К дню Победы. Кузьминки. ч. 8

К 69-й годовщине Великой Победы

 Приключения бравого сержанта Юрьевой
 в Великую отечественную войну

Бригада провела тот день в напряженной учебе и работе, согласно установленным распорядкам. Утром побатарейно и поротно бежали трехкилометровый кросс вокруг княжеского парка, после зарядки поделились: первая смена ушла на практические занятия на полигонах, полосах препятствий и стрельбищах, вторая осталась в лагере и занялась изучением уставов и материальной части. После обеда смены поменялись, первая вернулась в лагерь, а вторая переместилась на полигоны. Рукосуев, как и обещал, возвратился около семи часов вечера; бодро взбегая на террасу он заметил ожидавшего его Лукина и нахмурился, вспомнив о предстоящем неприятном разговоре.

— Проходите в кабинет, Александр Романович, минутку подождите — умоюсь, весь в копоти… Танкисты что-то жгут на полигоне, редкостная гадость, так к коже и липнет… — проговорил он скороговоркой, коря себя за недостаток строгости в тоне, которая так пригодилась бы в этом случае.

Он мало общался с начальником особотдела и плохо его знал, поскольку не имел ни времени, ни повода наладить отношения. Помимо двух или трех формальных встреч, они спокойно занимались своими делами, не мешая друг другу. Но теперь Рукосуев предчувствовал нечто вроде конфликта и понимал, что во всей бригаде не было человека, над которым он имел бы столь мало власти, как над этим чекистом, а между тем он собирался вмешаться в дело, бывшее в полной компетенции Лукина. Понимание уязвимости и шаткости своей позиции раздражало комбрига и не давало ему собраться с мыслями.

Вытирая на ходу руки и лицо полотенцем, Рукосуев зашел в свой кабинет. Лукин спокойно дожидался его, сидя на стуле. Заметив комбрига, он уставно встал по стойке «смирно», но смотрел независимо, спокойно и твердо, с прищуром. Этот взгляд Лукин подсмотрел сегодня утром у Сухиничева, и решился принять его на вооружение — впечатлил, зараза. Тем не менее, он не стал «бороться» со взглядом комбрига, посмотрел ровно три секунды на его переносицу, смягчил неловкость намеком на улыбку, и отвел глаза на мгновение раньше, чем его поведение могло показаться вызывающим.

Рукосуев сел за письменный стол, пригласил присесть Лукина и задал ему несколько общих вопросов — о качестве пополнения, о моральном духе новобранцев и т.д. Наконец, стало уместно спросить о главном, и он, отведя взгляд немного в сторону (что, конечно же, было неправильно и не осталось незамеченным), спросил самым небрежным тоном:

— Я утром встретил вашего оперуполномоченного в артполку, он мне сообщил о ЧП в первой батарее. Вроде как спирт воруют в санчасти, в самоволки ходят по деревням, причем регулярно… Хочу Вашего подтверждения — что, дело и впрямь серьезное?

Лукин заготовил ответ заранее, но, прежде чем начать говорить, посчитал до восьми.

— Дело, по меркам военного времени, серьезное, товарищ полковник. Но гибкий подход допускает. Все зависит от Вашей командирской установки. Если считаете, что следует примерно укрепить дисциплину, основания для строгого наказания просматриваются.

Рукосуев долго не отвечал. Он только что был на занятиях, обратил внимание на слаженные действия солдат, их веселый, боевой настрой. Очень хотелось верить, что этого достаточно, и что они так же весело и ловко будут бить немцев. Но он хорошо помнил июль 1941 года, бой под Раковичами, когда целый батальон его горнострелков, усиленный сорокопятками, побежал от одного немецкого разведывательного танка. Ему тогда пришлось самолично скакать на этот участок верхом, хватать бегущих за потные гимнастерки, бить кулаком, грозить револьвером. Поразило одно обстоятельство: далеко не все были в панике, некоторые даже шутить пытались. Тоже были веселые и боевые ребята, а бежали почему? Да так, за компанию! Приехали дивизионные особисты, комбата расстреляли перед строем и еще троих рядовых на выбор. Больше батальон не бегал, в августе в полном составе погиб на реке Ирпень, не отступив с боевого рубежа ни на шаг. Рукосуев твердо знал, что жестокие меры работают, и работают хорошо; он был твердо убежден в их пользе для общего дела, для Победы. Но после разговора с замполитом, после веселого и хлопотного дня боевой учебы, все его человеческое существо восставало против подобных убеждений.

