Кровать

Проза соц. реализма. Кровать
Юрий Жук 2
КРОВАТЬ
       Дом стоял с правой стороны порядка в самом его конце, что ближе к Волге. Рубленный много лет назад, он и сейчас казался крепким и надежным. Но странная тишина царила вокруг него и над ним. Подворье заросло бурьяном, летница — летняя кухня, давно не мазанная, осела и покосилась на один бок так, что крыша ее оказалась вровень с низким плетнем, из хлева не было слышно ни блеяния, ни мычания скотины, и лишь жалобное повизгивание плешивой собачонки, сиротливо ютившейся возле высокого крыльца, редко нарушало эту гулкую тишину.

       Изнутри дом был также в большом запустении. Когда-то белые стены потемнели, а по углам висели тенета. В нем все было старым: ободранный стол, рассохшиеся стулья, скрипучий пол. А возле стены — в дальнем от окна углу — стояла старая кровать, и на ней лежала женщина.
       Женщина тоже была очень стара, долгие месяцы она не вставала с кровати, и воздух в комнате был сперт и тяжел и отдавал запахом нечистого белья, карболки, кам¬фары. Многие месяцы неподвижности сроднили ее ста¬рое грузное тело с кроватью. Они как бы слились друг с другом, стали одним целым.

       Вначале больная остро переживала свое состояние, но в конце концов свыклась с мыслью, что вся ее жизнь позади, и та малость, что у нее осталась в будущем, будет связана с этой старой кроватью.
       Но и все прошлое было связано тоже с ней. Полученная в приданое к свадьбе, она заняла почетное место в горнице за занавеской. Это была не какая-то там деревянная, сколоченная соседским плотником из сырых, наскоро оструганных досок, и потом жалобно стонущая от каждого к ней прикосновения развалюха. Это была металлическая, с настоящей пружинной сеткой, ласково уступавшей тяжести человеческого тела, со спинками, украшенными по углам блестящими шарами, сиявшая медью и никелем, настоящей фабричной работы кровать. Она сделалась гордостью семьи, потому что на всей улице ни у кого не было такой.
Кровать приходили смотреть из других домов, любовались ею, завидовали хозяевам.
Кровать эта слышала первый вскрик боли и счастливые слезы хозяйки, первые ее стоны, а затем первый крик маленького, была свидетельницей счастливых и бессонных ночей, и вот теперь стала последним пристанищем и кораблем, везущим ее к последнему и уже близкому берегу.

       Женщина прожила долгую, нелегкую жизнь. Работала, как могла, растила детей, потом внуков, успела понянчить и правнуков, и была счастлива. Она давно уже потеряла счет времени, да оно ее и не волновало. Все, что было вне ее, воспринималось с трудом, словно в дымке.
Во время еды она механически проглатывала пищу, не ощущая вкуса, и пытаясь разглядеть, почти отказавшим ей зрением лицо кормившей ее сиделки. Она знала, что эта женщина кормит ее каждый день, меняет под ней белье и умывает, но кто она и почему здесь —понять не могла.
       Сиделка была немолода и сварлива, обращалась с ней грубо и при этом ругалась. До сознания женщины доходили отдельные фразы: "Навязалась на мою голову... Зачем мне те деньги... Самим бы попробовать вот так каждый день..."
       Женщина понимала, что зажилась на этом свете, и что ей давно пора лежать на кладбище рядом с подругами. Свыкнувшись с мыслью о скорой смерти, она поджидала ее каждую ночь. Но костлявая где-то запропастилась, словно забыла о своих обязанностях.

       Последнее время женщина почти не спала и много вспоминала. Мозг ее работал достаточно ясно, и некото¬рые воспоминания были очень яркими, почти осязаемы¬ми. Довольно было какого-нибудь случайного звука или намека на запах, как в голове возникала та или иная картина из прошлого. Это стало для нее единственно доступным и потому любимым занятием.
       Она с удовольствием вспоминала все новые и новые детальки своей прежней жизни. И радовалась, когда это удавалось ей сразу, и долго и настойчиво копалась в самых отдаленных уголках своей памяти, если картина не вырисовывалась. Так изо дня в день она перебирала всю свою жизнь и, казалось, не осталось ни одного момента из прошлого, который не прошел бы перед ее глазами.
       Но однажды странное беспокойство овладело ею. Смутное и едва ощутимое вначале, оно с каждым днем все больше разрасталось и заполняло ее. Она пыталась осознать причину этого беспокойства и не могла... И вдруг поняла, что должна вспомнить что-то важное из того, что было когда-то давно-давно и чего она ни разу не вспоминала. Всю жизнь это было рядом с нею и всегда помнилось, а вот теперь затерялось. И если ей удастся вспомнить, сразу станет легче и исчезнет то мучительное беспокойство, которое не оставляет ее ни на минуту, и она, наконец-то, сможет умереть спокойно.

