Туман 2 начало глава 8

          Что в этот момент более всего терзало помещика? К сожалению многое. И это «многое» не давало возможности найти основную причину лишения душевного равновесия.

             В числе прочих, входящих в реестр «многое», было и собственное саморазочарование, и не кажущееся своей ошибочностью умозаключение, и то, что не своевременно случилось посвящение штаб-ротмистра и Якова в, как, оказалось, несостоятельную версию, а… обида. Да-да, именно обида! Вы не ослышались! То, что было надлежащим образом представлено, как полновесное и окончательное разоблачение, в яви подверглось умелому опровержению двумя, самыми подозреваемыми пассажирами – дамой в шляпке и отцом Паисием. Они демонстративно мозолили глаза Кирилле Антоновичу в тот момент, когда он наблюдал за громкой беседой пассажиров  второго класса. Размышляя вдоль этой канвы, становилось понятно, что и подобный гвалт, произошедший на нижней палубе, был искусно подстроен, дабы непременно конкретный человек в конкретное время был вынужден объявиться в не менее конкретном месте. Что, к радости оппонентов, и было достигнуто. Ну, пусть кто-либо потрудится оспорить эту мысль! Есть кто? Так я и думал! Никто, читающий эти строки в состоянии спокойного благодушия, не осмелится опровергнуть подобное умозаключение, а Кирилле Антоновичу приходилось в кратчайшие сроки принимать решения, от которых могла напрямую зависеть жизнь его друга.

             Да-а, а вот, что касаемо обиды, то она была вполне обоснована тем обстоятельством, что этот фарс на нижней палубе устраивался в пику помещику и тем людям, которые старались изобличить и изловить злодея. И в словах «в пику» ни единой оговорки нету – Кирилла Антонович был уверен в том, что подобное было произведено лишь  оттого, что эта парочка была осведомлена (!) о его измышлениях! Непременно осведомлена! Явив себя пред взорами пассажиров первого класса, они продемонстрировали свою информированность о беседах, протекающих в, казалось бы, узком кругу единомышленников. Вот вам и подоплёка обиды – посторонние люди всё знают о происходящем среди помощников господина Толмачёва.
И как прикажете это понимать? Среди посвящённых людей был предатель? А, возможно, эта парочка имела шанс совершать подслушивание? Впору начать подозревать всех подряд, исключая себя, разумеется.

              Оставшиеся разочаровательные части отвратительного настроения напрямую касались и того, что малая толика событий развивалась по его, Кириллы Антоновича, плану. И то, что только хорошее и деловое настроение имеет верх над вновь наступающей тошнотой. И прочая, и прочая, и прочая.

              Распаляясь всё более, а через время охолоняя самого себя, помещик погружался в раздумья, изредка всплывая на поверхность для того, чтобы сыскать слабое местечко в своих логических рассуждениях.

              При этом он укладывался на гамачную кровать в невообразимых позах, затем вскочив, принимался суетливо перемещаться по каюте, имевшей семь шагов вдоль и четыре поперёк. Латунный кран умывальника был открываем несчётное количество раз, а вытекающая из него вода, своим журчанием, напоминала о пароходной качке, что, в свой черёд, не настраивало на благоприятное развитие размышлений (надеюсь, вам понятно по какой причине).

             Если возможно так выразиться, то досталось и плательному шкафу, который был испытан на прочность стократным открытием-закрытием дверей, увесисто украшенных деревянными завитушками.

               А один раз (и пусть это останется между нами), Кирилла Антонович втиснулся внутрь этого шкафа и, плотно прикрыв за собою двустворчатые двери, просидел некоторое время в серёдке в полной темноте и в тиши. А после, насладившись добровольным заточением, с криком «Попался, голубчик!», пулей выскочил из своего укрытия и распластался на кровати.

                Надобно отдать должное, эти манипуляции внутри каюты привели помещика к кое-каким выводам и, даже, позволили обдумать некий план действий на ближайшее время.

            Именно процесс обдумывания плана был беспардонно прерван стуком в дверь. Это явился Яков полюбопытствовать о самочувствии Кириллы Антоновича и уведомить о том, что менее чем через четверть часа, будет подан обед. Помещик от обеда отказался.

