Пчёлы

Не надумай Степаныч год назад пчёл развести – может, и не случилось бы ничего.

          Дочка моя после этого совсем отказалась на дачу ездить, да и жена сильно к огородным делам остыла. Раньше-то: «Ах, какие у меня нарциссы! Ах, какие тюльпаны! А пионы какие! Ах-ах-ах». С весны до осени так и щебечет перед подругами. А те, дурищи,  рты пораскрывают да глаза восторженные таращат. Нет, чтобы грядки прополоть да полить. Это, получается, я должен делать. А она, как приедет, – сразу к цветочкам своим. Тьфу!

          И вдруг – как отрезало. Ни тюльпаны, ни пионы не нужны стали. А всё из-за Степаныча с его пчёлами.

          Степаныч – мой сосед слева. Эдакий пенсионер – одуванчик. Ходит по огороду в светлых исподних штанах, в светлой рубахе навыпуск и седую бороду не бреет. Ну, прямо местный граф Толстой. Был, говорят, заводным азартным мужиком: и выпить не дурак, и за бабами приударить. А как сердце прихватило да спина отставать начала, пропал интерес и к бабам, и к выпивке, а взамен какая-то благообразность и богобоязненность наружу полезла. Посты блюдёт, все праздники церковные знает. Не дай Бог приехать в такой праздник на огород, да лопату или тяпку взять. Обязательно Степаныч нарисуется и терпеливо всю глубину твоей греховности разъяснит. Будет, гад, зудеть и нудеть, пока не плюнешь, рукой не махнёшь и работу не бросишь.

          Нет! Не понимаю я таких праведников. Мне как-то ближе и понятней Петрович – сосед справа. Тоже пенсионер, но совершенно другого склада. Вечно хмурый, вечно на что-то или кого-то ворчащий пузатый мужичище, у которого из каждых трёх слов два матерных.

            Так вот, пчёлки оказались слишком сообразительными тварями насчёт частной собственности. В смысле, быстро на своей территории освоились. Если кто-то оказывался вблизи границ их владений, несколько пчёл сразу начинали боевой воздушный танец вокруг нарушителя. И не дай Бог резкое опрометчивое движение сделать. Пикируют и жалят сходу. Вот потому-то мои жена с дочкой сначала загорать на даче перестали, а потом и вовсе на садовых делах крест поставили.

            Я тоже не отличаюсь особой любовью к жалящим и кусающим. Чтобы спокойно возле степанычевой ограды в земле ковыряться, стал накомарник надевать. Петрович над моим нарядом как только не измывался. Чаще всего спрашивал, не в космонавты ли я готовлюсь, раз в скафандре по огороду разгуливаю и на какое число назначен старт. Ну, я-то его ехидство мимо ушей пропускал. В скафандре – так в скафандре, лишь бы пчёлы не жалили. 

            Как-то, зайдя к Степанычу, Петрович легкомысленно отмахнулся от пчелы, прилетевшей исследовать чуждый подозрительный объект. Наказание последовало немедленно. Вытаскивая жало из пухнущего сдобным тестом плеча, бедный мужик ревел раненым медведем. Его оперный бас на километр сотрясал окрестности, радуя садоводческие души мощной арией.

            - Степаныч, раздолбай хренов! Мёд тебе в рот! Хрена ль ты своё зверьё пораспустил? Пошто твои пчёлы, топтать их конём, на людей хуже кобелей кидаются? Уйми их на хрен, или я твою пасеку расхреначу к трёпаной матери! 
            Степаныч, однако, довольно быстро умиротворил гостя, предложив принять полстакана водки – наилучшего, по его словам, средства от аллергии на пчелиный яд. Петрович выпил, для верности лечения запросил повторную дозу, душевно отмяк и начал дружелюбно давать советы по пчеловодству.

