У моря

Волна лениво накатывает на береговую линию гальки и, оставляя белесую полосу пены, убегает опять туда назад к  морской дали горизонта. Там где-то в глубине уже зарождается новая волна, которая покроет эту, уже уставшую и отслужившую свою службу волну и нахлынет на берег с новой силой, неся в своей содержательной сути частичку старой волны. И так продолжается веками из года в год, из века в век, миллиарды лет пока стоит на своей оси Земля. Какие-нибудь динозавры, стоя у моря, смотрели на него и верили, как и мы, что они вечны, как и все на этом свете. И они ошибались, как и мы, и они смотрели на Луну, которую обвиняют во всех этих приливах и отливах воды в океане Земли.
Вот и я лежу на полотенце  в шезлонге почти у самой линии прилива и смотрю на яркую  и полную Луну, на таком чистом сегодня небе. Мне спокойно и грустно, но я не ропщу на грусть. И она нужна нам для одинокого понимания друг друга и самого себя. Вот поэтому я видно и сорвался из тепла комнаты и устремился сюда к морю, чтобы проветрить мозги свои и наконец-то осознать, что я это только я и никто иной. Но это все философская блажь юного ума поэта живущего во мне. И волнам все равно, что бы я не думал о их существе и бытие. Они катят и катят свою воду к берегу и все в этом однообразии на первый взгляд одинаково и неинтересно, но как знать, как знать.
На берегу появляется одинокая фигура. Почти у самой воды она скидывает шорты и майку и устремляется к воде. Меня не удивляет это. Это так обычно. Вероятно, еще кому-то не спится в эту ночь и не только мне хочется быть у воды. Я сижу и смотрю и смотрю на небо, вмиг забывая о том, что кто-то плавает где-то там в море. Нет, Луна, несомненно, завораживает и правы все, черт возьми, поэты, описывающие лунные ночи с их таинственностью и очарованностью. В такие ночи хорошо думается и кажется, что покидаешь все тяжелое земное, устремляясь к высотам чего-то, что лучше и благороднее тебя, такого низкого создания с глупым именем  - “человек”. И никакие другие дела не смогут отвлечь тебя от созерцания Луны с ее вечным существованием, с ее таинственной чистотой и непорочностью по сравнению с другими видимыми нам обиталищами света.
Я встаю, натягиваю на плечи полотенце и иду вдоль линии прибоя по направлению к поселению. Оно лежит в пятистах метрах от моря. Поселение давно уже покинуто жизнью, хотя, возможно, оно и жило, но я этого не замечал. Оно строилось постепенно, и дома появлялись тут не стихийно, а по очереди, в которой первой была хибара какого-то отшельника. Дом этот стоял у родника и царил над местностью, видимый с моря и со степи. В поселении жили несколько стариков и старух, к которым вот уже несколько десятилетий никто не ехал. Жили они как-то, образно говоря, по святому, питаясь неизвестно чем и зачем. Вероятно, в этом был свой жизненный смысл, скрытый от глаз приезжающих иногда людей, что покидают суету больших городов и едут сюда, на побережье, чтобы дать отдых своим уставшим умам. Вот я тоже покинул глупость города и теперь прохлаждаюсь здесь в тоске по своему уходящему детству. Но это так, отговорка. Нет, не тосковать я приезжал сюда, а просто собраться с мыслями. Здесь, на равнине звезды висели так низко и горели так ярко, что я видел планету Абстронг, открытую мной здесь же, но так давно, что я забыл когда. Возможно, это было тогда, когда я был другим человеком или птицей. В общем, очень-очень давно это возможно и было, но я не помню этого.
Я иду по берегу, смотря на гальку, освещенную лунным светом. Галька мокрая и, лунный свет, отражаясь на ней, составляет дорожку света, которая убегает от моих ног к песчаной дюне у горизонта. Пляж так же постепенно блестит лунным светом, это вода поднимается от моря и вот до той полосы, дальше которой она не пойдет. Я знаю это. Я видел это за ту неделю, что я здесь уже пять раз. Поэтому мой шезлонг у кромки воды укреплен цепью к тяжелому камню, чтоб не смыло приливом, а не потому, что я боюсь, что его утащат. Нет, тащить некому, да и некуда. Утром я найду шезлонг перевернутым. Это сделала, отступая, вода. Я снова поставлю его, зная, что завтра все повторится вновь.
