Списание жвака-галса

Виталий Дорожинский                Повести из морского сундучка
                70-е годы
               
                СПИСАНИЕ «ЖВАКА-ГАЛСА»
               
                «Жвака-галс – приспособление в цепном               
                ящике для крепления коренного конца
                якорной цепи»
                Прим. авт.
      
В шестом часу катер портнадзора зачалился у борта танкера. Проверяющий, поджарый мореман средних лет, опытным взглядом окинул нас, обоих вахтенных матросов и третьего штурмана, и отметил в судовом журнале, что замечаний не имеет. Собственно, никакого повода для замечаний и не было. Танкер более двух месяцев стоял у стенки судоремонтного завода, с разобранным главным двигателем, с минимальным штатом и полагающимися в ремонте зарплатами в 60 процентов от основных ставок. А на «пособия голодающим детям Поволжья», как окрестил эти выплаты наш боцман-одессит, принять что-нибудь горячительное, на чем в основном портнадзор и подлавливал по утрам вахтенных на судах, нами не практиковалось.

После отплытия проверяющего «голодающие дети Поволжья», то есть мы с напарником Славкой Лепешкиным и штурманом Юрой Таранторовым, поднялись с главной палубы на ходовой мостик и разлили из термоса по кружкам оставшийся от ночи кофе. Обстановка располагала к расслабленности и неторопливому течению мысли.

Первое – наступила суббота, выходной день, заводчане не ожидаются, значит, после вахты можно будет завалиться и спокойно отсыпаться в каюте безо всяких там грохотов, скрежетов, стуков, выкриков прорабов и прочих шумовых факторов, сопровождающих ремонтный процесс. Второе – погода вроде не предвещала сюрпризов, а отсюда и авральных моментов. Середина лета, время полярного солнцестояния. Сусальный диск, тщательно выделанный незримым небесным ювелиром, тихо рдел над сопками в уголке безоблачного неба. Возвышаясь над тупиковой излучиной Кольского залива, под его ранними лучами, еще лежал в сонной дреме Мурманск, знаменитый город-рыбак, тралы которого заглядывают в глубины всех промысловых районов мирового океана. Подкрашенная неброской солнечной позолотой дремала и одна из крупнейших в мире гаваней, с ее рыбным и торговым портами, ремонтными и перерабатывающими предприятиями, пакгаузами, зданиями управленческих структур и всевозможных других организаций.

И у нас разговоры заладились неспешные еще не окрепшие после бессонной ночи, так, в общих чертах. Посочувствовали донкерману Николаю Ивановичу Малышеву. Бывшему учителю русского языка и литературы из Карельской глубинки, волею семейных обстоятельств попавшему на флот. За несколько совместных рейсов крепко свыклись с Николаем Ивановичем: одно дело специалист был ответственный, свое хозяйство, донные насосы, держал в идеальном состоянии, а второе – хорошая душа у Малышева, настоящая морская, добрая и отзывчивая. Но вот с женушкой ему не подфартило, вильнула она в свое время хвостом, нет, нет, никакого блуда не было, не в том смысле. Просто внезапно и тайно уехала куда-то в Подмосковье, объяснив поступок каким-то странным сновидением. А спустя десять лет так же внезапно объявилась, взмолила о пощаде и Николай Иванович сдался. А куда они уехали, то ли назад в Карелию, или в то же Подмосковье, неизвестно, и каково там теперь будет донкерману, окропленному многолетней пылью океанских дорог, тоже неведомо.

«Эх, заранее бы знать, когда судьба злодейски пощекочет» - так поэтически охарактеризовал случай с Малышевым боцман Аля Николаевич Верхогляд, добавив, что этот пассаж не его, а одесского знакомого Изи Шейхмана. Поэтически дар заискрился у Изи после того как дражайшая супруга Марго Шейхман отоварила его чугунной сковородкой по поводу затянувшейся посиделки в пивбаре.

За Дору Михайловну, шеф-повара, бессменного нашего кока, посудачили. Вернее уже не бессменного, так как Дора Михайловна с легкого посыла капитана Платона Борисовича Герасимюка нареченная любезной госпожой куховаршей, взяла расчет не только с танкера, но и с флота. На далеком юге в солнечном Геленджике прихворнули у любезной госпожи куховарши старенькие родители, и убыла она их досматривать, а может даже найти, наконец, свое женское счастье. В свои сорок очень даже ничего смотрелась Дора Михайловна, многие об ее статную фигуру да пригожее лицо глаза пообломали, но с бесполезным вариантом. Никаких вольностей, даже легких намеков на флирт с ее стороны. Только вот с капитаном…

Да нет, и здесь в помине ничего не было. Ведь любое даже крупнотоннажное судно, не говоря о небольшом танкере-водолее, бывшем виновозе, имеет одну характерную особенность. Малейший скрип переборки в носовой части каким-то образом мгновенно известен на корме, какие уж тут могут быть шуры-муры. Но влечение друг к другу капитана и любезной госпожи куховарши все же присутствовало. Нить эта была тончайшей незримой, угадывалась лишь подспудно. Ей «за» и мастеру (капитану) «за». Только она в начале пятого десятка, а мастер на той дистанции уже вышел на финишную прямую, но отрыв не критический и ему бы, закоренелому холостяку, бывшему отважному фронтовику и передовому судоводителю в самый раз эта партия. И весь экипаж очень даже надеялся, что такое событие в жизни двух хороших людей обязательно должно произойти. Но, увы. И к этой ситуации определил свое отношение боцман Аля Верхогляд.

- К чему вянут розы на клумбе страсти, я вам, дворяне, скажу словами Мишки Цимермана, моего одноклассника. Розы, утверждал Мишка, вянут, когда женщина имеет внезапно слинять с той клумбы в обнимку с твоим кошельком. Это он выдал после того, как очередная его пассия, якобы артистка заезжего кордебалета, оказалась обыкновенной аферисткой и растворилась где-то в украинской глубинке с частью драгоценностей, оставленным переместившимся в мир иной мишкиным папашей-ювелиром.