            После этого инцидента Петрович бросил цепляться к моему накомарнику и стал чаще заходить к Степанычу.
            - Ну что, хрен лысый, лечить-то меня собираешься, или совсем охренел – на себя всё лекарство извёл?
            - От чего ж тебя лечить-то, мил человек? – недоумевал Степаныч. - Вот ужалят тебя мои пчёлки – тогда и милости просим на лечение.
            - Вот ни хрена! Как ты круто загнул! – артистично выкатывал глаза Петрович. - Это ты, сосед, от науки отстал. Нынче в медицине главное не лечение, а своевременная про-фи-лак-тика. Вот так-то! Наливай, не жлобься.
            
            Однажды, жарким июльским днём, приехав на дачу, я сначала услышал, а потом и увидел Петровича. Он мрачно глядел на крону берёзы, росшей на границе его участка с моим, и с чувством матерился. Берёза не отвечала. Я мягко поинтересовался, в чём провинилось молчаливое дерево. Петрович разъяснил проблему примерно так:
            - Да берёза – хрен с ней! Это Степаныч – хрен бородатый – навертел, мать его так! Хрен теперь поймёшь, как его хреноту с моей хреновины отхреначить.
            Я задумался. Судя по жестам соседа, под «хреновиной» подразумевалась берёза, а под «хренотой» – нечто в середине древесной кроны. Чтобы разглядеть «хреноту», я подошёл поближе и заметил на ветке тёмный предмет неправильной шарообразной формы. Я никогда не видел пчелиный рой, потому не сразу понял, что это, поняв же, поспешил к садовому домику за накомарником.

            Когда я вернулся к месту событий, у берёзы суетился Степаныч. Он поднимался по лестнице-стремянке, держа в одной руке нечто среднее между мешком и решетом, а в другой садовый опрыскиватель. Добравшись до роя, он подвесил под ним мешок-решето, нацелил опрыскиватель и щедро окропил пчёл водой. «Ох, и налетят же они сейчас на него», - подумал я. К моему удивлению, пчёлы продолжали смирно сидеть, не собираясь разлетаться. Кажется, они решили, что пошёл дождь. Закончив водную процедуру, сосед взялся за ветку и сильно её тряханул. Тёмная масса тяжело обвалилась в ловушку. Степаныч ловко и аккуратно мягкой кистью смёл туда же оставшихся пчёл, отцепил мешок от ветки и спустился. 
            - Вот так это делается, дорогие соседи! - лучезарно сияя, похвалился пасечник и, пока мы с Петровичем захлопывали широко разинутые варежки, усеменил на свой участок.

            Временами у Степаныча «вступало в поясницу», скрючивая его буквой «г». Тогда он ковылял к улью, задирал рубаху на спине и высматривал у летка подходящую пчёлку. Ловко ухватив жертву двумя пальцами, Степаныч быстрым решительным движением прижимал её к больному месту. Тут же он крепко зажмуривался и судорожно прогибался в спине. «У-у-у-й!» - слышался сдавленный стон сквозь зубы. Глаза открывались, больной неуверенно переступал с ноги на ногу и внимательно вслушивался в организм. Малость прочухавшись, высматривал новую пчелу, и лечебная процедура повторялась.

            Будучи в благодушном и словоохотливом настроении, Степаныч нередко пускался в воспоминания. Чаще всего он рассказывал, как лет пятнадцать назад изобрёл необычайно эффективный и экономичный паровой котёл; как досыта нахлебался бюрократической каши, проталкивая изобретение, и сорвал нервы; как в одном шаге от инфаркта Бог надоумил его всё бросить, удалиться от мирской тщеты и заняться пчёлками. Трудолюбивые божьи твари благотворно подействовали на душевное равновесие и телесное здоровье Степаныча. Теперь былая суета вокруг котла выглядела ничтожной и недостойной. Во всяком случае, так он утверждал.

            - Видать, не доросло человеческое сознание до моего котла – вздыхал бывший изобретатель. Но по вздоху, укоряющему человечество в неразумности, становилось ясно: сколько бы ни звучало слов о покорности Божьему промыслу, о том, что именно нынешний образ жизни – путь к истинной благодати, занозой колет душу Степаныча вина перед брошенным детищем, а вывод о людской незрелости – уловка, как вывод лисы о зелени слишком высоко растущего винограда.

