Чердак забытых вещей

   Летняя кухня  бабушки и дедушки, у которых я  проводил в каникулы по одной-две недели, была здесь же, на втором этаже, и просто продолжала огромный сруб дома, только эта часть не отапливалась и стены  были не из брёвен, а из толстых досок.
    В кухне, вдоль правой стены, стояли: огромный сундук, на котором при желании можно было выспаться, потом две железные односпальные кровати, газовая плита и  алюминиевый пятиведёрный бак с питьевой водой, которую носили с уличной колонки. Вниз, к выходу на крыльцо, вела  крутая деревянная лестница из двенадцати ступеней. В левой стене летней кухни была дверь в интересующий меня чулан...
   На правой длинной стене чулана висела на крючках всякая старая одежда, например шинель, в которой дядя Вова демобилизовался из Германии в самом начале шестидесятых годов, а всю другую стену занимали глубокие лари с отделениями, в которые легко можно было высыпать по несколько мешков муки, гороха или соли. Лари закрывались крепкими деревянными крышками, а выше на полках лежали всякие мелкие вещи: однажды я нашёл там пачку мелкокалиберных патронов, в другой раз  часть интереснейшего журнала "Искатель" с увлекательными фантастическими рассказами.
   Выше полок из брёвен торчали две железные скобы-ступени, по которым забирались  на чердак...
    Сухой воздух чердака пах пылью  и полынью, развешенной кое-где по углам. Пройдя по земляному полу в дальний от чулана конец чердака, можно было выглянуть в запылённое оконце, выходящее на нашу грунтовую улицу, слегка присыпанную щебёнкой. Всё наиболее интересное таилось в затенённой части чердака, расположенной над летней кухней.
   Там на стене  уже лет двадцать висели дедовы лапти с длинными, плетёнными из лыка ремешками, которые должны были перехватывать крест-накрест холщовые онучи-портянки, надеваемые вместо носков. Дед всегда говорил, что он - исконный крестьянин и похоронить его надо в этих лаптях.
   Пол чердака над летней кухней был не насыпной, а из одних досок и поэтому приходилось ходить осторожно, чтобы доски не скрипели и никто не заинтересовался моим частым там пребыванием.
    Постепенно я стащил в старый фанерный чемодан в углу этой части чердака все сокровища, найденные в комнате дедовского дома, в сараях и даже в бане, расположенной  посередине огорода.

Песенник

   Толстую чёрную тетрадь  я обнаружил на скучном, пустом чердаке нашей бани. Маленький домик рублёной из брёвен бани был расположен почти в центре огорода. Баня топилась по-чёрному: то есть дрова горели прямо в печке под котлом, вмурованным в невысокий кирпичный постамент, справа от входной двери из дощатого предбанника.
   Вокруг котла была насыпана крупная галька, на которую плескали воду из ковшика, и тогда пар заполнял всё помещение. Дым от горящих дров  выходил в  отверстие, которое называлось мурейка, в дальней стене бани и по пути коптил до черноты потолок. После протопки отверстие затыкалось старой зимней шапкой-ушанкой и всё помещение заполнял сухой жар. Слева от входа  в баню стоял жестяной бак с холодной водой. Еще для любителей попариться имелся высокий деревянный полог, расположенный вровень с гальками вокруг котла, и две низкие длинные скамейки - для обычных моющихся. Естественно, здесь же находились и оцинкованные круглые шайки и веники.
    Так вот, наконец, про тетрадь, спрятанную и забытую на пыльном чердаке бани. Она вся была исписана фиолетовыми чернилами и принадлежала моему дяде Вове, который слыл хулиганом и пьяницей. В ней были песни, записанные, наверное, ещё в его школьные годы.    И вот в каникулы после шестого класса я с моими двумя двоюродными сёстрами-погодками постигал жизнь, читая запретные хулиганские песни с жестокими строками:
- Ты меня бросил - измял мою простынь!..
Или ещё более смущающими наше юное воображение:
- Ты меня целуешь в губы, раздеваешь очень грубо...
   Не помню уже, куда девалась эта тетрадь… Кажется, она чаще лежала не в моём чемодане на чердаке, а была на руках у сестёр и их подружек, и однажды тётя Рая, обнаружив и прочитав её, спалила "это ****ство" в печи.


