Хутор Наволок

Хуторская эпопея моего прадеда Николая Семеновича Погодина – это трагедия многих российских крестьянских семей, проверивших посулам советской власти о земле и воле. Казалось, сбывается многовековая мечта русского крестьянина о свободном труде на собственных полях, которые целиком принадлежат ему, находятся рядом с домом, не разделены на разбросанные в разных местах полосы, разные по качеству почвы. Тут же и выгон для скота, покос и огороды. Живи, трудись на благо своей семьи и радуйся своим результатам. Так подумали многие, когда в начале 20-х годов крестьянам было разрешено выезжать из деревень и селиться на хуторах, когда им нарезали земли. Многие крепкие хозяева, способные к большому постоянному труду землепашца, как говориться, «клюнули» на это. Они строили свои хутора на века, с расчетом на детей, внуков и правнуков. Стремились создать настоящие усадьбы тщательно продуманной планировки, устройство которой выверено многовековым укладом крестьянской жизни в северорусских деревнях. Но, увы, разрешения селиться на хуторах было лишь уловкой, обманом, направленным на то, чтобы за 15-20 лет дать крестьянам возможность освоить и сделать плодородными как можно больше земель, развести скот, а затем отобрать все это, конфисковать в пользу созданных за это же время колхозов, которые войдут более бедные слои крестьянства. Несостоятельный хозяин на хутор, естественно, выехать не мог. От подобного мероприятия ожидался большой экономический эффект. Хотя на практике получилось совсем иначе. Цветущие хозяйства и злачные поля, отобранные у хуторян, в большинстве случаев не были использовании колхозами, а попросту пропали: заросли лесом и дикою травой. Кому все это было нужно, кроме законных хозяев, любивших свою землю и терпеливо возделывавших ее?! В результате государство проиграло на многие десятки лет вперед и продолжает проигрывать до сих пор.
    Мой прадед был одним из тех, кто давно мечтал иметь свои отдельные поля. И в 1924 году он со своей семьей, которую к тому времени составляли только жена Наталья Ивановна, сын Иван, невестка Груша да их малолетние дети, остальные разъехались, покинул Курино и переехал от него примерно за километр на давно облюбованное место. Место это находилось на довольно высоком пригорке у самой Мсты, прямо возле ее поворота и знаменитого порога «Добрая жена», постоянно ласково журчащего свою плавную мелодию, как новгородский гусляр былинник. Пригорок имел древнее название Наволок. Такие названия наши предки-славяне давали не случайно. Мста искони была одной из тех водных дорог, которые составляли долгий путь из варяг в греки. В тех местах, где каменные гряды образовывали пороги и ладьями становилось невозможно проплыть, их выносили на берег и катили, подкладывая под днище бревна. Такие места и назывались «Волоками», «Волочками», а если это были еще и пригорки, на которые приходилось втаскивать судна, то «Наволочками».
    Название Наволок перешло к Погодинскому хутору и надежно за ним закрепилось. На пригорке удобно расположилась усадьба с большим, составленным из двух срубов домом, имевшим светелку и балкон, чтобы обозревать красивейший ландшафт. Возле дома раскинулся широкий двор, обрамленный хозяйственными пристройками. За домом зеленый сад, перед окнами находились цветочные клумбы. Калитка со двора выходила на дорожку, ведущую в низ с пригорка к Мсте. Для удобства спуска прадедушка построил там лестницу. На берегу реки был родник, чистую и студеную воду его, лучшую, чем колодезная, использовали для питья, а полоскать белье спускались на Мсту. В том месте, приводила лестница, лежал в воде большой камень. На него вставали хозяйки и полоскали белье. В жаркое лето там и купались многочисленные Погодинские внучата, съезжавшиеся на каникулы к дедушке и бабушку. Другая калитка со двора выходила на пастбище, богатый травами луг. Количество скота на хуторе прадедушки увеличилось. Коров стало четыре, не считая телят, лошадей – три. На сезонные работы обычно прикупали одну или две лошади, которых после окончания страды снова продавали. Немного увеличилось количество свиней, овец и коз. Широкие двустворчатые ворота выходили на дорогу, ведущую на Курино и Любытино. По этой дороге приезжали гости, чаще желанные, но иногда и непрошенные, о чем будет сказано ниже.