Такое определение, конечно же, ни с какого боку не вязалось ни с платонически чистыми отношениями капитана и любезной госпожи куховарши, ни с честностью Доры Михайловны, рассчитывающей только на свой кошелек, но сходство, тем не менее, просматривалась. Ибо скоропалительный, без прощания с экипажем и, особенно, с капитаном, ее отъезд в Геленджик, по общему мнению, тянул на деяние не менее нехорошее, чем исчезновение лжеартистки-вамп с экспроприированными у лоха-любовника ювелирными цацками.

Вполне закономерно, что у читателя могут возникнуть претензии к автору по поводу столь пространного подхода к основной теме повествования, однако речь здесь не в излишней велеречивости. Скорее в предостережении, что упомянутая расслабленность при воспитии раннеутреннего кофейку и вполне безобидный треп, могут служить предвестником крайне неприятных, даже в какой-то степени зловещих событий. Каковы, к слову, тут же и начались.

- Юра, а к нам гости, - вдруг всполошился Славка Лепешкин, узрев в иллюминатор вынырнувшую из-за угла ближайшей мастерской черную «Волгу» и стремительно подруливающую к нашему трапу.

Штурман, несколько нескладный и обычно медлительный буквально кубарем покатился с мостика, а нам со Славкой осталось лишь недоумевать. Появившийся из машины вальяжный полноватый субъект в дорогом светлом костюме был непонятно кем. Ясно лишь, что высокое начальство, но не флотское. Флотские начальники, да еще в цивильном, с таким вызывающим шиком прямо к трапу на служебных авто подкатывать не станут. И явно не представитель завода. Более чем смешно, к примеру, тому же директору СРЗ, облачаться в такой броский костюм, мчаться ни свет ни заря на вверенную территорию и посетить один из нескольких десятков ремонтирующихся судов.

Примерно такие мысли возникли и у Юры Таранторова и уже готовы были сформулироваться в деликатную просьбу, чтобы взошедший на палубу незнакомец представился, как лицо того внезапно исказила гримаса. Такая жутко отталкивающая, словно перед ним появилось нечто никчемное, какой-то изгой, которому по ошибке нацепили на форменку штурманские лычки и опоясали рукав отличительной повязкой старшего по вахтенной службе.

- У…у…у… - протяжно с надрывом взвыл незнакомец. – Ах ты тварь…

От такого неожиданного чудовищного оскорбления Таранторова бросило в холодный пот, у него начал неметь язык и, только опустив глаза, вслед за обезумевшим взглядом гостя, он понял, что тварь это вовсе не он, а лохматый мерзавец, отвратительный приблудный пес иронично именуемый Жвака-Галсом. Проклятый Жвака-Галс, бесшумно появившийся из-за люковины центрального танка, совершил подлейший негостеприимный акт. С такой силой тяпнул незнакомца за пятку и так продолжал сжимать ее гнусными клыками, что тот от завывания и невнятных фраз перешел на выражения очень даже понятные, но далекие от пристойности.

- Брысь, гад! – страшно выкрикнул и опамятовавшийся штурман. – Брось ногу кусать, скотина!

А тут и мы со Славкой сверзлись вниз, общими усилиями отодрали пса от пятки и с грозным улюлюканьем загнали под переходной мостик за канатные бухты.

- А…а…а… - освобожденный от экзекуции гость, припадая на уязвленную ногу, ринулся назад к «Волге». – Развели псарню… Уволю… Всех…

- Каюк вам, головы враз отчленят! – не успевший, или не спешивший добежать на помощь начальнику рыхловатый шофер, остановившись у трапа, угрожающе яростно чиркнул себя ладонью по горлу. – Вы на кого собаку натравили, козлы?! Он же первого секретаря Октябрьского райкома партии, самого товарища Ружникова Илью Сергеевича погрыз! 

                Х    Х    Х
Прежде чем перейти к рассказу о поистине грандиозной катавасии, которая завертелась спустя пару часов, нелишне будет уточнить за этого паршивого Жвака-Галса. Посягнувший на пятку высокого партийного босса злодей возник на танкере недавно, нагло забежал с пирса и сразу же определил себе место, под люковиной центрального танка, рядом с трапом. Столь бесцеремонное вторжение могло быть сразу же пресечено, по санитарным нормам на танкере-водолее категорически не допускалось содержание собачьей кошачьей и прочей живности. Однако на ремонте это все не действовало, да и какие могли быть санитарные нормы, когда в танках вместо питьевой воды забортный балласт, повсеместно складировались запчасти, в машинном отделении и у палубных механизмов корпели заводские специалисты.

А тут еще сердобольная Дора Михайловна в аккурат перед своим увольнением подсуетилась.

- Ах ты бедолага, до чего измаялся исхудал. Погоди, сейчас я…, - и бабах ему миску тушенки с кусищем хлеба и сахарную косточку впридачу.

Псина действительно выглядел непрезентабельно. Породы неопределенной, удлинен, коротколап, морда затуплена, космы рыжие свалявшиеся, клок шерсти на загривке выдран, явно в жестокой схватке с сородичами за место под солнцем. Такое в портах было не редкость, по разным причинам четвероногие отставали от судов, кучковались у рабочих столовых, где можно как-то перебиться и не околеть с голодухи. А наиболее сообразительные еще и регулярно посещали причалы в надежде встретить старых хозяев или обрести новых. К этой категории, несомненно, принадлежал и приблудившийся к нам экземпляр. Глаза хитрющие, тоже с рыжим отливом, и котелок варил, будь здоров. Потому как, кроме благодетельницы, любезной госпожи куховарши, он, по каким-то известным лишь ему признакам вычислил от кого зависит его дальнейшее безбедное существование. И еще до появления на трапе капитана или боцмана начинал угодливо вилять хвостом, а потом, от греха подальше, забивался в какой-нибудь укромный уголок.    

Однако с бродягой все одно пришлось бы расстаться, не стоило прикармливать, если в рейс потом взять нельзя. Но вмешался случай. После рабочего дня пес, прямо у трапа, внезапно перегородил дорогу одному из судоремонтников и угрожающе зарычал. Попытались отогнать – ни в какую! Потом догадались проверить сумку рабочего. А там несколько банок тушенки из судового запаса. Дора Михайловна по забывчивости не закрыла провизионку, вот воришка и воспользовался. Его, само собой, взашей турнули с борта, а пес получил карт-бланш на временное проживание.

