Окно в память

Степан проснулся. Серый рассвет стелился в окне ровной, без морщин, занавеской. Дырочка блёклой звезды прокалывала сплошную пелену. Степан опустил руку, пошарил по полу и, нащупав утку, подсунул под деревяшку своего тела, гордясь тем, что простынь снова сухая. Уже неделю он владел своими естественными функциями, что наполняло надеждами, которые ему самому трудно было определить и объяснить. В голове были только свежие, мало понятные знания, не раз трудно обдуманные, старательно запоминаемые, но не пробуждающие никаких чувств. Чувства же были простыми, короткими, сегодняшними. Главным из них было ноющее, мешающее всякой радости, чувство неполноценности, оторванности от мира людей, их забот и даже понятий. Ну, что он такое, человек без памяти о прошлом? Калека, лишённый возможности самостоятельно передвигаться? Однорукий инвалид… Степан знал теперь своё имя, но не то давнее, а новое, данное ему условно, чтобы как-то называть. Он знал, что его считают героем, а что такое «герой» было почти непонятно, только ясно, что что-то хорошее. Он узнавал окружающий мир с чистого листа полностью стёртой памяти, и не был несчастлив, не был обуреваем никакими желаниями или сожалениями. Видя окружающих, больной понимал своё жалкое положение, но не испытывал ни особой горечи, ни жалости к себе: «Я такой, какой есть. И что?..» Маленькие победы над болезнью безмерно радовали его, заполняли его, почти растительную, жизнь.
Он лежал в отдельной палате, врачи хлопотали над ним, постоянно производя обследования его тела, пытаясь достучаться до спящего в неведении мозга. Вчера приходила красивая женщина, немолодая, очень грустная. Она ласково посмотрела на него и покачала головой. Потом горько заплакала. Из коротких фраз Степан понял, что он не тот, кого она ищет.  Он уже знал, что у человека  всегда есть в жизни люди, связанные с ним прошлой, прожитой частью жизни: родственники, друзья, коллеги… Его, может быть, тоже любят и помнят, ищут и ждут, но он их не помнит, а потому и не ждёт.
До прихода той солдатской матери у Степана и желания никакого не было найти своих близких. Равнодушие ничем не замутнялось, было бодро-спокойным. Но после этой живой встречи стало ныть внутри, тянуть куда-то, то ли назад, в прошлое, то ли вперёд, в непознанное. И, поговорив с ним о его самочувствии, врач-психиатр Аркадий Самуилович приказал принести в палату телевизор.
Это было окно. Обыкновенное, даже невзрачно маленькое в чёрной рамке окошко, вправленное в громоздкий ящик. Провод с вилкой на конце тянулся в одну сторону, какая-то штуковина с рожками – в другую… Маша, толстенькая, как подушка, медсестра включила телевизор. Степан был потрясён. В сером выпуклом окошке зацвёл яркими красками, заполнился звуками, замелькал лицами, картинами природы и человеческих поселений незнаемый, невиданный мир! Он сначала даже испугался, словно ошалел, но потом всмотрелся, вслушался, стал ловить понятные слова, начал понимать происходящее в той заоконной жизни.
В эту ночь он долго не мог уснуть, крутились в мыслях картинки, звучали речи, гудели машины… Люди там были не спокойные и внимательно-ласковые, как здесь, в госпитале, а часто резкие, грубые и злые или пылкие, полные то грусти, то горечи, то неудержимой ласки… «Во-он как! Они там живут и связываются друг с другом, порой борются, сопротивляются и нападают!.. Это страшно! Я так не хочу!..»
Аркадий Самуилович внимательно вслушивался в сбивчивую речь Степана, задавал короткие, вопросы, помогающие высказаться, вздыхал, грустнел взглядом. В конце беседы несколько раз повторил: «Не надо бояться – это жизнь. Не надо бояться». Но Степан, не отрываясь от телевизора, постоянно чувствовал этот распирающий душу страх. Он всё более осознавал своё убожество, ненавидел теперь своё покалеченное тело, свою беспомощность. Особенно его теперь мучило непробиваемое беспамятство. Злоба и ярость мутили разум. Он заставлял свою целую правую руку работать и работать так, чтобы Маша-подушка не видела его интимных участков тела, чтобы не обслуживала его за едой, не умывала, как младенца. Аркадий Самуилович утешал его словами, но взгляд его светился всё большим интересом и даже радостью. Степан услышал, что и Маше врач сказал весёлым голосом: «Злится, бунтует – это хорошо, славно!» А что же хорошего? Нет покоя. Ни минуты, ни мгновенья того чистого, блаженного равнодушия, того, нетронутого желаниями и сожалениями, вчера. Телевизор заполнил всё его существование. Радости тоже начали пробиваться в жизнь инвалида: вот музыка переполняет восторгом, вот чужая судьба захватила все мысли, вот интересная передача – настоящее           открытие для больного мира природы…
Теперь Степан  осознал, что его место в жизни общества отдельное, отгороженное ото всех остальных невозможностью жить как все, заниматься делами, распоряжаться собой. Приходилось быть зависимым от полноценных людей, подстраивать свои планы и желания под обстоятельства ущербной жизни. И, впервые за год и три месяца после комы, он захотел вспомнить своё прошлое, отыскать в необъятном мире хоть одну родную человеческую душу, любящую и ценящую не героя, а простого живого, скорее выжившего, родственника.
