Вызвавшие шторм

Виталий Дорожинский                Повести из морского сундучка 

                ВЫЗВАВШИЕ ШТОРМ

               
По двум причинам настроение упало ниже ватерлинии. Первая – отход в океан был назначен на 31 декабря, под новый 1972-й год. Вторая – появление на танкере нового первого помощника капитана, помполита. По первой причине крепким словцом поминали флотское начальство столь иезуитским способом решившее отлучить экипаж от традиционного праздника под елочкой в кругу своих семей. Не меньше достала и вторая причина.

Явившись на танкер в день отхода, помпа (на негласном флотском сленге штатный политработник) вместо того, чтобы заняться проверкой комплектации библиотеки, состоянием киноустановки, списком кинофильмов, то есть идеологически обеспечивающими рейс текущими делами, собрал в столовой команды всех свободных от вахты и разразился тягомотным наставленьем.

- Товарищи, особо хочу подчеркнуть нюансы предстоящего рейса, - придав голосу непререкаемый оттенок, начал он. – Предстоит трудиться в далеких от родины чуждых морях, иметь плановые заходы в чуждые, а именно, канадские порты, а Канада, как вам, надеюсь, известно…
   
Далее помпа, видимо усомнившись, что нам известно далеко не все, принялся втолковывать, что Канада государство сугубо капиталистическое, встроенное в структуру проклятого мирового империализма, посему там надо держать ухо востро. Не исключено, что некие враждебные советской стране силы могут спроворить любую гнусную провокацию, или, хуже того, запутать в шпионские сети члена экипажа, потерявшего бдительность.   

- И шо, на берег зовсим не сходить, чи шо? – на угреватой физии хохла Загоруйко, моториста с нашей первой вахты, проступил нешуточный страх.

Тут необходимо заметить, что Загоруйко в загранрейс шел впервые, хотя на танкере слыл старожилом. Нонсенс сей объяснялся спецификой нашей деятельности. Танкер, бывший виновоз, выполнял функции водовоза, то бишь, вместо транспортировки даров Бахуса, был переориентирован таскать питьевую воду и свежие овощи рыбакам, многие месяцы не видавших берега. Когда мы «бегали» на промысловые банки Баренцева моря, недалеко от Мурманска, Загоруйко был в штате, а стоило уходить к нашим рыбакам в отдаленные районы Атлантики, с заходами в инпорты для забора воды и продуктов, он списывался на берег в отгулы, или определялся в резерв. Что-то не клеилось у уроженца Западной Украины с визой, какой-то невыясненный штрих имелся в биографии, то ли его деда, приютившего отбившегося от своей части раненого красного командира пленили в лихие военные годы, то ли дед сам добровольно подался к немцам, прихватив в качестве презента этого же командира. Наконец, ситуацию утрясли визу Загоруйко открыли, а тут такие страшилки!   

- Нет, на берег сходить можно, - снисходительно проронил помпа. – Однако ни на минуту не стоит забывать, что вы будете находиться в условиях коварного капитализма, а в этих условиях…

Лишь позже мы узнали, что этот, страдающий словесным поносом, нескладный, с рыжим отливом тип только что выпорхнул из матерого идеологического гнезда высшей партийной школы (ВПШ). По распределению попал на флот, где и во сне не бывал, и горел желанием немедленно повысить планку самосознания у блуждающих по морям политических недоумков. Само собой не знал о таком факте и мой напарник по вахте матрос-рулевой Славка Лепешкин, который не к месту ляпнул.

- Вы, товарищ помполит, так говорите, будто в Канаде за каждым кустом шпион прячется. А мы ведь и до этого рейса там были и ничего подобного не замечали.
 
- А вот это уже крамола дальше некуда, - зловеще произнес помпа. – И вообще, я гляжу, многие из здесь присутствующих недооценивают серьезность политической подоплеки предстоящего рейса. Придется заняться более предметной проработкой всех зарубежных деталей. И сегодня, на новогоднем ужине, вместо этого самого…

Тут помпа кивнул на скромно наряженную в углу столовой елочку, выразительно пощелкал себя по горлу и добил наши никчемные карты негодяйским партийным тузом.

- Вместо этого самого попьем чайку и проведем занятие по выпрямлению политической кривизны в ваших крайне фривольных мыслишках.

- Щас как звызну! – боцман ткнул крепкий костистый кулак под нос Славке, когда помпа, наконец, удалился в свою каюту. – Тебя кто за язык тянул комментарии выдавать?!

- Так кто ж знал, Аля Николаевич, что так обернется…

- Кто ж знал, кто ж знал! – передразнил боцман Славку и схватился за голову. - Не влить на новый год в свои трюма по паре чарок, это, дворяне, скажу вам, еще та шутка! Лично с меня не только весь океан, все Пересы от смеха вздрогнут! Нет, дворяне, киньте мне правду в глаза, что я тут на диком Севере среди вас трепачей нашел?! С какого мне тут на новый год политический ликбез, когда у меня там однокомнатное бунгало и перед родной тетей Изольдой, старшей по колбасной секции в гастрономе, пол-Одессы за два угла снимает шляпы?

Боцманские слова летели мимо ушей, без них на душе было скверно. Ведь при таком подходе новоявленного помпы к посещению чужих портов можно запросто схлопотать от него после рейса отрицательную характеристику. И тогда, прощай загранка!

- О, Всевышний! – воздел руки к подволоку боцман. – Возьми за шиворот это море и тряхни так, чтобы не до политики было.

Какие отношения были с Всевышним у боцмана неизвестно, но то, что его просьба сверху была услышана, это факт. Разумеется, сам Всевышний исполнением просьб боцманов, даже коренных одесситов, не занимается, на это у него уйма помощников, включая и самого Царя морей. Сдается, именно Нептуну и было выдано поручение, и едва мы выкатились из Кольского залива, море уже трясло – мама не горюй!

Ураганный удар пришелся на нашу первую вахту. Море кипело и вздымалось, как молоко, оставленное на горящей плите без присмотра. Сдутая с распатланных гребней пена стремительно неслась по поверхности и врезалась в иллюминаторы ходового мостика. Танкер, посудина в пять тысяч тонн водоизмещением, стал подобен игрушке, которую шаловливые детишки пинают по песочнице.

Море разверзало взбешенные белые губы, танкер, уваливаясь бортами до критического крена, падал в обнажаемые ледяные пасти и с такой силой прикладывался днищем меж ними, словно там была не вода, а базальтовая твердынь дна. Благо внизу, в преисподней машинного отделения, две тысячи лошадей швейцарского «Зульцера» исправно крутили гребной вал и танкер, взвывая всеми шпангоутами, вновь выдергивался наверх, цепляя клотиком придавленное к волнам, почерневшее от ужаса небо.