- Ладно, вахти пока, - снизошел боцман. – Как сказала та же Марго Шейхман, натравив болонку на соседа Колю Помазана, который приперся в гости к ее Изе с третью флакона водки. – Ты гавкай, гавкай, Маня, он же не шоб выпить, а строит в уме покушать на закуску мой шницель. Кстати, а как тебя кликать будем?   

Аля Николаевич оценивающе оглядел пса. - Пожалуй, назовем Жвака-Галсом. Больно уж ты… хитровыделанный.

Кличку боцман неспроста дал. Узел жвака–галса хотя и выполнял важные функции в устройстве судна, но в понимании Али Николаевича имел характер нарицательный. И тоже из-за одного случая. Еще в начале боцманской карьеры, на изрядно подношенном траулере, он не вник в состояние цепного ящика, естественно, не увидел, что планка жвака-галса, удерживающая концевое звено якорной цепи, проржавела и требовала срочной замены. В результате, на рейде, при очередной отдаче якоря, самопроизвольно отдалась и аварийная планка. Якорь со всеми смычками навсегда ушел на дно акватории. А по флотским меркам это не просто ЧП, это трудносмываемый позор для любого судна и особенно для его боцмана. Урок тот Аля Николаевич запомнил на всю жизнь и впоследствии все, что не вызывало у него полного доверия, напоминало случай с тем злополучным жвака-галсом. И так своеобразно окрестив пса, он словно предчувствовал какие-то большие, связанные с ним проблемы.   

Впрочем, дальше не до пояснений и всяческих сентенций, уж очень быстро стали развиваться события. Все, кто из экипажа присутствовал в тот день на танкере, убедились, что главный партийный постулат «руководящая и направляющая сила» имеет не только заезженное теоретическое значение, но и практическую властную силу. Товарищ Ружников, первый секретарь Октябрьского РК КПСС, одного из районов Мурманска к которому территориально относился и наш транспортный флот, так поруководил, что к восьми утра на танкере оказались представители почти всех надзирающих и контролирующих служб. 

Столь рано в авральном порядке выдернутые из своих кроватей, страшно недовольные, что перечеркнуты личные планы на выходной, они так рьяно взялись за дело, будто бы танкер не в длительном ремонте находился, а только что вернулся из заграничного вояжа, прихватив где-то смертельно опасную бациллу.

- Это что же у вас творится?! – чуть ли не топал ногами на нашу вахту желчный долговязый тип, какая-то шишка с санэпидемстанции. – Собака кусает высокое ответственное лицо и в каком месте? На объекте с повышенными санитарными требованиями, где даже муха не должна засиживаться. Вопиющая преступная халатность! С вас велено взять объяснительные, как допущено такое безобразие.    

- Да мы то причем? - попытался смягчить обвинения Славка Лепешкин. – Это ж не наш цербер, бродячий, шарился тут по пирсу, случайно заскочил, а тут ваш…этот…

- Что значит ваш…этот? – тип аж поперхнулся от негодования. - Товарищ Ружников Илья Сергеевич не ваш и не этот, а первый секретарь райкома партии и впредь попрошу выбирать выражения! А вот вшивый цербер ваш или не ваш, без разницы. Не на пирсе секретаря цапнул, а на борту. Пишите объяснительные, не задерживайте.

Несколько строгих людей толпилось на палубе. Как выяснилось, райкомовская бригада, поджидали капитана, за которым, определенно, послали нарочного на квартиру. Дедок от них отделился, согбенный, сильно потраченный сединой, в мешковатом костюмчике, но взгляд как-то не вязался с простецким видом. Цепкий такой взгляд, как магнитом схватывал и ввинчивался в душу. Оказалось председатель партийной комиссии райкома, самого въедливого и беспощадного партийного органа. Поскольку судовой помполит находился в отпуске, дедок видимо решил начать проверку морально-политического состояния экипажа с рядовых его членов, и повел глазками-магнитами, определяя первую жертву. И она объявилась.

Моторист Загоруйко показался на трапе. Бледненький, невзрачный, с косо зачесанным блеклым чубчиком «западенец», как он сам окрестил себя, имея в виду свое происхождение из Западной Украины. На ремонте вахту несли только механики и то в рабочие дни, а мотористов списывали на берег, отправляли в отпуска, отгулы, или на другие суда. Загоруйко же за танкер держался крепко, в отпуск не ходил, от других назначений увиливал, брал только отгулы, обретался где-то на берегу, но харчиться приходил каждый день. «Горилка гостра, но сало тоже нэ тупэ» любовно приговаривал он, макая хлеб в тарелку со свиной тушенкой и с вожделением поглядывая на дымящийся чайник и поднос с рафинированным сахарком и сливочным маслом.

- А шо туточки, собрание якэ, чи шо? – недоуменно осведомился он, ступив на палубу.   

- Ага, собрание, - ласково произнес дедок, схватил «западенца» за локоть и, не дав опомниться, увел в кают-компанию.

- Вы член команды, молодой человек?

- Так зараз був, здеся… мотористом, - оробел Загоруйко.

- Являетесь членом партии?

- Якой партии?! – тут Загоруйко окончательно струхнул, допетрил, что произошло какое-то из рук вон выходящее событие и вопросы, которые задает этот странный старикан, именно с этим событием и связаны.

- Как это… якой партии?! – изумился дедок. – У нас, молодой человек, в стране одна партия, коммунистическая.

- Ни, ни! – замахал руками Загоруйко. – Я там не состою, николэ не состояв, я ж с пид Чернигова.

- Потрясающе! – всплеснул сухонькими ручонками дедок. – А там что… пид этим Черниговом, компартия не присутствует?

И поймал моториста на свой гипноз. На парализующий, магнетический взгляд удава, выцелившего для трапезы бедолагу кролика.

- Так это… по существу пояснения, - залепетал Загоруйко, тщетно пытаясь отцепить глаза от этого всепроникающего взгляда. – Село, глухомань… Хто есть, те не желают, а хто уже там, так их зовсим мало…

С превеликим трудом выпутался моторист из коварнейших вопросов за партию, а касаемо общей морально-политической устойчивости экипажа прошелестел, что в рейсе, конечно, это все стояло, даже сам помполит удосужился пару раз втемяшить с таким вопросом. А на берегу, тем более в ремонте, откуда ему знать, что и почем, так как он два месяца на борту не был, лишь сегодня сдуру наведался товарищей попроведать. 