Сейчас он не просто смотрел телевизор, а выискивал хоть что-то, за что могла бы зацепиться его сплошь затуманенная память. Он знал теперь, что из-за ранений и ожогов, из-за восстановительных пластических операций, у него и лицо-то другое, которое ни о чём не скажет знавшим его до боя.
Когда на экране шли документальные кадры о войне, в душе просыпался клокочущий огонь, азарт и гнев, желание победы волновали и мучили. Он сжимал кулак, стучал им по тумбочке, натягивались жилы на шее. Казалось, сейчас-сейчас вспомнится что-то, пронзительно бьющееся в мозгу! А вспомнилось во сне. Чётко так, просто прозвучал ломкий юношеский басок: «Что ты, Юрка, тушёнку не ешь? Шашлычку захотелось?» И смех нескольких ребят, и, бьющийся на ветру, край плащ-палатки. «Я – Юра!», - сразу проснулось в нём замирающее от волнения сердце, забилось, затрепетало, сдавило дыхание.
На имя «Юра» отозвалось около полусотни матерей. Но ни одно лицо на фотографиях ни о чём не сказало Юрию.
Прошло полгода. Инвалида пересадили в кресло, он передвигался по коридору, заглядывал в соседние палаты, разговаривал с лежачими и выздоравливающими. В его палате теперь лежал товарищ, у которого не было обеих рук, ноги тоже были под угрозой от сильного обморожения. Юра заботился о Косте, утешал его, как мог и немного, светло и сочувственно завидовал ему: к Косте приехала мама. Юра сам ушёл в общую палату. Там тоже был телевизор, и раненые смотрели его, не выключая.
Юре вручили звезду героя, он один выжил в операции, от которой зависела сохранность крупнейшего   военного предприятия, а значит, и жизнь военного городка, всех его жителей. Ему писали письма и представители власти и простые жители этого пункта, он отвечал им, но ничего не помнил.
Этим вечером в музыкальной программе бурная фортепьянная музыка, непонятная, но волнующая, звучала на фоне грозы. Кинокадры взволновали Юру, так давно отгороженного от природы, её жизни, её стихий.
И ночью была гроза. Молнии рвали черноту неба на неравные, кривые куски, гремел гром, и Юра всем существом ощущал, что знает это, что такое было в его жизни, но не просто было, а как-то захватило его, повлияло на него в своё время. Он закрыл глаза и увидел над собой чёрное разорванное небо, словно почувствовал на лице холод дождевых струй, вспомнился дикий страх, желание спрятаться и успокаивающий голос, тёплый и сильный – голос большого мужчины, склонившегося к нему черноволосой, блестящей от воды головой: «Не дрейфь, сынок, Балясовы не сдаются! Ты ж у меня герой!»
Героя Юрия Балясова нашёл его отец Егор Тимофеевич. Оказалось, он с десяти лет растил мальчика сам, схоронив, безвременно унесённую болезнью, жену. На сына он три  года назад получил похоронку. Юра попрощался с персоналом, с ребятами, вздохнул, глядя на Машу-подушку: «Ответишь на моё письмо, а, Маша?» Та зарделась, кивнула в ответ. «Эх, кому я калека нужен! – горько пробормотал Юра, - только и остаётся…» Он не стал додумывать горькое, а вспомнил, что обещал доктору читать, рисовать, что получалось у него всё лучше, учиться этому сложному делу и, конечно, то, о чём не додумал --  смотреть телевизор.
--     Бать, а телевизор у тебя есть?
--     Есть, сынок. Как же без телевизора? Скучать не будешь.
Он потрепал его по голове и с нежностью посмотрел на выпуклую, в форме жучка, родинку за ухом, которая одна только и убеждала, что этот покалеченный мальчик с чужим лицом и есть его любимый Юрка.