В районе двадцати двух маркони (радист на морском сленге) выловил из перепуганного эфира два сигнала «SOS» от норвежских траулеров. По координатам мы были далеко, да и на спасение уже поспешили сторожевик норвежской береговой охраны и сухогруз, приписанный к архангельскому порту.

Убедившись, что наша помощь норвегам не требуется Платон Борисович Герасимюк, мастер, (капитан на морском сленге), деланно зевнул и выдал команду.

 – Ну, вы, хлопчики, выгребайте тут носом на волну сами, а я пошел в люлю, утро вечера мудренее.

И, подволакивая левую ногу, покинул ходовой мостик.

Герасимюк, конечно, лукавил. Во-первых, старейший морской зубр не мог спокойно почивать в такую круговерть и, естественно, собирался следить за всеми параметрами перемещения судна по приборам, которые были продублированы с мостика в его каюту. Во-вторых, он не мог заснуть из-за израненной ноги, боль в которой особенно обострялась на непогоду. Тут присутствовал скорее психологический момент. Хитрый Герасимюк решил дать молодому третьему штурману Юре Таранторову «порулить» танкером в состоянии погодного экстрима, с целью совершенствования его судоводительских навыков.

К слову, мастер личностью был легендарной. В разгар Великой Отечественной, в неполные шестнадцать, Герасимюк, подделав метрики, сумел попасть матросом на тральщик, принимающий участие в знаменитых полярных конвоях. Но при первом же выходе в море тральщик был торпедирован немецкой субмариной и юный матрос, в числе нескольких выживших, оказался в ледяной воде средь кошмара горящей соляры и прочих пылающих обломков. Спасение пришло от идущего в кильватер эсминца и, подлечившись от незначительных ожогов в мурманском госпитале, Герасимюк получил назначение на другой тральщик.  И над этой посудиной по какому-то злому року также скрестились темные силы. В виде внезапно налетевшей на траверзе мыса Нордкап эскадрильи «люфтваффе».

На этот раз Платон Борисович не только ледяную, но и свинцовую купель испробовал. Пикирующий истребитель лизнул левую ногу трассирующим огненным жалом, Герасимюку вырубило память и он, было, направился в вечное царство Нептуна. Но отчаянные парни, с отплевывающегося от немцев всеми огневыми средствами английского сторожевика, сумели подцепить его багром и заволокли на палубу.
 
Доставленный в тот же мурманский госпиталь Герасимюк, в горячечном бреду, выдал свой настоящий возраст, по окончанию лечения получил крепкую взбучку от флотского начальства, медаль «За отвагу» и под усиленной охраной, дабы, паче чаянья, не сбежал теперь в какое-нибудь пехотное подразделение, был направлен в штурманские классы ленинградской мореходки. После учебы, а в это время окончилась и война, Платон Борисович вновь запросился на Крайний Север, быстро дорос до капитана, а последние годы водил по морям наш танкер.

Нельзя не сказать и о том, что Платона Борисовича уважали не только за героическое прошлое. В любых морских передрягах он никогда не терял самообладания и на дух не переносил временщиков в морском деле. За тех же, кого оставлял в экипаже, стоял горой, парней ласково называл «хлопчиками», молодых официанток Юлию и Настю «девчатушками», а сорокалетнюю Дору Михайловну, шеф-повара, не иначе, как «любезная госпожа куховарша». Вообще, глядя на внешний вид Герасимюка, грузную высоченную фигуру, свирепое, прямо таки корсарское лицо с черной невыбривавшейся щетиной, и ручищами, которым мог позавидовать любой молотобоец, человек, с ним незнакомый, вряд ли предполагал, что капитан личность совсем незлобивая, а душа у него широка и отзывчива.
               
                * * *

Без двадцати ноль на мостик взобрался боцман.

- Благая весть, дворяне! – радостно закричал он. – В силу катаклизма политликбез отменен, помпа наглухо заякорился в койке, а ящик «Алиготе», в количестве двадцати флаконов, оставшийся от прошлого хождения в тропики, мною благополучно перемещен в столовую. Вторую вахту я поднял, вас сменят до ноля, и мы сумеем опрокинуть по чарке вослед году уходящему и во здравие года наступающего. 
         
- Какие чарки, Аля Николаевич?! – ужаснулся штурман. – Тут все нутро без чарок выворачивает!

- Милорд, не уподобляйтесь моему усопшему дяде Жоржу.

- Причем тут ваш дядя, да еще усопший?! – болезненно выдавил Таранторов.

- Притом, что дядя Жорж, кочегар теплохода «Ильич», совершил в свое время стратегическую ошибку отказавшись принять чарку в честь дня рождения коллеги-кочегара Муси Быцыка в пятибалльную кутерьму при переходе из Батума в Одессу.

- И усоп из-за этого? – язвительно осведомился Юра.

- Нет, милорд, он усоп в естестве своем на 85-м году, чтоб и нам так склеить ласты. А ошибка была в том, что родимая мама Муси мадам Быцык торговала семечками на Пересах и своим языком могла переплюнуть семечную шелуху через целую улицу. И уже через сутки после швартовки «Ильича» из каждого окна на дядю показывали пальцем и кричали так, будто сбивали цену на Привозе «Вон идет Жорж Верхогляд, который не поднял чарку за здоровье бедного Муси, когда море подкидывалось не больше чем вода в корыте прачки!» Вы хотите, милорд, чтобы в Мурманске подобное кричали об вас?

- Ну, вы уж сказанете так сказанете, Аля Николаевич, – обиделся штурман.
 
Сказануть боцман мог! И на его всякого рода подковырочки и остроты в экипаже старались не подлавливаться. Но все это происходило, можно сказать, в свободное от профессиональных дел время. Сухощавый деятельный и необыкновенно подвижный Аля Верхогляд был ярким представителем старой, насквозь продубленной всеми океанскими ветрами, плеяды боцманов. В работе балабольства не любил, к вверенной палубной команде был по-драконовски взыскателен (дракон – боцман на морском сленге), но палку никогда не перегибал. А то, что вместо веселой и солнечной Одессы, уже двадцать лет «барабанил» на Крайнем Севере, объяснял очередной шуткой. – В детстве проняла какая-то горячечная хворь, прописали лед класть на лоб, а где у мамы Одессы лед, когда она сама под жарким покрывалом? В итоге я и подался сюда, чтобы в случае чего прикладывать ко лбу примочку из вечных полярных снегов.

