Сильнее времени

В невероятно далеком будущем маячили петровские реформы и основание Санкт-Петербурга. Где-то в дали веков предстояло прозвучать призыву нижегородского гражданина Козьмы Минина об освободительном походе на Москву. Целых два столетия должно было пройти до покорения Сибири Ермаком. Еще даже не отблестели шеломы и кольчуги на Куликовом поле...

А книга эта уже жила.

Я неторопливо вчитывался в ветхую рукопись, и ровные строчки тщательно выписанного устава все глубже погружали меня в мир, давно ставший небытием. С ее страниц дышала степь, шумели города и звенели колокола шестивековой давности. Я представлял себе ссутулившуюся тщедушную фигуру писца, изо дня в день, из лета в лето твердо и старательно выводящего в своей сумрачной келье все эти бесчисленные юсы, глаголи, буки... Какая сила заставляла его, забывая обо всем, вот так корпеть, склонившись над чистыми листами? Ведал ли он, что кто-то, отделенный непроницаемой толщей веков, сможет благодаря ему погрузиться в тревоги, заботы и надежды той далекой эпохи?

За окном спешил, грохотал и засорял окружающую среду двадцатый век, а я все никак не мог стряхнуть с себя мысли, навеянные чтением рукописи.

Сколько раз могли эти листы сгореть в пожарах, утонуть при наводнениях, погибнуть в междоусобицах, да просто исчезнуть безо всяких следов, как во все времена исчезает большинство вещей, которыми каждый день пользуются люди! И все же не погибли, не потерялись, не были объявлены еретическими, а лежали сейчас передо мной, уцелевшие в бурях шести столетий.

Удивительная вещь – слово! Скрылись под толстым слоем земли развалины неприступных крепостей. Забыты могущественные государи, одно лишь имя которых заставляло трепетать десятки народов. Время неумолимо – оно не щадит ничего. И только слово – невесомое, неосязаемое, ничем не защищенное – продолжает жить!..

...Вежливый стук в дверь комнаты прервал мои размышления.

– Гражданин, разрешите? – услышал я незнакомый голос.

Если субботним утром к вам в дверь стучится незнакомый и называет вас гражданином, видимо, следует подготовиться к разговору официальному и, может быть, не совсем приятному.

– Войдите! – откликнулся я, торопливо застегивая рубашку.

Дверь распахнулась, и незнакомец прошел в комнату. Выглядел неожиданный посетитель весьма странно. При взгляде на него в голову невольно приходила мысль, что одежду свою он позаимствовал в какой-то театральной костюмерной, где были свалены в кучу костюмы персонажей из самых разных спектаклей. Из-под распахнутой тужурки – точь-в-точь, как те, что зимой и летом служили комиссарам гражданской, – виднелась щегольская кружевная рубашка с большим ярким бантом. За такой бант полжизни бы отдал любой декаденствующий поэт из модных салонов кануна первой мировой войны. Ноги вошедшего обтягивали великолепные фирмовые джинсы, по контрасту с которыми особенно забавно смотрелись матерчатые боты, в годы моего детства широко известные под неофициальным названием «Прощай, молодость!». Венчала ансамбль неопределенного цвета кепка, словно только что снятая с отрицательного персонажа очередного теледетектива. Притом необычным казался не только наряд незнакомца сам по себе: было в его одежде еще нечто странное, чего я сразу не мог определить.

– Мое почтение! – приветствовал он меня. И приветствие его тоже прозвучало странно.

– Честь имею! – в тон ему ответил я. – Чем могу служить?

Я указал на кресло – самое обыкновенное, не очень новое кресло. Но он уселся в него так осторожно и почтительно, словно это был по меньшей мере трон какого-нибудь из Людовиков.

– Позвольте мне прежде всего удостовериться, – с непонятной церемонностью начал он, – не ошибся ли я в адресе?

Хотя незнакомец говорил вроде бы совершенно свободно, в его речи тоже было что-то настораживающе-странное. Нет, не акцент, акцента не чувствовалось, а, скорее, та чрезвычайная правильность в артикуляции и старательное построение фраз, отличающие свободно владеющего чужим языком иностранца от человека, для которого этот язык родной.

– Вы, как мне было говорено, занимаетесь исследованием древних книг?

– Совершенно верно...

