Макаровна

           Макаровна умерла в ночь на понедельник.
           В деревне об этом узнали от Васятки Никитина, которого послала бабушка в конец села к бабе Ане с просьбой придти к дому. Васятка подбегал ко всем встречным и тихо говорил: «А Макоровна-то умерла… Вот как…» Сама баба Нина Никитина узнала об этом от бабы Паши, которая утром и застала Макаровну лежащей в комнате поверх одеяла в длинной белой рубахе со сложенными на груди руками.
           Смерть была для всех неожиданной.
           Хотя Макаровне было уже за девяносто, она всегда выглядела бодрой и улыбчивой. До магазина  ходила сама, опираясь на тонкую коричневую палочку, по пути приветливо здороваясь со всеми. В магазине  её пропускали без очереди. Она выходила, садилась на лавочку и ждала попутчика до дома. Её огородик был всегда чист и ухожен.  У грядок то там, то тут стояли невысокие табуреточки-скамеечки. Передвигаясь от одной к другой она, как могла, ухаживала за посадками.
           Сын – Николай, жил в городе. Приезжал часто то с внуками, то с кем-нибудь из дочерей. Зимой иногда забирал Макаровну к себе, но она «в гостях» долго не задерживалась, всегда возвращалась с радостью домой. Во время отсутствия за ним: протопить там, или просто проследить, чтоб не выветрился живой дух, – смотрела её подруга – баба Паша Пронина. Баба Паша была лет на двадцать моложе Макаровны и, вроде, как чуть ли не ровесница Николая. Но как-то так получилось, что сошлись два человека, стали нужными друг другу. В деревне к этому привыкли, все знали, что в любой вечер в доме у Макаровны можно кого-то встретить, поговорить, попить чая, а то и просто посидеть.
           Баба Паша была из местных. И в деревне и по соседним – везде у неё были то родня, то родня родни. Макаровна же появилась здесь или в самом конце войны, или сразу после войны – уже никто не помнил. Потом приехал к ней муж, но прожил после ранений недолго. Родили детей – дети разлетелись. Рядом, вот, остался один Николай.
           …Около десяти приехал он с двумя внуками. У дома уже толпился народ. Вышел из машины, все притихли, огляделся,  как-то сгорбился, посерел лицом, опустился на скамейку около крыльца, прикрыв глаза и опустив голову. Внуки сидели рядом, один держал деда за руку, смотрел на него, другой, откинувшись на спинку, смотрел по сторонам, словно охраняя его.
           Люди все понимали... Никто их не тревожил. Не подходили, не расспрашивали. Глядели, молчали.
           Председатель сельсовета приехал, подошел к Николаю, что-то сказал и ушел в дом. Вышел, положил руку ему на плечо, постоял, молча разглядывая внуков, и уехал.
           На следующий день к вечеру приехали брат и сестра Николая, его дочери, все с детьми, с внуками.
           Со слов бабы Паши все в деревне знали, что в последний вечер они с Макаровной сидели допоздна. Работал телевизор. Они пили чай. Разговаривали. Потом она звонила Николаю.
           Знали, что Макаровна тогда сказала, что «а у меня на свадьбе было пять гармоней. Ни у кого до этого такого не было. А потом-то, наверняка,  и подавно… Война началась. А так бы – какая свадьба летом-то…» Знали, что улыбалась весь вечер. Знали, что сказала: «Хорошо жить народ стал, только без радости». Что подходила к единственной в доме маленькой иконке Спасителя, перекрестила её со словами: «Эх, и натворили мы с тобой дел-то… Да, что уж теперь-то сделать? ...А кто тебя спасет-то, как не люди?.. Держись за них! Береги их, если сможешь».
           Что в тот вечер выпили они с бабой Пашей по рюмке рябиновой настойки с конфетами, и Макаровна сказала: «На чернике хорошая настойка, получается… Батя был живой – всегда требовал, чтоб дома была». Что там, где она родилась, много черники всегда было. А где это «у нас» – не сказала.
           Баба Паша рассказывала, что утром на столе она застала: стоял графинчик «рябиновки», четыре рюмки и вазочка с конфетами. В одной рюмке была на дне наливка.
           Еще лежало белое длинное полотенце сложенное вышитым по краям черным и красным рисунком кверху. В округе так не вышивали. И лежали две белых медали. На одной «был танк нарисован», а на другой «два ружья крест-на-крест». Отдельно в большой коробке тоже медали и бумаги. Еще была книжечка небольшая с красной звездочкой. Отдельно какие-то бумаги резинкой от бигудей перетянуты. Их председатель смотрел.  Больше ничего не было.
           В печке оказалась зола. А уж что там горело?.. Когда?.. Кто знает?.. 
           Говорили, что военком был.Тоже смотрел бумаги. Сидел, смотрел на иконку, вздыхал, держа их в руках. Что куда-то, звонил потом, якобы, послал какие-то запросы, но когда придут ответы и придут ли – никто не знал.
           Похоронили Макаровну на третий день. Утром. Рядом с мужем. Были солдаты из города. Все были. Все пошли на кладбище. Под салют похоронили.
           Как раньше мужиков многих... Плакали... Одни своих вспоминали, другие её жалели. ...Да и себя тоже...
           Баба Паша пообещала за огородиком до осени присмотреть.
           Витька–баламут бегал по деревне, приставал ко всем: «Ты, знаешь, сколько она пенсии недополучила? Я тут посчитал… Вот, – кому теперь эти деньги полагаются?.. Кому? Если все по закону-то?.. Деньжищи-то какие… Надо бы по закону... А?.. В деревне ведь жила... А?..»
           На него смотрели молча. Никто ничего не говорил.
           Николай с братом, сестрой и родней пожили, но потом у брата стало сердце прихватывать и они уехали.
            А через десять дней и Николай с внуками.
            Ключи от дома оставили бабе Паше.