Саблезубый

С Борькой мы были знакомы столько, сколько я себя помню. Мы  жили в одном доме, который сейчас назвали бы элитным. Кстати, таковым, он является, и по сей день. Этот громадный, девятиэтажный, буквой «П», дом из желтого кирпича и отделанный гранитом и мрамором, был построен в первые послевоенные годы. Он по прежнему величественен и красив.  Он расположен в самом центре Москвы, между метро Маяковская и Белорусская, на тихой в то время улице, параллельной улице Горького, которая сейчас называется Тверская. В народе этот дом был известен как «дом Малого театра».  В нем на самом деле жили многие  артисты  Малого театра.  До сих пор на одном из подъездов этого дома висит мемориальная доска режиссеру этого театра Зубову. В этом подъезде, кстати, жила и моя семья. Мы к Малому театру отношения не имели, но по правилам того времени, Моссовет в каждом новом доме имел несколько квартир, которые он мог предоставлять по своему усмотрению разным уважаемым людям. Таким уважаемым человеком был мой дед, генерал фронтовик, который и получил квартиру в этом доме. Наша квартира была большой, светлой и, что самое главное, отдельной. То есть, не коммунальной. Как и у известных и заслуженных артистов. Но в нашем доме было также  много квартир коммунальных, в которых жило по несколько семей.  Сегодня так живет меньшая часть населения, тогда же коммуналки были нормой. Мой отец  тоже был фронтовым офицером и после Победы, как очень многие, служил по разным гарнизонам. До его перевода в Москву я вместе с отцом и матерью тоже жил в коммуналке. Это были особые коммуналки. Так называемые, ДОСы – дома офицерского состава внутри военного гарнизона – замкнутый узкий мирок, где все про всех всё знают, где нет никаких секретов и где все в ту пору жили на чемоданах, в любую минуту ожидая нового назначения в любую точку нашей Родины. Живущие в этих домах расшифровывали эту аббревиатуру как «Дома общества слепых». Тогда это  почему-то казалось очень смешным. Так что, переехав вместе с родителями в большую дедову квартиру, я в полной мере оценил прелесть проживания в отдельной квартире.
По соседству с нами были «дом летчиков» и «дом НКВД». Принцип заселения этих домов был такой же, как и в нашем.   Большая часть квартир распределялась по ведомственному принципу,  как правило, отдельные квартиры сотрудникам, и определенный процент - не имеющим к этому ведомству отношения счастливчикам, почитавшим за счастье  жить в прекрасном кирпичном доме со всеми удобствами в коммуналке в центре, чем в бараке на окраине. Сегодня ванной и горячей водой никого не удивишь. Это норма. А в то время можно было услышать такой разговор: «Вы в какую баню ходите? – Ну, что вы, у нас дома ванная с горячей водой».  Рядом с нашими чудесными многоэтажными домами с лифтом и горячей водой еще долгое время ютились деревянные бараки, покосившиеся домики с «удобствами», как тогда говорили, на улице. В них, как и в новых ведомственных домах, жили мои сверстники и одноклассники, мы ходили в гости друг к другу и, не смотря на разницу в бытовых  условиях, очень дружили. Как и дружили наши родители. Это было начало 60-х годов прошлого века, страна жила памятью о минувшей войне. Наши отцы и деды все были пришедшими с войны фронтовиками и людей делили не по имущественному признаку, а по принципу «воевал  - не воевал». 
Жизнь раскидала нас, живших в этом и соседних домах, по  Москве, по стране, по миру. Иногда мы случайно встречаемся, перебрасываемся парой слов. Так сложилось, что я тоже уехал из этого дома в другой район Москвы, но часто, проезжая мимо моего прежнего жилища, я выхватываю взглядом свои окна, с легкой грустью вспоминая то время, «когда деревья были большими».
Борькины родители были скрипачами. Мама его была артисткой оркестра Малого театра, а отец преподавателем класса скрипки в Гнесинском училище. Борька был страшно талантлив, потом он даже играл в оркестре у Спивакова. Сколько я его помню, он берег свои руки. Он играл на скрипке минимум по 6 часов в день. В остальном был нормальным хулиганистым пацаном, как все играл в футбол, бегал за девчонками и ничем не  отличался от сверстников. Наши родители дружили. Когда мы были совсем маленькие, мы с Борькой ходили в одну «группу», подобие сегодняшнего частного детского сада. Потом мы стали ходить в школу, каждый в свою, он в музыкальную, я в обычную. Но свободное время мы проводили часто вместе, имели общих друзей.
