Другие и Спартак. Главы 40 и 41

                Глава сороковая
                Цетег.
                Конец лета 72 года до Р. X.

Луций Ампелий (латинский писатель ii века новой эры) в перечне римлян, прославившихся гражданскими доблестями, называет и Публия Корнелия Цетега. За то, что он поддержал решение о казни своего брата Гая, который участвовал в заговоре Каталины. Произошло это почти десять лет спустя после описываемых нами событий. А теперь, в шестьсот восемьдесят втором году от основания Города, этот, как его характеризует знаменитый немецкий историк Теодор Моммзен, «знаток всех политических интриг» в одночасье лишился власти.
Дни, когда Цетег делал выезды в Город и толпы плебса ликовали на ступенях храмов, исчезли как сладкий сон. Где громкие рукоплескания на Форуме и в самом Капитолии? Ни звука. Только тишина и недоверие.
Что его могуществу пришел конец, он понял в то утро, когда ювелир Петрий, появившийся в его доме, решительным образом настоял на аудиенции. А когда Цетег, сам не зная почему, согласился его принять, тот предъявил ему счет почти на два миллиона сестерциев за приобретенные в последние два года драгоценности для жены, любовницы и их многочисленных родственников. Это была невиданная наглость, но она означала полный крах. Цетег пробормотал что-то об отсрочке, однако они оба понимали, что она будет весьма недолгой.
Вечером префект городской стражи не нанес свой обычный визит и не спросил его, как самого влиятельного сановника в государстве, каков будет ночной пароль. На следующем заседании Сената его не пригласили участвовать в редактировании текста очередного постановления. Ему не поручили присматривать за гравировщиками, которые заносили решение на медные таблицы. Более того, когда должностные лица покинули Гостилиевую курию, чтобы принести установленные жертвы и торжественно переправить документы в государственный архив на хранение, Цетега оттеснили в задние ряды, где находилась сенатская мелюзга. Он попытался было опротестовать, но ему посоветовали вести себя скромнее и заблаговременно покинуть столицу до возвращения Лукулла-старшего, который Цетега не любил и мог отомстить за прежние унижения.
Что значит потерять власть? Многие думают, что это – исчезновение подобострастия на лицах приближенных и замена его на вызывающе наглое и пренебрежительное выражение. Да, конечно, в этом есть правда. Но зачастую люди, достигшие могущества, не сентиментальны, их трудно чем-либо смутить, они лишены богатого воображения. Одним словом, это люди практические. И власть для них чаще всего нечто другое. Это, например, когда называешь аукционному глашатаю умопомрачительную сумму и, забирая приглянувшуюся вещь, не платишь ни асса, или – когда, прогуливаясь вдоль торговых рядов, можешь взять что угодно, и с тебя никто не посмеет потребовать денег. Власть – это когда заходишь в храм и, увидев понравившуюся тебе мраморную, а то и золотую статую, говоришь, что она хорошо бы смотрелась в атрии твоего дома или в перистиле у фонтана. И этого достаточно, чтобы на следующий день без всяких напоминаний она стояла на том месте, где ты ее мысленно поставил. Власть – это когда почти любая женщина будет доставлена в твою опочивальню, как бы знатна и красива она ни была, а ты останешься для народа эталоном праведности. Власть – это когда тебе захочется стать самым умным, самым щедрым или самым скромным, и все тебя сразу будут считать таковым, и никто, кроме врагов отечества и полоумных, не посмеет оспорить всеобщее мнение. Если ты захочешь назвать себя благодетелем человечества, тебя тут же назовут, если – прослыть великим полководцем, в одночасье создадут молву.
Лишившегося власти постигает такое величайшее угнетение духа, какое неизвестно самому жалкому бедняку, у которого отняли последнюю корку. Поэтому Цетега нисколько не взволновало официальное сообщение об убийстве Квинта Сертория в результате заговора. Что это было по сравнению с его трагедией?! Его не интересовали подробности о количестве кинжальных ран, о том, что сигналом к нападению послужила оброненная чаша на пиру. Ему было наплевать, что в переписке, которую захватил Перперна и уничтожил Помпей, чаше других фигурировало имя Публия Цетега. Какое это имело значение, когда его и так оберут до нитки?..
