Битва-охота-роды - глава из книги Первобытные

Хозяина Кроликов зовут Гуверне. Говорят, что он самый древний человек. Он первым вышел из леса к Ма, первым был вылеплен ей, насыщен молоком-газом и начал строить город. Он отправлялся в лес встречать новых людей, в одиночку бесстрашно сражался с Угрозликом Закозленным, лесным заа.
Первую Ма-ша, которая встретила Гуверне, звали Сибил. Она написала книги, которые сейчас хранятся в библиотеке в Моле. Сейчас она склонилась над Ма, в которой зреют новые люди.
Рядом — Ака, скульптор. Разложил перед собой глину. Есть глина черно-серая, а есть разноцветная.
Из черно-серой глины Ака слепил зайца Ноида, кота Феликса, обезьяну-заа Сон-Сона. Они в масках ша и с оружием ша. У Ноида волшебный шар на резинке, у Феликса — волшебная сумка, из которой выскакивает кулак. У Сон-Сона — волшебный посох. Ака-ша говорит:
«Обезьяна обрела лицо-смайл и вышла из леса — теперь, с лицом, она стала человеком из мола Ша-о-Лень, сохранив свою верткость. Он в серой удобной одежде.
Кот обрел лицо-смайл, вышел из леса. Теперь, с лицом, он Люк Скайуокер, в черной одежде. Он сохранил кошачью деликатность.
Заяц получил лицо-смайл, вышел из леса. Имея лицо, он известен как Тодт, солдат в сером мундире. Этот Тодт сохранил заячью опасную непредсказуемость».
Васю текуч — потому он и одет Феликсом-Люком. Оле вертляв — и потому оделся Сон-Соном-выпускником Ша-о-Лень. Сидю напряжен — и поэтому на нем одежды Ноида-Тодта. Они все — в черно-сером. Они играют в эти электронные игры и смотрят эти фильмы. Они видят себя на столике у Ака. Тот берет кота Феликса и легко разлепливает его на отряд рыцарей. Обезьяну превращает в отряд конкистадоров, а зайца в шайку казаков.
«Феликс, Сон-Сон и Ноид неустанно идут с уровня на уровень, покоряя одно за другим дикие племена, подвластные Угрозлику, и находя в них лица-смайлы-призы. Находят новых ша и посвящают их в готентотов. На каждом уровне побеждают они злого заа — слугу Ли, держащего новых людей в Лесу, в Лени. Они — отряды Кортеса, Ермака и барона Турневиля, идущие к новым людям, томящимся в глубинах Ли, заплутавшим в ее обильных мерцающих одеждах. Их так мало — мерцающих строгим серо-стальным и черно-бархатным — против мерцающего многоцветия диких орд. Их одежда крепка, ее не пробьют стрелы ацтеков и остяков, она зеркальна — от нее отскакивают лазерные лучи. В этих зеркалах дикие люди видят свои лица-смайлы и понимают, что они уже не звери».
Но тут в ловких пальцах Ака-ша каждый маленький воин рассыпается на отряд совсем крошечных воинов.
«Войско Искандера Македонского, войско Цесаря, войско Батория-Лжедмитрия идет вытаскивать новых людей из невежества Ли. Войско сильно, потому что помнит закон, помнит Сибиллины правила-песни, помнит о единстве. Оно идет сибилизовывать диких людей, посвящать их в готентоты — got-and-taught1».
Мы видим, что крошечные воины слиты в македонские фаланги, римские когорты, посполитые баталии. А фаланги, когорты и баталионы слиты в Ноида, Феликса и Сон-Сона. А те трое слиты в Кхецойальковатля, или попросту Цоя, ворону-ужа под маской ша. Он идет в лес.
Это мы идем в лес. Мы — Цой. Он во всем черном. Он всегда носит черное.