       Она еще и еще перебирала в памяти свои воспоминания, но все было не то. Это пришло, как всегда, неожиданно, кто-то вошел в дом, и вместе с запахом свежего воздуха донесся аромат спелого, только что выпеченного домашнего хлеба. Она понимала, что на самом деле запаха этого быть не могло, потому что в доме давно не пекли и пользовались покупным в магазине хлебом. А разве мог он пахнуть так, как домашний? Но именно это помогло женщине, наконец-то, вспомнить...

       ... В тот день в доме царил такой же запах. В печи пеклись хлебы. Первые хлебы первого военного урожая. Как только фронт откатился на запад и до села стали доноситься глухим рыком рассерженного зверя лишь его отголоски, начали пахать землю. Пахали истово, от зари до темна, на трех уцелевших после тяжелой зимы и армейской мобилизации колхозных клячах, которые еле передвигали ноги. Впрягались сами, помогая лошадям тащить плуг, и надрывались, и падали от усталости и слабости, и засыпали тут же в борозде, взвалившие всю тяжесть непомерного крестьянского дела на свои плечи женщины, работавшие и за себя,
и за ушедших на фронт  мужей. И были счастливы случившимся в разгар военной сечи мирным трудом.

       А по осени, собрав на славу уродившееся зерно, приготовили первые из настоящей муки — без отрубей, очи¬сток и мякины — высокие, готовые к выпечке хлебы. Замешанное с вечера на свежей опаре тесто подошло и разложено по формам; печь, жарко натопленная, приняла в себя партию хлебов, а женщина, тяжелая, первеньким и готовая со дня на день разрешиться, сновала между сенями, столом и печью, стараясь не пропустить время приемки готового хлеба. Расстеленное на столе чистое полотенце и нетерпеливые, чумазые мордочки племянников говорили о том, что время это вот-вот наступит.

       Беременность женщины была радостью неожиданной. Десять лет прожили они с мужем мирной довоенной жизнью бездетно. Подружки ее давно растили по двое, а то и по трое ребятишек, у них же в избе детских голосов слышно не было. Женщина тяжело переживала свою беспомощность, виноватила себя перед мужем, ночами мочила подушку слезами, но потом свыклась с горем, и всю неистраченную материнскую любовь перенесла на племянников.

       В первые же дни войны ушел на фронт ее муж со своим братом, и остались в избе две молодайки со старухой свекровью и тремя ребятишками мал мала меньше. Минувшую зиму свекровь не пережила и упокоилась на деревенском кладбище, незадолго до смерти испытав последнюю в своей жизни великую радость.

       Осенью неожиданно,» на трое суток, по пути из госпиталя на фронт завернул в село сын старухи — ее муж, Был он худ и бледен. Два осколка, завернутые в чистый платок, покоились в кармане гимнастерки, служа суровым напоминанием о случившемся.

       Трое суток безмерного счастья - много это или мало? Ничтожно мало. Потому что настоящему счастью и века не хватит. Что ему такая малость? Как обморок. Очнулась — вроде и не было ничего. Лишь неприятная дрожь в ногах и слабость в теле. И все-таки — много, потому как другим и этого не перепадало.

       Женщина внезапно будто помолодела и раскрылась навстречу нечаянному счастью всем своим остывшим без мужской ласки, истомившимся молодым и сильным телом. Как в омут с обрыва — забыла обо всем и очнулась только, увидев мужа собранного по-дорожному. И заголосила, и забилась горлицей в руках его, не в силах отвратить неизбежное, будто почувствовала: не суждено им увидеться более. А через неделю пришла похоронка, как пуля сразившая старуху-мать, и поселившая в душе женщины непереносимую муку, рвавшую ее изнутри на части. И стало ей так горько и одиноко, как не бывало за все прежние годы длинной разлуки.

       Но зародилось внутри ее маленькое семечко новой нечаянной жизни. Частичка того промелькнувшего счастья. А в скорости и знать о себе дало, принеся женщине неведомое до сей поры чувство. Теперь же, со дня на день, жизнь эта должна была появиться на свет, чему женщина радовалась безмерно и момента того ждала с нетерпением.