--Вам нездоровится? – Тревогою перебивая обычные спокойные нотки в голосе, спросил Яков.

--Я не здоров настолько, что, сойди я на берег, все местные бродячие коты глядели бы на меня свысока, а лежащие в грязи свиньи держали бы меня за ровню.

Яков промолчал. Не уразумев этого пассажа, он счёл, за лучшее, простоять с десяток секунд молча, а после произнести.

--Если хотите – могу прислать вам обед в каюту.

--Нет, Яков, добрая душа, сегодня отобедайте без меня.

--Вы можете изголодаться до ужина….

--Какой ты, Яков, не понятливый, право слово! Обедать сегодня я не стану!

--Вот, ведь, изголодаетесь, помянёте моё слово – изголодаетесь!

Кирилла Антонович, почему-то, представил себя Прошкой, горластым и, временами, вреднючим сыном кухарки Циклиды, и заговорил его интонацией.

--Не понимаешь, что говорю? И пусть проголодаюсь, и пусть!

--Теперь понятно, - пробормотал Яков, выходя из каюты, - назло няньке уши отморожу!

               А помещик, избавившись он назойливости официанта, снова погрузился в свои раздумья. И, как оказалось, с толком.

            Рождённый им анализ произошедшего и всего того, что, возможно, могло, и должно было случиться, вызвали к жизни новый план сыскной компании. Но, на сей раз, он был тайным настолько, что даже мне не посчастливилось узнать о нём хоть сколько полезного. И всё оттого, что главный стратег принял решение держать всё в секретности от всех буквально, и только иногда раздавать своим соучастникам кое-какие задания, по результатам коих, снова-таки самолично, отслеживать правильность исполнения вышеуказанного пана. Так-то, вот.

          А что же Модест Павлович? Оставшись в окружении господ французских инженеров, штаб-ротмистр, нисколько не оскорбившись, скорым уходом Кириллы Антоновича, а напротив, уразумев, что сие действие было надобно исполнить, принялся играть роль, предложенную ему надворным советником.

           Он мило улыбался пассажирам, совершавшим предобеденный променад по палубе. А тем господам, кои вознамерились представиться для знакомства с таким молодым, а, главное, столичным генералом, радушно пожимал протянутую ладонь, и согласно кивал на предложение дружбы. Представляемым ему дамам, невзирая на то, в каком качестве они были презентованы – жёнами, дочерьми либо спутницами, штаб-ротмистр с учтивым полупоклоном делал касание губами их пальцев, напряжённых от отсутствия привычки, к подобного рода, галантному обхождению.

          Популярность Модеста Павловича росла с каждым новым знакомством ещё и оттого, что в ответном и уважительно-этикетном стандарте представлению подлежали и французы – улыбчивый Александр Эйфель и значительно молчащий Леон Арго.

         Случались при этих знакомствах и казусы. Две пары Балаковских буржуа, довольно легко общавшиеся в своих Балаковских будуарах на французском языке, обнаружили, в присутствии оригинальных иностранцев, страшные пробелы не только в грамматике, но и в запасе обиходных слов. По-первам, они взглядами испрашивали помощи у своих спутников, а затем и вовсе переходили на легчайший из языков – язык жестов. Чем немало веселили столично-французскую компанию.

Модест Павлович почти легко соглашался испить бокал вина «за знакомство и товарищество», не отступая ни на шаг от предписанных Толмачёвым рамок поведения. Шутошные  скетчи штаб-ротмистра не единожды резко обрывались, переходя в сосредоточенное молчание. И не раз его вечное перо порхало над страницами записной книжки, оставляя на ней знаки, смысла у которых не существовало. Одним словом, на палубе царило полновесное театральное действо, в котором принимали участие все без исключения пассажиры первого класса.