Масштабная проверка по всем направлениям набирала обороты. Только представительница ветеринарной службы, наспех подкрашенная, какая-то неуютная, возможно от неудачной ночи или иных проблем дама, никак не могла определиться с кого учинить конкретный спрос. На единственный ее вопрос, были ли у кобелька требуемые прививки, все коротко отнекивались и ссылались на занятость с другими проверяющими. Наконец расстроенной даме улыбнулась удача и появился тот, кто вполне компетентно мог высказаться по интересующей ее теме.

Боцман Аля Николаевич Верхогляд с неожиданным визитом пожаловал. Как объяснил после тоска взяла в преддверии двух выходных и вознамерился он пригласить нас после вахты в город «пофланировать необремененно с отягощением питейным». Соответственно и вырядился праздно в стиле «тропикана». Под легкой курточкой, на узком жилистом торсе, белая нейлоновая рубашечка, белые брюки длинно ниспадали к белым же пористым туфлям. Под модерновой кепкой с отштампованной пальмой вечно неунывающие глаза и суровый лик морского волка: заостренный нос, впавшие, высоленные ветрами мировых морей щеки, выдвинутый, упрямо очерченный подбородок. Хотя и одежка фривольная, но вид авторитетный, что и говорить.
 
И ветеринарная дама это сразу усекла, и едва боцману успели шепнуть про Жвака-Галса, она тут как тут.

- Ой, как хорошо! - щебетнула. – На вас показали, что вы все на этой посудине знаете. Кобельку прививки делали? А то болтают, что нет.

- Да как только язык повернулся такое сказать?! – с напускным гневом воскликнул боцман. – Это ж чистой воды провокация, мадам! Уверяю вас, на этой посудине все кобельки прививаются регулярно и поголовно. Так что, если чего, можете не опасаться.

Дама на миг оцепенела и начала наливаться краской, сродни свекольному соку, которым подкрашивала борщ любезная госпожа куховарша.

- Да как вы смеете, - зашипела она. – Я о кобельке, который первого секретаря… Я же насчет бешенства…

- И я о том же, мадам, - невозмутимо продолжил Аля Николаевич.

- Прекратите обзывать меня этим дурацким словом! – взвизгнула ветеринарша. – Понахватались там в ихних борделях с ихними мадамами и нас тут сравниваете! Я сейчас доложу об этих выходках, куда следует, вам тут всем мало не покажется…

Но боцман уже потерял интерес к экзальтированной особе, метнулся вдоль борта к месту, где должен быть пожарный щит и где топтался в недоумении старший лейтенант, инспектор пожнадзора.

- Дико извиняюсь, - обратился к старлею. – Понятно, что нарушение, но временное. Старый демонтировали, новый щит заказали. В понедельник установим с песочным ящиком и прочими атрибутами.

- А сегодня суббота, - мрачно, старясь не дышать в сторону боцмана, резюмировал инспектор. – До понедельника вполне может… это… полыхнуть.

- И к бабке не ходи, - согласился Аля Николаевич. – Однако позвольте пригласить вас побеседовать в каюту, так сказать, без всякого, чисто приватно. А то уж больно вокруг шумно.

Немного подумав, старлей принял предложение. Спустились в жилой коридор к боцманской каюте. Едва зашли, боцман тут же примкнул дверь, выудил из рундука бутылку «Капитана Моргана» и налил полнехонький стакан.

- Нет, нет! – протестующее замахал руками старлей. – Не положено, категорически запрещено. При исполнении…

- Так не абы что, тонизирующий напиток, из последнего захода в Лас-Пальмас. Полезен при любом исполнении, - вкрадчиво заубеждал Аля Николаевич.

- Ну, если только как тонизирующий, - инспектор осторожно принял стакан, поводил над ним носом и шумно перегарно выдохнув, принял содержимое внутрь.   

- «Кент» извольте, - подсунул зажженную сигарету боцман.

- Изволю, - икнул инспектор и сделал первую затяжку. – Тоже маде ин?

- С оттудова, с оттудова, - подтвердил боцман, вновь открыл рундук, вытащил две пачки «Кента» и проворно сунул пожарнику в карман кителя.

- Что вы, что вы! – вновь запротестовал тот, пытаясь вынуть сигареты обратно. -  Это же категорически… Напиток одно, а это же…

- Да без церемоний, милорд, - придержал его руку боцман. – Почему бы не сделать приятное достойному человеку, если сугубо наедине.

В этот момент активизировался тонизирующий напиток и сорок пять оборотов пиратского рома стали заводить шарики за ролики в голове инспектора в нужном направлении.

- Ладно, акт смягчим, и вообще, - он оглянулся на закрытую дверь и доверительно продолжил. – Этот Ружников… Прямо беда. Месяц назад первым секретарем избрали, а делов натворил на год вперед. Моду взял ночь полночь, выходной ни выходной, в самых неожиданных местах без предупреждения появляется и если где непорядок, сразу партийное разбирательство.  Но чтобы все службы на уши в такую рань поставить, как сегодня, первый раз такое. И указание нам спустили, вас в пух и прах, потому что за ногу его ваша собака…

- Так что все-таки с актом? – мягко прервал Аля Николаевич.

- Да смягчим, я ж говорю. Нет проблем. Некоторые недостатки укажем и все дела. Напишем багор на щите отсутствовал и топор.

- Багор оставим, куда без багра если что. Отсутствие лишь топора укажем, - вновь ненавязчиво порекомендовал боцман.   

- Нет, это слишком смягчается, не поймут. Велено ж в пух и прах, - заупрямился старлей.

Боцман взялся за бутылку.