Когда нам с Борькой было лет по 10, наши родители отправили нас на зимние каникулы в один подмосковный детский лагерь, кажется, где-то под Рузой. Мы с ним впервые в жизни оказались без родительского надзора, чувствовали себя взрослыми и вполне довольными. Тогда, впервые в жизни, я остро ощутил разницу между «своими» и «чужими». «Своими» были такие же, как мы, городские детишки, отправленные их более обеспеченными родителями отдыхать в лагерь. «Чужими» были деревенские ребята, живущие по соседству с нашим домом отдыха, считавшие эти места своими и чувствовавшие себя хозяевами, а нас «понаехавшими». Они были более ловкие, чем мы, городские, более спортивные и более хулиганистые. В основном, это были дети работавших в доме отдыха сотрудников, живущих рядом. До открытых конфликтов дело не доходило. Мы все играли и проводили время вместе, но свое превосходство над «городскими» эти ребята старались показать всегда и во всем
В то время два моих передних зуба росли криво, и для исправления этой кривизны я ходил с металлической скобой на зубах.  В Москве я на эту деталь особенного внимания не обращал. И я, и окружающие к этому привыкли и особых неудобств это у меня не вызывало. С таким скобками ходили многие мои ровесники. Но в этом доме отдыха с такой скобкой ходил я один, что было причиной многих насмешек, особенно со стороны местных ребят. Они меня мгновенно окрестили Саблезубым, каковым я и оставался до конца моего  пребывания в лагере.
Все свободное время мы, конечно, проводили на улице. Катались на лыжах, на коньках. Я в то время занимался в секции фигурного катания и, понятно, привез с собой свои фигурные коньки. Все остальные  ребята, в том числе и местные, ездили на обычных коньках, они почему-то назывались «гаги». И только некоторые, единицы из нас, катались на «ножах». Так назывались коньки для конькобежцев. Мои фигурные  коньки не позволяли мне как всем играть в хоккей. Со своей  блестящей металлической скобкой на кривых передних зубах я был неким инородным телом, изгнанным из коллектива. Меня особенно никто не задирал, и, на своих конёчках я катался с краю катка, стараясь не мешать остальным. Иногда мне кричали:  «Эй, Саблезубый, как дела?  Смотри не простудись, а то назад к мамочке поедешь». При этом все довольно хохотали и снова забывали про меня.  Борька тоже  стал слегка сторониться меня, хотя мы с ним жили в одной комнате. Сейчас я понимаю, что ему тоже было нелегко – ему надо было сохранить отношения и со мной и с коллективом. И он лавировал как мог.
Надо сказать, что мои родители воспитывали меня довольно сурово, заставляли ходить во всякие спортивные секции, и я рос физически достаточно крепким и выносливым ребенком. По окончании нашего пребывания в лагере были традиционные соревнования в беге на коньках. Многие к ним очень серьезно готовились, тренировались. Меня, конечно, как вероятного противника не воспринимали. Я был маменькиным сынком, не способным ни на что. Что с такого взять? Тем не менее, соревнования были общелагерные и меня,  как и всех, включили в списки.
Эти первые в своей жизни соревнования я помню так,  как будто это было вчера.   
Предварительные забеги были по несколько человек. К всеобщему изумлению, я довольно легко прорвался в финальную группу.  Повсюду слышалось: «Саблезубый - то, а? Видал? Ну и ну…..». Никогда в жизни я так не хотел победить, как на тех первых моих соревнованиях.  Моими соперниками оказались двое ребят, чуть старше меня, и двое местных. Они все были уверены в себе, говорили «о тактике бега», о «втором дыхании». На меня смотрели свысока, как на недоразумение, и покровительственно похлопывали меня по плечам. Я стоял с краю, покусывая губы,  мечтая об  одном – победить. Шансы  были не очень равны. На моих фигурных конёчках мне было трудней, чем им на нормальных коньках.
- На старт, внимание…… марш!
Это был бег на сто метров. Я рванул вперед, забыв про всё. Какая там тактика, какая стратегия? Я видел перед собой только кусок льда, Я бежал что есть силы, вкладывая в этот бег всю боль предыдущих унижений,  всеобщего презрения и пренебрежения. Это был фантастический бег, легкий, красивый, свободный. Мне казалось, я парил надо льдом, едва касаясь его. Начиная с середины дистанции, я  услышал рев: «Саблезубый! Саблезубый! Давай, Саблезубый!».  Не  понимая, что происходит, не  видя ничего  вокруг, я на своих фигурных конечках рвался  к финишу.  И я проскочил его! И помчался дальше, не понимая еще, чтО именно я выиграл. Меня поймали, остановили, а я все еще не мог успокоиться, всё куда то рвался. Потом ко мне подходили те, кто был так  пренебрежителен ко мне, для кого я был неполноценным маменькиным сыночком. Мне по-взрослому жали руки, поздравляли меня. Те, кто раньше смеялись надо мной, говорили окружающим:  «Это Саблезубый, мой лучший друг». Знакомство со мной стало почетным. Все хотели со мной дружить. В оставшиеся до отъезда дни, мое новое имя Саблезубый перестало быть предметом насмешек. Его произносили почтительно,  с уважением и детской завистью. Я стал человеком, таким как все.
 До сих пор я храню привезенную из того лагеря грамоту, в которой написано, что я Победитель забега среди мальчиков второго и первого отрядов. Я и, правда, тогда победил. Тогда я первый  раз в жизни победил себя.