Глиняный Цой стоит на столике у Ака. За спиной у него — карта города с домами и палисадниками. Перед ним — карта леса с тропами и зарослями, с горками, земляничными и грибными полянами, оврагами-воронками. Цой стоит на стыке краев двух карт.
Мы видим, что стоим на стыке леса и города. Мы видим лес за окном. И мы видим лес, вылезающий из чрева Ма, растекающийся по ней. Это — Ли, злая изнанка Ма. У Ма есть лицо и руки. Но в ней скрыта Ли — Лень, Лес, источник и тюрьма новых людей. Ли злая, но новые люди появляются именно в ней. Кхецойальковатль, Цой сделан из той же глины, что и Ли.
Ака правой рукой из черно-серой глины лепит Цоя-ша, а левой рукой из цветной мерцающей глины создает Ли, Пластиг-Ли-ну, которую ша идут покорять, спасать возникших в ней новых, пока Ли снова не растворила их в себе. Ака облепляет Ма этой цветной глиной. Ма вывернута наизнанку: ее вырвавшееся наружу чрево-лес-Ли захватило ее и держит в плену.
Карты, на стыке которых стоит Цой, начинают двигаться навстречу друг другу. Мы идем в лес — и лес идет в нас! Сибил, встав на колени, заглядывает в чрево Ма. Она направляет нас в лес. Мы смотрим на нее, раскачиваясь на конях-байках. Раскачиваемся — и сливается лес на карте, лес, облепивший Ма, и лес за окном.
Там внизу за окном мы мчимся в лес на конях-байках — по прямой тропе. Мы мчимся в это глиняное марево, охватывающее Ма, охватывающее наш город. Мы едины, и мы видим это, видим, как прочен и един Цой — фаланга, когорта, баталия, как крепко и ладно подогнаны друг к другу крошечные воины: их не различить в нас, как нас не различить в Цое. И сквозь Цоя текут навстречу друг другу две карты.
Они прорастают друг через друга. Город и лес — два потока, текущих один сквозь другой. Сквозь окно, сквозь стены в наш дом, в наш город прорастают разноцветно-мерцающие щупальца Ли. Мы видим, как Ли облепила тело нашей Ма. Ма тяжело и жарко в ее одеждах, она кричит, но ее лицо скрыто маской.
А Сибил поет песни-отгадки, написанные ей и хранящиеся в библиотеке Мола:

В Аксо – Аматсо, и в Аксо е Айсо в Аматсо.

Ерле — Озол с Ины, Ерле с Озол – Ерля.

Сибил пела это, когда ткала одежду для новых людей, для готентотов, которых впервые привел из леса Гуверне. Эти песни создают людей — и не позволяют им раствориться обратно в мареве леса. Эти песни и есть одежда, которую ткала Сибил: наша серо-черная одежда, граница, не позволяющая растечься нашим телам. Эти песни — черный карандашный контур, которым мы обводим цветные акварельные пятна, когда рисуем. Если петь правильно, помня все слова, не путая и не искажая их, лицо-смайл не упадет с тебя, и ты не превратишься обратно в кота, в обезьяну, в зайца. Песни Сибил не дадут потерять лицо.
Злая Ли во время боя за новых людей загадывает загадки — эти песни помогут их отгадать.

Мы в лесу. В лесу, вытекшем из Ма и затопившем город. В его пучине тут и там мы видим лица-смайлы. Ли ревет, стонет, воет: лица-смайлы, высыпавшие в ней как чирьи, зудят. Это пузырьки пустоты в ее сплошной полноте. Она спешит переварить их. Нам надо торопиться.
Лица-смайлы текут нам навстречу, поток леса, поток лени несет их сквозь город. Они повсюду, окружают нашу фалангу, окружают Кхецойальковатля. Он пришел спасти их, вывести в люди, посвятить в готентоты и превратить в ша, научить их всему — пока Ли не переварила их назад. Но они не знают этого — они подчинены Ли, заблудились в ее нарядах, считают своим правителем Угрозлика, поклоняются своему кромешному страху.
Угрозлик ведет их в бой против нас. Ведет немцев, не обладающих человеческим голосом, ведет чудь, видящую мир по-чудному, неправильно.

На картах заросли просвечивают сквозь стены и окна домов. Это плата за наше вторжение в лес. Весь город идет с нами в лес — просачивается в него и пропитывается им. Мы должны помнить, что мы ша — но Ли мешает.
Мы идем строем, нога в ногу, сохраняя Цоя. Мы поем песни-отгадки, не искажая ни единого слога:

Я в Ке, я с Те – не Узо в Ке, Узо с Те. Дау в О – ни с О Дау.