Стоит упомянуть и об особых отношениях дракона и мастера. Аля Николаевич был единственным среди команды, которому Платон Борисович позволял в разговоре с собой многие вольности. Видно сказывалось не только уважение к деловым качествам боцмана, но и некоторые сходные детали в их биографиях. Несколько лет назад Аля Николаевич, по его выражению, попал в нешуточную «халепу». Заключалась она в том, что большой морозильный рыболовный траулер «Владимир Маяковский» (БМРТ) на котором он боцманил, дал жару. В прямом смысле. Будучи на промысле в южной Атлантике внезапно получил смертельный укус огненной саламандры и в итоге навсегда зачалился в тмутаракани океанских глубин.

По электрочасти беда вышла, в каком-то крайне неудобном месте примкнуло силовой кабель. Судно, конечно, сразу же обесточили, но из той искры уже возгорелось… А поскольку БМРТ, натуральный утюг верфи украинского города Николаева, ваялся не для нормальной работы, а шут знает для чего, ситуация вскоре приняла угрожающий характер. Пока вскрывали пайолы, отвинчивали фланцы мешающих трубопроводов, огонь внутри жизненно важных артерий траулера окреп, густым смрадным дымом зачихали льяльные ноздри. Впрыснутое в машинное отделение углекислотное пожаротушение эффекта не возымело, не давали результата и другие героические спасательные меры. Через сутки, когда потуги экипажа остановить грозный танец саламандры были полностью исчерпаны, с берега поступил приказ оставить обреченный траулер. Благо погода была штилевой и вокруг, готовые принять погорельцев, уже дрейфовали несколько советских рыболовных судов.

Но сошествие команды в спасательные средства вылилось в неприятный инцидент. Едва держащиеся на ногах от бесплодной суточной борьбы, напуганные стремительно разрастающимся пожаром рыбаки, бросились занимать места в вельботах не по аварийному расписанию, а кто где может. За это потом привлекут к строгой ответственности капитана, на тот момент подрастерявшегося и допустившего такую неорганизованность. Когда же все закончилось и последним, как и положено, спустился по штормтрапу капитан и вельбот с ним отвалил от борта, на соседнем вельботе, под началом старпома, где находился и боцман, кто-то вдруг заметил, что двух курсантов-практикантов Херсонской мореходки нигде не видно. А ведь на глазах у всех крутились юнцы, собирались в числе первых спуститься на воду, а потом, воспользовавшись суматохой, куда-то незаметно исчезли. Скричались по рупорам-громкоговорителям с остальными спассредствами, быстро провели перекличку. Все верно – 105 человек в наличии, двоих нет! Ах, матерь божья, как же так?! На мученическую гибель обрекли этих несмышленых курсачей…

- Крути румпель, давай назад! – крикнул старпому боцман.

- Куда назад?! Не видишь, что там уже все, - огрызнулся старпом. – Там уже ничего не сделать.

- Не сделать, если ничего не делать! – взъярился боцман. – Поворачивай, говорю, кацапская морда, иначе прямо тут кончу!

Дрогнул от такой решительности старпом, заложил крутой вираж, подвел вельбот к штормтрапу и тут же приказал мотористу дать задний ход. Но этих нескольких секунд оказалось достаточно, чтобы боцман перепрыгнул на балясины и с обезьяной ловкостью устремился по ним наверх, выдавая бесшабашно-удалое:

- Одесские ребята, в коротеньких бушлатах,
- Такими уж нас мама родила…. 

Нашлись потом на флоте и такие, что распотякивали о желании боцмана как-то нестандартно отличиться в той катавасии. А то, что курсантов так быстро отыскал, объясняли необыкновенным везеньем, он, видите ли, на них сразу же наткнулся. Однако большинство морского сообщества испытывало желание таковым придумщикам настукать по физиям, чтобы на подобную тему больше рта не открывали. Потому, как были уверены, что Аля Николаевич Верхогляд ринулся в адово пекло не ради дешевой славы. Боцман мгновенно, хладнокровно и профессионально, определил два главных звена: юнцы не такие уж несмышленыши, будущие штурманы все же, рискнули как можно дольше пронаблюдать агонию траулера – это раз. А единственным местом для наблюдения, куда еще не добрался огонь, мог быть санблок в конце шлюпочной палубы – это два.

Именно в санблоке эти субчики и оказались. Уже сообразившие, что своей дерзкой необдуманной выходкой загнали себя в смертельную ловушку, с белыми обезумевшими глазами, побелевшими пальцами, намертво вцепившимися в куцый медицинский столик.

- Ну и место вы для загара выбрали, пацаны, прямо натуральные Багамы, - усмехнулся боцман. – Надо б охолонуться, а то, не ровен час, так поджаритесь, что мамки с папками не узнают.

И за шкирки болезных! От столика отодрал, поволок через занимающееся кострище на палубе, тут уже не до штормтрапа, до фальшборта доволок, и – первый кубарем вниз пошел! И второй за ним – плюх! И боцман, взорвав фонтан брызг, рядом приводнился. И отловили их быстро, главное, вовремя.    

Явно выгорел дейдвуд гребного вала и железный собрат знаменитого советского поэта-трибуна стал принимать забортную воду, зримо оседая на корму и вздымая кверху форштевень. Словно в последний раз окидывал взором картинку живого океана. Эту отглаженную долгим штилем идеальную просинь под тончайшей мерцающей дымкой и острым солнечным глазом в зените, внимательно наблюдавшим, как безжалостная саламандра, победно вскидывая над надстройками жгучие лезвия огневых мечей, пожирает судно. В обеих жизнях не повезло этим Маяковским. Тот, революционный, сам себя шлепнул в висок и этот, железный истукан, бесславно отходил, поджариваясь на огневых шампурах, захлебываясь от проникающей внутрь смертельной солености из необъятного атлантического сосуда.

Все, кто наблюдал за агонией траулера и действиями боцмана, так бесстрашно и лихо спасшего двух пареньков, были на все сто уверены, что героя ждет достойная награда и красочные рассказы об этом подвиге в мурманских газетах. Но за газеты поторопились, кто же напишет про то, чего не было?! Ведь катастрофу с БМРТ «Владимир Маяковский» сразу и наглухо засекретили. Лишь вражеские голоса, эти лживые рупоры забугорной пропаганды, провякали, что в Атлантике крякнулся советский рыбачок, царствие ему глубинное, одним уродом на просторах мирового океана стало меньше.