- Да куда, хватит, и так пошло… Хотя… Только не цельный, половинку, не больше. Мне ж еще начальству, по инстанции…, - пожарник машинально пододвинул стакан. – Ладно, где наше не пропадало. Багор оставим, лишь топора, отметим, нету. Так как вообще ничего нету. Наливайте…

А на палубе вновь возник вселенский шум. Ясно было, что Платон Борисович Герасимюк явится на танкер не в лучшем настроении, ведь Жвака-Галс прижился на борту и с его молчаливого согласия. Но никто не ожидал, что рыжее отродье, этот отвратный осколок от бродяжной портовой стаи еще подплеснет мастеру дополнительную порцию негатива. Во всеобщей кутерьме как-то забыли про пса, а он тишком выполз из-за канатной бухты и встретил Герасимюка радостно размахивая хвостом и доброжелательно щеря клыки. Словно всем своим видом показывал, мол, тут какой-то непонятный шухер затеялся, но на это обращать значения не стоит, я то на месте, за трапом блюду. 

- Как, ты еще здесь?!

Нет, мастер не закричал. Он взревел словно предводитель корсар, отдающий команду на абордаж. Большой, со скошенными плечами, тяжелыми руками, квадратообразным, с простроченной невыбриваемой черной щетиной лицом и полыхающими черным гневом выпуклыми глазами, Герасимюк в этот момент был поистине страшен.

– Изгнать, списать к едреной бабушке, отправить в тартарары! Где боцман, якорь ему с клюзом?! Выполнять немедленно!

Что тут началось! Все мы ринулись играть в идиотские догонялки-убегалки, так как крученого верченого собачьей жизнью Жвака-Галса поймать оказалось не просто. Мы к нему, он под переходной мостик, мы туда, он вдоль лееров, по вскидывающемуся трапу с кошачьей ловкостью на шлюпочную палубу. С надрывными возгласами «Заходи справа!», «Подсекай!», «Не давай ходу!», «Перекрывай!», мы блокировали шлюпочную, но это исчадие ада, лавируя между шлюпбалками, сумело вырваться из оцепления и спрыгнуть на корму. Вот тут-то его и словили! Капроновой сеточкой из-под заграничного овощного мешка. Спеленали между кормовым кнехтом и фальшбортом.

- А давайте его хлопци… это самое. Свяжимо… и туды, - добитый этой погоней Загоруйко, запально дыша, ткнул рукой за борт.

Боцман мгновенно выпростал из брюк тонкий кожаный ремень.

- На, связывай!

- А я шо, я крайний, чи шо? – попятился назад моторист.

- Да не его, себя связывай и мы тебя туды! – в сердцах бросил боцман.

- А я шо, я ничого, я тильки так сказав, - пятясь дальше, забормотал Загоруйко. – Або я звирь, чи шо.

С засмиревшего Жвака-Галса сняли сетку, из пояса Аля Николаевич сделал подобие ошейника, а на поводок сгодился кусок страховочного линя.

        - Так, дворяне, пока мастера в каюте прессуют райкомовские дяди, я займусь списанием Жвака-Галса. Отведу его подальше, прямо за проходную завода выведу, чтобы назад дороги не было. Вернусь, будем кумекать, что дальше.

                Х    Х    Х
К полдню тотальная облава была закончена, акты составлены и проверяющие покинули борт. Чуть раньше, с представителями райкома, отправился на берег Герасимюк.

- Лечь бы на амбразуру дзота да стать героем, но пулемет мешает, - вздохнул боцман. – Только, дворяне, придется на этот пулемет идти. За капитана мы должны стать.

Не было сомнений, что Платон Борисович всю ответственность за содеянное Жвака-Галсом, вернее, за глупейший прокол нашей вахты, постарается взвалить на себя. А коль в партийной структуре так возжаждали крови, то капитанская будет в самый раз. Нажмут на руководство флота и, несмотря на заслуги, с учетом фронтового ранения, выдавят на пенсию.

- Письмо надо сгоношить, - предложил боцман. – Написать, что виноваты конкретно мы, а не мастер, в чем и распишемся, а я в понедельник снесу все это прямо в райком.

-  Да…а, сгоношим и распишемся, - протянул Юра Таранторов. – Распишимся и сами себе окончательный приговор вынесем.

Совсем расклеился штурман. Вогнутые вперед угловатые плечи еще больше заострились. Лицо, слегка вытянутое, со скошенным книзу лбом, мелким раздатым носом, пушком неоформившихся усиков над тонкими губами побледнело, как бы подчеркивало состояние беспомощности. Юру можно было понять. Выплавал ценз на второго штурмана, исполнителен, имеет все возможности продвигаться дальше, а подпишет письмо, надолго поставит крест на карьере.

- Да ты не переживай, Юрий Павлович, - успокоительно молвил боцман. – Тебя впутывать не станем. Мы с вахтенными подпишем. Ты-то здесь, по сути, не причем, ты Жвака-Галса на борт не зазывал.

С лица Таранторова стала сходить бледность, юношески запунцевели щеки, провисшие было усики, обратились в твердые колючки.

- Вы меня за кого принимаете, Аля Николаевич?! Вы думаете, если я что-то сказал, то…, - штурман с хрустом сцепил в замок длинные интеллигентные пальцы. – Приглашал, не приглашал я Жвака-Галса, теперь уже не важно? Над капитаном дамоклов меч завис в большей части по моей вине. За вахту отвечал я, значит, первым письмо я и подпишу.

- А я вот тоже думаю…, - в фигуре Славки Лепешкина, плотноватой, атлетически хорошо скроенной, тоже чувствовалась напряженность. Внутренние переживания особо выдавали сумеречная печать на округлом лице и зарозовевшая просечка на подбородке, шрам от ножичка, полученный еще в шалые детдомовские годы. – Вы-то, Аля Николаевич, сами тут с какого боку? Вас на борту не было, когда все случилось, зачем еще вам подставляться? Наша вахта была, выходит нам втроем и подписывать, а снести письмо можете вы. 

- Ого! – восхитился боцман. – Слышу глас не мальчиков, мужей. С тобой Юра понятно, а тебе Слава напомню о моем усопшем дядя Жорже Верхогляде, кочегарившем когда-то на теплоходе «Ильич» на линии Одесса-Батум. Перед заходом в Батум механик лишил его премии за какой-то выверт, но лишь кинули швартовы на клыки причала, этот поц повернулся мыслями на другой галс, разрешил прямо с вахты сбегать в припортовую забегаловку и окунуть жало в стакан чачи. На что дядя Жорж впал организмом в сильную печаль, так как огниво для колосников души можно было приобрести за наличман, а не за дулю механика в кармане. Потому и мне, дворяне, нет резона сходить с трапа с выхолощенной душой и позорной дулей в кармане, когда вы собрались открыть кингстоны.