Но не только гибель Сертория в его штаб-квартире в Оске подорвала могущество Цетега. Антисулланские настроения сильно пошли на убыль после насилия и грабежей, которые руководимые оппозицией мятежники учинили в Италии. Теперь люди говорили: Сулла, какой бы он ни был злой и кровожадный, прекратил междоусобицу, восстановил порядок. Да, зажимал свободу, притеснял Народное собрание и народных трибунов, но никто не боялся выходить на улицу, как при нынешнем демократическом правлении, а вернее – хаосе. Вдоволь было хлеба, мало – попрошаек и еще меньше – убийц. И одним из главных, если не главным виновником уныния и ужаса, царивших в умах, теперь считали Цетега. Его открыто обвиняли в двуличии: мол, обещал в свое время Сулле прекратить свою преступную деятельность, не будоражить народ и не призывать его к непослушанию; тот поверил, простил, а ты и не думал изменять своим подлым намерениям. К чему это привело? К развалу и разорению державы.
Цетег стал остерегаться бывать в общественных местах, ему угрожали расправой, а не аплодировали, как бывало раньше.
Власть выпала из его рук. Место стало вакантным, но пустовать оно долго не могло, и его вскоре занял Красс, которого провозгласили спасителем отечества чуть ли не на следующий день после избрания полководцем на войну с «беглыми». Такое презрительное обозначение мятежников вошло в моду. Красс обещал гигантским рвом оградить римское общество от разбойника Спартака и потребовал от Сената заплатить ему за каждый фут земляных работ. Денег дали сполна. Вот что такое власть.
Красс велел отрубить головы нескольким дезертирам, но объявил, что казнил каждого десятого в своем войске, как поступали, по преданиям, величайшие полководцы в минуты тяжких испытаний. И слава Красса-героя росла с каждым часом.
В такой же последовательности увеличивалась ненависть к Цетегу. И уже не верилось, что когда-то толпы кричали на Форуме: «Цетег – наша совесть!», «Цетег – оплот демократии!» Глупые в сущности слова, но как было приятно. Теперь же, появляясь изредка на улице, он удостаивался лишь отдельных выкриков: «Предатель!», «Доберемся до тебя, тощая свинья!»
Если раньше с благоговением говорили о том, что в его доме на Священной дороге решаются судьбоносные вопросы спасения державы от тирании, то теперь Цетега обвиняли в том, что он не только не государственный муж, а заурядный развратник, устроивший из этого на самом деле павильона притон, а серьезные решения – доверивший обыкновенной проститутке. И уж она-то решала их все время одним и тем же местом. Гнусные, злые языки, ожесточенные люди. Будто сами ревнители нравственности.
Из салона Преции, некогда блиставшего изысканной роскошью, вынесли за долги все, что могли, даже сняли бронзовую парадную дверь. И теперь на ее месте зияла дыра, ведущая в мрачную пустоту. Несчастной куртизанке пришлось бежать и вернуться в итоге к исполнению своих основных обязанностей. На первых порах былая слава привлекала к ней многочисленную клиентуру.
Дом Цетега на Палатине опустел, никто к нему не приходил ни на утренний прием, ни просто в гости. С другой стороны ограды доносились угрозы расправы. Проходившие мимо обыватели плевали привратнику в лицо. Когда появились сведения о новых многочисленных жертвах войны, у владений Цетега стали собираться наглые шайки оборванцев. Несомненно, их кто-то нанимал. Пока они кидали камни и всякую дрянь, но могли перейти и к более активным действиям. Вопрос уже переходил в плоскость жизни и смерти, и остальное могло показаться мелочным. Нужно было идти на поклон к Крассу.
И он сделал это, когда Марк Красс в ореоле славы и могущества ненадолго вернулся в Рим с целью выколачивания дополнительных средств и льгот для себя и для своих легионов.