Орвузи мороли Ад, моролы Ада – Орвузу.

Черные одежды аккуратно застегнуты. Ма видит, что мы все делаем правильно, и не оставит нас, не растворится в пучине Ли.
Ли бросает на нас все свои силы. На город бросается огонь из чащи; над городом нависло толстое Небо Ясное — губастое, лениво жующее облако; с севера, где река, нахлынула вода; воздух бесится, мечется ветром и застывает камнем.
Ветер срывает нашу черную одежду, срывает маски-лица, отрывает клочки слов в песнях. Лишь произнесешь хоть слог неуверенно, робко, в полголоса, сомневаясь — ветер потянет его, попытается оторвать. Он тянет прочь самое слабое в словах: окончания.
Огонь пережигает слова в пепел — одинаковый, неразличимый. Сгорев в диком огне, все слова, все слоги превращаются в однообразный вой-стон.
А вода и камень сжимают оставшееся, не позволяя двигаться, заставляя смириться с утратой.
Нас остается все меньше. Цой растрепан, растормошен, облуплен, ощиплен, обвис клочками.
Из-под обрывков черно-серого, оберегающего нас, проступает разноцветное — то же самое, из чего состоит атакующая нас Ли. Цвета притягиваются цветами. Если в нас есть красное — его высасывает красный оттенок леса; если лиловое — присоединяется к необъятному лиловому, размешанному в текучем многоцветии Ли. Еще немного — и нас растаскают дикие краски.
Так хочется все бросить, нарушить строй, перестать тщательно двигать губами и языком. Лечь, завыть и теребить свою промежность, освобожденную от черно-серого, ласкаемую Ли.
На наших телах — обнаженных, утративших черный контур, беззащитных перед разноцветным океаном — прорастают волосы. Все длиннее, тянутся к диким ветвям, смыкаются с ними. По волосам, как по желобам, краски покидают нас. Мы сжимаемся. Ли выпивает нас.
Цой распадается. Без черно-серой завязки мы распадаемся кирпичами, как кирпичный дом без цемента. Ветер все яростнее, Небо Ясное расплылось в улыбке.
Мы забываем слова, забываем, как что называть — и лес перестает быть деревьями, ягодами, вода перестает быть рыбами и русалками. Все превращается в цветную кашу, и мы — тоже. Мы уже не видим смайликов. Только чувствуем, как дикие племена Угрозлика, заманившие нас в ловушку, рубят нас своим отвратительным оружием — пародией на благородное оружие ша. Они здесь хозяева, лес благоволит им. Несчастные, они не понимают, что их победа — их смерть. Ли растворит их, оставшихся без нашей помощи, убивших нас.
Они так и останутся зверями: медведями, зайцами, оленями, и их лица-смайлы будут навеки печальны. Все звери — несостоявшиеся ша, упустившие свой шанс, поэтому у всех зверей такие же смайлы, как у людей — но печальные, застывшие, неподвижные... Не то, что у Феликса или Ноида...
Единственная жизнь, которая есть в лесу — это стремление новых людей наружу, к городу. В  остальном лес мертв. Не сумев выйти в люди, дикие-звери по-прежнему будут нападать на город — но уже как рабы Ли, осуществляя ее стремление отнять у города жизнь. Ли мертва, и единственное, что заставляет ее выглядеть живой — стремление вернуть жизнь, когда-то ушедшую из нее в город, к ша: ушедшую еще тогда, когда из леса вышел Гуверне. С каждым новым выходом людей из леса Ли все слабее, ее все меньше, леса все меньше — а города все больше, все больше доброй Ма. Та жизнь, что возникает в Ли — лица-смайлы, рвущиеся наружу — не принадлежит ей. Все, что ей принадлежит — неотпущенные лица, превращенные в печальных, никчемных зверей, годных лишь для басен и в пищу ша.