Проходя мимо одежды незнакомца, оставленной на берегу, я вижу, что вода подбирается к ней. Я беру ее и иду вдоль берега, кладу дальше от линии прилива. И когда я почти разгибаюсь над положенной мной одеждой, слышу негромкое восклицание:
-   Извините, но это мое!
Я оглядываюсь и вижу высунувшееся по плечи из воды тело, вернее голову. На лице ее я вижу такое выражение несправедливости и обиды по отношению к нему, что невольно краснею, хотя и не совершаю ничего предосудительного. Краснею я еще, впрочем, и потому, что вижу перед собой девичью головку, подобно русалке или нимфе выглядывающую из воды в свете Луны среди накатывающих на берег легких волн.
-   Простите, я не хотел ничего дурного. Я просто хотел спасти вашу одежду от кражи ее волнами прилива,  -  сглотнув, почти шепотом говорю я.
-   Уйдите, пожалуйста, и положите одежду на место,  -  оценив меня взглядом, говорит незнакомка, чуть сдвинув для сердитости и уверенности брови.
Я беру одежду и вновь несу ее к полосе прибоя. При этом в голове моей мелькает мысль, что не будет большим грехом посмотреть, как эта молодая нимфа будет выходить из воды. И тут же думаю, что вот оно, глупое мальчишество с его не всегда святыми сторонами, за которые иногда осуждаешь себя, но не всегда, впрочем.
-   Уйдите!  -  говорит она и добавляет мягче,  -  или отвернитесь, пока не разрешу.
Я отворачиваюсь и удивляюсь в мыслях, как уверена эта девочка в том, что я не причиню ей ничего плохого. Да, как мы там, в своих городах озверели и стали недоверчивы друг к другу. И вот мне доверяют и разве можно это не оправдать.
И я стою и смотрю вдаль на глубину берега, на даль за пляжем, пока за моей спиной почти невесомо подходит, едва заметно шурша галькой, ночная купальщица и одевается не спеша, как бы зная, что я сдержу слово и не оглянусь, как бы мне этого не хотелось. Время идет, медленно стекая вдаль и секунды тают, уносясь из нашей жизни навсегда, без возврата назад. И вот за моей спиной раздается тихое:
-   Можно.
Я оборачиваюсь и в ярком свете Луны вижу перед собой девушку лет этак ...  нет, точно не могу сказать, не очень чтобы, но не настолько если. Ростом она была ниже меня наголову, так что мои глаза сразу, чуть свысока увидели ее глаза, цвет которых трудно было определить в свете Луны. У нее были черные волосы ниже плеч, которые она собрала в хвост на затылке. В фигуре ее было все, кроме недостатков. Да-да, сложена она была просто замечательно. Во всяком случае, в моем вкусе. Да и еще: губы ее имели правильное очертание, несколько пухлые со слегка опущенными краями. Брови с летящими разлетами покоились под широким отрытым лбом с развитыми височными костями. Прямой нос ее был идеальным дополнением на лице.
-   Ветер усиливается, надо идти, а то и простыть недолго,  -  говорю я и протягиваю девушке свою ветровку,  -  оденьте, а то продует.
   -   Спасибо,  -  отвечает она.
   -   Пожалуйста,  -  говорю я.
   -   Пойдем,  -  тихо шепчет незнакомка и замолкает, как бы выжидая.
А со мной как будто что-то случилось, я молчу, я не хочу, а вернее хочу, но не могу говорить. Этого не было со мной никогда. Мне хочется кинуться в волны и нырнуть на дно, сидеть там веками и не вылезать или же залезть на гору и просто кричать, что я, извиняюсь, кажется, влюбился.
   Мы медленно идем к поселению, молчим, думая каждый о своем, но, как мне кажется, об одном и том же. И я решаюсь. Остановившись, я смотрю на незнакомку и говорю:
-   Как тебя зовут?
-   Сельвиг,  -  обрадовано произносит она и от ее голоса у меня звенит в голове.  -  А тебя?