– Стало быть, все правильно. Смею заметить, я ваш коллега. Я вижу, речь моя не вполне привычна вашему уху. Прошу вас, не обращайте внимания – на то есть причина. Скоро я заговорю в точности как вы. Кстати, пока мы не приступили к делу, по которому я прибыл, не будете ли вы так любезны сообщить, к какому веку относится сей манускрипт?

Боже, как витиевато он говорит!

– К четырнадцатому... А что?

– К четырнадцатому?!

Он вскочил с кресла и завороженно впился глазами в страницы так, словно книга относилась по меньшей мере к четырнадцатому веку до нашей эры. И это тоже было странно. Конечно, шестьсот лет – возраст, вполне заслуживающий уважения. Но все же для профессионального археографа шестисотлетняя рукопись – не такая уж, в общем, диковинка.

С превеликой осторожностью ранний гость перевернул несколько страниц.

– Весьма сожалею, но позволить себе познакомиться с этим подробнее, увы, не могу. Время, отведенное мне, крайне ограничено. Да, по чести говоря, и специализируюсь я совсем по другой эпохе... Поэтому давайте обратимся к делу.

«Полегче на поворотах, коллега! – мысленно осадил я его. – Время, отведенное тебе, видите ли, крайне ограничено... А есть ли время у меня – этим, значит, интересоваться не стоит?»

– Когда вы узнаете, что привело меня сюда и какая роль отводится в нашем деле вам, вы отложите в сторону то, чем сейчас занимаетесь, и посвятите все свое время и силы именно этому...

Мне показалось, он прочитал мои мысли. Однако не слишком ли он самоуверен? И дело уже стало «нашим», и роль мне какая-то в нем отведена...

– То, что вы сейчас услышите, скорее всего покажется вам невероятным, – продолжал он. – Но я прошу поверить всему, что будет мной сказано. События двух ближайших дней убедят вас, что я говорю правду. И потом, у вас все-таки двадцатый век...

(«А у вас?» – чуть было не сказал я.)

...И эта идея достаточно хорошо известна. По крайней мере, фантасты ваши изволили съесть на этом деле не одну собаку. Скажем, в том же четырнадцатом веке объяснить все бывает значительно сложней...

(«Хотел бы я знать, каким образом ты мог бы объяснить хоть что-нибудь людям четырнадцатого века...»)

– Я уже сказал, – невозмутимо продолжал гость, – что занимаюсь древней литературой. Только мы с вами вкладываем в данное понятие различное содержание. Потому что для меня древняя литература – это книги, по времени к вам куда более близкие, а также сочинения ваших современников и даже потомков...

Я бросил взгляд на телефон. Как бы сейчас узнать, психиатрическая «Скорая помощь» – то-же ноль-три? Жаль, никогда раньше этим не интересовался...

– Не торопитесь с психиатром. Поверьте, я говорю правду!

Мне опять показалось, что он прочитал мои мысли... И тут внезапная догадка обожгла меня.

– Вы что же – хотите сказать, будто явились из будущего?..

– Вот видите, вы уже сами все поняли...

Карандаш в моей руке хрустнул и переломился.

– Чем вы это докажете?

– Сейчас – ничем. Поймите, я не могу отвечать на вопросы, касающиеся будущего относительно момента нашей встречи...

– И даже на один-единственный, сугубо личный?

– Вы желаете узнать, сколько лет вам осталось жить? – впервые за все время улыбнулся грустно гость. Его умение читать мысли производило ошеломляющее впечатление.

Ладно. Примем эту игру. Допустим, он действительно каким-то образом прибыл из времен грядущих. Но ведь на меня-то он наткнулся не случайно – судя по его словам, именно я и был ему нужен. Это что – о моей персоне еще помнят в его далеком веке?

Разумеется, гость и в этот раз прочитал мои мысли.

– Да. То, что я пришел именно к вам, совсем не случайность. Не хочу вас обольщать – ваши витаскульптуры не стоят в спальнях наших барышень рядом с витаскульптурами какого-нибудь Педро Ямамото. Но в кругах специалистов по древней литературе ваше имя достаточно известно...

Ах, какая захватывающая перспектива! Любопытно, это через сколько же столетий? Переборщил, приятель, переборщил... Но кто же ты на самом  деле? И зачем я тебе нужен?

