Станция Одиночество

        Назвать мое отрочество выдающимся никак не получается, с какой стороны ни посмотри. Для большинства ребят, чье 18-летие пришлось на 2004 год, оно покажется обычным, даже среднестатистическим. Мне даже удивительно слышать, что кто-то из моих ровесников в начале нулевых жил как-то по-другому. Мы нещадно прогуливали школу, перебиваясь с тройки на двойку, пили много пива из банок и курили травку по подъездам друзей и знакомых. Мы рисовали граффити, не ахти какого качества, конечно, но кто рисует хорошие граффити в 15 лет? Это было средством нашего самовыражения, и процесс был намного важнее результата. В школу мы ходили только затем, чтобы на уроках рисовать эскизы в клетчатых тетрадях, а потом направлялись в какое-нибудь богом забытое место на окраине Москвы, желательно – поближе к железнодорожным путям, и переносили свои эскизы на более материальные поверхности – стены и заборы. Когда нам везло, мы забирались в спот, и там уже преображали скучные темно-зеленые электрички.
        Как у любого подростка из Северного округа Москвы, моей Меккой была заброшенная больница в Ховрино. Наша компания собиралась там раз в неделю, а то и чаще. С какой целью? Никакой цели не было. Просто как-то так повелось, стало таким ритуалом. У каждого в 15 лет должны быть свои ритуалы, разве нет?
        Уезжал я из Ховрино, как правило, уже ближе к ночи. Сидя на пустынной станции в ожидании электрички, я часто думал, что, если бы я участвовал в фотоконкурсе, в котором надо было бы сделать кадр под выданное слово, то, получив слово «одиночество», я бы сфотографировал станцию Ховрино вот в такое время. И, несомненно, выиграл бы конкурс. До сих пор для меня не существует ничего более одинокого, чем пустая станция Ховрино ноябрьской ночью.
        Станция «Одиночество». Неплохое вышло бы название. Где-нибудь в параллельном мире.
      Пару раз я даже порывался маркером написать «Одиночество» прямо на табличке с названием станции, но каждый раз меня что-то останавливало. Пусть это будет моим личным названием, только для меня одного.
      Наконец подъезжала моя электричка, я выбрасывал окурок, выдыхал белоснежное облако из пара и сигаретного дыма (станцию Ховрино я помню, почему-то, только в холодное время года) и заходил в промерзший салон. Нацепив наушники, я сразу же засыпал – таков уж был ритуал.
      А за окном электрички на меня своими черными глазами-окнами смотрела Ховринская больница, и её взгляд был полон угрозы и какого-то торжественно трагизма.
               