-   Абстронг,  -  отвечаю я и продолжаю,  -  Ты из поселения или как и я тоже приехала на время?
-   Надо иногда вырываться из суеты и искать вой берег,  -  говорит Она задумчиво,  -  никто этого не может запретить или отнять.
-   Да,  -  соглашаюсь я и, делая полшага к ней, неожиданно обнимаю и целую ее.
Она легко отстраняет меня и нисколько, как я замечаю, не обидевшись, улыбаясь, говорит:
-   Ты смешной и хороший. Я не обижаюсь. Ты так нежно обнял меня, что я буквально ощутила себя, как на перине. Смешной.
И она погрозила пальчиком с колечком и ответно целует меня в щеку.
Мы, как ни в чем не бывало, идем к поселению и достигаем первых его домов. В лунном свете они выглядят так же, как и днем. Это такие же серые одноэтажные дома, сложенные из больших камней, скрепленных между собой глиной с песком. Высокие каменные заборы вокруг, по обе стороны улицы, сродни домам, какие же глухие и серые, выше меня в полтора раза. Все поселение выглядит как стадо миниатюрных крепостей, пристроившихся у самого берега моря и мирно, без шума и гама, пасущегося под присмотром пастуха - старой колокольни с большим черным колоколом на среднем ярусе. На самом высоком ярусе живут вороны. Их можно видеть днем, если над поселением не лежит туман. В тумане вороны не летают, а лишь кричат с колокольни, и их голоса усиливаются в пустоте ярусов и переходов ее.
Мы идем по мощеной дороге улицы и мне не хочется, чтобы Сельвиг сказала, что она пришла.
-   Абстронг,  -  говорит Сельвиг и я вздрагиваю в ожидании тех слов, что я боялся.  -  Абстронг, я не хочу показаться тебе нескромной, но скажи, ты здесь один?
-   Один,  -  Тихо, едва слышно киваю я.
-   Не могу ли я заночевать в твоем доме?  -  продолжила Сельвиг.  -  Дело в том, что я вылезла из дома в окно и ушла к морю, я как ты теперь видишь, хозяйка унесла лестницу, и я не смогу попасть домой.
И она взглядом указала на окно на уровне пяти метров над землей и к тому же закрытое изнутри. Сельвиг лишь удрученно улыбалась, когда я посмотрел на нее.
-   Я тебе отдам не только весь дом, но и все в нем,  -  по-мальчишески широко ответил я, не веря еще в свое счастье.
-   Все не надо, лишь только место, где нет мышей и пауков,  -  серьезно сказала Сельвиг и как-то по особенному посмотрела на меня.
-   Я уступлю тебе свою кровать,  -  сказал я,  -  там этих созданий нет. А сам могу лечь у порога спальни на стульях.
-   Мы можем лечь вместе, если ты не дерешься во сне,  -  просто сказала Сельвиг и вдруг тихо засмеялась,  -  ой, что я говорю! Ты, Абстронг, ничего такого не подумай, я просто совсем от сна и усталости заговорилась.
-   Я не дерусь,  -  свободно вздохнул я и, подняв взгляд от земли, ловко подхватил Сельвиг на руки и понес ее в свой дом.
На следующий день Сельвиг осталась жить у меня в доме на окраине поселения. И бродящие иногда по селению старики как бы не заметили этого, а может, и заметили, да промолчали. Ну а если и сказали что-нибудь о нравах нынешней молодежи, то я не слышал. Вероятно, они промолчали, лишь подумав.
А мы, не видя ни дня, ни ночи, любили с Сельвиг друг друга и жили только для того, чтобы быть вместе и никогда не расставаться. Мы иногда, как бы случайно, встречались глазами и блаженно улыбались друг другу. Со стороны это, наверное, было как-то, возможно, глупо и ужасно смешно, но это было, и это не вычеркнуть из жизни, как не вычеркнуть из нее рождение и смерть. Мы гуляли ночами вдоль моря и говорили неизвестно о чем, о том, что нас волновало в данный момент, о том, что, было, есть и будет. Разговоры наши шли легко и просто, так, как вероятно, бывает в  легком и простом сне. И мы все время боялись, что этот сон вмиг может кончиться, и мы проснемся, но все это продолжалось и продолжалось и поняли, что это явь. Днем мы большей частью сидели дома и не могли напиться любовью. Это было наше и, никто не мог вторгнуться в этот миг в тишину комнаты, тишину дома и всего нашего мира с его безграничьем и свободой. Кто посмеет судить нас с нашей волей не понимать тех, кто не любит или не любил хоть раз в жизни. Таким людям не понять влюбленных, как не понять и тех, кто верит в любовь, ни разу не полюбив.