А насчет награды дело сначала вроде бы подвинулось. С учетом широкого общественного резонанса, вызванного смелым поступком, флотское начальство решило представить Алю Николаевича Верхогляда к медали «За отвагу на пожаре». Но эта инициатива уперлась прямо в лоб системе. Аргумент у вышестоящих инстанций и здесь был тот же, железобетонный. Какая отвага, когда факт пожара нигде не зафиксирован? Тогда начальство пошло в обход, переквалифицировав случившееся так, чтобы тянуло на медаль «За спасение утопающих». Но тут, говорят, воскубенились партийные органы. Какие утопающие, кто их видел?! Помполит траулера первым из команды оказался в спасательном вельботе, чтобы со стороны не только предметно оценить морально-политическое состояние рыбаков в критический момент, но и уберечь от рискованных политических проступков. Ведь наряду с советскими судами, вблизи горящего траулера, елозили и несколько иностранцев, и мало ли кто мог по малодушию направить один из вельботов прямо к ним. И лишь благодаря проводимой кропотливой идеологической работе в рейсе этого не случилось и никаких утопающих, по этой же причине, замечено не было.

Однако совсем предать забвению, то, что сделал боцман, даже по советским меркам, было неэтично. Посему флотские командиры пришли к соломонову решению, облагодетельствовали Алю Николаевича финансово, состряпав акт о выполнении каких-то важных сверхурочных покрасочных работ. И боцман, за вычетом подоходного налога, получил на руки 17 рублей 31 копейку, что подвинуло его сделать для себя важный, но неутешительный вывод. Две человеческие жизни в СССР стоили ровно столько, сколько ему выдали из флотской кассы.

- Что, Николаич, крепко кутнул на наградные? - интересовался Герасимюк.

- А с чего, Борисыч? Выходило на четыре флакона огненной воды и небольшой прицеп закуски. Для одного много, для компании слезы.

- Значит, на сберкнижку снес? – не отставал мастер.

- За отсутствием оной снес шкетам, в мурманский дом малютки, - признался боцман.

- Вон оно, значит, как, - одобрительно качнул головой Платон Борисович и потянулся к кружке с крепчайшим утренним кофе.

- А старпома-то, старпома, Николаич, точно бы порешил, если бы тот румпель в обратку не крутнул?

- На раз! – не колеблясь, отвечал боцман. – Только б не насмерть. Я бы из него бульдога сделал.

- А это как? – любопытствовал Герасимюк.   

- Морду веслом бы набил и хвост обрубил!

- Ах ты, якорь тебе вместе с клюзом! – восхитился мастер. – Бедовый ты, однако, боцман, ох бедовый!

Разговор тот происходил на южных океанских широтах. Гребной винт исправно кипятил атлантическую воду, выдавая на лаг оптимальные 12 узлов. Бьющая из-под кормового подзора крутая кипень переходила в белый блистающий кильватер, напоминавший искусно заплетаемую ленту в макушку пологой волны. А по курсу, где-то вдали, в кисейном мареве восходящего дня, углядывалось тесное объятье океана и неба, двух вечно бредущих по нескончаемой тропинке горизонта великих странников, догнать которых еще не удалось никому в мире.

Стрелка на картушке гирокомпаса указывала туда же, там, из жидкого высоленного грунта Атлантики, вскорости должен был прорасти один из самых ярких бутонов в цветовой гамме Испании, остров Гран-Канария и его знаменитый Лас-Пальмас. Город-праздник, напоминавший мимоходом сброшенное на элегантный берег красочное сомбреро состоятельного кабальеро, возжелавшего от души повеселиться. Сомбреро, тканное из золотых нитей солнца, обрамленное мягкой пальмовой зеленью, с вкраплениями бриллиантов роскошных отелей и подстроченное сетью дешевых еврейских магазинов для тощих кошельков советских моряков. Где за любой купленный товар, даже мизерный, презент! Баночка пива, или стакан коньяка «Казино», адского напитка, нечто среднее между настоянным на табаке русским самогоном и подкрашивающим ингредиентом из отходов местного гидролизного производства. Вполне приемлемый для морской категории российских граждан рак на денежном безрыбье, сек нутро, как злющая заполярная вьюга голое тело.

- А что, Николаич, успеешь до Пальмаса окончательно подшаманиться, полагаю, часов через пять будем на курорт въезжать. Шипчандлер (морской снабженец) дал РДО (радиограмму), что груз уже на причале, - свесившись из иллюминатора рубки, обращался Герасимюк к боцману. Тот замешивал на переходном мостике колер для докраски тамбучины на полубаке, через нее в грузовой трюм должна происходить погрузка свежих овощей и фруктов для рыбацкой флотилии, промышлявшей в этих районах. 

- Да вы не сумлевайтесь, Борисыч! – лукаво ответствовал боцман. – Вы лучше еще кружечку кофею закажите. Любезная госпожа куховарша по спецрецепту для вас старается. Она через этот напиток, Борисыч, очень нежно и с надеждой неровно дышит. В смысле, как женщина, во всех отношениях приятственная и случайно одинокая.

- Ну ты это… Ты это…того… Ты это брось… - Платон Борисович выдернулся из иллюминатора и начал грузно топтать мостик. – Ишь охальник, что сплел, надо же… нежно и с надеждой неровно дышит…

И к нам. – А вы, хлопчики, уши тут не вострите, марш на палубу, подмогните дракону!

- Может и я с ними? – осторожно вклинился штурман Таранторов.

- И ты, Юра, иди, приобщись к труду пролетарскому, а я туточки сам за «джоном» пригляну (джон – авторулевой на морском сленге). Ну, боцман…якорь ему с клюзом. Случайно одинокая… И придумал же… А вы, хлопчики, идите, идите…
                *  *  *
В столовую рядового состава сверзлись без десяти ноль. Плотная духота, запрессованная ураганом во все отсеки танкера, особенно ощущалась здесь. Девятибалльный ледяной кулак с грохотом бил в иллюминаторы, яростно колотил по переборкам, пытаясь сокрушить танкер в этом беспощадном морском бою.

Новогодняя елочка, жалобно звякая расписным стеклянным убранством, нервно дергалась в такт рваным ныряниям судна. С ватного укрытия у основания исчезла снегурочка, скорее всего, с перепугу укатилась под единственный диванчик. Дед мороз туда не дополз, валялся с подарочным мешком на палубе как студент, хлебнувший лишку и не выдюживший до конца смены. Новогодний стол, укрытый смоченными скатертями, с поднятыми штормовыми бортиками, был грустен и пуст.  Девчатушки Юлия и Настя, терзаемые флюидами жестокой качки, растворились в глубине жилого коридора. Собственно им и сервировать-то было нечего, Дора Михайловна, госпожа куховарша, по той же банальной причине, вместо готовки, спешно покинула камбуз и отправилась в лежку следом за официантками.