Гербарий и облигации

   Пачку облигаций я нашёл, роясь в зале в большом трёхстворчатом шифоньере. Облигации - это такие  пёстрые бумажки достоинством от десяти до двухсот рублей, выпущенные в сороковых-пятидесятых годах. Их заставляли забирать вместо части зарплаты. Долгое время народ  хранил "ценные бумаги"  вместе со всякими документами, но через тридцать лет, в 1977 году, государство облигации постепенно начало выкупать, и дедушка каждый год сдавал их в Сбербанк и получал деньги. Мамины облигации за 1955 и 56 годы я сам сдавал в банк в Тольятти и получил за них больше ста пятидесяти рублей.
   Пару высушенных морских коньков, несколько раковин и три альбома с субтропическими листьями и цветами я обнаружил там же, в шифоньере, ещё учась во втором классе. Тогда нас тоже заставляли в летние каникулы собирать гербарии местных растений и вести дневники наблюдений за погодой, и потому в пятом классе я знал названия гораздо большего числа трав и деревьев, чем сейчас.
   Субтропические листики и ракушки сохранились от поездки дяди Паши, младшего маминого брата-отличника в пионерлагерь Артек в 1964 году. Эти хрупкие гербарии быстро поломались и затерялись где-то при долгих переездах нашей семьи из удмуртского Сарапула в Караганду, а потом на Волгу - в Тольятти. А вот монеты, которые я собирал с детского сада, ещё много лет находились у меня в коллекции и помогали вспоминать истории, связанные с их приобретением.


Футляр для  спичек  и ножичек

   Я помню, что футляр для  спичек  обычно лежал в правом переднем углу чемодана, прямо под рукой. Дед много курил, вставал даже ночью, чтобы  "высосать" очередную папиросу "Прибой" и, наверное, эту вещицу я позаимствовал именно у него. Недавно я просил знакомых антикваров достать мне такой футляр, но увы, прошёл год, а вещицы так и нет.
   Футляры бывают лёгкие, золотистые, из анодированного алюминия и белые, блестящие, мельхиоровые. Их надевали на хрупкие спичечные коробки, чтобы те не ломались в кармане. Справа и слева в футляре были предусмотрены прямоугольные, скругленные на концах, прорези, оставляющие открытыми поверхности, по которым чиркали спичкой. На верхней лицевой поверхности футляров обычно штамповали какие-нибудь патриотические картинки, например, башню московского кремля.
   Ножичек для разрезания страниц (а раньше некоторые книги выпускали именно так - не разрезанными) подарил мне дед. Ножик длиной в ладонь походил на маленькую саблю, с обеих сторон лезвия были даже канавки для стекания крови. Ручка сабельки имена небольшую овальную гарду. В центре никелированной поверхности ручки был ещё трёхцветный эмалевый узор тиснённый в овале.       
   Позднее я сделал ножны из толстой рулонной фольги для крышек молочных бутылок: мама принесла её с маслозавода, где она  тогда работала бухгалтером. Этот ножичек до сих пор хранится у меня, иногда я нахожу его, роясь в своём комоде, и  вспоминаю дедушку Андрея.

Французская медаль

   Бронзовую толстую медаль 1817 года, с выпуклым барельефом Вольтера, подарил мне в Орловке дядя Саша. Это было на каникулах после восьмого класса, дяде - старшему брату моей мамы, было уже пятьдесят, но он ещё лихо подтягивался  раз семь на турнике. Он вообще был, как сейчас бы сказали "брутальный тип". В 1942 году в пятнадцать лет его забрали в военное училище морских лётчиков, но на фронт их отправили только восемнадцатилетними и они успели лишь к войне с Японией. Потом он служил дальше: до сорок седьмого года, пока какие-то бандиты ночью не всадили ему нож в спину во Владивостоке. В Орловке - русской деревне в тридцати километрах от янаульского чердака - он прожил весь остаток своей жизни, работая в школе учителем истории и физкультуры.
   Запомнились его фантастические байки о том, что кто-то из моих прапрадедов прожил сто шесть лет и он тоже хочет прожить лет до ста, но, на фоне его редких, но периодических запоев и вырезанных двух третях желудка, чудо, что он дожил до семидесяти семи - видимо помог чистый деревенский воздух.
   А медаль до сих пор сохранилась у меня, правда я как-то сдуру по-молодости счистил красивую столетнюю коричневую патину и пришлось потом полгода держать медаль в горшке с цветком и регулярно поливать растение и медаль. Новая патина вышла какой-то тонкой и красноватой, а на ребре медали появилось пятнышко некрасивой медной окиси, но всё равно так вышло лучше, чем прежний, отчищенный неестественно-жёлтый для старой вещи цвет.
   Откуда же в Орловке старинная французская медаль, ведь никаких остатков дореволюционных дворцовых имений нигде рядом не было? Я думаю, что её после  войны подарил дяде Саше кто-то из фронтовиков, которые, воюя  в Европе, прихватывали всякие памятные трофеи.