Нас отвлекло от тишины поселка только то обстоятельство, что в поселке появилась Чужачка. Чужачкой назвала Сельвиг девушку шестнадцати лет, неожиданно пришедшую в поселок. Она именно пришла, так как в поселок можно было попасть лишь на катере, а с берега до ближайшей транспортной магистрали было многие сотни километров и по дикой степи не смогли бы пройти никакие виды транспорта. Однако катеров в то время не было.
Мы встретили Чужачку впервые вблизи пляжа, уже под вечер. Она шла уставшая и понурая, распустив мокрые волосы по плечам, обернутая в черную накидку с золотой звездой на спине.
-   Странное создание,  -  сказал я тихо, задумчиво посмотрев Чужачке вслед.
-   Как видно по знаку на накидке она относится к клану борцов с нечистой силой,  -  ответила Сельвиг, перехватив мой взгляд на Чужачку,  -  Абстронг, не заглядывайся на девушек, а то я буду ревновать и поколочу тебя.
-   Ах-ах, какая страсть!  -  сказал я, улыбаясь и притягивая Сельвиг к себе.  -  Как же мне избежать этого? Разве так.
И я легко кладу Сельвиг на теплый песок и целую, обняв ее хрупкое тело.
-   Нас увидят и осудят,  -  смеется, расплескав волосы, Сельвиг, обнимая меня за шею.
-   Не волнуйся, старики спят, а дельфины нас поймут,  -  говорю я и, Сельвиг  затихает, тихо дыша в моих объятиях.
-   Я люблю тебя, звезда!

               

Пасмурно и дождливо было в поселении в последующие дни, после встречи нами в первый раз Чужачки.
В поселении шел дождь, и было приятно, сидя у окна в теплом доме, смотреть на пасмурность вечерних сумерек, вдыхая в открытое окно свежий ветер умытой природы. Капли дождя дробью барабана стучали по жестяному карнизу и тихой журчащей струйкой сбегали к земле.
Я сижу у окна и смотрю на дождь. Сельвиг тихо лежит, рассматривая тени на потолке, а потом, насладившись и отдохнув после меня, сползает с кровати и, подойдя к окну, садится рядом со мной на подоконник, прижав колени к подбородку. Так она сидит молча некоторое время, смотря на жмурившуюся лужу, а потом говорит:
-   Абстронг, ты видел когда-нибудь солнечную Звезду на закате, на городских горизонтах окраин.
-   Да, Сельвиг, я люблю смотреть на закат и восход этой звезды,  -  ответил я, не поворачиваясь в ее сторону.
-  Так вот, Чужачка - это и есть то, что у людей на Земле называлось закатом,  -  все так же смотря на дождь в окне, прошептала задумчиво Сельвиг.  -  Она как ничто лучше олицетворяет его.
-   Возможно,  -  ответил я только.       
После этого диалога мы молчали минут десять, думая каждый о своем, смотря на нескончаемый дождь. Поежившись, Сельвиг положила мне свою ладошку в мою ладонь и, посмотрев мне, наконец, в глаза, прошептала, улыбаясь уголками губ:
-   Поэт, я хочу спать. Пошли погреемся.
Я поднимаю ее ручку к своим губам и целую в кончики пальцев так, как я никогда не делал на земле города. Я слезаю с подоконника и как самый ценный груз беру на руки Сельвиг и иду вглубь комнаты.
И за окном остается лишь дождь и мокрый мир. Всего лишь мокрая планета.