 Особые чувства нагоняла копия картины Айвазовского «Девятый вал» явно с подачи какого-то шутника вмонтированная в переборку еще при постройке танкера. Вид несчастных людей, потерпевших кораблекрушение, которых вот-вот должна была накрыть свирепая волна, нес в себе какой-то зловещий посыл, тревожно холодил сердце. И во всем этом выхолощенном ураганом столовском пространстве, в сдавленной вязкой тишине, утвердившись на принайтованном к палубе стуле, с книгой в руках, восседал единственный человек, донкерман (ответственный за грузовые и зачистные насосы) Николай Иванович Малышев. По случаю предполагаемого торжества Николай Иванович был тщательно выбрит, редкие, с седоватым подбором волосы, аккуратно зачесаны назад, обнажая крупный с залысинами лоб, праздничный вид дополняла тщательно выглаженная кремовая рубашка.

- Николай Иванович, мало того, что вы сумели в такой свистопляске так прифрантиться, так еще и книга вам в голову лезет?! – изумился штурман.

- Новый год, Юрий Павлович, давно почитаю за главный праздник и в любой ситуации к его встрече готовлюсь. Потому что праздник не искусственный, а настоящий всенародный, красочный и веселый. А книга очень интересная, под любую непогодь сойдет. Хемингуэй, роман «По ком звонит колокол». Писатель для прочтения сложный, но если глубоко вникнуть, то…

- Кстати, благодаря этому роману он стал любимым писателем генсека Брежнева, - обнажив в широкой улыбке ряд золотых коронок, ввернул Славка Лепешкин.

- Вот как?! А откуда, Слава, вам это известно?

- Не только мне, Николай Иванович, многим это известно. Говорят, когда у Леонида Ильича спросили, какой его любимый писатель, тот ответил – Хемингуэй! Потому, что написал хороший партийный роман «Обком звонит в колокол».

 - Ну вот, Слава, вы как всегда все опошлили - укоризненно выговорил Малышев. – Вам бы не мерзостные побасенки собирать, а учиться пойти, хотя бы для начала в техникум.

- Ученье свет, а неученых тьма! Кончай педагогическую проповедь Колян, давай лучше веселящего джина освобождать, - боцман протянул донкерману бутылку «Алиготе», а вторую принялся откупоривать сам.

В паузе, пока освобождается джин, не лишне рассказать о необычном изломе биографии бывшего учителя русского языка и литературы Николая Ивановича Малышева. Плавно, без ухабов и внезапных рытвин катилась его стезя жизненная. Окончил школу в карельской глубинке, далее петрозаводский университет, вновь возвращение на малую родину, но уже с лукошком учительским, высевать разумное, доброе, вечное. Лет пять в холостяцком одиночестве высевал, пока еще одну учительскую вакансию не заняла выпускница заполярного мурманского «педа». Девушка скромная, правда, к бледному утонченному лицу иногда подсыпались пятнышки лихорадочного румянца, что указывало на какие-то внутренние противоречивые процессы.

Он предмет свой обожал, особенно изыски именитых поэтов прошлого, она, хоть и математику вела, но чувства прекрасного тоже не лишена была, в основном к лирике Ахматовой тяготела.
- Подушка уже горяча
С обеих сторон.
Вот и вторая свеча
Гаснет…

Нельзя прямо утверждать, но можно предположить, что именно на этом одинаковом влечении к прекрасному и подловил голубчиков брачный сват Гименей. И вскоре стала общей подушка для создавшейся семейной ячейки, с взаимным обожанием и тихим размеренным бытом. Лишь однажды она как бы невзначай проронила, мол, уехать бы из этого уголка медвежьего в Москву, вкусить хотя бы малую толику от жизненного пирога столичного, настоящего, пылом жаром отдающего, с возможностями и перспективами неограниченными. Но Николай Иванович мягко осадил супружницу – куда от его гнезда родового, да от такой красоты?!

От этого богатейшего разнолесья, пленительного дурмана травостоя, от изобилия полян грибных да ягодных, от изумительного озерца за околицей. Природный бур аккуратно врезал озерцо в песчаную проплешину, на большую глубину сработал, в жемчужной прозрачности водицы дна не углядеть, сколько не старайся. Из любопытства, или от желания охладиться забрела сюда березовая ватага, окольцевала бережок, станы по-девичьи стройные, белая атласная кожа пробита веселой россыпью конопушек, стоят березки, смотрят, не насмотрятся в чудо зеркальце. Место заповедное, намоленное, отпускают тут сердце все боли и печали, и время совсем замедляет ход, висит над этим удивительным мирком хрустальной пронзительной тишью. Разве сравнить все это с Москвой, огромной, гулкой, чужеродной, с ее ненасытными алчущими жерновами безжалостно перемалывающими в удобный для нее фарш людские судьбы!

Через год счастливой супружеской жизни вышло так, что заслали Николая Ивановича на недельный семинар передовых педагогов в Петрозаводск. А когда вернулся, тут ему сюрприз, да такой, что долго оклематься не мог. В его отсутствие предъявила женушка директору школы открепительный документ в самом столичном министерстве заверенный (как, через кого удалось его выправить, так и осталось тайной), скоренько рассчиталась, собрала скудные пожитки и, поминай, как звали. Махнула, правда, не в саму первопрестольную, в Подмосковье, но все равно в места шумные обетованные. А супругу довольно странное письмишко оставила.

- Привиделся мне, Коленька, сон вещий, - неровным бисером изложила на тетрадный листок. – Будто восседаешь ты на стуле один одинешенек посредине огромной преогромной лужи и какую-то книжку читаешь. А я тебя с бережка зову кличу, и как об стенку горохом. И вдруг остро понимаю, что не откликнешься более ты, другое у тебя предназначение в жизни, вместо того, чтобы меня холить. Поэтому, прости, решила уйти первой. Заявление на развод в райзагс отослала…

После этого сокрушительного удара не менее странные вещи стали происходить и с Николаем Ивановичем. Наваждение даже наяву стало преследовать, урок ведет, рассказывает, скажем, деткам о творчестве поэта Тютчева, а перед глазами лужа начинает мельтешить. Да такая, что конца краю не видать и стул посредине, и он на этом стуле книженцию почитывает. Что за книженция, неизвестно, через плечо к самому себе ведь не заглянешь. До того эта абракадабра достала, что понял отличник народного образования Карельской АССР Малышев, если не предпринять радикальных мер, дальше – край!