В своем известном кабинете новый главнокомандующий изрек:
– Ты видел, друг, как после вчерашнего дождя по луже скользят водомерки, копошатся какие-то водяные жучки. Как они радуются! К полудню лужа пересохнет и им конец. Каждую минуту уменьшается влага вокруг них, но они ничего не замечают. Вот так и произошло с тобой, бедолага.
«Лужа пересохнет, а эти букашки только заснут до следующего дождя», – подумал про себя Цетег, но вслух произнес:
– Ты прав, Марк.
Красс принял его любезно. Обещал позаботиться об охране, спасти репутацию и дать денег взаймы. И поставил, между прочим, всего два условия. Первое: везде устно и письменно подтверждать, что никакой междоусобицы в Италии не было и нет, а есть мятеж беглых рабов и гладиаторов. Второе – писем к Серторию не существовало и не существует, никто их никогда не видел и никто не подписывал.
Цетег дал согласие и поклялся на жертвеннике. Теперь это не противоречило и его личным интересам.
О письмах и заговоре оппозиции внутри Италии мы, возможно, так никогда бы и не узнали, если бы не последовавшее вскоре после подавления мятежа соперничество между Помпеем и Крассом, к которому затем присоединился Цезарь. Видимо, не осталось бы никаких следов этой истории, ибо ее пишут подручные победителей, если бы не позднейшее сближение Цетега с Катилиной и не подготовка ими нового заговора, ведь заговоры всегда вдохновляет недовольная часть элиты. И она же придает огласке  некоторые секреты своего круга, чтобы обвинить противников в сокрытии правды.




                Глава сорок первая
                Игра в «семерку».
                Поздняя осень 72 года до Р.Х.

Накрапывал дождь. Была угрюмая беззвездная ночь. Но Фалакр утверждал с уверенностью, что отлично ориентируется – по шуму прибоя, крикам птиц и направлениям воздушных потоков.
– Я проплываю вокруг Сицилии, – хвастал Фалакр, – с закрытыми глазами, да не за восемь дней, как новички, а за четыре. Чувствую, уже рядом...
Тихо поскрипывали весла. На них были натянуты кожаные манжеты в тех местах, где они соединялись с уключинами. Темная громада судна скользила почти бесшумно по спокойному морю, что было удивительно в связи со скорым приближением зимы.
Цель приближалась. И действительно, вскоре уверенно подошли к адмиральской скале, на вершине которой в янтарной часовне Гераклион будто бы общался со светозарным Митрой и владычицей водных просторов Атаргат. Бросили якоря в укромной бухте поблизости.
Энтузиазма у наварха поубавилось.
– Дальше – без меня, – твердо и хрипло произнес Фалакр.
Спустили шлюпки. Отсюда рукой было подать до главной пиратской цитадели Западного Средиземноморья. Со стороны Гераклионова замка донеслись звуки морской раковины. Трубили вторую стражу, то есть было около двух часов ночи. Сигнал призывал не только к смене караула, но и помогал корсарским триерам не сбиться с курса. Неприятеля не опасались, уверовав в свое безоговорочное господство.
Шлюпки двинулись не к замку, а к скале. Дорогу указывал Тантал. Он предварительно перепачкал лицо мелом, чтобы не быть узнанным, и на то были причины. С пиратским атаманом ему приходилось общаться довольно часто.
Причалили к небольшой пристани, переходившей в грот. Тантал назвал двум стражникам пароль, что позволило довольно легко с ними расправиться. Они успели выхватить мечи, но Меммий действовал умело и молниеносно. Веррес отметил про себя, что он – отличный фехтовальщик.