Немного настораживало то обстоятельство, что каждый из лицедеев, пребывавших на палубе, свято верил в то, что именно его игра принимается на веру тем, для кого, в данный момент, разыгрывается данная сценка. А это означало и то, что в среде пароходной актёрской труппы присутствовал и настоящий артист, чья игра в финальной мизансцене должна была сотворить смерть одного из участников подобного водевиля. И мы знаем, кого именно. Оттого сей спектакль был пронизан холодом при внешней доброжелательности, подозрением при полном радушии и устойчивости в ногах, при кажущейся вальяжности. Устойчивости на случай нежданного нападения.

            Пару раз Модест Павлович навещал своего друга в его… едва не обмолвился словом «келье», в его каюте. Но уговорить его выйти на обед, либо на ужин, не удалось. Равно, как и не удалось его разговорить. Кирилла Антонович вежливо отказывался от любого предложения, ссылаясь на необходимость привести в порядок свои размышления.

          Так прошёл этот день.

            Ближе к вечеру, однако, похолодало, и помещик отважился покинуть каюту, чтобы  взбодриться речным воздухом перед отходом ко сну и, заодно, полюбоваться на высокие меловые горы, что тянулись вдоль берега вёрст, эдак, на десять. За бортом ещё виднелся старинный город Волгск, который, во времена царствования Петра Алексеевича, был  переиначен на город Вольск.

        А отчего он «ещё виднелся»? Да оттого, что в этом месте над Волгой начал опускаться туман.

             Пассажиры верхней палубы не обращали на это природное явление ровным счётом никакого внимания. Они уж успели раззнакомиться, обсудить сходные пристрастия, всласть нахвалиться и перейти к более компанейскому времяпрепровождению.

           Мужчины всё чаще стали подходить к стойке, у которой Яков наполнял им бокалы, а дамы, собравшись в круг, увлечённо что-то обговаривали, поглядывая, при этом, на столичного генерала. Эти случайные выстрелы глазами неожиданно, или же вполне ожидаемо, переросли в игру «фанты», в которую моментально был вовлечён и переодетый штаб-ротмистр. Французская делегация тоже вниманием обделена не была.

         Палубные матросы вынесли фонари и установили их так, чтобы палуба перед кают-компанией стала освещена. Капитан распорядился сбавить ход на «самый малый вперёд», что было вполне разумно, учитывая, что туман мог таить в себе опасность.
 
              Кирилла Антонович не стал посещать кают-компанию. Не из-за того, что у него отсутствовало игривое настроение, которое бурлило на освещённой части палубы, а оттого, что заданная самому себе задача никак не складывалась в саму задачу. Иными словами не находилось решения для тех вопросов, которые и не могли быть решены из-за того, что не существовало смысла их решать. Я хотел бы донести до вашего понимания, в какую мыслительную воронку попал философский ум помещика. В упрощённом виде, это можно представить себе в виде страха… нет, ужаса, который вас охватил! Только, вот причин этого ужаса вы не понимаете. Вас не хотят ограбить, убить, утопить, поджечь, разлюбить, обмануть, предать – ничего из перечисленного вам не угрожает, а ощущение ужаса не отпускает.

Это, безусловно, утрированное понятие, но общую картину понять позволяет – картину выхода немедленного из ситуации, когда нет никакой ситуации вообще, и выходить-то, собственно говоря, не откуда, да и незачем. Это, други мои, суть философия в чистейшем виде, а по простому – обычное брожение в уму. К моему сожалению – оба определения верны.

            Туман, тем временем, сгущался. Или становилось темнее.

           Не переставая истязать себя разрешением собственной запутанности, Кирилла Антонович направился в сторону кормы. Пароход двигался не скоро, качки не чувствовалось совсем. Вечер ожидался приятным.

        Чу! Что-то хлопнуло по воде и с шумом рассыпало брызги.
--Большая, видать, рыба играет, - с видом знатока определил про себя помещик. Но, тут же одёрнул себя, - какая же это рыба? Она не так уж глупа, чтобы подплывать под громаду  парохода, не опасаясь лопастей гребного винта и большого руля. Это не рыба. А что?

           Любопытство, в купе с размышлениями о происхождении звука, ускорили передвижение нашего исследователя по палубе.