                ***
Впрочем, эта история не про Ховринку. И даже не про Москву. Да и не про Россию, чего уж там.

                ***
        Вся эта подростковая жизнь начала сходить на нет еще в 11 классе, а с окончанием школы исчезла совсем. Большинство друзей потерялись из виду (еще через пару лет потерялись все до единого). Кто-то уехал за границу, кто-то поступил в университет, кто-то – умер, кто-то просто пропал из виду. Ховринскую больницу я посещать перестал. Граффити рисовал намного реже – раз в месяц, потом – раз в полгода, а потом перестал совсем. Перемены в моей жизни можно описать словом «остепенился». Начал неплохо учиться и работать, без особых проблем окончил университет, обзавелся постоянной девушкой.
        В этот город я начал ездить с 19 лет. Друзей в этом городе у меня не было, а визиты мои преследовали только одну цель – хотя бы на некоторое время вырваться из ненавистной Москвы. Ездил я раза три-четыре в год, иногда – просто на выходные, иногда – на две недели, а то и больше. Гостиницы, хостелы, мотели, съемные квартиры, комнаты, дачи – за эти семь лет где я только ни останавливался. За семь лет я исколесил на электричках и автобусах всю страну, увидел, кажется, все, что было достойно внимания в этой небольшой стране.
        Но в этот раз я знал, что этот визит сюда – мой последний. Не скажу, что мне надоел город, нет, да и то, что я знал его вдоль и поперек, тоже не было причиной. Просто надо было остановиться, сказать себе «стоп». Попробовать поездить по другим странам. Да и столь частые поездки становились все более обременительными, отгулы на работе давали с неохотой, и в условиях небогатого быта ездить раз в пару месяцев за границу было мне слегка не по карману. Эта поездка – последняя – так я решил, когда покупал билет. Да и в кресле самолета я только об этом и думал. В этот раз я не ограничивал себя по времени – уволился с работы, взял с собой изрядную долю своих накоплений. Кончатся деньги – тогда и уеду, решил я.
Начинался ноябрь, с неба сыпал легкий снежок. Я в тысячный раз шел по набережной, кутаясь в шерстяной шарф. Подходила к концу моя третья неделя в этом городе. Окончательно замерзнув, я зашел в первое попавшееся кафе на чашку какао. Ни на что особо не надеясь, я открыл ноутбук и зашел на сайт, продающий авиабилеты – и совершенно внезапно увидел довольно дешевый рейс до Москвы на завтра, в 10 утра. Взвешивать и размышлять особо не хотелось – я ввел данные своей карточки и через минуту получил на почту бронь билета в один конец. Открыл письмо – и что-то во мне упало. А ведь, выходит, сегодня – мой последний день в этом городе. В городе, которому я посвятил целых семь лет, куда я, как заколдованный, возвращался – 20, 30, 40 раз… Экономил деньги на поездки, брал отпуска, увольнялся с работы. Вся эта история подходила к концу. От этого стало невыносимо грустно, я оставил недопитое какао на столе, положил деньги под пепельницу и вышел в пронизывающий ноябрьский холод.
      Надо было как-то попрощаться. Не кинуть монетку, не напиться в одном из любимых баров, не накупить сувениров – необходимо было сделать что-то принципиально иное. Но что бы я ни старался придумать, в голове стоял один и тот же образ – окраина города, гаражи-жестянки, длинный-предлинный бетонный забор и старая, красного кирпича, водонапорная башня, построенная в начале века.
      Сегодня ночью я нарисую граффити.
      Решение было простым и парадоксальным. Иных вариантов нет. Только так я оставлю городу что-то на память.Сегодня ночью я нарисую граффити.
      Найти магазин с красками в баллончиках было целой проблемой – на её решение у меня ушло часа три, а то и четыре. Когда я вышел из магазина с полным рюкзаком баллонов и маркеров, уже начинало темнеть. Стремительно холодало. Надо было двигаться к назначенному месту. Наскоро перекусив, я сел в троллейбус и сквозь ноябрьскую мглу начал всматриваться в пугающую темноту спальных районов.
      Ехал я чисто интуитивно – в том месте я бывал только один раз, да и то было несколько лет назад. Моя остановка была конечной, в автобусе, кроме меня, не осталось никого. Я прошел мимо ряда одинаковых пятиэтажек, пересек пустырь, обогнул стадион – и увидел ту самую водонапорную башню. Продравшись сквозь заросли кустов и тоненьких деревьев, я очутился лицом к лицу с серым бетонным забором.
      Всю дорогу от остановки я пытался придумать, что же я нарисую, но в голове не было ни одной мысли. И вот сейчас, стоя перед забором, я понял, что буду рисовать. Я выудил из рюкзака баллончик с черной краской, а все остальные свалил в ближайшие кусты – они мне не понадобятся.
Я рисовал глаз. Не красочный, не в каком-то стиле, не с мелко прорисованными деталями. Я рисовал простой, примитивный, черный глаз. Большой – в целую секцию забора. Как я мог сомневаться. Других вариантов и быть не могло – только глаз, и ни что иное. Работу я выполнял доброкачественно, не оставляя подтеков, то и дело отходя от забора, чтобы посмотреть на рисунок издалека и соблюсти все пропорции.
      Рисовать было трудно, потому что забор освещался только рассеянным голубоватым светом от фонаря, висящего над парковкой напротив. Когда я начал прорисовывать ресницы, голубоватый свет внезапно стал красным, а через мгновение – синим. Потом снова красным, а потом опять синим. Мне стало страшно. Не просто страшно, а безумно страшно. Как-то раз мой самолет совершал аварийную посадку, и в салоне повыпадали кислородные маски. В детстве к нам в дачу влез грабитель – прямо через окно моей комнаты, разбудив меня звоном разбитого стекла. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что я испытал в ту секунду. Этот страх даже животным назвать нельзя. Он пропитал меня насквозь, забрался в каждую клетку моего тела, в каждую молекулу, в каждый атом. Резко затошнило. Я швырнул баллончик и бросился бежать. По пути я наверняка побил пару рекордов в беге на длинные дистанции. Продираясь сквозь кусты, я сильно оцарапал щеку и руку, вся одежда покрылась брызгами грязи. Мне показалось, что я бежал целую вечность, но сейчас, оценивая расстояние, я могу сказать, что удирал я от силы минут пятнадцать. Никаких звуков преследования за собой я не слышал, но я все бежал, бежал изо всех сил, и никак не мог остановиться. Перешел на шаг я только тогда, когда очутился перед маленькой железнодорожной станцией. Тяжело дыша, я повалился на лавку и только затем оглянулся – разумеется, никто меня не преследовал.
       