Сгрудившись на мостике, совместно со сменившей нас вахтой, долго спорили по тексту письма. Наконец, общими усилиями, вроде оптимальный вариант выдали. Дескать, мы, тот-то и тот-то, при строжайшем запрете капитана запустили на борт бродячую собаку с целью покормить и по халатности оставили без надзора, в результате чего произошел укус. Просим считать главными виновниками нас, а не капитана, и применить к нам, а не к нему, любое заслуженное наказание.

И четыре подписи учинили, штурмана, боцмана и наши с Лепешкиным. А Славка еще в виде шутки возьми и пугни вжавшегося в тумбу эхолота Загоруйко.

- Ну, а ты как, слабо?

- Шо значит слабо?! – неожиданно взорвался тот. – Шо ты мини туточки тычишь своим слабо?!

- Э-ге-ге, дворяне, - предупредительно вскинул руку боцман. – Бал уже окончен и свечи погашены.

- Якый бал, яки свечи?! – отлепился от эхолота взъершившийся моторист. – Думаете як я в отгулах так и можно?! Думаете, я не сподоблюсь, чи шо? За кого б другого шиш, а за капитана сподоблюсь! Давайте сюды паперу и ручку!

После довольно неожиданной и отчаянно смелой эскапады Загоруйко и его закорючке под письмом, настроение, однако, не стало лучше. Наоборот, разрослась и заполнила весь мостик гнетущая тишина. Свидетельство тому, что действительно подписан приговор. На письмо обязательно отреагируют, в лучшем случае нас, подписантов, лишат виз и засунут на какие-нибудь развалюхи в каботаж, в худшем… Одна за другой утопичнее забродили мысли. До каких-то крайних точек дошли, до вопросов, а кто, собственно, звал в это море и зачем? Припомнился давний разговор с донкерманом Малышевым, спор не спор, но с оттенком солоноватым, так и оставшийся без определенных выводов.

- Я вот тут, ребята, древних философов почитываю и наткнулся на одно интересное изречение, - начал Николай Иванович. -  Послушайте «На земле существуют три вида людей: живые, мертвые и те, кто плавает по морю". Так выразился скифский мудрец Анахарсис. Вот ведь глубина мысли!

А мы еще тогда возразили. Ну, какая тут глубина, элементарно просто. Оторвался от берега и стал… ни живым, ни мертвым.

- В трактовках мудрецов никогда не бывает элементарного, поверхностного, - назидательно сказал Малышев. – Иной смысл там сокрыт.

И мы попробовали вникнуть в тот смысл. Мама родная! А ведь действительно все не так просто. Кто заставляет приобщаться к третьему виду человечества? Вроде такие же люди, как и все, добрые и злые, подлые и порядочные, открытые и скрытные, вдруг рвут пуповину с берегом и обрекают себя на длительные непредсказуемые странствия. Что их влечет к этому? Высокие заработки, острые ощущения, романтика? Но приличные заработки, при желании, можно найти и на берегу и острых ощущений здесь предостаточно. Романтика – это для восторженных поэтов и писателей, взирающих на море с берега. Профессиональные моряки не признают слова «романтика». Море для них в первую очередь работа, хотя, возникающие на разных широтах картины могут побудить в душе неоднозначные чувства.

Так, за далью далей от северных широт, в южные штилевые ночи, в недосягаемой выси, раскатывается черное бархатное покрывало, садятся к станкам искусные небесные умельцы и ткут на нем звездные узоры, приспуская вызолоченные нити бахромы к условной линии горизонта. Стихает дневной мир, чуть сильнее начинает пошумливать вдоль бортов рассекаемое форштевнем затемненное полотно бесконечной дороги. Без обочин, предупреждающих знаков и указателей, единственные ориентиры на которой курс, проложенный штурманом и стрелка гирокомпаса на заданном румбе. Редко когда взберется по эллипсу океана навстречу такой же железный собрат, населенный такими же пилигримами, пронесет вдали ходовые огни и, поспешая по своим делам, начнет спускаться по кормовому эллипсу, пока не исчезнет совсем.

И уже подходит время традиционного молебна. Прислужники небесного Владыки выносят и водружают на алтарь неба Южный Крест, самое яркое созвездие этих широт. И начинается всенощная служба, благословляющая всех, кого держит океан на своих распахнутых ладонях.

Но не всегда это благословение уберегает мореходов. Все может произойти, и испепеляющий пожар, и трагическое столкновение. Но особенно свиреп, беспощаден, крайне опасен таящийся в водных глубинах морской дьявол. Внезапно взрывается он ураганными ветрами, обрушивает на суда разрушительный девятый вал. Но если случается трагедия, забрать дьяволу удается только тела, но не души. Согласно древней легенде души утонувших мореходов возносятся к созвездию Корабля Арго и навечно зачисляются в его экипаж.

В наступающих сумерках, при ясной погоде, видно, как из черных глубин воздушного океана всплывают, и начинают проявляться золотозвездные обшивки Киля, Кормы и Паруса. Это тот самый Корабль Арго, сошедший со стапелей всевышних сил, прототип корабля аргонавтов, древних эллинов, искателей золотого руна. Он снимается с якоря, покидает тайную гавань и ложится на свой бессменный курс. Таинственно блистают и одновременно навевают жуть топовые и гакабортные огни этого колосса. Пуст его ходовой мостик, не вращается картушка обрамленного тонкой звездной россыпью Компаса и не дублируются ее показания на капитанский репитер. Никто еще не прикасался и к штурвалу корабля мертвецов, Летучего Голландца неба. Много душ в штате Арго и очень много открыто еще вакансий. Но не убывает того, третьего вида человечества, желающего добровольно приобщиться к профессии, из-за специфичных нюансов которой, можно обрести место в тех скорбных каютах.   