Почти в полной темноте поднимались наверх. Предметы причудливо изменяли свои очертания. Внизу невидимой безмерной тяжестью дышало море. Из-под ноги срывался камень. Подъем был крут.
– Осторожней, претор, – шептал Тантал, дотрагиваясь до руки Верреса. – Скоро станет яснее: им не обойтись без лампад.
– Что может быть яснее тьмы? – усмехался сицилийский наместник.
Следом поднимался небольшой отряд. Меммий, люди Верреса, сохранившие ему преданность, его секретарь Тимархид. Все вооружены были короткими мечами и кинжалами.
Достигли довольно широкой площадки, на которой возвышался высокий холм. Его белизну не мог скрыть плотный сумрак. Масса, из которой он состоял, напоминала пористый известняк.
– Что это? – спросил Меммий.
– Человеческие скелеты, – объяснил Тантал. – Не споткнись, господин, здесь все усеяно костями. Мы почти у цели.
– Не очень-то они почитают покойников, – заметил Веррес.
– Вера запрещает им соприкасаться с трупом, – торопливо говорил полушепотом Тантал. – Мертвеца нельзя предавать ни земле, ни воде, ни огню. Они стаскивают в такие места крюками еще живых на растерзание птицам небесным. Тех, кто может еще сопротивляться, приковывают цепями.
Ветер внезапно переменился, и послышалось заунывное пение, которое почти тут же исчезло. Помолчали.
– Раз их божество запрещает убивать, нам нечего опасаться, – сказал Веррес.
Его одолевала ирония в минуты, сопряженные с риском.
– Убить врага можно, – произнес Тантал, прислушиваясь и стараясь говорить как можно тише. – Когда ты его убиваешь, он пока не покойник, а потом Митра все равно всех праведных оживит... Оставайтесь здесь, они будут спускаться по другому склону, там – священная лестница. Я поднимусь, и если Гераклион в святилище, то скажу, что делать. Вон глядите – всполохи, значит, служба заканчивается. Они будут спускаться без огней. А там, внизу, у золотого причала, его ждет лодка. И – адмиральский корабль почти рядом...
Процессия покинула янтарный храм Митры. Люди, негромко переговариваясь, чинно спустились по священной лестнице к золотому причалу и сели в лодку. Преследователи, не выдавая себя, поплыли за ними…