— Вы их допросили? — спросил он, наконец. Голос звучал хрипло, пришлось прокашляться.

— Да.

— Ну, и какие они?

— Обычные.

Рукосуев недовольно прижмурился и потер переносицу.

— Не бывает обычных, Александр Павлович. Все разные, все необычные. Вот они — какие? Валеев этот — какой? Вы же должны в таких вещах понимать, Вы же особист!?

Лукин с удивлением посмотрел на комбрига. Он внезапно понял, как будто его озарило изнутри, что в душе Рукосуева идет внутренняя борьба, что он просит у него помощи. Стало вдруг так легко, так радостно, что нельзя было сдержать смущенной улыбки; глаза заблестели, он откинулся на спинку стула, закинул ногу за ногу и благодарно посмотрел на комбрига.

— Какой Валеев? Да чудесный мальчик этот Валеев — умница, романтик, книжки читает. Честный до глупости, наивный. А Сухиничев — знаете какой? Настоящий русский характер: упрямый, насмешливый, авантюрист немного. У него внутри свой мир — в котором все по справедливости, все правильно. А что там снаружи — это ему не важно; если что-то другое, не по его совести — он удивляется, и только. Нет, говорит, такого закону, не может быть такого закону — и точка. Я ему пытаюсь втолковать: ты хоть понимаешь, что в переплет попал? А он — я ничего плохого не делал, никого не обидел. Нет такого закона.

Рукосуев слушал удивленно, с интересом и удовольствием. На его лице тоже заиграла улыбка.

— Ну, а Юрьева?

— А что Юрьева? Ребенок совсем, детский сад. Очень честная и правильная девушка. Нашли бы мои сыновья таких невест — я бы только радовался.

— Но она же спирт воровала!

— Да ну… Это Вам Сердюк наплел? Полная чушь; ей Сухиничев бутылку скинул, во время погони, попросил спрятать. А она правильная девочка — своих не выдает, вот Сердюк и построил версию.

— Уфффф… Ну, прямо от сердца отлегло… А спирт тогда откуда?

— А спирт — он от врожденного обаяния Сухиничева. У него зазноба в Люблине, — видали там спиртзаводик такой, с шоссе видно, еще с помещичьих времен остался?

— Так оттуда спирт, что ли?

— Оттуда, оттуда. Мамаша зазнобина там работает, ну и тащит помаленьку, разумеется.

— А Сухиничев, значит, и мамашу обаял?

— Не удивлюсь. Мужик видный, бывалый. Говорят, лучший наводчик в полку.

Лукин вплотную приблизился в своем рассказе к неприятным подробностям, связанным с реализацией утащенного на заводе спирта и лихорадочно придумывал, как бы ловчее выгородить старшину Засыпко и объяснить собственную роль во всей этой истории. К, счастью, дальнейшая судьба спирта Рукосуева не заинтересовала. Его всецело увлекли люблинские похождения Сухиничева.

— А Валеев зачем бегал? У него тоже зазноба?

— Нет, он за компанию, из любви к приключениям. Да он и не пьет, совсем.

Рукосуев засмеялся.

— За компанию! Ну да, логично. Романтик, школьник вчерашний… А этот Сухиничев из крестьян, говорите? А какой губернии?

— Калужской, кажется.

— Ага! Не земляк, но соседушка. Из гамаюнов, небось, они все страсть какие упрямые … Не обращали внимания, говорит как, — с напевом?

— Точно! Тянет гласные.

— Ну, точно — гамаюн! Этим хоть кол на голове теши, все по-своему сделают. У нас, на смоленщине, так говорят: калужане не ужинают: поедят, да спать ложатся. Деляги те еще, мы их аршинниками зовем. Это потому что они тесто на аршины продают. Мой дед с ними однажды торговался на ярмарке, рассказывал. Глядит — торгуют калужские мужички тяжеловоза, иностранной породы, першерона, что ли. Подошел, цену спросил, говорит — скиньте хоть пять рубликов, ради приличия. А те ему в ответ — лошадь стоит 130 рублей, такая у нее цена, хошь — бери, не хошь — иди. А дед мой, знаете ли, тоже упертый был мужик, невысокий такой, но крепкий…

В этот момент в дверь кабинета громко, требовательно постучали. Рукосуев, недовольно поморщился — и не потому, что его прервали, а потому что он вдруг обнаружил себя сидящим вразвалку и болтающим о всякой ерунде. Неуловимым одновременным движением плеч и спины он подобрался, приосанился, согнал с лица благодушную улыбку и твердым командирским тоном разрешил войти. В кабинет влетел лейтенант-посыльный с пакетом из штаба дивизии. По его походке, по выражению лица все сразу стало понятно. Лукин почувствовал, как торопливо забилось сердце, и тут же удовлетворенно отметил подрагивание ножниц в руке комбрига, вскрывавшего пакет.