          На корме, однако, было темнее, нежели на освещённой палубе у кают-компании. Да, и туман, к тому же….

             Некоторые, проступающие из тьмы, контуры предметов всё же случилось определить. Это – тот самый пресловутый леер, это – гребная спасательная лодка, это – вторая, вот свёрнутый в тугую бухту канат, вот сложенный брезент, коим накрывают лодки… зачем его сняли?

            Помещик перегнулся через леер и принялся разглядывать темень, в которой, по звуку, угадывалась вода и ничего более. Попытка рассмотреть то, что, возможно, упало с палубы в воду, была тут же приравнена к нулю из-за погодной сложности в виде вечернего тумана.

              Увидеть, Кирилла Антонович, ничего не смог, однако он смог услышать за секунду до того, как неизвестная сила приподняла его над палубой и сбросила в ту самую темень, в которой угадывалась вода. Услыхал он, и в этом мог поклясться, на чём хотите, звук шагов, издаваемых босыми ногами.

           Волжская вода приняла помещика сразу и всего, лишь на миг, оглушив его, ударом о водную гладь. Она потащила его барахтающееся, от не умения плавать тело, в не менее тёмную глубину.

--Как же так? – Носилось в голове помещика, - как же так?!

             Кирилла Антонович понял, что тонет. Глупо и несвоевременно умирает по чьей-то прихоти. Именно по «чьей-то», поскольку он был уверен, что его сбросили в воду.

           Воздух предательски заканчивался, вокруг темень, судорожные движения руками и ногами в попытках обрести хоть какую-нибудь опору не приводили к улучшению положения. Поверхность реки становилась всё выше, и да неё не дотянуться….

            Нет особой нужды описывать то, что творилось в голове философствующего помещика, уходящего вглубь Волги. Стоит описать то, что он прочувствовал, когда, словно поплавок, вынырнул на поверхность.

            Воздух радостно ворвался в его грудь, а глаза смогли различить корму удаляющегося парохода. Радость, от нежданного спасения бурлила и требовала немедленного ответа – каким образом он всплыл?

            Находясь в воде по самое горло, Кирилла Антонович прочувствовал странную непотопляемость, которую ему давало… давал… костюм! Да-да-да! Это костюм его вытолкнул из глубины, и удерживал его на плаву, и в правду, как поплавок!

--Господи!  Что за чудо мне преподнёс… жид Кройцер! Или это господин Толмачёв расстарался обмундировать меня подобным манером? Благодарю их обоих!

            Рассыпая благодарности за своё избавление от потопления, и не переставая крутить головою во все стороны, помещик смог-таки разглядеть нечто спасительное в сажени, или немногим меньше, от своей правой руки. Это был канат, который тянулся за пароходом.

--Снова хвала Господу! Уж, ежели, спасает Создатель, то до конца!

            А вопросы о том, для чего этот канат болтается за пароходом, кто его привязал и все остальные, нахлынувшие на Кириллу Антоновича, были тут же отодвинуты на задний план. А на переднем – поскорее за него ухватиться!

           Сотворив не мыслимый рывок, и положив себя их фигуры «поплавок» в фигуру «плывущая щепка», помещик смог не только дотянуться, но и крепко ухватиться, за достаточно туго натянутый канат.

            Тело дёрнулось, и поплыло во след пароходу. Пользуясь не только руками, но и по-лягушачьи двигая ногами, Кирилла Антонович передвигался по спасительному канату всё ближе и ближе к корме, которую он оставил не о своей воле.

            Вот, наконец, удалось, подтянувшись, схватиться за, какая теперь разница, как именуется сия выпирающая штукенция? Она, штукенция, была, и полезность её заключалась ещё в том, что за неё возможно было взяться. Так, что, тут не до наименований.

         Вот уж под ногами и нижняя палуба. Всё, спасён!