– Вы сказали – Педро Ямамото?

– О, совсем забыл – вам же это имя ничего не говорит! Педро Ямамото – наш знаменитый брилингист, кумир молодежи...

– Брилингист – это кто: музыкант, актер, спортсмен? И что такое витаскульптура?

– Брилингист – это брилингист, – с улыбкой, но твердо прервал он меня. – Не пора ли нам все же перейти к делу?

Это было сказано так, что я понял – игра кончилась.

– В чем состоит ваше дело?

– Я сказал, что у нас ваше имя известно. Но вы не дали мне закончить – известно не по тем исследованиям, которыми вы занимаетесь. Будем смотреть правде в глаза – память веков очень строго отбирает имена...

Открыл Америку! Я и раньше как-то догадывался об этом...

– Ваша историческая роль, – спокойно и уверенно продолжал гость, – будет состоять в другом: вы поможете нам сделать достоянием человечества то, что потом назовут одним из величайших шедевров вашей эпохи – неизвестную современникам книгу, одну из тех, по которым века спустя люди будут судить о вашем времени...

Вот это да! Лучшая книга эпохи – ни больше ни меньше!

– Только сначала такую книгу не мешало бы еще написать...

– Она уже написана...

– Уж не вами ли? – Я опять почувствовал себя объектом нелепого розыгрыша.

– Вы все еще не верите? Повторяю – через два дня вы будете иметь достаточно доказательств, чтобы убедиться: я тот, за кого себя выдаю...

– Но почему же о таком ценном, как вы утверждаете, достоянии никто из современников да-же не догадывается?

– Вы не досказали свой вопрос. Вы ведь еще подумали: «Стоит ли тогда вообще о нем догадываться?» Браво! Блестящая идея! Разумеется, не заметить – проще всего. К тому же не заметить – это ведь вовсе не то что отвергнуть! Тут совесть чиста – никто никому не должен...

– Ну, знаете, это уже переходит границы...

– Простите... Я не имел в виду лично вас... Но вы спросили – я отвечаю. Извольте дослушать! Я хотел сказать вот о чем – кто возьмется сосчитать те костры, на которых горели не оцененные современниками великие творения? За десятки веков люди позволили потоку времени поглотить вот так, незамеченным, вместе с мусором эпох столько ценного и важного... А ведь были еще и другие костры – те, на которых жгли создавших эти творения...

– Что вы хотите этим сказать?

– Слушайте! Пока в поток бросают шелуху, течение легко уносит ее. Но если в него столкнуть огромную глыбу, она останется на месте, заставляя измениться само течение – вместо прежнего плавного движения появляются воронки, завихрения... Это же очевидно.

– Вы полагаете, что нечто подобное происходит и в потоке времени?

– По сути – да. И не полагаю, а знаю. Законы природы универсальны. Хотя внешне это проявляется совсем не так. Поэтому лишь научившись плавать во времени против течения, люди открыли, что есть вещи, которые не могут бесследно кануть в прошлое. Потому что они адресованы будущему, они – сильнее времени. И всякий раз, когда современники обрекают их на забвение – безразлично, по неведению или с умыслом, – нормальный ход времени нарушается. К сожалению, это тоже поняли слишком поздно. Многое уже необратимо. Но часть завалов на реке времени мы сумели ликвидировать...

– Странно... Вы говорите об очистке потока времени точно так же, как мы – о борьбе против загрязнения окружающей среды...

– Чего же тут странного? Меньше, чем за сто лет до вас мысль о том, что природу надо охранять от человека, вообще никому в голову не приходила. Ваши современники постигли необходимость заняться этим. Но со словом «природа» вы пока связываете только пространство. А время – это ведь тоже окружающая среда...

– Выходит, чтобы восстановить нормальный ход времени, приходится взламывать историю?

– Нет. История не делается дважды – ее невозможно переписать заново. Существует единственный способ – предоставить кому-то из живущих в прошлом шанс не допустить, чтобы ход времени нарушился...

Черт возьми, а если это все же правда? Кому же я должен помочь опубликовать такую книгу – сильнее времени? И почему вдруг для такого дела нужна именно моя помощь? В голове за-мелькали имена известнейших писателей разных стран...