               

Я сижу на плоской крыше моего дома и смотрю на небо, усыпанное звездами. Здесь, в поселении на берегу моря они такие яркие в августовской ночи, что невольно начинаешь их считать. Люди, одержимые и вдохновленные такими небесами, полными звезд, наверное, ищут на них новые созвездия и открывают новые звезды. Наверное. Но я не ищу новых звезд. Я уже нашел свою звезду. Эта звезда тихо лежит в моих руках, положив голову на мое плечо. Это самая яркая для меня звезда. Ее имя так же звучно, как и имена древнейших созвездий. Сельвиг - это звезда, которую я нашел на мокром морском берегу и полюбил на всю жизнь. Может, мы расстанемся, повинуясь правилам космической судьбы, но и в других девушках и женщинах я буду искать лишь Сельвиг и иногда, сбиваясь в суете жизни, называть по ошибке их ее именем. Но пусть Высшие силы не пошлют на нас разлуку, пусть мы будем вместе хотя бы в этой жизни.
Я чувствую, как бьется под моей рукой сердце Сельвиг и я спокоен. Мне хорошо рядом с ней чувствовать, что я сильный и большой и что-то чудо, что послало мне небо, в моих объятиях спокойно дышит, иногда приподнимаясь и смотря на мое лицо. И я делаю вид, что занят рассматриванием небесных сфер, а сам на самом деле весь душой растворился в Сельвиг и занят только ей. Занят всегда, занят вечно, занят тогда, когда она со мной. Занят тогда, когда иду за молоком на окраину поселения к единственной хозяйке с коровой, только лишь для Сельвиг. Мои мысли даже тогда о ней, когда я забываюсь сном, в которых лишь она. Считайте меня сумасшедшим, но это так. Это так и не может быть иначе. Иначе смерть, иначе нельзя жить и думать на этом свете.
Ночами, когда Сельвиг, отдохнув, вырывается из моих рук и вскакивает с постели я, опять же, как в бреду кидаюсь за ней в ночь, и мы бежим к морю.
Там нас ждет теплый пляж и ласковая вода, бьющая по прибрежной гальке. Я раздеваюсь тут же, а Сельвиг убегает в темноту и скидывает свое одеяние там, думая, что я вижу ее. А может это все та же женская хитрость и хочет остаться тайной для меня, тайной желанной и созданной лишь для меня.
Я вхожу в воду и отплываю от берега, встречая Сельвиг уже в море, счастливо смеющуюся и плывущую ко мне, несомую то ли волной воды, то ли любви. Мы долго плаваем, пока не устаем и тогда из воды, как по какому-то зову, появляются дельфины. Их тоже двое и они, как видно, уединились от суеты морской жизни и хотят быть вместе. Они выносят нас к берегу и уплывают, как бы говоря: “Ну вот, люди побыли у нас, поплавали, а теперь, извините, нам тоже хочется побыть вдвоем, так что уступите наСельвиг смеется за моей спиной вслед влюбленным дельфинам и скрывается в темноте. Я знаю, что увижу ее через пять минут (не более, не менее) и мы опять побежим к нашей обители - продолжать полет в страну грез, в страну любви и чудес.
Вот и сегодня мы вернулись с ночного купания и сидим на крыше, смотря на звезды. Весь мир спит. Хотя нет (точно нет!), ведь где-то там, в море, любят друг друга два создания, два дельфина, как и мы с Сельвиг, верящие в любовь.
Сельвиг поднимает на меня глаза и шепчет. Я понимаю ее, встаю и, не выпуская из рук ради шутки сопротивляющуюся Сельвиг, спускаюсь с ней на руках в дом.
Три часа ночи. Луна взошла в зенит, и я люблю Сельвиг за то, что она есть на этом свете. Мы засыпаем с ней счастливые. Да храни нас Бог!


День нашего отъезда из поселения запомнился, как это ни странно, плохо. И не ясно было тогда, что это, миг расставания или начало новой жизни. Наверное, когда мы встретимся в городской суете, все будет по-другому и чудес, что происходили здесь с нами более не повторится. Да, я забыл сказать одну вещь:  в городе мы жили на одной улице, но я в конце, а она в начале. Вот так бывает в жизни, что живешь и не знаешь, что где-то рядом ходит твое и только твое счастье. Ты мечешься по городу, ищешь свою мечту, а она ждет тебя не в городской суете, я в тихой обители, куда ты едешь как будто бы на молитву, во искупление своих грехов, нажитых в беготне по судьбе.