            Ежели, вдруг, вы подумаете, что сей почтенный господин только и занят был тем, что сумбурно выражал щенячью радость по поводу чудесного спасения, то вы заблуждаетесь настолько, что мне трудно и представить себе глубину подобного заблуждения, глубина, которого, значительно превышает глубину Демокритова колодца. К чему я об этом? К тому, что подверженный, долгому философскому самообразованию ум помещика, словно песочные часы, песчинка за песчинкой, находил новые и новые вопросы, которые записывались в памяти. Итак. За что его сбросили? Этот вопрос задан не из жалости к себе, а из практических целей. Зачем? Он, не тот, кто покушался, а он – Кирилла Антонович, никак не причастен к роли Модеста Павловича – ни как охрана, ни как соучастник мифического прожектного строительства. Далее. Его могли сбросить потому, что он что-то увидал… нет, ошибка. Ничего он не видел, поскольку целый день провёл в своей каюте. Услыхал? Нет, ответ тот же – пребывал в каюте. Хотя… шлёпанье босых ног… и что из того? С этим – повременим. Теперь – канат. Что делает канат, одним концом привязанный к… шут его подери! Как понавыдумывают…. Не важно, к чему привязан, важно, что я за него ухватился, и вылез на палубу. И, кстати, это будет правильно, ежели я не стану никому показываться на глаза, а попаду на верхнюю палубу по приставному трапу. Смотри-ка, припомнил слово «трап», а это… эту… и бес с ней, в конце-то концов! У меня, будто, и дел более нету, как вспоминать эти части по именам. Что у нас далее? А, канат! Что он делает вторым концом в воде, если противоположный конец привязан? Тащит. Что тащит? Надобно вытянуть и поглядеть. Теперь, вот что. Почему команда Якова не смотрит за тем, что творится на палубах? А окажись на моём месте Модест Павлович? Кто привязал канат? А что, если, меня сбросили в воду из-за того, что я смог нечто увидать? Это я уж спрашивал. И отвечал. Тогда поступим следующим образом – я вытащу канат, отвязываю и иду… нет, лезу на верхнюю палубу и устраиваю совет. В Филях.

           Затащить канат на палубу, равно, как и объяснить, для чего это нужно, оказалось не совсем простым делом. То, что было на том, противоположном конце, было либо тяжёлым, либо сопротивлялось извлечению. Но упорство, помноженное на стремление добиться разгадки, наконец-то принесло результат. То, что пытался достать Кирилла Антонович, судя по звуку, всплыло на поверхность реки и повисло в воздухе, ударившись о корпус парохода.

           Удерживая, в дрожащих от напряжения руках, натянутый канат, помещик совершил один оборот вокруг себя, а затем и второй. Наматывая на себя, словно на катушку, канат, Кирилла Антонович начал отступать от леера. Шаг, ещё шаг, ещё один….  Чтобы не перехватывать руками, и не уменьшать длину каната физической силой, пришлось сделать ещё несколько оборотов. Затем всё повторялось – два шага, вдох и выдох, два шага и оборот… всё! Канат перестал сопротивляться и безвольно провис промеж леером и помещиком.

           Такой вот увязанной «куклой» Кирилла Антонович дошёл до того, что и было его уловом. Страшным уловом.

             Поперёк леера, свесив ноги на палубную часть, висела женщина. Канат же, как смог разобрать помещик, непостижимым образом не был привязан к её правой ноге, а был опутан. Вполне вероятно, что эта дама из-за тумана запуталась в канате, попросту не увидев его и, потеряв равновесие, упала за борт в тёмную воду. Да, скорее всего, так и было. Падение, испуг, вид уплывающего парохода, скованность в движениях и… кончина. Весьма прискорбно. Надобно пригласить капитан, засвидетельствовать её смерть. И Якова позвать, и Модеста Павловича, и кого-то из команды, чтобы принёс фонарь, и кого-то ещё, чтобы помогли перенести тело усопшей, и лекаря, ежели таковой  отыщется среди пассажиров, и… погоди-ка, а не проще объявить общий сбор на корме, ежели, по сути, тут нужны все? А как же непременно возникшая паника среди дам? Нет, надобно всё сделать самому. Надо самому лезть наверх и самому же кликнуть кого надо. Ага, полезть-то я полезу, а вдруг кто-то придёт и скинет тело в воду, либо ещё что худое удумает? Нет, уходить мне нельзя, надо звать отсюда.