– Тем, о ком вы сейчас подумали, помощь не требуется. Ваша задача – открыть современникам слова, сказанные одним из тех, кто... – гость на секунду запнулся, – живет в вашем городе.

В нашем городе? Вот так штука! Кто бы это мог быть? Неплохие книги есть у Александра Петровского. Правда, он уже много лет живет очень далеко от нашего города. Может, Василий Ситечкин – известный поэт, лауреат...

– И вы  уверены, что мне удастся сделать эту книгу достоянием человечества?

– Да. Только это будет нелегко. И удастся далеко не сразу.

– Что же, мне предстоит стать кем-то вроде Мусина-Пушкина?

– Мусин-Пушкин?.. – гость слегка задумался. – А, вспомнил! На встречу с ним ушел один мой коллега. Он должен был посоветовать ему с великим тщанием поискать... Нет, в ваше время, наверно, лучше сказать по-иному – порыться как следует... Да, порыться как следует в библиотеке одного старого монастыря. Именно там, по нашим сведениям, хранился уникальный шедевр, о котором тоже обязательно нужно было сообщить людям. Верно? Ну, если хотите, можете считать, что у вас с ним схожая задача… А сейчас скажите, на каком автобУсе я смогу доехать до площади Героев?

Он так и сказал – не «на автОбусе», а «на автобУсе», как говорили где-то годах в двадцатых. Мне сразу вспомнилось маршаковское: «Бежит, подбрасывая груз, за автобУсом автобУс». Странно... Судя по его языку, он вовсе не из будущего, а скорее откуда-то из минувших времен. Все эти «автобУсы», «барышни», «манускрипты», старомодная церемонность...

– А вы, что же, думаете, это так просто – с ходу абсолютно точно войти в нужный хронологический срез живой речи?..

(«Вот дьявол! Никак не могу привыкнуть, что он читает мысли!»)

– ...Вы, не испытавшие обратимости времени, привыкли в обыденной жизни воспринимать язык как некую статичную систему, хотя теоретически и знаете, что он постоянно развивается. Это понятно – в реальном масштабе времени ощутить его развитие невозможно. Только к старости люди замечают, что молодежь разговаривает не совсем так, как они привыкли. А мы, хронавты, чувствуем это на каждом шагу. И не всегда получается говорить так, чтобы не прорвалось ни одного странного на слух живущих в данном времени оборота. Вот откуда все мои «барышни», «манускрипты», «автобусы». И «брилингисты», между прочим, тоже... Впрочем, сейчас это уже вряд ли имеет какое-нибудь значение, – непонятно для чего добавил он и замолчал.

– А одежда! – подхватил я, радуясь, что могу продолжить его мысль. – Ведь это, наверно, еще хуже, чем язык! Стоит ошибиться с модой на какой-то десяток лет – и ты уже донельзя смешон! Когда вы шли по улице...

Спохватившись, я закрыл рот и в который раз подумал, что, безусловно, не рожден быть ди-пломатом.

– Я не шел по улице. Я сразу оказался у вас...

(«Точно, – только тут дошло до меня, – он ведь даже не позвонил в квартиру... Он постучался прямо в комнату. Как я не обратил на это внимания сразу!»)

– ...а мой наряд – вопрос особый, – грустно улыбнулся он. – Дело в том, что хронотранспортировка требует колоссальных затрат энергии и подчиняется очень сложным закономерностям соответствия времен. И если бы в моем веке пропустили ту временную точку, из которой возможен прыжок в ваш сегодняшний день, повторить попытку уже не удалось бы. А мы слишком долго не могли выяснить, как это все у вас произойдет. Детали операции во всех подробностях определились буквально в последний момент – времени на подготовку почти не оставалось. Вот и пришлось материализовывать первую попавшуюся типичную одежду двадцатого века...

Теперь я наконец понял, чем еще казался неестественным наряд гостя. На нем не было ни одной ношеной вещи. Вся одежда выглядела так, словно была только что куплена в ближайшем магазине.

– Но сейчас-то придется выйти на улицу в том, что на вас надето?

– Я очень скоро от всего этого избавлюсь. Такая возможность предусмотрена. Ну, что? Значит, до встречи через два дня...

Слова насчет встречи он произнес почему-то очень печально.

(Продолжение http://www.proza.ru/2014/05/28/1287)