Но — даже если ты остался без одежды, даже если увидел, что рука твоя не сжимает меч, а сжимает член, даже если совсем обмякли язык и губы, даже если губы, язык и член исчезли, потому что исчезли слова, которыми их называют, утекли в лес по отросшим волосам — надо помнить, что не только Цой растворяется. Ака-ша правой рукой отщипливает кусочки Цоя — но левой отделяет по щепотке глины от Ли, облепившей нашу Ма. Нас все меньше — но все меньше и Ли. Потому что продолжается пение:

Деве – с Деви, Наве — с Нави, Кавы – Рай.

Век Ора и вет Ора – у век тий, и тие Ора — у век тий.

Бескрайняя цветная огненно-воздушно-каменно-водная Ли, разрывающая и поглощающая нас, течет и переливается. Но надо вглядываться в нее внимательно, не отрывая глаз. Едва цветные разводы на секунду сложились в некое подобие формы, намек на тело — назови ее и ударь! Назови и ударь, пока не растеклась! Это и есть загадки Ли: мы бессильны для неведомого, бесформенного, терзающего нас, растаскивающего наши формы. Но если держать строй, сохранять дикцию, не терять остатки одежды — бескрайнюю Ли можно ловить в формы и поражать. Ее все меньше, она слабеет...
Ма учит: «Живой враг, нападающий и поражающий — невидим. Видимы лишь трупы врагов. Если видишь врага, если можешь описать его тело, произнести, как он называется — он не опасен, он мертв. Форма мертва».
«Гнездод!» - кричит Сидю, угадав крылатую клювастую форму и пронзая ее жирное пузо. «Влазень!» - кричит Оле, угадав многоногую извивающуюся тварь, шевелящую усиками и разрубив ее пополам.
«Русалка!» «Котопсина!»

Это называется нейминг. Так когда-то Гуверне-ша, которого Сибил выманила из леса яблоком, впервые дал всем имена, став Цоем, Кхецойальковатлем.
Ма говорит: «Почет тому, кто увидел и поразил дракона или Хатта Джабу. Но не мечтай об этом, иначе пропустишь то, что явилось сейчас. Ничего не жди — называй и рази то, что шлет Ли».

Ра звучете Пес, но и Ра звучете Пис.

И Оза – Оза я, и к Омее Ча – к Омее я, и к Ча – Ча я.

Если мы и гибнем, иссякаем понемногу, вытекаем через пробоины в черно-серых доспехах героев — то утраченное нами, вливаясь в океан Ли, помогает этому океану сворачиваться в формы — потому что, живя в нас, под одеждой, под песнями, привыкло к форме.
Все меньше нас. Все меньше Ли. Цой полуразрушен. Ли наполовину сошла с корчащейся в муках Ма. Но все больше фигурок перед скульптором Ака, возле карт.

Исчез Ладю — растворился в цветном мареве, полностью высосан.
Но всюду порхают лица-смайлы. Они хотят иметь тело. Любому из них не нравится, что его тело — бескрайнее, неясно где начинается и кончается. И неясно, его это тело или какого-то другого лица. Лица напрягаются, притягивают к себе окружающее марево, чтобы оно было только их, чтобы вместе с лицом стало чем-то отдельным. Они притягивают все, слепые и невежественные, притягивают и то, что в нас, отрывая, разрушая. Дикие воины Угрозлика. Ладю, растасканный дикими лицами, чувствует их желание... Они хотят восстать против бескрайности, бесформенности, против Ли.
Не поддавайся им, пой, держи строй — не давай им высасывать тебя. Но — помоги им восстать.
Едва вокруг лица-смайла возникла форма — назови ее. Пусть она рогата, пусть с щупальцами — у нее есть лицо, назови ее человеком, готентотом — и ударь ее! Она погибнет у Угрозлика — и будет жить в мире ша. А рога и щупальца отпадут.
Ладю вернется к нам в теле одного из готентотов. Мы узнаем его среди прочих!
Все лишнее, отесанное с тел новых людей, не желает растворяться. Прилепляется к другим лицам-смайлам, обманывает нас, сбивает с толку. Назовешь странную фигуру каким-то звериным именем — и она, хотя и имеет лицо, станет рабом леса, рабом великой Лени.
Но нет: когда рогов, шипов, копыт, клешней слишком много, когда они сбиваются в кучу, мы поражаем эту кучу с криком «Угрозлик!». Так Сон-Сон, Феликс и Ноид расправляются с боссами уровней. Гибнут злые вожди и жрецы диких племен, обманывавшие, заставлявшие служить Ли, приносить ей жертвы, отдавать ей силу.