На третий по счёту окрик, схожий на «э-гей», на палубе сначала услышался, а потом и увиделся некто, при приближении оказавшийся взлохмаченным мужчиной в косоворотке и полосатых штанах, заправленных в сапоги. Сильный водочный запах дополнял образ мужика, но не костюм, а посему эта деталь написана отдельно от предыдущего предложения.

--Чего горланишь? Заблудил? – Спросил подошедший, и захихикал.

--Послушай, любезный! Окажи мне услугу! Не за так, разумаается.

--Не за так? А за что? За пятак?

--Нет, что вы! Хотите, сажем, штоф водки с верхней палубы?

--Штоф? Хочу! Чего надо, господин хороший?

--Ступай, любезный, в кают-компанию и покличь официанта Якова, и генерала… он там один генерал, не прошибёшь.

--Этого, что с французами?

--Именно! Покличь его. Да, а Якову передай, что я просил дать тебе водки. Он даст. Скажи, кличет тебя Кирилла Антонович. Ступай!

--Так, я мигом!

--Да-да! Постой! Никому, слышишь, никому более не сказывай, что тут меня видел. Сам понимаешь, конфуз может выйти. Всё, ступай!

--Конфуз? Вот, господа дают!

           И действительно, ожидать, долго, не пришлось. Сперва, в густом тумане проступило мутное светлое пятно, которое переросло в фонарь в правой руке Якова. В левой был револьвер. Позади, шёл Модест Павлович.

--Вы одни?

--Что случилось, Кирилла Антонович?

--Вы одни?

--Что у вас стряслось?

--Давайте по порядку. Вы одни?

--Да. Что….

--Там.

          Помещик вытянул руку в сторону кормового леера. Освещая себе фонарём, в том же направлении пошёл Яков. Тут и Модест Павлович решил озадачиться вопросом, который без успеха задавал официант.

--Что случилось?

--Понимаете, я тут думал-думал, и решил немного освежиться. Вышел на палубу и отправился к корме. Вокруг – туман, не видать собственного носа. И, вдруг, всплеск! Я подошёл к лееру, чтобы поглядеть вниз. Глупо, да? Вокруг темень, да туман, а я с верхней палубы….

--Где вы её нашли?

--Я тут пытаюсь рассказать, что услыхал, как что-то упало в воду. Подошёл к лееру, перегнулся, чтобы увидеть, и… не знаю. Мне показалось, что меня сбросили в реку. Понимаете, господа, леер мне по пояс, вот и выходит, что, перегнуться так, дабы самому упасть вниз – это не возможно!

--И, что дальше?

--Дальше? А дальше я стал тонуть, как ни смешно это звучит. Уж и с жизнью надумал проститься, когда меня, словно поплавок, вытолкнуло на верх, поверите?

--Это костюм. Что далее?

--Далее? Далее я вижу, как пароход уплывает. Хоть и густ туман, доложу я вам, однако такая громадина всё ж видна. Да, а меж водою и низом тумана, был просвет. Такое в природе не редко наблюдается, туман не всегда ложится на воду.

--Кирилла Антонович, пожалуйста!

--Я, лишь, соблюдаю последовательность изложения. Так вот, господа, в сей просвет я и увидал канат, который тащился за пароходом. На моё счастье, я плавал не далеко от него, и смог ухватится рукой. Кое-как взобрался на эту палубу и вытащил канат из воды. То, что я извлёк – вы увидели.

--То, что вы извлекли – фрау Магда Шенке.

--Это… это носатая немка! Боже мой, Боже мой! Какое несчастье! Она, видимо, в тумане запуталась в валяющемся канате и утратила равновесие…. Бедная женщина!

--Эту бедную женщину задушили. Обернули вокруг шеи что-то тонкое, и затянули. След остался очень заметный. Я бы предположил, что это рояльная петля. Возможно.
Тишина была ответом на слова Якова. Тишина такая, что от неё можно было оглохнуть. И длилась она, не менее минуты. Друзья помещики переглянулись.