Гераклион, капитан Пирганио и Азиний вошли в просторную адмиральскую каюту. Она была устлана роскошными парфянскими коврами. На стенах висело дорогое, усыпанное алмазами оружие. В задней части помещения, напротив входа, стояли в два ряда, по четыре в каждом, кованые сундуки с откинутыми крышками, которые были заставлены ярко горящими бронзовыми светильниками. Сундуки до краев были заполнены золотыми монетами, драгоценными камнями, изумительными ожерельями и браслетами. У Азиния дух захватило. Посередине находился массивный стол из дуба, и возле него – по четырем сторонам небольшие, обшитые атласом, полукруглые диваны с высокими спинками. На столе лежали два стальных кинжала с легкими деревянными рукоятками. Старый пират предложил своим гостям располагаться.
– На корабле мы почти одни, – сообщил он Азинию, – так что никто нам не помешает. Видишь, сколько я приготовил для расплаты...
У тайного поверенного Сертория вдруг мурашки пробежали по спине, что-то неладное почудилось ему.
– Что мы будем делать? – поинтересовался Азиний Скабр, пытаясь справиться с дрожью в голосе.
– Играть в «семерку», – успокаивающим тоном пояснил адмирал. – Да будет тебе известно, великий Пифагор, который познал тайны земли и неба, считал число семь священным. И я делаю святое дело, открывая тебе путь в царство Орка.
– Я не хочу! – вскричал Азиний. – Мы пришли сюда не за этим...
– Ты посмотри, – ехидно заметил Гераклион, – какое у капитана Пирганио приятное лицо и какая у тебя отвратная рожа. А все потому, что ты всегда стремился надуть других, а триерарх старался жить честно.
Старый разбойник достал из-под стола серебряную шкатулку и извлек оттуда золотой сосуд с игральными кубиками из слоновой кости.
– Вавилонские маги рассказывали мне, – продолжал он деловым тоном, – что люди, совершившие предательство, непременно будут наказаны. За исключением тех, кому очень сильно повезет. А ты чересчур удачлив, Азиний. И стало быть, шансы наши почти равны. Я даже дам тебе фору, чтобы убедиться в собственном везении.
Гераклион зашелся в пронзительном смехе и утер тыльной стороной ладони мокрые губы. Настроение у сморщенного старика было отменным.
Азиний напряженно молчал.
– Капитан Пирганио – самый честный человек из тех, кого я когда-либо знал, – повторил старый пират. – И оттого он все время грустит. Но лучшего арбитра нам не найти. Итак, я собираюсь проверить, Азиний, действительно ли твои дела так плохи, как предсказывают звезды.
Лицо тайного поверенного покрылось гибельной бледностью.
– Мы будем играть в «семерку». Тебе знакомы правила? – бодро и весело спросил Гераклион.
– Я не захватил с собой денег, – ответил Азиний. Лоб его покрылся крупными каплями пота. – Мы так не договаривались...
Сумма, составлявшая число семь, была самой сильной комбинацией в этой игре, но что самое важное – единственно выигрышной. Так что тот, чей ход был последним, на девяносто девять процентов мог считать себя победителем и ему чаще всего даже не приходилось бросать кости. Последним участником игры, как правило, бывал старший в бандитской иерархии, если не уславливались в редких случаях о жребии. Подобное сомнительное развлечение зачастую предлагалось пленникам. Для них семерка означала свободу или жизнь, а прочие сочетания – смерть или неволю. Разбойникам игра казалась справедливой, конечно, тем из них, кто верил в истинность своего призвания и судьбу ставил превыше всех иных земных категорий.
– Чего ты так раскис, Азиний? – ободрял тайного поверенного Гераклион. – Первый ход за мной. Если выиграешь, я тебе дам столько денег, сколько сможешь унести. А если нет, я с тебя не возьму ни асса. Только встанешь к стене, вон у той висящей акинаки, которую подарил мне Митридат. И я метну в тебя один из кинжалов. Пирганио не даст соврать, делаю я это крайне неумело... Не стоит унывать, приятель! С десяти шагов это ведь не так опасно. К тому же ты, как всегда, в кольчуге, а кинжалы довольно-таки тупые. Их только два. Значит, у нас с тобой будет всего лишь две попытки.
Азиний упрямо замотал головой, будто в его власти было отказаться или прогнать от себя дурное видение.
– Хорошо, сейчас я тебя совсем успокою. – Адмирал неожиданно сорвался с места, подбежал к шкафу красного дерева и достал глиняную бутыль. – Это – божественный напиток. Три глоточка – и ты не почувствуешь никакой боли, даже если старый Гераклион случайно заденет тебя.
Адмирал налил жидкость в хрустальную чашу и поднес Азинию. Тот покорно выпил. Тайный поверенный наблюдал за происходящим, как во сне. Он все понимал, слышал и видел, но ему казалось, что предводитель корсаров беседует с ним, находясь от него в ста футах. Представления о пространстве и времени деформировались.
– Послушай меня... – Мокрые губы почти приблизились к его глазам, и Азиний отпрянул. – Зачем ты так испугался? Тебе почти ничего не грозит. Ты, я почти уверен, сегодня станешь в десять раз богаче. Ведь семерку нужно выставить мне. Если промахнусь – один сундук твой. Познание истины для сумасшедшего старика дороже всяких денег. Бери стаканчик. Хорошенько перемешай... – Азиний подчинился. – Теперь давай мне. Смотри, я ничего не буду делать, только переверну...
Кости с шумом рассыпались по столу.
– Сосчитай, Пирганио.
Капитан бесстрастным голосом сообщил:
– Двойка, двойка и тройка.
– Чудо! Чудо! – завопил Гераклион и захлопал в ладоши. – Жаль, ты мне уступил первый ход, а ведь мог бы выиграть, Азиний. Но на семерку сегодня играю я. Теперь вставай туда, куда договорились.
Тайный поверенный обреченно направился к стене.
Гераклион схватил первый попавшийся кинжал и метнул его небрежно. Он вошел в стену по рукоятку выше головы на целый локоть.
– Вот видишь, я же предупреждал! Смотри, как тебе повезло, Азиний. Садись, дружок, отдохни. Теперь опять бросаю я, но в последний раз...
Кости легли единицей, двойкой и четверкой вверх. Азиний угрюмо и вяло запротестовал: мол, кубики фальшивые и всегда выбрасывают семерку. Тогда адмирал предложил сделать бросок Пирганио. И у того выпала десятка.
– Иди к стене, Азиний. Я сегодня честен, как никогда. Неужели мне прилично обманывать божественные силы?
Азиний, дрожа всем телом, встал у короткой сабли, подаренной Митридатом. Но тут залаяли и заурчали собаки, которых было не меньше дюжины на корабле. Тантал кидал им из корзины большие куски мяса, псы знали его, но избежать шума не удалось...