         Станция была пуста. Электрички, видимо, уже перестали ходить. Я сидел на лавке и рассматривал потертую вывеску с названием. Странное дело: станция находилась в черте города, через нее проходила железная дорога к морю, однако за семь лет я ни разу здесь не побывал. Сотни, тысячи раз проезжал мимо, но на этой станции ни разу не был.
И вдруг меня по голове ударило воспоминание – словно с соседнего дома кто-то кинул мне в затылок кирпичом. Мне стало ужасно стыдно, и я стал заливаться краской. Я уже был здесь однажды. Как сейчас помню: это было в мой третий визит в город. Был теплый май, и я в очередной раз ехал на электричке к морю. Вяло рассматривая мелькавшие за окном весенние пейзажи, я поймал на себе взгляд девушки, сидящей через ряд от меня. Она улыбнулась мне, я улыбнулся в ответ. Не то чтобы красавица, но что-то цепляющее в ней, определенно, было. Я принялся в наглую таращиться на нее, и даже когда она ловила мой взгляд, я лишь ухмылялся, так и не отводя глаз. Тогда я еще не до конца убил в себе нагловатого подростка, поэтому я встал со своего места, вразвалочку подошел к ней и вот так, по-простому, сказал: «Привет! Меня Игорь зовут». В ответ она лишь извиняющиеся  развела руками, и показала несколько жестов а-ля «сурдоперевод в выпуске новостей», указав на свои уши и рот. Нет, конечно, это была не пародия и не розыгрыш, она просто была глухонемой.
        Я до сих пор не могу понять и не могу никак объяснить свое поведение в тот момент. Но я поступил именно так.
      Секунд тридцать я смотрел на нее сверху вниз, почти не моргая, а как только электричка окончательно остановилась возле какой-то маленькой станции, я резко развернулся и быстро покинул салон. По дороге от платформы до станции меня так и подмывало обернуться, но я сдержался, быстро обогнул станционное здание и там тяжело опустился на корточки. От стыда хотелось не только сгореть, но и броситься на рельсы перед следующей электричкой. Почему я так сделал? До сих пор не знаю. В тот день я отправился в отвратительный кабак прямо возле станции я порядочно там накидался.  Вышел я оттуда уже вечером, кое-как добрел до лавочки на платформе и долго-долго наблюдал за зажигающимися над станцией звездами.

          Да, это была та самая станция. Возможно, что даже та самая лавочка. С этого дурацкого случая прошло шесть с половиной лет, а по сути, ничего и не изменилось. Все та же никчемная жизнь. Все те же бесполезные поступки. И снова пустынная и одинокая станция. Все, что меня когда-то окружало, начало сваливаться в одну кучу, сливаться в одно целое – на безлюдной рижской станции ноябрьской ночью. Моя школа, друг, который повесился в 14 лет, адлерские пляжи, выпускной бал, кредит на машину, амфетаминовые бэдтрипы, аллергия на персики, свадьба девушки, которую любил, пустые лифтовые шахты Ховринской больницы…
Я еще раз прочитал название станции и закрыл глаза. Там, вдалеке, за армией серых панельных домов шумело ледяное море. Но оно было слишком далеко, чтобы его услышать.

                ***
(с): Золиту;де — остановочный пункт в Риге на железнодорожной линии Торнякалнс — Тукумс II. Название микрорайона, в котором находится плафторма — Золитуде, происходит от слова фр. Solitude, означающего «одиночество».