            В конце лета я закрутился среди городских дел. На дачу не приезжал полмесяца. Когда же, наконец, приехал, не узнал соседский участок. Ульи исчезли. Не было видно и пасечника.

            - Привет, Петрович! Что за революция у Степаныча? Куда пасека подевалась? – поспешил я расспросить вышедшего на крыльцо соседа.
            - Крандец пасеке, - почёсывая чёрными когтями волосатое пузо, мрачным басом отозвался насупившийся Петрович, - и Степанычу крандец. Сломался сосед. В ремонт сдали.
            - Как сломался? Куда сдали? Что случилось-то?
            - В психушку загремел Степаныч. Родственники приезжали, сказали, что это с ним всерьёз и надолго. Как перестройка когда-то, мать её разрази! Участок продавать собираются, пчёл дымом уморили, а ульи снесли на хрен. Не нужно нам, говорят, никакого мёда. Из-за него, мол, дед свихнулся. А без пасеки участок продать легче. Так-то, сосед.
            Помолчали. Я ошарашено переваривал услышанное. Потом Петрович хлопнул себя по колену, крякнул,  покрутил головой и продолжил:
            -  А  Степаныч-то… Бизнесмен хренов! Трясти его мать! Талдычит, стало быть, о божественном: не от мира, мол… того-сего…а самому неймётся. В жопе свербит. То ли прославиться, то ли разбогатеть хотел – всё придумывал какого-то… Вот от дум, видно, шарик за ролик заехал и контакты замкнул на хрен.
            Собрался он на неделю в город. Меня попросил за участком приглядеть… Через пару дней звонит на сотовый… Сначала нормально говорили. Спрашивал как участок, как пчёлы, не лазил ли в огород говнюк какой, а потом ни с того ни с сего блажь понёс. Трепать-колотить! Я, говорит, до хренища книжек о пчёлах прочёл и офигенным специалистом заделался. Теперь хочу большой бизнес провернуть. С котлом не вышло – может с мёдом получится. Собираюсь, говорит, кредит взять. Прикинул – сто двадцать пять миллиардов должно хватить. Скуплю пасеки, проложу трубопроводы, буду по трубам мёд гнать. В Западную Европу. Там его шибко ценят. Покупатели в очередь выстроятся. Только решить надо, как лучше в обход Украины трубу пробросить, чтоб хохлы весь бизнес не похерили.
            Я вначале думал – шутит, а потом чую – нет вроде. Конкретно мужик с катушек слетел. Даже малость не по себе стало. Жутковато. Послушал молча, телефон выключил и не знаю, что делать и о чём думать. Ну, а потом приезжают его дочь с мужем и начинают пасеку рушить. Такая история…
            - Да… - промямлил я. - Прямо слов нет…Неожиданно всё…         
Мы разбрелись по участкам, склонились над грядками и больше не разговаривали…

            Когда я разогнул затёкшую спину, взгляд нашёл поляну на соседском участке, где раньше городом лилипутов торчали из травы пчелиные домики. Мысли в черепе роились как пчёлы в улье. Сознание раздвоилось. Одна половина многоумно философствовала о том, как трудно человеку отринуть щенячью привычку гоняться за кончиком собственного хвоста, принимаемому за призрак, чьё имя  «успех»; вырваться из пустого коловращения и перестать видеть в окружающем мире лишь средство скорейшей поимки означенного призрака. Вторая – ругалась и плевалась, с пеной у рта доказывая, что неугомонность – локомотив прогресса, без коего не въехать в светлое завтра; что без степанычей такие как я никогда бы не выбрались из пещеры, даже если бы сумели слезть с дерева.

             Перед тем как с высоких сфер приземлиться на грядку, я покосился на Петровича и увидел, что он смотрит на место бывшей пасеки, качает головой и беззвучно шевелит губами. Матерится, должно быть.