Властелин поневоле-2

*  *  *

Наше путешествие к Большому дому заняло часа четыре. С высоты своих носилок я не без интереса оглядывал окрестности. Следом над толпой эскорта покачиваясь плыло еще двое носилок – с верховным жрецом и с премьер-министром. У эскорта – тех самых островитян, которые лежали ниц, пока меня не развязали – непонятно откуда в руках появились каменные топорики, копья и луки.

Пока тропинка, по которой двигалось наше шествие, вилась по лесам и полям, все шли молча. Но как только мы вступали на окраину очередной деревни, эскорт во всю мощь глоток затягивал славящие верховного вождя песнопения.

Первые же звуки их нестройного, однако чрезвычайно громкого пения недвусмысленно свидетельствовали, что занятия вокалом не слишком обременяют программу военной подготовки островитян. Воины – по крайней мере, я полагал, что именно гвардейцы вождя составляли мой эскорт – вопили изо всех сил гнусными солдафонскими голосами, которые, впрочем, не претерпели особых изменений к лучшему в армиях всех цивилизаций, достигших гораздо более высоких ступеней в развитии.

Кстати, не были обременены местные вооруженные силы и строевой подготовкой – понятия о ней здесь, видимо, просто еще не существовало. Поэтому воины двигались беспорядочной толпой, вздымая тучи пыли.

Зато какие слова были в их песнопениях!

Нет, не зря разные деспоты, тираны и олигархи со всех планет так щедро прикармливают своих воспевателей! Мне доставляло огромное удовольствие слышать, как своим сияньем я затмеваю все дневные и ночные светила одновременно, а мощью мог бы поспорить с морскими штормами и сметающими все на своем пути ураганами. Ну и разное другое в этом же духе. С каждой фразой песнопений я все больше проникался ощущением, что и в самом деле отличаюсь от всех других необыкновенными качествами и достоинствами, уподобляюсь божествам и становлюсь непогрешимым. И в этом отношении ровно никакого значения не имеет, простираю ли я свою царственную длань над тридцатью тысячами подданных или же над десятками и сотнями миллионов.

Наконец мы достигли цели нашего похода – деревни, в которой размещалась резиденция верховного вождя. От всех прочих деревень, которые мы миновали по пути, столица острова отличалась разве что количеством хижин. И сам Большой дом представлял собой точно такую же хижину, как и все остальные, нижняя часть стен которой была глинобитной, а верхняя состояла из ветвей, листьев и травы, поддерживаемых вертикально поставленными столбами. Но большую хижину – что правда, то правда. И даже разделенную внутри на несколько помещений, чего в других жилищах островитян я не встречал.

Фасадом Большой дом выходил на некоторое свободное пространство, которое, надо полагать, выполняло функции главной площади страны, а с боков и позади от него сосредоточились другие строения дворцового комплекса – если только все эти хижины можно было назвать дворцовым комплексом. В них размещались различные хозяйственные помещения и кладовые, жила челядь и, конечно же, располагался «прекрасный цветник вождя», как здесь иносказательно называли гарем.

– Великий вождь голоден, – почему-то не с вопросительной, а с утвердительной интонацией произнес верховный жрец. – Сейчас он поест и отдохнет. А ближе к вечеру соизволит побеседовать с начальником воинов.

«А если не соизволит?» – подумал я.

…Обед верховного вождя происходил вовсе не так, как я себе представлял. Я-то надеялся, что на трапезу к повелителю соберется немалая компания прихлебателей, и это даст мне возможность познакомиться с высшими должностными лицами своей администрации, а заодно выведать у них, какими делами на благо государства мне надлежит заняться в ближайшие дни.

Однако оказалось, что процесс приема пищи – для вождя дело сугубо интимное, и видеть повелителя жующим или пьющим что-то никому не дозволяется. Наказание нарушившим запрет – опять-таки смерть.

В одной из комнат Большого дома меня почтительно усадили на довольно возвышенное место – чтобы голова кого-нибудь из слуг случайно не оказалась выше моей. Затем в комнату вошли и выстроились в шеренгу десятка полтора молодых красавиц. Каждая из них держала в руках глиняную посудину с каким-то варевом. Та, на которую я указывал, подносила еду ко мне, делая при каждом шаге низкие поклоны, запускала пальцы в посудину и немного съедала, демонстрируя тем самым, что пища не отравлена, а затем, пятясь и также делая на каждом шагу поклоны, покидала комнату.

«Эх, не сообразил захватить ложки и вилки! – с сожалением подумал я. – Но теперь уже делать нечего. Да и все равно в ближайшие дни выяснится, что мне недостает также многого другого, чем я привык ежедневно пользоваться. Так что без перетаскивания к Большому дому всего моего жилого модуля, видимо, не обойтись. Вот поосмотрюсь немного в своем новом положении – и займусь этим. А пока что, великий вождь, тебе придется осваивать премудрости питания с использованием лишь собственных пальцев».