Обостряются чувства и при возвращении домой после длительных блужданий. Как-то уж очень сильно замедляется время, кажется, что танкер никогда не проползет мимо удушающего полуовала африканского континента. Когда, облаченный в выжженную пылающим солнцем чалму, сын Западной Сахары суховей, осыпает небо песочной пылью, размолотой его раскаленным дуновеньем. Стекленеет перспектива океана и споткнувшиеся об это препятствие солнечные лучи размываются в мерцающее жаркое марево. Температура за сорок, очень трудно дышать, песок везде, он хрустит на зубах, забивается в поры тела, приходится постоянно бегать на палубу к основанию надстройки, где вдоль бортов постоянно работает пожарное орошение. Этот, почти горячий душ, приносит лишь временное облегчение. А ватервейсы, с журчанием сливающие через шпигаты забортную воду назад, в океан, ассоциируются с лотками, в которых невезучие старатели денно и нощно промывают песок, но не находят искомые жилы.      

Но всему наступает конец, и уже появляются чистые проблески, а потом и вовсе возникает надраенное золотыми щетками солнца Атлантическое небо. С такой же глубокой синевой, как и сам океан. Там, на далеких траверзах, плывут вдоль бортов острова и архипелаги, ввинченные в плоть земли исполинские каменные шурупы, на которых закреплена залитая доверху чаша океана. И вот уже выпячивается из узкости Гибралтара широкая губа, припав к живительной груди Атлантики, алчет, подпитывает ее водами бирюзовый сосуд Средиземноморья. А по курсу печально известный Бискайский залив, дьявольский родственничек, ярый враг мореходов. Принайтованный к береговым стойлам Испании и Франции Бискай в любой момент может оборвать привязи и задать всем, кто не успел покинуть его владенья, жесточайшую, подчас смертельную трепку.   

Чередуются вахты, меняются параллели и часовые пояса, заметно остывает море и танкер, словно ухватив форштевнем ручку невидимой двери, распахивает ее и, перешагнув незримый комингс, входит во владенья другого мира. В холодный мир Ледовитого океана и уже другой пейзаж проявляется, другие земли плывут за бортами. Крутые овалы Лофотенских островов, острые пики островов Вестеролен, это почти уже дома, почти у долгожданного причала. Но вот что странно. По мере приближения к этому причалу возникает ощущение какой-то пустоты, невосполнимой утраты. И вновь зарождается желание повернуть вспять, приподнять ту блистающую дымчатую завесь, в очередной раз вернуться на хоженую перехоженную дорогу. Вот и найди теперь зерно истины в том, что сподвигает людей приобщиться к виду ни живых и не мертвых.

Здесь следует срочно прерваться и успеть сообщить, что вызванное после бурного обсуждения письма затишье, погружение в свои мысли каждого, кто находился на мостике и связанное с этим ослабленное внимание к несению службы, не менее чреваты, чем трагическая утренняя расслабленность.

- Капитан! – с ужасом выхрипел вахтенный, второй штурман. И вместо того, чтобы камнем полететь с мостика, впал в оцепенение вместе со всеми.

                Х       Х      Х

Проморгать приход капитана, даже внезапный, проступком было чрезвычайным. Но ужас был и еще в одном. Рыжий отщепенец, этот негодяй, позор всего собачьего племени Жвака-Галс, словно соткавшись из воздуха, восседал на люковине танка и, как ни в чем не бывало приветливо помахивал хвостом.

Все! Даже поступь Платона Борисовича на трапе уже звучала угрожающей. Сейчас ударят, посыпятся из черных глаз яростные молнии и такой гром разразится! Герасимюк экипажем гордился, подбирал его тщательно, своим «хлопчикам», как он именовал всех нас, мог простить многое, но только не расхлябанность и половинчатое исполнение его команд.

- Опять тут сидишь? – шумно вопросил он, ступив на палубу.

Жвака-Галс, отвратная морда, придал хвосту ускоренное вращение, что видимо означало. Конечно сижу. А где мне еще сидеть, скажите на милость, не на причале же?

- Значит так, - уже не вопросительно, скорее утвердительно проговорил капитан. – Ну, ну.

И что поразительно, не возникли ни сверканье глаз, ни громогласный разнос не последовал. Герасимюк грузно опустился на люковину, рядом с коварным собацюгой.

- Ты хоть знаешь, что натворил, песий сын? Ты ж ему с туфли весь каблук отхряпал, хорошо пятку не зацепил, не поранил, а то бы совсем…

Платон Борисович укоризненно покачал головой.

- Ох, и раздул кадило товарищ Ружников! Впечатление было такое, что ты не его, а всю партию за конечность хватанул. А делов-то, один каблук, да и туфли, были б нашенскими, а то югославские на показуху напялил.

И Жвака-Галс, гнусь этакая, соглашательски стукнул хвостом по люковине. Действительно, из-за какой-то югославской туфли и такое раздуть! Нечего было ладиться спозаранку, явно ведь тушенкой хотел разжиться, когда тут самим мало.

- Акты проверок стал начальнику флота и секретарю парткома совать. Глядите, пылил, кому вы переходящее красное знамя во флотском соревновании вручили? А те акты… Один пожарник е снизошел, зато остальные так напакостили, на голову не налезет. А ветеринарша еще наморосила, что не только ветпрививки на тебя отказались представить, но и оскорбляли почем зря, недостойным для советских женщин словом «мадам» обзывали. А вывод какой сделала!  Требуются строгие воспитательные меры и немедленная принудительная вакцинация всего личного состава. Во дура! Это она точно с боцманом побеседовала, его почерк, якорь ему с клюзом. Конечно, я на все эти поклепы смолчать не мог и тоже словесно приложился.

Оцепенение на мостике достигло пика. Как «приложился» капитан можно было представить. Но что после этого? Какое решение последовало?

- Не надо было тебе так круто брать, Платон Борисович, - высказал мне начальник флота, когда Ружников ушился. – Он все же первый секретарь райкома, большая партийная власть. А теперь дело совсем керосином запахло. Давай вот что, ты продрейфуй пока в управлении часик-другой, подожди, а я в одно место смотаюсь, по этой проблеме кое с кем потолкую.

Неожиданно разоткровенничавшийся капитан, с его объемной фигурой, сутуловатостью от груза прожитых лет, ручищами, заякорившимися на люковине, очень даже скидывался в данный момент на персонажа из фильма «Остров сокровищ», который несколько раз крутили в последнем рейсе на судовой киноустановке. Кока Джона Сильвера напоминал, подельника жуткого капитана Флинта, замечательно сыгранного колоритным артистом Борисом Андреевым. Еще бы попугая на плечо, да флаг с черепом на грот-мачту.