И как-то само собой вышло, будто внутренний поводырь, знающий в какую сторону шагать, решительно повел учителя прямо за Полярный Круг, к студеному морю Баренца, в просыпанный на сопки город, где находилась альма-матер бывшей супружницы. Но не выискивать ее следы прибыл Николай Иванович, а направился прямо в порт в кадровую службу транспортного флота. Окончил курсы донкерманов и вот уже второй десяток лет, в свободное от вахты время, восседал на стуле в разных «лужах», необъятных морях атлантического бассейна, и читал, читал. От поэзии давно отошел, предпочитал суровую прозу маститых, потертых жизнью авторов. О личной семейной трагедии давно забыл, только вот за тот сон иногда вспоминал, явно выдуманный, но на диво вещий, так внезапно и круто переменивший румб на компасе его судьбы.

Правда учительское лукошко при нем так и осталось, и зуд высевать семена разумного доброго вечного постоянно одолевал Николая Ивановича. В каждом рейсе, а Малышев, тоже был старожилом танкера, он подбирал очередных «жертв» и принимался привлекать их перспективами продолжения образования. На девчатушек Юлию и Настю насел. Что негоже таким молоденьким да пригожим по морям скитаться, надо на берегу определяться, учиться обязательно надо, в тот же заполярный пединститут пойти, к примеру. Ведь без образования, надо полагать, и самим некомфортно.

Юлия и Настя, рослые, грудастые разбитные девчатушки рязанского разлива, окрашивали молочную округлость щек стеснительным маковым цветом, кивали в знак согласия пышновзбитыми прическами, конечно некомфортно, а то, как же, но думали про свое. Думали если не так, то примерно так. Ты кого тут по ушам гладишь, дядя?! Стоило переться с есенинских мест в заполярную холодрыгу, чтобы в какой-то паршивый пединститут встрять, так, что ли?! Окстись, дядя! Абы не знаешь, что для львиц, которым скоро по 25, самое лучшее образование, это удачно замуж выскочить. А где, как ни в море принцев можно изыскать, тут мужская колода более колоритно и компактно, чем на берегу, представлена. Только не среди рядовых палубников и машинеров пасьянс раскладывать, публика пестрая, ненадежная, сегодня уважаемый матрос, моторист, завтра, в береговых условиях, похмельный грузчик, или зачуханный слесаришко. С комсостава надобно картишку выудить, желательно штурманской козырной масти, чтобы до капитана и высоких заработков продвижение имелось. Один пока таковой в наличии, Юра Таранторов, Юрий Павлович из первой вахты, хоть и угловатый, нерешительный и усики никакой мужественности лицу не придают, не затвердела еще щетинка над тонким прочерком губ, но Герасимюк к нему благоволит, значит, по карьерному варианту быстро вверх поскребется.

Тут к месту ремарка насчет штурмана напрашивается. Беспечно вел себя Юра Таранторов, не подозревал, что на него открыта охота. Не та, навевающая жуть на слабонервных. Где гонят дичь на номера остервенелые псы и безжалостные мужланы выцеливают ее через оптику убойных карабинов. Эта охота скрытная, абсолютно тихая, но она гораздо страшнее и коварнее той, традиционной. Дичь в этой охоте – мужик. Стоит ему чуток зазеваться, и он мгновенно окажется в подъюбочном ягдташе. И останется ему потом всю жизнь удивляться! Как он, такой гордый независимый, с распушенным павлиньим хвостом и орлиным взором мог опростоволоситься, позволить нежным ручкам так накрепко спеленать себя?!   

А еще Николай Иванович не отставал от Славки Лепешкина. Иди, учись, и все тут! А тот лишь простодушно улыбался. По характеру Славка настоящий парень-рубаха. Да и по виду тоже. Роста невысокого, правда, сбит довольно крепко, лицо обыкновенное овальное с чуть приплюснутым носом и тонким шрамом наискосок через такой же овальный внизу подбородок. Иногда может что-то невпопад сморозить, или поддеть ради развлечения, но без всяких задних мыслей. Как говорят в таких случаях, со скрытым юмором парень. Но напарником он был надежным, на него во всем можно было положиться. Детдомовская школа! Родителей не помнил, кто они не знал, сызмальства в сиротский приют его подбросили.

Жесткую жизненную чистку прошел Славка, даже в криминал втягивали, но устоял, лишь пометинка на подбородке от ножичка-финочки с тех горячих пор осталась. Потом армия и школа мореходного обучения, виза на загранку. Теперь – лафа! На судне и харч, ешь до схочу, спецовка, каюта двухместная. На заработанные денежки уже и зубки себе позолотил, и на сберкнижечку кое-что упало, плюс какая никакая валюта от загранок капает. Так что его семи классов для такого удачного расклада вполне хватает. Зачем гранит науки грызть, пока молодой надо побродить по морям, мир посмотреть, а дальше видно будет.
 
В просветительских потугах Николай Иванович даже Дору Михайловну зацепил, когда та пожаловалось, что всего один класс до аттестата зрелости не дотянула, а имей аттестат, можно было поварские курсы повышения квалификации закончить и с тем документом даже в хороший ресторан на берегу устроиться. Малышев с готовностью подсказал, что есть заочная ШРМ, школа рабочей молодежи, ему не составит труда помочь туда поступить, а впоследствии и консультировать по некоторым предметам.

- Да что вы, Николай Иванович, куда мне еще школяром становиться, поздно мне уже, - протестующее замахала руками любезная госпожа куховарша.

Николай Иванович возгорел желанием все же убедить Дору Михайловну, но тут некстати поднесло со своим языком Славку Лепешкина.

- Лучше поздно, чем никогда, сказала бабушка, вступая в пионеры! – вякнул он.

- Это кто, я, бабушка?! – моментально взорвалась любезная госпожа куховарша. Женщина молодящаяся, даже симпатичная, при хорошей фигуре, несмотря на аппетитную должность. – Да я тебе за такие слова…

Славку, словно пылинку, смахнутую во время уборки со стола, сдуло со столовой. А Дора Михайловна еще долго размахивала увесистым половником. – Нашел бабушку, супостат! Внучек выискался, скажите на милость! Появишься, я тебя самого в пионеры вот этим предметом принимать буду, я тебя так пригощу…
               
                * * *

- Итак, дворяне, подставляйте ваши кружки, - скомандовал боцман.

Тут дверь в столовую распахнулась и явила участникам банкета моториста Загоруйко.

- Шо, ще не наливали, чи шо?

- Чи шо! – язвительно ответил боцман. – С нетерпением ждали вас, милорд, с известиями из подземелья. Как там Вельзевул поживает?