           Каково, на ваш взгляд, было душевное состояние людей, стоящих на корме? Это представить сможет лишь человек с большим воображением. Лично я не могу этого сделать до сего дня.

         Первым взял себя в руки Кирилла Антонович. Он приблизился к Модесту Павловичу, взял его за борта расстёгнутого мундира и прижался к нему так, что смог, даже в таком тумане  разглядеть его зрачки. Далее, по-прежнему молча, разжал кисть правой руки и, вытянув её в сторону лежащей женщины, сказал тихо, но твёрдо.

--Он – здесь.
 
           Странно, но никого эти слова не расстроили и не напугали, а лишь подстегнули мужчин к действию.

--Её надобно отнести в отсек в машинном отделении. Я распоряжусь.

--Постойте, Яков! Что вам известно об этой даме?

--Всё.

--Что, всё, простите?

--Это Маргарита Озолиня. Родом из Курляндской губернии. Привлекалась господином… вы знаете, о ком я говорю, для выполнения отдельных заданий особо щепетильного свойства. На этом пароходе она охраняла вас.

--Охраняла меня?

--Ежели вас смущает тот факт, что она дама, то сие не смущало, а изрядно огорчало тех, кто видел в ней лишь даму, а не агента. Можете мне поверить, она хорошо знала дело, которым занималась.

--Видать, что не так уж хорошо, - проговорил Модест Павлович, застёгивая китель. – Я  не умаляю её достоинств, я говорю о таланте убийцы, который разглядел в ней то, что она скрывала под личиной обычной дамы. Он её обманул и, простите, лишил жизни. Её убивец оказался более профессионален, нежели она, вы, я и Кирилла Антонович. Уж нет он ли сбросил нашего друга в воду? Если он, то отчего не убил и его? Пожалел? Либо Кирилла Антонович не опасен для него? Как же он смог в этой фрау распознать агента?

--Это основание для второстепенных вопросов, на первом же месте стоит другое – кто сей человек?

--Я осмелюсь перебить вашу беседу, господа. Что станем делать с трупом?

--Послушайте меня! Фрау Шенке….

--Маргарита Озолиня.

--Простите! Она – мертва. Отчего? Не знаю. Но, то обстоятельство, что она состояла на службе у… сами знаете кого, не позволяет нам надеяться на случайное и трагическое стечение обстоятельств, послуживших причиной её гибели. То, что она мертва, знает и убивец, однако, ему этого мало, и он избавляется от тела.

--Пытается избавиться.

--Спасибо Модест Павлович, пытается. И только в этот момент срабатывает это самое стечение – она, видимо, в момент борьбы путается в этом канате и не… исчезает, как на то рассчитывал убийца. Ежели он пребывает в уверенности, что она мертва, и тело её утопло, то пусть так и остаётся. В противном случае, он может насторожиться настолько,  что более не даст нам ни какой возможности изловить его.

--Вы предлагаете….

--Да. Предлагаю отправить тело обратно за борт. И немедля.

--Кирилла Антонович, это, как-то, не по-христиански.

--Судя по её фамилии, она их прибалтийских католиков, верно? Значит, мы не нарушим канонов настолько, чтобы считаться не прощёными вероотступниками. А представьте себе, что она встретила бы свою смерть в глухом лесу? Кто бы её сыскал? Я, по-прежнему считаю, что надобно отправить тело в воду. Ну, дорогой мой Яков, поглядите на это с иной стороны – то, что мы хотим совершить, станет продолжением её задания. Даже в… подобном состоянии, она ещё служит общему делу. Вы не согласны?

--Необходима парусина и балласт.

--На верхней палубе есть брезент и бухта каната. Этим можно воспользоваться.

--Я поднимусь, и сброшу их вам.

--Вот и началась охота, - Сказал штаб-ротмистр, когда Яков отошёл. – На нас. Хорошо бы понимать, по каким правилам она ведётся.

--Тот, кто ловит птицу удачи, может и не беспокоиться о соблюдении правил охоты.

--Означает ли сие, что это мы и есть теми ловцами?

--Именно это и означает, Модест Павлович, именно это.