкой и  новым жестом -- взмахом руки,  словно сгонявшим муху. Три недели я ухаживал за нею, как юноша. И, как юноша, пылко любил её.  Лидии как не было. Горечь раскаяния изредка нахлынет и быстро отойдет. Игра, придуманная Ириной, увлекла меня совершенно.  Я поражался её мудрости,  такту,  обаянию. Наконец, дверь в её спальню оказалась незапертой.  А утром я выбросил ключ в окно.  В этот же день я отчетливо вспомнил о Лидии. Где она? Что с ней? Как она? Я простоял час у проходной завода,  после окончания первой смены, час после второй. Её не было.  Я подошёл к её дому.  В окне кухни горел  свет. Минут через десять он погас.  Я закурил и хотел уйти.  Вдруг женщина вышла из подъезда и пошла ко мне.  Я стоял,  прислонившись к столбу фонаря.  Лида? Нет. Женщина моих лет, но какое сходство с Лидией!.. Те же, но чрезвычайно обостренные, резкие черты лица.
- Не ходите сюда,- сказала она, -- её нет. Она уехала. Куда - не скажу.
Пристально посмотрела на меня и зло прошептала:
- У, старый кот! Сгубил ребенка.
Я повернулся и быстро пошёл прочь.  Её сходство с Лидией было мне  отвратительно.  Я курил на ходу сигарету за сигаретой, плевал на асфальт и не мог отделаться  от  тошнотворного чувства.
Дома Ирина взглянула испытующе, тревожно.
- Нет, Ирина, нет. Клянусь душой, нет.
И я видел -- она поверила.
Лишь однажды она спросила о Лидии:
- Что же с той девочкой, где она?
- Уехала,- ответил я,- куда - не знаю.
- Как её зовут?
- Представь себе, Виолетта.
- Смотри-ка,  почти Травиата.
- Не суди её строго, Ирок,- это молодость, фантазии, романтизм.
- Да бог с ней. Жаль её.
И больше ничего и никогда.
Я приготовил рукопись нового сборника стихов "Зелёные плоды" и дал читать Ирине. Это был строгий суд, которого я хотел и боялся. Эти стихи были куском моей жизни, следствием того, что случилось. Я знал, Ирине будет горько от сознания, что это связано с другой женщиной. Но, доверяя ей, я каялся и раскрывался до конца. Вот что она сказала:
- Стихи настоящие. На большом накале. Образно очень (это с горечью, но искренне). Но знаешь (улыбка скептика), критика, видимо, отметит повышенный романтизм, даже сентиментальность. И потом,  это название - "Зелёные плоды"... Знаешь, что бывает  от зелёных плодов?  Дизентерия и,  как следствие её, извини, понос.
- Да. Пожалуй. Но всё-таки -- "Зелёные плоды". Пусть болезнь – это, и правда, болезнь. А правда стоит терпения.
                О Т   А В Т О Р А
Прошло пять лет.
Лидия Сергеевна закончила биофак университета и была оставлена в аспирантуре, как талантливая и очень целеустремленная студентка.  Коллеги из её окружения (дружба у неё как-то не складывалась) говорили:
- Лида далеко пойдёт!
- Ага, по головам.
- По трупам...
- Интересно, замуж она собирается?
- А как же. Подберёт кандидатуру и выйдет.
- Не поторопится.
- И не опоздает. У неё - план жизни.
- Генлиния!
Домой она писала не часто, но регулярно -- раз в месяц. "Счастлива ли ты, доченька?" - спросила мама в предновогоднем письме. На этот вопрос Лидия не ответила.
У Королёвых родилась вторая дочь. Ей уже четыре года: худенькая, светловолосая, большеглазая девочка-Дюймовочка. Её зову Лида. Ирина возразила было -- имя банальное -- но согласилась. Пусть Лида. Виктор любил её истерически, и это уже сказывалось на характере малышки.
Однажды Лариса забежала к соседям и, убедившись, что Ирина одна, блестя газами, стала говорить о молодой актрисе, которая познакомилась с Виктором и очень им заинтересовалась. Ирина равнодушно улыбнулась.
- Не волнуйся, Лора, он устоит.
- Ты уверена?
- Абсолютно.
- Странно... Ну а как Лидуся? Ну и куколка! Прелесть моя... Мамина отрада...
- Да брось, Лора... Удивительно... Но я Лидусю люблю не так, как Наташу.
- Не выдумывай!..
- Нет, правда. Я вообще ко всему охладела. Мне только всё время к морю хочется, в Прибалтику... Побыть бы одной... Я и море...
Сборник стихов поэта Королёва "Зелёные плоды" получил много нареканий и похвал критики. Большой успех имел у читателей. Точки над i поставил известный московский критик, в честь  которого  в  доме  Королёвых был дан пышный банкет.
Гость пошутил: "Стол -- вне критики". Весь вечер он танцевал с Ириной, а она смело и равнодушно смотрела ему в глаза. В критической статье были справедливые, но не существенные замечания. Однако, главная мысль звучала чётко: это настоящая поэзия. Это талантливо.
Больше стихов о любви поэт Королёв не писал. Никогда.