       Однажды, где-то рядом за селом, дважды громыхну¬ло близкими разрывами, да так сильно, что в окошках мелко задребезжали стекла. Детишки, наученные жестоким правилам войны, переполошно попадали на пол, прикрыв ручонками головы, а женщина выскочила за дверь на крыльцо, пытаясь сообразить, что же произошло. Но за дальней околицей было тихо, лишь над рощей висело густое облако темного дыма, да в нос шибало резким запахом, оставшимся после взрывов.
       — Видно, саперы мины рвут, — успокоила она детишек, вернувшись в избу. — Давеча в сельсовете говорили об этом, — и вновь занялась делом.
       Забегавшись с хлебами, она увидела людей, когда те, громко топая по крыльцу и в сенях, уже входили со двора в дом. Передние пятились спиной, неся что-то на мешках, взявши их за углы. Когда один из них отодвинулся, и ноша открылась, женщина ахнула, прикрыв рукой рот. На мешках лежал человек, а за ним тянулась черная полоска крови, ярко видная на белом, некрашенном полу. Когда его клали на лавку у печи, женщина узнала в нем брата мужа, недавно вернувшегося с фронта без руки. Голова его бессильно свесилась, и сам он был совсем неживой. Только редкое бульканье в груди и воздух, со свистом вырывавшийся оттуда, говорили о том, что жизнь в нем еще немного теплится.

       — Вот ведь какое дело, — заговорил один из вошедших, — война и тут его достала. На фронте выжил, так она дома с ним рассчиталась. Ноне ваша очередь стадо пасти. Баба его, Наталья, возьми и заверни коровенок к роще. Саперы, грит, еще давеча всю железу оттуда повынули, мол, че побаиваться, вон, мол, трава какая без толку пропадает. Нехай животина молоко нагуливает. Мы-то как раз скирдовали недалече, а он, — говоривший кивнул на раненного,— с нами перекуривал. Увидал такое ее самоуправство, кинулся возвернуть, да взрывы, вишь ты, упредили. Женку и трех коровенок в клочья, не минуло и его. Всю душу разворотило. Теперь кончается... Женщина заметалась по комнате. Собрала перепуганных ревущих детишек, вытолкала их на улицу, схватила полотенце, приготовленное для хлеба, намочила его, омыла бледное лицо умирающего и остановилась, не зная, что делать дальше, только сейчас понимая весь ужас случившегося и беспомощно глядя в хмурые лица молча стоявших людей.

       — Что ж, это, господи? Горе-то какое! Люди! Надо делать что-то!? Доктора! Ведь доктора надо! Что ж вы стоите! Доктора скорей! — крикнула она и метнулась к двери, обеими руками придерживая свой огромный живот, вмиг почему-то ставший таким тяжелым.
       — Погоди голосить-то,— проговорила соседка.— Послали к саперам за доктором. Однако тут не доктор, а поп нужен.

       Женщина остановилась и почувствовала, как внутри ее что-то больно заворочалось, толкнуло раз, другой, третий... В голове все закружилось, и, чтобы не упасть, она ухватилась за край стола. Шатаясь, и опираясь о стены и лавки, добралась до горницы, где за занавеской стояла кровать, и почти без сознания повалилась на перину. Боль не отпускала ни на секунду, и она, чтобы не закричать, закусила губу и застонала чуть слышно. Женщина плохо слышала, что было дальше. Доносилось только громкое бульканье из груди умирающего, и она, что было сил, сдерживала свои стоны.

       Ей казалось преступлением, что в ней недостает сил справиться со своими страданиями, когда рядом умирает человек, терзаемый болью много большей.
Сколько это длилось, она не помнит. За болью она не заметила прихода доктора. Люди вдруг все разом заговорили, видно, объясняли, как все случилось. А потом наступила тишина, прерываемая только этим страшным бульканьем. И среди этой тишины раздался голос:

       — Сделать ничего нельзя. Слишком много крови потерял. Он вот-вот умрет.
       И, словно в ответ на эти слова, звуки из груди умира¬ющего стали чаще и громче и вдруг совсем прекратились.
       — Ну вот и все, — сказал тот же голос,— отмучился. В комнате повисла гнетущая липкая тишина. И, разрывая эту липкость, к женщине прорвался запах горелого.