Сельвиг, одетая в серый плащ и в обхватывающую шею бежевую косынку, стояла на причале и смотрела на море пустым взглядом. Было видно, что она далека в своих мыслях и поэтому я молчал и не говорил ни слова.
Погода в тот день была неважная. Промозглый и сырой ветер гнал по серому небу клочья облаков и, в лицо то и дело мгновенными порывами налетали волны измороси. Волны били о причал и, сбегая по его сваям, тяжело плюхались на гальку у берега, исчезая в массе воды. Приближалась осень. Это чувствовалось во всем. Природа как будто бы впала в спячку. Чайки с новым потомством покидали берега, улетая вслед за уходящим теплом. Дельфины приплывали к берегу все реже и реже и однажды мы с Сельвиг не застали, не застали наших влюбленных друзей на прежнем месте.
Вот и мы покидали эти места и уезжали, чтобы не вернуться туда, где нам было хорошо. Такая примета. А вот чайки и дельфины не верили и возвращались обратно каждое весеннее разгулье. Видимо, примета эта была придумана людьми лишь для себя, а не для всех живых существ на планете Земля.
Подошел катер, и пока матрос швартовал его, Сельвиг повернулась к поселению и что-то тихо прошептала. Я не расслышал, что это были за слова, но не спросился, потому что Сельвиг сказала:
-   Знаешь, мне было здесь хорошо как никогда в жизни и, наверное, поэтому, я хотела бы вернуться сюда, но это никак невозможно.
-   Мы можем остаться еще на неделю,  -  ответил я, понимая, что не можем. Так сказала и Сельвиг:
-   Нет, ведь все равно когда-нибудь придется уезжать и неделя ничего не решит здесь.
Я лишь кивнул и, взяв наши чемоданы, пошел к катеру. Сельвиг тихо двинулась вслед за мной. Я занес чемоданы и поставил их на палубе. После этого вернулся на причал и, взяв Сельвиг на руки, занес по трапу на палубу. При этом матрос присвистнул, на что Сельвиг заметила мне:
-   А они странные, эти люди, которые не любят.
И улыбнулась. После она с испугом посмотрела на меня и спросила, положив руки мне на плечи:
-   Абстронг, ты все так же хочешь и любишь меня?
-   Конечно, Сельвиг, иначе мы бы не ехали сейчас вместе и я бы не перенес Твое Очарование на эту посудину, которая увезет нас в наш и только наш город, для двоих.
Я длительно поцеловал Сельвиг в ее нежные губы, и она затихла в моих объятиях, как нежный зверек, на груди. Матрос, стоящий на причале смутился и, отвернувшись, достал сигареты из кармана бушлата и закурил, нервно сплевывая в воду. А мы с Сельвиг пошли в большую общую каюту, где тихо и уютно играла музыка и сидели три человека: двое пожилых людей (мужчина и женщина) и Чужачка. Сначала я удивился, откуда она здесь, ведь ее не было на причале, а потом я вспомнил, что она уезжала на лодке со старым рыбаком в соседнюю рыбацкую деревушку среди камыша на берегу моря, в четырех милях от поселения. Вероятно, там она и села на катер. Впрочем, не все ли равно, ведь со мной рядом была Сельвиг, и я был с ней в душе и наяву. Нам надо было доехать до главного порта на море и оттуда добраться до аэропорта, чтобы лететь в столицу
Мы были как в забытье и даже не заметили, что катер отшвартовался и поплыл. Мы были как в тумане и хотели лишь одного, остаться с Сельвиг вдвоем, без свидетелей нашей любви и греха ее. Я читал это в глазах Сельвиг. И она видела аналогичное в моих глазах. Я сжимал тихонько ее плечики, и она отвечала мне таким же движением взаимности. Как медленно шло время! Невозможно медленно! Но было приятно и это ожидание, ведь и оно когда-нибудь кончится и опять будет счастье в мире, созданном нами самими для самих себя.