Фаланги уже нет — она раскрошилась, рассыпалась. Вот рука Цоя, вот его голова. Рассыпалась черно-серая одежда, рассыпалась песня. То тут то там возникает — и снова умолкает. Нет единого хора. И тут Бибиго вскричал: «Бибиго!». И все подхватили: «Бибиго!».  Это не по правилам. Ма так не учит. Но от этого крика сами по себе потянулись друг к другу обрубки Цоя. Это так просто — кричать и кричать: «Бибиго!», повторять.
Мы снова фаланга, хотя и израненная, изодранная, потерявшая многих. Мы кричим: «Бибиго — Цой!». Мы сложились в Бибиго! Большой Бибиго стоит среди взаимопроникающих, взаиморазрушающих города и леса. О, понравится ли это Ма? Но от этого у нас появились силы. Мы разим дикие племена. Один за другим опадают с одежд Ли сгустившиеся и отделившиеся готентоты — как спелые ягоды. Один за другим падают сраженные звери без лиц и страшные вожди-безумцы, мешающие готентотам обособиться.
Вместо песен Сибил Бибиго запел новую песню. Он поет о том, что происходит:

Придивуси в леньсо
Ланцики по децем,
Придивуси немце
На сюсторний номос.

Ражи та опрусим,
Юзим мортирусьо,
Тха зычат «Вздаюси!»,
Смажем катюхом.

Кланди-ша подчертый
Княв с аэрозонду
В плавну флюю мордень,
Зычь та есть и конкурс.

Гуверне-ша, вдыкав
С гусне drebezhi-car,
Рукерил, зашикал:
«Угрозлик — охо!»

(Перевод: "Мы вторглись в лес отрядами по десять человек, а не умеющие говорить ворвались в наш мир. Обрушим на них ярость, используем военную технику, пусть молят о пощаде, покроем их бесчестием.
Вот Кланди-ша, поддавшись искушению слабости, упал с аэрозонда лицом в ручей, крича, что это лишь игра. Увидев это с гусеничного транспортного средства, Гуверне-Ша ударил кулаком и послал угрозу Угрозлику").

Сибил извлекла нового человека из Ма. Вместе с ним вышли кусочки плоти Ма, оберегавшие  нового человека и пытавшиеся удержать его. Будет пир! Мы возвращаемся из леса, ведя диких людей и неся трупы зверей и вождей-безумцев-угрозликов.
Впереди — Бибиго. Это его праздник, он спас фалангу, сумел восстановить ее.
Бибиго кричит: «Бибиго назвал Угрозлика — Бибиго убил Угрозлика!» И все кричат.
Мы съедим убитых зверей — и отнесем их кости и шкуры в лес, и закопаем там их головы. Чтобы Ли вновь растворила их в себе, чтобы из звериных голов выросли новые звери.
Мы вывесим на шестах трупы злых лесных вождей, служителей невежества. Будут висеть, пока не растворятся, не вернутся к Ли.
А новых людей, готентотов, мы начнем учить. Они уже got – теперь пора им стать taught.  Они получат имена. Кто-то из них получит имя Ладю. 

Новый человек в руках Сибил плачет. Готентоты, которых мы ведем, рвутся, мечутся — поэтому пришлось их связать. Им непривычен новый мир, мир людей, их пугает отсутствие леса, отсутствие океана лени.
Новые люди плачут, ругаются, проклинают, богохульствуют — а Сибил поет...
Новорожденный буйствует, жалуется:

Теотит бирдерея! Цян РНМ! Дягу бы не Ю, а лотьеку плет!

А Сибил поет, утешая его:

В Аксо – Аматсо, и в Аксо е Айсо в Аматсо.