Меммий ворвался в каюту. Кинжал попал в гребень Антонии, который он хранил у себя на груди, и это спасло ему жизнь.
Веррес, следовавший за Меммием, навалился на пиратского адмирала. Вбежали преторские ликторы. Азиний, воспользовавшись сумятицей, выскользнул из каюты, и в переходе его заколол Тимархид. Тайный поверенный окунулся во тьму.
Пирганио успел отпрянуть к бортовой обшивке. Он опрокинул наседавших на него двух охранников наместника, выбил ногой замаскированный иллюминатор и нырнул в морскую пучину. Через отверстие потянуло ночной прохладой. Тантал запретил преследовать капитана. Он подоспел к самой развязке, накормив и утихомирив корабельных псов, которые считались у последователей Митры священными. В руке Тантал держал янтарную клепсидру как некий тайный знак власти.
Связанный Гераклион ругался и просил пощады.

Уже новый рулевой занял свое место. Уже новые матросы разворачивали парус. Уже адмиральская каюта с ее сундуками была отдана в распоряжение сицилийского наместника. Веррес в одночасье сделался очень богат, так и не узнав про сокровища замка. Но пропретора охватила не радость, а чувство опустошенности, и оно поразило его. Веррес подумал тогда, разве эти кусочки металла и камешки могут что-то изменить в раз и навсегда заведенном извечном порядке вещей? И пропретору показалось в тот миг, что апатию, отсутствие желаний ему уже никогда не удастся в себе победить...

Избавившись от хлопот, управляющий Меммия Тантал на другое утро направил следующее послание понтийцу в Великую Армению:

«Царю царей Митридату – радоваться! Заклятый враг твой, как и предсказывали звездочеты, повержен. Последним пристанищем ему будут мрачные земли, где сосредоточено зло мира.
Передает тебе привет и адмирал левой руки Пергалион. Здоровья и блага царю царей, величайшему Митридату VI Евпатору! Верность на века!
Целую твои стопы, светозарный!
Адмирал правой руки Танталион».

Веррес вернулся в Рим, прихватив с собой бывшего пиратского атамана. Но и это впоследствии не уберегло его от шумного процесса, в котором еще раз проявились блестящие способности Цицерона. Покинувший пост наместник Сицилии, который был объявлен самым крупным вымогателем в человеческой истории, отправился в изгнание. Добровольная ссылка, впрочем, не спасла его от дальнейших тяжких ударов судьбы.
Гераклиона поместили в сенатский застенок на склоне Капитолийского холма, где, говорят, он и сгинул, мучаясь недолго.