- Я-то за себя не переживал, а вот за хлопчиков… Я ведь и без этой кутерьмы, если честно, собирался завязывать с флотом, подать заявленье и… прощайте скалистые горы, - повернувшись к Жвака-Галсу, словно тот же Джон Сильвер к юнге Джиму Хокинсу, повествовал дальше Герасимюк. – Нога, якорь ей с клюзом. В сорок четвертом наш тральщик немцы у Нордкапа с воздуха распотрошили, а я в воде еще и пуль нахватался, всю ногу прошило. По молодости еще ничего, а сейчас донимает, спасу нет. А тут как раз… она…

Герасимюк запнулся, будто сказал лишнее. Замолчал, и в этой паузе дернулся было отправиться вниз второй штурман.

- Ша, милорд, - шепотом остановил его боцман. – Ему выговориться надо, не мешай.

Пауза действительно длилась недолго.

- Крепкая обида меня взяла. Как же так? Вроде что-то склеивалось – и на тебе. Расчет получила и, ни слова ни полслова, укатила в свой Геленджик. Но потом письмо в каюте обнаружил, под ремонтную ведомость подсунула. Так мол и так, не могла, постеснялась напрямую. Вообщем… призналась. А я-то идиот, думал… А она – жду насовсем и точка. Перво-наперво, написала, ногу будем подправлять, есть знакомый врач в местном санатории по этому профилю. А потом и работенка найдется, капитан-наставник в местный рыбколхоз требуется, уже узнавала. Вот так и взяла в оборот. Женщина!

Молчание на мостике стало еще тягостнее. При любом раскладе Герасимюк, выходит, уже отрезанный ломоть. Рухнула все же мужская твердыня. Вычертила Дора Михайловна в его сердце курс, и завиднелся берег в капитанском океане жизни, с причалом, где предстоит окончательно ошвартоваться.

- Но рейсик я с хлопчиками еще скатаю, а то как же, -  уверенно проговорил капитан. - С начфлотом договорились, с ремонтом сладим и вперед. А потом он мне заявленьице и подмахнет, дело житейское, никуда не денешься. Начфлота в настроении назад прибыл, выявилось, что у него фронтовой друг в обкоме партии, заворготделом, должность о-го-го! Тот обкомовский лом намного сильнее райкомовского. Как там все детально происходило, начфлота не доложил, но то, что Ружников все претензии к танкеру снял и тем сфабрикованным актам ходу не дадут, факт. А мнил себе этот Ружников, если он первый секретарь райкома, он и есть вся партия. Черта с два. Партия… она… это… Партия – во!

Герасимюк поднял руки и развел на уровень плеч, но, подумав, раскинул во всю ширь. – Во!

Проныра Жвака-Галс тоже встрепенулся, даже слегка подтявкнул. Правда, не совсем ободряюще. Конечно, партия может быть и «во» и на нее всю не покусишься, но отдельного ее представителя, лишний рот для тушенки, можно тяпнуть, как с добрым утром.

- А мы с начфлота, того… Бутылочку «Камю», коньяк такой французский, он угостил, усугубили. Мы ведь оба с ним оттуда, с того лихолетья. Только я еще совсем пацан был, но дважды ледяной водицы из моря Баренца все же пивнул. На одном тральщике с торпедой из фашистской подлодки взасос расцеловались, другой раз, я тебе рассказывал, немцы с воздуха пилюлю преподнесли. А начфлота постарше и поболе испытал, на Балтике дивизионом торпедных катеров командовал, а который сейчас обкомовский заворг, замполитом у него был. Вот такие стечения путей бывают. А закусывали-то, закусывали под задушевную беседу, не поверишь чем! Специального посола беломорской селедочкой. Ух! Это нынче привереды пошли, подавай им под это дело лимончик с сахарком или еще какую деликатесу. А мы проще, по-фронтовому, раз коньяк, два – селедочка!

Жвака-Галс, гадость несусветная, хвост тоже одобряюще провернул, но по скосу морды было видно – для виду. Какая к бесу селедочка?! После нее только к воде припадать. Тушеночки бы в миску, да побольше, да хлебца туда накрошить, а если еще сахарную костомаху присовокупить – цимус!

- Вот так все и разрешилось, - с удовлетворением подвел черту над утренней заварушкой Герасимюк. – Я и домой не захотел идти, что там одному в пустой квартире высиживать, тут пока побуду. А ты… ты это… Короче, оставайся. Ну их всех! До скончания ремонта побудешь, но в рейс нельзя, не положено. Мы тебя тут определим. У боцмана все море в друзьях, найдет куда. Это ж он тебя на берег спроваживал, когда я… Небось наговорил всем с три короба, что заведет туда, где макар телят не пас. А сам где-то поблизости тебя оставил, я-то знаю. Боцман такой, да и я не со зла, ты ж пойми.

Жвака-Галс, какой, однако, паразит сообразительный, благодарно заскулил и подсунулся поближе к капитану. Вот-вот скажет, да не казни себя, чего уж там. Не чужие ведь, мало ли что под настроение бывает.

А как подскочил градус настроения на мостике! Спала с душ сумеречная пелена, даже неяркое солнце будто другим стало. Подкатилось светило к двери полярной ночи, стучало, стучало, не открывают, время не подошло, и, нисколько не огорчившись, бодро направилось обратно. Весело отряхивая с себя медную окалину и осыпая ею сопки, город, залив, иллюминаторы мостика.

- А давайте, хлопци зараз у ресторацию пидымо, чи шо? – пискнул оживший Загоруйко и залихватски хлопнул себя по карману. – У мэнэ вся заначка туточки, на всих хватэ.

- Так и у нас «чи шо» тоже на всих, - боцман вовсю заулыбался и потряс карманом куртки. - Зараз и пидэмо, а то жабры уже шелестят, так от этой суеты высохли. 

И Герасимюк поднялся с люковины и возвысил голос.

- Хлопчики, вахтенные, где вы там прижухли?! Хватит ховаться, выходите. Принимайте у меня дежурство, якорь вам с клюзом, да песьему сыну ужин сорганизуйте. А я в люлю, чет-то подустал за сегодня.