Дикий человек хочет говорить — но не может, Угрозлик учил его лишь пародии на язык. В лесу он называл все неправильно, текучая Пластиг-Ли-на складывалась для него в неправильные формы. Но отгадка Сибил, сплетаясь с его криками, исправляет мир перед его глазами:

Втае окстит оба мира, дерется Цоя нирвак. Сномедая губынею Йа слова Ма — тостье куплето.

А Гребеню-ша нежным голосом, тихо подыгрывая себе на гитаре, превращает речь готентота и Сибил в стихи:

Из засады осудила мир здешний,
Мир слепой свобода от него успешных
Бунтарей. А с этих уст певших
Чары сладкие летят спящим.

Дикие люди преодолели Ли, вырвались из нее — и увидели лицо Ма. Вокруг них — лица. У них самих — лица. Люди — зеркала друг другу. Только здесь, в мире Ма, у которой есть лицо, можно увидеть свое лицо, отраженное в ком-то другом.
Перекусим канал, связующий нового человека с Ли, с лесом. Он больше не дышит лесным воздухом. Он дышит воздухом города, воздухом, который делает свободным. Недаром у зверей хвосты — ими они связаны с лесом. Лес питает их через хвосты. А человека питает Ма — через рот, а не через хвост.
Ма берет вышедшего из ее нутра — из Ли — нового человека. Он еще текучий, он словно невысохшая акварель. Мы, воины, назвали его во время битвы в лесу, остановили мгновение, сохранили ту форму, что явилась на миг вокруг его лица-смайла. Но эта форма готова растечься вновь. Ма держит его на руках, лепит его, укрепляет форму, поит его газом-молоком. Наполняет его форму изнутри, чтобы стала прочной и упругой. Одевает его.
Пение Сибил и есть это молоко-газ. Бессвязные крики нового человека, которыми он выражает свое отношение к миру — это его тело, пытающееся растечься, раствориться, вернуться в хаос Лени.
С каждым новым человеком Ли становится чуть меньше. Но чуть меньше становится и Ма, ведь Ли — лишь ее изнанка, по ту сторону ее лица. С каждым новым человеком, вышедшим из ее леса, Ма иссякает, пока не иссякнет совсем. Поэтому она постепенно, начиная с первого  исторгнутого ей нового человека, переходит в другую Ма-ша, которая вышла из леса позже ее.
Ли не сдается, не хочет отдавать готентотов, не хочет слабеть и уменьшаться. Она бурлит внутри Ма. Ма держит нового человека, прижимает к груди — но тянется к нему зубами, хочет съесть. Ли давит изнутри Ленью: оставить нового, положить и отдыхать, перестать петь, не ткать ему одежду-форму. Пусть останется недолепленным, пусть не знает язык, не различает контуров мира.
Из-за Лени некоторые новые люди остаются зверьми, всю жизнь говорят на недоязыке, видят недомир. Они становятся рабами, для которых исполнять правила Ма — мука, пытка, работа.  Они вечно злы, вечно ворчат на недоязыке, хотят назад в лес.

На картах та часть леса и та часть города, что взаимно вошли друг в друга, превратились в ходе битвы в мертвую пустыню. Леса стало меньше — и города стало меньше. Но победа осталась за нами. И в этой пустыне новые люди строят свой город. Вскормленные и вылепленные Ма, они переходят в обучение к Кхоцойальковатлю, обучающему их ремеслам. Они строят дома, они носят одежду, они поют на пустынном месте гимны. Это — их город. Он — часть всеобщего города, и при этом он — их. Город растет с каждой новой битвой: новое племя диких людей превращается в ша и обзаводится своим городом, отодвигая границу леса. Когда-нибудь город дойдет и до зловещих американцев и до инопланетян, превратив их в ша.
Каждый из нас — Кхецойальковатль для нового человека, разбуженного нашим членом-Чижом в младшей Ма, в которую перетекла старшая Ма. И горе, если твоя Ма поддавалась Лени, лепя и кормя газом тебя: тогда и ты будешь объят Ленью, обучая нового человека. Не сумеешь различить Лень в нем, не заметишь ошибок в его пении гимна, в повязывании одежды.