Рукосуев вынул машинописный листок с печатями и подписями, сел за стол и быстро, но внимательно прочел текст. Закончив чтение, он взглянул на часы; на лбу собрались озабоченные морщины.

— Адъютант! — крикнул он громко и властно, протягивая листок подскочившему из приемной щеголеватому командиру — передайте это начальнику штаба. Пусть подготовит приказ на выдвижение бригады. Записывайте основные пункты: Назначение — жел-дор станция Люберцы. Личный состав выдвигается пешим порядком, колонной по четыре, с полной походной выкладкой. Бригадное имущество перевезти силами сводной автороты в требуемое число рейсов. Под батарейное и ротное имущество выделить по бортовой трехтонке на три роты/батареи, пусть помещаются, как хотят, чтоб никаких лишних самоваров-скамеек не тащили. Штабы и тыловые подразделения оповестить немедленно, пусть оформляют документы и грузятся потихоньку, остальной личный состав — предупредить о выступлении, чтобы собрались перед сном, подъем в 04:00. Отбой на час раньше, пускай поспят. Записали? Исполняйте.

Закончив диктовку, Рукосуев собирался уже отпустить адъютанта, и как-то странно посмотрел на Лукина, как будто удивлялся — зачем он здесь? Впрочем, это удивление длилось буквально секунду, потому что присутствие Лукина заставило его вспомнить еще об одном важном деле, ради которого он вернул адъютанта, уже намерившегося стремительно исполнять приказ.

— Лейтенант, стойте — крикнул Рукосуев — вернитесь и запишите вот еще что. Пусть приготовят приказ об освобождении всех арестованных нашей бригады с гарнизонной гауптвахты. В связи с выдвижением в район боевых действий. Как будет готов, немедленно принесите мне, я подпишу.

Лукин почувствовал укол самолюбия и счел необходимым заявить протест:

—Товарищ полковник, согласно Уставу внутренней и гарнизонной службы Вы имеете право освободить только нарушителей дисциплины, но не подследственных. У меня их только трое, мы о них только что говорили.

Рукосуев нетерпеливо махнул рукой.

— Ну да, конечно! Значит, учтите этот факт, лейтенант. Чтобы в моем списке были те, кто по дисциплине залетел. А на остальных, я так понимаю, товарищ старший лейтенант госбезопасности напишет, отдельно. Я верно понял, что это Вы их должны освободить?

— Да, но…

Рукосуев бросил на него удивленный взгляд, в котором ясно читалось недоумение по поводу этого «но». «Вы мне возражаете? — читалось в этом взгляде — Но Вы не можете мне возражать, неужели Вам непонятно? Я разобрался, я принял решение, исполняйте!»

И в этот момент Лукин понял, что он, конечно, подпишет, взвалив на себя все сопутствующие проблемы: и разборку с Сердюком, и переделку показаний, и возможные обвинения в мягкотелости со стороны начальства. Он прекрасно осознавал всю неприятность последствий, но ему ничуть не менее была ясна невозможность сопротивления той всесокрушающей военной стихии, которая в настоящий момент воплотилась в комбриге; той беспощадной силе военной необходимости, о которую все условности относительно мирного гарнизонного существования разбивались как волны о гранитную скалу. Все, что сейчас мог сделать Лукин — это подчиниться; его чекистская принципиальность, ведомственный гонор, — вся эта учебно-гарнизонная роскошь в данных обстоятельствах выглядела совершенно неуместной. Воля командира, царя и бога, получившего, вместе с приказом на выступление к фронту, неоспоримое право распоряжаться жизнью и смертью сотен людей, была непререкаема. Лукин подчинился ей почти бессознательно. Он надел фуражку, вытянулся в стойку «смирно», отдал честь и пошел вслед за адъютантом писать приказ об освобождении с гауптвахты подследственных Валеева, Сухиничева и Юрьевой — за отсутствием состава преступления. Эх, рубить все махом! Неуместное в его возрасте и должности мальчишески-счастливое нежелание думать о последствиях внезапно овладело Лукиным. Началось! Семь бед – один ответ!