- Хто?! – выцветшие брови моториста вскинулись на блеклый лоб. – Ниякого Вель… Вельзе… никого постороннего в машине нема, на вахте я да механик булы. Механик заштормился и в каюту на карачках уполз, а я сразу сюды…

- Ответ достойный представителя льяльно-коффердамного хозяйства, - подмигнул нам Аля Николаевич. – А теперь, дворяне, слушайте ушами на мой опыт. Я сейчас налью ровно, и когда шаланда покатит вниз, делаем – хуг! Выдуваем из своих трюмов воздух. Шаланда подкинется вверх, закачиваем в трюма веселящего джина – ух! Только не зевать! Проводим старый год.

Боцман налил всем ровно. Сдается, если бы, не приведи Господь, танкер сыграл оверкиль, он бы и в этом положении налил ровно.

- Хуг!

- Ух!

- Получилось, ура! – восторженно закричал Юра Таранторов. – Пролетело как по маслу! Надо повторить, Аля Николаевич.

- Ого! Как сказал участковый милиции Сеня Фурман, продавцу ситро Филимону Заку, который принес только половину положенного за месяц гешефта. – Надо бы повторить, а то не заиграли в душе скрипки праздника!

- Да причем тут…

- Ша, Юра, - боцман приложил палец к губам и кивнул на дверь. – Не воспринимайте все буквально и не шкварчите как свежая барабулька на сковородке, новый год сейчас войдет. Подставляйте кружку!

- Хуг!

- Ух!

И вновь как по маслу! Прекрасно обнялись с новым 1972-м!

- Хуг!

- Ух!

Тост третий, традиционный, за тех, кто в море, тоже легко, без сучка, без задоринки осилили.

- Треба щось и закусить. У мэнэ сала трохи е, принэсты? – спросил Загоруйко.

Штурман судорожно икнул и схватился за живот.

- Отставить! – отверг спорное гастрономическое предложение боцман. – Сало переводим в категорию энзэ, и быстренько опрокидываем по четвертой для закрепления предыдущих третьих.

- Хуг!

- Ух!

И развиднелось! Веселящий джин, хвала его чудесным свойствам,
снял сумеречную пелену с душ, смягчил восприятие окружающего мира и даже казавшаяся до этого грозно-пугающей копия «Девятого вала», стала представляться в другом ракурсе. Не такую уж и страшилку наваял Иван Айвазовский, море ведь! Всякое случается, бывает и тонут. Такая профессия. Собственно, на этих печальных нюансах больше и зацикливаться не стоит. Бодрит веселящий джин, языки начинает щекотать, другие темы на разговор напрашиваются.

Первым Николай Иванович Малышев берет слово.

– Я вам вот что ребята скажу. Сойду я после этого рейса на сушу. Хватит. В школу вернусь. Но не старшие классы возьму, а начальные. Малые детки только на жизнь начинают глазки открывать, с ними особенно интересно работать.

- Да не сойдешь ты никуда, Колян, - тут же отмел этот позыв боцман. – У меня глаз-ватерпас, тех, кто наше сообщество хочет покинуть, этих вражин, я за несколько миль чую. А на тебя ни чую.

- И, правда, не сойду, - вздохнул Николай Иванович, но не печально, а с каким-то оптимистическим подтекстом. – Завлекло, засосало. Вообщем… Прелесть моря в том, что оно свободно. Это не мои слова, они принадлежат французскому адмиралу Антуану де Бугенвилю, путешественнику и писателю.

- А еще прелесть в том, что в море можно подготовить на получение аттестата зрелости даже Дору Михайловну, - золотозубо блеснул Славка Лепешкин. – Уговорить и прямо в ее каюте подготовку и производить.

- Нет, Слава, вы неисправимы, - с сожалением скосил глаза на матроса-рулевого, Малышев. – Дождетесь мон шер, когда за ваши пассажи кто-то пришлет вам черную метку.   

- А мини знаете, шо зараз хочется, хлопци? – мечтательно выговорил Загоруйко. – Мини зараз хочется в ридну хатыну пид Черниговом. И шоб мамо вареникив с картоплей, луком и шкварками повну макитру наробыла. С вершком макитру.

- Стоп! Осторожно! – внезапно вскрикнул Лепешкин.

- Шо?! Дэ?! – дернулся и испуганно оглянулся моторист.

- Дэ, дэ! С варениками осторожно, не обожгись! Горячие ведь.

- Ну, шо ты за людына Лепешкин, шо ты до всих…

- Брэк! – в самом зародыше пресек препирательство боцман. – Вы знаете дворяне, что сказал тот же участковый Сеня Фурман тому же продавцу ситро Филимону Заку, который донес вторую половину гешефта со штрафным флаконом водки? Сеня сказал, что самая клевая наука на свете математика, не только считает, кто, сколько, кому и когда, но и подсказывает, что за четвертой рюмкой идет пятая. И нам в самый раз по пятому разу пойти, подставляйте кружки.

- Хуг!

- Ух!

- А давайте, хлопци, по песняку теперь вдаримо?!

- Мисячно, зоряно…

- Погоди, не с того граммофона пластинка, - остановил Загоруйко боцман. – Это же под вареники из макитры. Тут общую надо. Давай-ка, Колян, заводи нашу!

Николай Иванович Малышев подбоченился, молодецки развел свои кремовые плечи, как-то лицом засветлел и весьма приятным грудным голосом начал.

- Мы обветрены, мы просолены,
- Нам шторма нипочем.
- После плаванья, в тихой гавани,
- Вспомнить будет о чем!

- А теперь вместе, дружно! – воодушевленно призвал боцман. – И – раз!

- Эх, сколько видано, эх перевидано,
- Сколько видано-перевидано
- Вспомнить будет о чем!

- Дальше! Давайте второй куплет, Николай Иванович! – азартно крикнул Юра Таранторов.

- Волны бесятся и по месяцу
  - Не увидеть земли.
  - Хоть на палубу небо падает,
  - Все плывут корабли.

Там, наверху, небо действительно падало на палубу, не просто падало, оно рушилось на надстройки всей стылой громадой Полярного Круга. И этот властитель 70-х широт, этот суровый Круг, сброшенный с полярного пьедестала ураганной мощью ветра, вымещал все свое бессилие на вантах, рвал их, раздирая в кровь пальцы. И сочившаяся из них, эта ледяная кровь, превращалась в тончайшую белую корку, опасно обволакивающую палубы и переходной мостик танкера.

Но нам теперь было все нипочем. Крепко обнявшись, мы, словно вросли в ускользающую из-под ног палубу. Разные судьбы, разные характеры, но сшитые в единое целое крепчайшими нитями морского братства. И песня шла прямо из наших сердец, через штормовую духоту столовой уходила за борт, на широкий простор моря, презрев сорвавшийся с ледяной цепи ветер, устроивший вместе с волнами дикую новогоднюю пляску.   