       "Хлеб!" — подумала она. И, не в силах больше сдерживать терзавшую ее изнутри боль, закричала громким высоким голосом, вырвавшимся из самой глубины ее изболевшегося, измученного нутра:
       — Хлеб! Хлеб выньте из печи! Горелым пахнет! Слышите! Хлеб пропадает!
       Тело ее как-то странно изогнулось и напряглось, Страшная, невыносимая боль пронзила его все снизу доверху, и последние остатки сознания покинули ее. Когда женщина очнулась, над ней хлопотал доктор, тут же суетилась соседка, а за занавеской голосили над покойником.
       — Ну слава Богу, очнулась, — проговорил доктор, — тоже, дуреха, нашла время, когда родить, лежи, лежи, куда ты? Сын у тебя.
       И женщина услыхала, что в монотонный женский вой вплетаются какие-то странные звуки. Она поняла — это сын ее подает голос.
       — Дайте мне его... посмотреть хочу, — с трудом проговорила она непослушным запекшимся ртом, пытаясь подняться над подушками и отыскать глазами ребенка.
       — Да лежи ты, господи! Вот ведь шебутная какая! Не отнимут, небось, — соседка поднесла ей туго спеленатый кричащий кокон. — На, держи своего горлопана. Ишь, человечек, не успел народиться, а уже внимания требует!

       Небывалой силы чувство нежности к этому маленькому и такому беспомощному существу внезапно захлестнуло женщину. Она осторожно прижала малютку к себе, и тот, будто поняв, что рядом с ним мать, затих, зачмокал губами и уснул.
       И тут же вспомнила она о племянниках своих, забеспокоилась, повернула голову в сторону двери. Трое сирот остались без присмотра. Приподнялась на локте. Кликнула соседку.
       — Детишки где? Про них не забудьте, Христа ради! Увести бы куда, чтоб не видали отца таким. К себе возьми, что ли, пока я встану.
       —Лежи, не колготись. Увела я их. К себе и увела, — соседка присела в ногах, устало свесила руки меж широко раздвинутых коленей, вздохнула. — У меня и заночуют. А там, глядишь, че-нить придумаем. Может, по дворам разберут, а может, в детский дом сможешь определить. Хотя таких сирых сейчас по Рассее считать — не перечесть.

       — Это какой такой детдом! — женщина аж задохнулась от волнения. — Никому я их не отдам. Как жили в этом дому, так и дальше жить будут. Чтобы их, да чужим людям... И какие они сирые, коли я у них есть еще? Я-то жива пока, не померла. А коли так, и их место тута, со мной рядом.
       — Куда тебе с четырьмя? В такое-то время, дай Бог, одного на ноги поставить, — соседка наклонилась к ней и зашептала, боясь разбудить новорожденного: — А ты, дура-баба, че удумала? Сама ноги протянешь и детишек сгубишь.
       — Погоди хоронить-то, погоди. Глядишь, выдюжим. Вон хлебушко собрали, а там и картохи поспеют, — женщине было тяжело говорить. Губы ее растрескались и шевелились с трудом. — Нет, детишек я не отдам. И разговоры такие ни к чему. Я одна у них ноне, роднее никого не осталось ни у них, ни у меня. Как же мне их бросить? Выдюжим.

       И такая была сила и решимость в ее голосе, что соседка, глядя на эту измученную родами женщину, бессильно лежавшую перед ней на кровати, вдруг поняла, что ведь верно, выдюжит. Сама во всем себе откажет, ни пить, ни есть не станет, от работы тридцать раз сдохнет, а детишек доведет до ума и на ноги поставит. И никто не сможет сбить ее с этого созревшего в ней решения...

       И выдюжила. Пласталась целыми днями. Прихватывала и ночи. Присесть минутки времечка не находила. Однако пережили одну зиму, а там и следующую. Где сами, где люди помогли. А тут и война кончилась, детишки подросли. А теперь и вовсе выросли. Разлете¬лись в разные стороны. Поди-ка собери всех вместе...

       ... Когда женщина очнулась от воспоминаний, ночь близилась к концу, но за окнами было еще темно. Лишь мерное тиканье висевших на стене ходиков нарушало предутреннюю тишину.
       Рассвет в живых ее уже не застал.

       Похоронили женщину на кладбище рядом с могилами родственников. На похороны собрались все дети, кроме младшего. Этот не смог. Он стал большим специалистом и работал где-то на Кубе. Справили по обычаю поминки, а через день-два разъехались.
В скором времени дом заселили новые хозяева, и кровать, стоявшая весь свой долгий век в горнице, вместе с другой мебелью перекочевала в сени, а оттуда — в сарай, уступив место блестящему полировкой раскладному дивану с яркой цветастой обивкой.