Мои выдохи, твои песни

Всю жизнь, опасаясь одиночества оно однажды поселилось у него в холодной квартире, шершавые отголоски прошлого, отбиваются от стен и запрыгивают прямо в уши. И как бы он ни старался согреть руки у камина, голоса горькой ртутью проникают в глотку, выливаясь сквозь глаза и цепко сжатые зубы на паркет. Боится, однажды найдут в непривлекательной позе – от передоза, насмерть, захлебнувшись собственным красным ядом.
Даже самому сильному дереву иногда хочется расти корнями в воздух. Хочется рвать доски под ступнями, когда внутри бушует вулканический клубок из предубеждений и смыслов. А еще это чувство «скучать» - иглами и кинжалами по гортани. Так же, как и дерево, осенью скучает по своей листве, так же, как и небу одиноко без гроз, так же, как и рельсовому хребту больно от натисков трамваев…
Это как греться от трупа, недавно лишившегося жизни, забирая последнее тепло, лишая воспоминаний жить.
Если бы он знал, что он таки споткнется об одиночество, он бы сломал его запястье тогда, когда он впервые сплел свои пальцы с ним. Чтобы никому эти руки не достались больше.


5 минут до выдоха

Разодрав до крови лицо, тревожу свою решимость: написать рукописный текст и отправить тебе факсом все мои чувства, что в коме, что в секрете.
Да, я презираю трусливых.
Я не из этих, у меня просто антракт на целый май.

4 минуты до выдоха

«Лишь бы не привязываться», помню, говорило нутро. Не пишется тебе и не рифмуется. Пускаешь все воспоминания на самотек. Ты выветриваешь меня, убиваешь, забываешь и улетучиваешь. А я сжираю тебя целого, упрямыми калориями в самое сердце, глубже и больнее.

3 минуты до выдоха

Бежишь от меня, а я бегаю по кругу. На мокром песке рисую тебе картины, ты уже давно ими не восхищаешься.

2 минуты до выдоха

Уезжая далеко от себя самого, я мечтаю однажды выйти из собственного купе, чтобы встретиться с тобой в тамбуре сознания и сказать, как мне хочется сейчас в твой город, где спокойный ночлег.

1 минута.

Один.
Знаешь, а гадать на пустой бутылке из-под водки порой даже интересней, нежели на кофейной гуще.

Мне тебя бы пришить родинками на плече. Поглаживая, вспоминать, когда особенно худо. Мне страшно порой дышать, ты красивый, знаешь? И я падаю без парашюта в твои океаны.
У меня от тебя остались килограммы омерзительной литературы и фотографии в конвертах. Ты облизываешь мою душу ядом из своего языка, а я дальше помню твои карие, которые теперь принадлежат не мне. Тебя пишу эпитафией на собственной утрате, ты уже не мое море-хэмингуэя и даже не чайка-ливингстона. Ты моя пропасть, как у Сэлинджера.


- Мне просто интересно, когда ты берешь в руки свой черновичный хлам, что ты видишь и о чем думаешь? Я почему-то остро вижу развилку наших дорог. А когда ты в бреду рисуешь стихотворные картины, ты иногда вспоминаешь его имя? Ты бегаешь по контуру белых краев гуашью, а я всматриваюсь в белый лист и вижу его черные зрачки. Опять у тебя всё о нём. Опять у меня от этого апокалипсическая тугая пустота между легкими, меня уже никто не осмелится спасти.

Ты умножал мой интерес к тебе на сумму моих постельных истерик. Я – часть твоего лексикона, которым ты теперь не пользуешься. Ты нежно и аккуратно нащупывал все мои слабости, ты сохранял все мои мысли в закладки, ты коллекционировал мои реплики. И когда мы, наконец, стали близки, ты ушел первый.
У меня ничего не осталось, только это удушающее чувство, когда твои губы тянутся к моим губам. И та первая встреча за чаем с ветреным привкусом симпатии. Я теперь отхаркиваюсь твоими обещаниями, я теперь ненавижу чай.

До встречи с тобой, я даже не представлял, как это - разделять на партитуры. Ты лучший музыкант из тех, кто носит потертые джинсы и рваную футболку.