- Эх, сколько видано, эх перевидано,
  -Сколько видано-перевидано
  - Все плывут корабли…
               
                *  *  *

Ураган сдулся на третьи сутки. Отвыл, отгрохотал, открушил, вернул на места разбросанные по углам северного континента всяческие предметы, в том числе и Полярный Круг. Восстановилось движение на морских арктических трассах, лишь холодная зыбь накатывала по курсу, да кружился перед иллюминаторами ходового мостика легкий снежок.

Полностью ожил танкер, в штатном режиме заработали все службы. Вернулась на камбуз, споро принялась за дело и любезная госпожа куховарша Дора Михайловна, приступили к обязанностям слегка подмятые жесточайшей встряской, но уже бодрящиеся девчатушки Юлия и Настя. Когда после дневной вахты мы сошли в столовую, там присутствовал настоящий флотский порядок. И столы преобразились, повеселели. Аппетитный запах наваристого борща исходил из супниц, рядом с обычным хлебом высилась горка поджаристых сухариков на любителя, свои обычные места заняли масленицы, солонки, горчичка под говяжьи котлетки, рядком выстроились кувшины с охлажденным компотом из сухофруктов, носик массивного чайника дымился от крутой заварки.

- Ну что, дворяне, оскоромимся? – по старшинству боцман потянулся к супнице, благословив, таким образом, начало обеда.

Но не успели мы наполнить тарелки, как танкер застопорил ход, ожил спикер (громкоговорящая судовая связь) и хрипловатый голос Герасимюка заполнил столовую.

- Палубной команде подготовиться к приемке катера и отправке пассажира.

- Якого пассажира?! – заволновался Загоруйко. – Когось списывают с рейса, чи шо?! А за шо?

- Не чи шо и не за шо, а помполита, - показалась в проеме камбузного окна любезная госпожа куховарша. – Вы тут привычные в этих чертовых океанах голова ноги делать, а помполит так укачался, чуть Богу душу не отдал! Его на моря сразу после окончания партейной высшей школы заслали, кто же знал, что он тут не сдюжит. Платон Борисович со всем начальством, и флотским и партейным вопрос утряс, и получил указание ссадить. За ним даже катер с какого-то встречного парохода пришлют, чтобы нас не задерживать.

И тут только мы вспомнили за помпу. А действительно, видели его в последний раз, когда он здесь в столовой стращал нелепейшей задумкой по встрече нового года. С тех пор никому на глаза не показывался, о нем уже и подзабыть успели. А оно, вон как ситуация обернулась.

- Благодарствуем за исчерпывающую информацию, Дора Михайловна, - боцман галантно наклонил короткостриженую голову. – Сведения ценные, тем более из первых рук добытые!

- Это, в каком смысле из первых рук добытые, вы, о чем это таком, Аля Николаевич? – насторожилась любезная госпожа куховарша. – Я никаких рук себе не позволяю! Это я, когда носила капитану кофий, поневоле услышала, как он в радиорубке…

- Да ничего такого этакого у меня и в мыслях не состоялось, - боцман, хитрован, даже не улыбнулся. – Я в смысле того, Дора Михайловна, что у нас на танкере, как и в стране советов, нет никаких секретов. А сейчас, звиняйте, нам срочно на палубу, будем ссаживать…

Примерно в двух кабельтовых дрейфовал, лениво утаптывал послештормовую зыбь транспортный рефрижератор, тоже из состава нашего флота. Транспортник вынырнул из пасти зимней Атлантики, весь в потеках-шрамах от ее акульих зубов, следовал встречным курсом в Мурманск с каким-то емким грузом, отчего, подрезав стальную окантовку моря, осел в нем по ватерлинию. Там уже майнали на воду катер, а парни с нашей второй вахты вывели помполита на палубу.

На полпреда было страшно смотреть. В три погибели согнувшийся человек со смертельно бледным заостренным лицом, заплетающимися ногами и трясущимися руками. Конечно, и такое на флоте тоже происходит. Если не захочет кого принять в свою стихию море, враз зажует и выплюнет как что-то непотребное. Но тут уж слишком…

- Так вы шо, не пидэтэ теперь с нами в Канаду, чи шо? – с явно выраженной мстительной интонацией поинтересовался Загоруйко.

Помполит дико глянул на моториста, попытался что-то сказать, но лишь вяло махнул рукой.

- Послушай, представитель льяльно-коффердамного хозяйства, - Славка Лепешкин цепко ухватил заостренное плечо моториста и склонился к его уху. – Ты язычок-то свой попридержи, не видишь, что ли, мужику совсем плохо?

- А я шо?! Я ничого, я тильки так сказав.

Если бы у Загоруйко был хвост, он бы интенсивно завилял им в оправдание, но в виду отсутствия такового, моторист, лишь попятился назад, подальше от Лепешкина.

Ссадили помполита благополучно, отправили вослед баул с личными вещичками, присланный катер тут же уркнул движком, отваливая от нашего борта, бочком пошел на пологую волну, развернулся и ходко пожужжал в сторону транспортного рефрижератора. А танкер взорвал блеклую арктическую туманность моря тремя традиционными прощальными гудками. Было в них что-то неизъяснимо печальное, от давних морских традиций происходящее, согласно которым потеря любого члена экипажа в начале рейса есть дело не очень хорошее. Но проводы есть проводы и словно негласная команда прошла: вскинул кверху узловатую длань на крыле мостика Герасимюк, а все, кто был внизу на палубе, одновременно подняли руки в прощальном жесте. А любезная госпожа куховарша Дора Михайловна и девчатушки Юлия и Настя, замахали над головами платочками. Даже Загоруйко, помедлив и зачем-то тщательно вытерев о куцую курточку бледную ладонь, потянул ее кверху.

- Ну, вот, такой коленкор образовался, - молвил сверху Герасимюк.

- Так может, Борисыч, оно и лучше выйдет, без партийного пригляду, - полувопросительно полуутвердительно проронил боцман.

- Кому как, Николаич, тебе может и лучше, ты ж у нас не партийный.

- Так Господь миловал, - усмехнулся боцман.

- Ну, ты это… не того… - посуровел мастер. – Партия она… Она всегда…  Партия есть… это, как его…

Вконец запутавшись, Герасимюк почему-то погрозил кулачищем не боцману, а нам со Славкой и, обернувшись, прохрипел в рубку второму штурману.

- Давай-ка хлопчик телеграф на полный вперед! И руль пятнадцать влево. Что-то припозднились мы, поехали график наверстывать.