Значки и погоны

   Парадные сержантские погоны танкиста, значки "Гвардия" и "Отличник Советской армии", как и гербарии, быстро перекочевали из бабушкиного трёхстворчатого шифоньера в мой чемодан на чердаке.
   Погоны блестели тремя позолоченными лычками на чёрном бархатном фоне, бронзовый жёлтый "Отличник СА" был не по уставу, а по дембельской лихости покрыт блестящим никелем.
   В серванте, в шкатулке с пуговицами и другой мелочью,  лежали ещё медаль и Орден материнства, которые бабушке вручили после войны. Дядя Паша, родившийся в сорок восьмом, считался седьмым ребёнком, так как не засчитали, видимо, Ольгу, умершую в десятилетнем возрасте перед самой войной и вторую девочку, погибшую ещё во младенчестве, поэтому орден был только третьей степени.
   Орден и медаль так и не попали в мой чемодан - пропали, скорее всего их увёз в Орловку дядя Саша - он был тоже тот ещё барахольщик.

Монеты

   Здесь я расскажу только о монетах привезённых из Янаула, с каникул.
Постоянно, после дождя, я, низко нагнувшись, внимательно разглядывал грядки на огороде и несколько раз находил никелевые монетки начала тридцатых годов, а один раз, рядом с баней, нашёл даже медную денежку 1861 года. Видимо и раньше здесь, на огороде, была какая-нибудь баня, а в старое время при строительстве существовал обычай класть под опорные столбы строения монетки. Рубли клали под дома, а для бани посчитали достаточной и мелкую монетку.
   Однажды, когда мне было уже лет четырнадцать, бабушка нашла в кармане старого пальто в сарае холщовый мешочек с десятком серебряных рублей  отчеканенных с начала и до конца девятнадцатого века и к ним ещё вдвое больше советских полтинников  1922 года, с большой звёздочкой с одной стороны монеты.
   Два рубля, времён Александра второго, у меня выпросил для изготовления блесен заядлый рыбак дядя Илья, часть полтинников исчезла неизвестно куда, а остальные монеты много лет находились у меня в коллекции.
   Бабушка и до этого случая пополняла мою коллекцию: я учился ещё в первом классе, когда она вытащила из своего заветного сундука рубль 1924 года "с рабочим и колхозником" и подарила мне.
   Несколько монет отдала мне красавица Алёнка - дочь наших вечных соседей с первого этажа. Я переписывался с ней учась в десятом классе. В то время она уже поступила в техникум в областном центре, так как окончила школу на год раньше меня. Через полгода переписка заглохла по моей вине: класс был выпускной, я стал налегать на учёбу, да и слишком сильно  был тогда влюблён в Жанну из параллельного класса.
   Как-то, будучи в Янауле на каникулах после первого курса института, (а Алёна тогда отучилась в техникуме два года), она позвала меня к себе домой, чтобы передать монету в двадцать копеек, выпущенную в первые годы советской власти. Скорее всего это был просто повод в последний раз попробовать добиться от меня каких-то активных действий (поцелуев или объятий) вместо пустой болтовни.
   Мы были одни, в доме было прохладно и тенисто от заслонявших окна кустов в палисаднике. Постель была тут же, за раскрытой дверью, что вела в маленькую комнату справа от зала, но я ничего не понял, и мы вяло беседовали, попивая чай за столом у окна, и Алёна быстро свернула неинтересный ей разговор.


    Последний раз я побывал у деда и бабушки в марте восемьдесят восьмого, будучи  в отпуске, так как работал тогда инженером на Ульяновском автозаводе. К тому времени наши вечные соседи с первого этажа  уже несколько лет зарабатывали "длинный" рубль на далёком севере, а низ сдавали случайным людям.
   Через год, неожиданно для нашей семьи (а был серьёзный разговор, что мы могли бы выкупить первый этаж и мои родители переехали бы ухаживать за стариками, благо  моя мама ушла на пенсию), дом был продан весь за двенадцать тысяч  холостому богатому хозяину, поднакопившему денег на северной работе.
   Дом, обшитый белой вагонкой, и сейчас стоит по тому же адресу: Октябрьская 33. Об этом написали мне знакомые, побывавшие года два назад в Янауле у своих родственников.
   Не удивлюсь, если где-то на чердаке так и пылится чемодан с комсомольскими и пионерскими значками (ещё старыми, бронзовыми, без портрета Ленина), с россыпью маленьких бронзовых гирек со штампами проверок сороковых годов и прочей мелочью, что я не забрал в свой последний приезд.