На четвертой или пятой поднесенной посудине я решил, что этого хватит, дал знак остальным девушкам удалиться и попытался визуально, а также с помощью обоняния определить, из чего же сегодня состоит мой обед. В той деревне, около которой я ремонтировал астромаяк, мне не раз доводилось угощаться местными яствами. Но то, что мне принесли сей-час, не было похоже ни на одно из них. «Ладно, будь что будет – умереть вроде не должен», – решил я и запустил пальцы в ближайшую посудину. Ее содержимое неожиданно оказалось весьма приятным на вкус. Но не успел я прожевать то, что отправил в рот, как за стеной по-слышались характерные звуки ударов – и вслед за ними пронзительные женские крики.

– Эй, кто-нибудь! Великий повелитель желает спросить! – поспешно проглотив то, что было во рту, позвал я.

В дверном проеме тотчас же нарисовался Хитр. Очевидно, теперь он был приставлен ко мне в качестве адъютанта – и это дополнительно свидетельствовало, что он отнюдь не рядовой островитянин, каким предстал передо мной при нашем знакомстве.

– Что там происходит? – махнул я рукой в сторону стены.

Лицо Хитра приняло выражение крайнего изумления: дескать, какие пустяки, оказывается, могут интересовать нового вождя…

– Да будет мне позволено напомнить затмевающему сиянье звезд, что происходит то, что всегда сопровождает любую трапезу повелителя: подвергаются наказанию те стряпухи, на чьи яства сейчас не пала его милость…

Он замолчал, но видя мое недоумение, посчитал нужным продолжить:

– Если великий вождь желает, чтобы его слух услаждали крики погромче, я сейчас распо-ряжусь, чтобы их секли сильнее.

Ничего себе услаждение слуха! Или трапеза, сопровождаемая воплями нещадно терзаемых служанок, придает пище особенно пикантный вкус? Ну и нравы у здешнего двора… Впрочем, когда, возвратившись домой, я обстоятельно объяснялся по поводу своих приключений на посту верховного вождя со всякими комиссиями, мне рассказали, что у нас на Земле бывало и похлеще. Например, один из императоров Древнего Рима с мебельным именем Коммод очень любил, когда во время трапезы у него на глазах живьем разрывали на куски приговоренных к смерти узников. Я тогда не спросил, а как там выходили из положения, когда таких узников оказывалось меньше, чем требовалось разорвать за время императорского обеда. Но, думаю, в таких случаях для оказания благотворного воздействия на его августейший аппетит императорские завхозы вряд ли жалели пустить на это дело десяток-другой не совершивших никакого преступления рабов.

– Великий вождь желает, чтобы ты распорядился немедленно прекратить истязание этих несчастных! – решительно сказал я.

Хитр изумился еще больше.

– Мой господин и повелитель, разве они этого не заслужили? Их накажут – и в следующий раз они будут стараться приготовить для тебя более вкусную пищу, надеясь, что теперь-то ты предпочтешь именно их яства, а наказаны за нерадение будут другие.

– Кто и что заслужил, здесь решаю я. Так что передай мое повеление и скажи, чтобы все, кого я отправил вместе с посудинами, еще раз пришли сюда.

– Да исполнится воля великого повелителя! – заученно произнес Хитр и удалился. Не знаю, что было написано в этот момент у него на лице, но даже спина, казалось, выражала сейчас протест против столь нелепого приказания его господина.

…Несколько минут спустя церемония построения красавиц с посудинами повторилась. На этот раз я был умней, и ни одна из них не покинула комнату с посудиной в руках.

Когда настал черед подойти ко мне последней из них, я почувствовал, что женщина буквально разрывается между необходимостью соблюсти установленную церемонию и огромным желанием что-то сказать мне.

– Великий вождь заглянул в твое сердце, – приободрил я ее. – Он соблаговолит вы-слушать слова, которые рвутся на волю из твоих уст.

На ее глазах тут же выступили слезы.

– Всемогущие боги никогда не забудут доброту моего повелителя и господина, – заговорила она. – Тридцать шесть восходов, тридцать шесть полудней и тридцать шесть закатов подряд великому властелину не было угодно обратить свою милость на приготовленные мной яства – как я ни старалась, чтобы они получились самыми вкусными. И все это время после каждой трапезы плети учили меня умелости и искусности. На мне уже живого места не осталось! Да возлюбят боги нового повелителя, который явил величайшее милосердие и даровал моей недостойной спине кратковременную передышку.

Рыдания прервали ее слова. Она упала на глинобитный пол и стала целовать землю около возвышения, на котором я сидел.

– Как тебя зовут, женщина?

– Славна… – глотая слезы, произнесла она.

– Успокойся, Славна! Это не будет кратковременной передышкой. Тебя не накажут больше никогда. И тебя, и твоих подруг тоже.

Она приподнялась и устремила на меня блестевшие от слез глаза:

– Никогда – или только пока властвуешь ты, милосердный повелитель?

– А разве это не одно и то же?

Славна как-то странно смолкла, снова потупила глаза и ничего не ответив, быстро-быстро кланяясь попятилась к выходу.

(Продолжение http://www.proza.ru/2014/05/31/1479)