    Вокруг пригорка располагались четыре поля и огород. На эти поля немало пота было пролито моим прадедом и его сыновьями, приезжавшими помогать ему. Почва здесь была песчаная. Чтобы она стала плодородной, нужно было хорошенько ее удобрить. Прежде всего, Погодины очистили ее от камней и пней. Пни выкорчевывали, камни выкопали, руками все это грузили на телегу и вывозили на лошади в лес. Техники не было никакой. Все делалось так, как делали наши предки-славяне тысячу лет назад. Чтобы удобрить пашню, прадед, по договоренности с местными властями, подрядился очищать общественные туалеты в Любытино. В то лето почти каждый день отправлялись Погодины, вооружившись ковшами на длинных шестах, в свой районный центр. Вычерпывали органическое «золото» и загружали им специальные бочки на своей телеге. Везли на хуторские поля, разбрасывали и ехали в Любытино снова. Прабабушка Наталья Ивановна в это время топила жаркую баню, помогавшую им избавиться от неприятного и привязчивого запаха. Но, что поделаешь, как говорил тогда прадедушка: «Хочешь хлеба полное гумно так полезешь и в …». Зато когда стал родиться хлеб на полях Наволока, все усилия Погодиных вознаградились с троицей. Моя бабушка Наталья Николаевна говорила, что таких колосьев ржи, как на хуторе, больше нигде не видела. На высоком стебле качался колос сантиметров в двадцать длиной с очень крупными золотыми зернами. Прадедушка кормил семью, платил налоги, продавал излишки. Кроме ржи росли на полях ячмень, овес, конопля для получения масла, лен и даже пшеница. Ею он кормил лошадей. Со временем купил он кое-что из техники, веялку, например, сепаратор. Ездили прадедушка с прабабушкой на базар в Боровички продавать масло, творог и сметану, все шло хорошо. Хозяйство укреплялось и росло прадедовыми трудами.
     Недавно я попросила мою двоюродную тетю, выросшую на хуторе Наволок, нарисовать по памяти план усадьбы, чтобы облик ее сохранился для наших детей и внуков. На том месте, где она была, шумят еловый и березовый лес, да виднеется издалека старинная сопка – древний языческий могильник, наследие наших предков-славян. Эта сопка почти вплотную примыкала ко двору прадедушки, и он мечтал когда-то соорудить на ее верхушке беседку, чтобы пить в ней чай и любоваться окрестностью, да, жаль, не успел.
    Примерно в километре он Наволока по берегу Мсты, напротив второго в этих местах порога, называемого «Собачьим пролазом», расположился хуторок Василия Карповича Карпова – приемного сына Погодиных. «Собачий пролаз» представлял из себя гряду больших валунов, как бусы протянувшиеся поперек всей реки. Жарким летом валуны выступали из воды, и можно было пройти по ним на другой берег. Отсюда, наверное, и произошло название этого порога. Василий Карпов, выросший в Погодинской семье, был как и Николай Семенович, мужик с руками. Все мог делать сам в крестьянском хозяйстве. В то время он был уже женат на Ольге Романовой, дочери бывшего урядника из Бора. Родилась у них дочка Катя. Всю свою жизнь и энергию вложил Василий Карпович в устройство хутора. Планировал в будущем поселить там дочку с зятем и внуками. Поэтому потеря хутора для него обернулась смертью. Но это случиться в конце 30-х годов, а пока семья Карповых счастливо жила и трудилась на своем хуторе, которые местные жители так и называли «Карпов Хутор».
    На хуторе Наволок, как я уже говорила, постоянно проживали супруги Погодины и семья их сына Ивана Николаевича: невестка Груша и трое ее детей – Галя, Аля и Коля. Сам Иван Николаевич бывал дома наездами: в это время он работал на Ижорском заводе в Колпино Кузнецом. Зимою прабабушке Наталье Ивановне бывало на хуторе скучновато. Привыкла она на Курине всегда среди людей жить, иметь в доме, то странников, то бабылок. А так как характер у нее был вспыльчивый, - в отличие от Николая Семеновича, который был очень обстоятелен, уравновешен, никогда ни на кого не повышал голоса, и ни с кем, ни ругался, - частенько она начинала упрекать мужа, стуча чугунами у печки: «Мороз Боровской, пастух Светицкий! Вывез на Сахалин! Поговорить, пойти не к кому!». Дед молча подшивал валенки и штопал рукавицы. «Молчит, как пень!» - продолжала кипятиться  Наталья Ивановна. «Пойду в поле, пусть меня волки съедят!». Иногда надевала она при этом овчинный полушубок и выходила из дому. «Дедушка, дедушка! Бабушка-то в поле пошла!» - кричали ребятишки. «Ничего, пускай остынет, прогуляется», - говорил Николай Семенович. Через некоторое время Наталья Иванонвна возвращалась, снимала платок и шубу, сердито забиралась на печь. «Груша, - кричал Николай Семенович невестке, - подай-ка самовар! Где там «волчьи-то объедки», пускай с печки слезут, да чайку попьют с морозу!» - и сам, отложив работу, подсаживался к столу. Впрочем, и на хуторе у Погодиных довольно часто бывали гости. Дом открытый, хлебосольный. А уж летом, когда съезжались дети и внуки, живало в Новолоке около тридцати человек, а иногда и более. Тут уже не до скуки Наталье Ивановне: дай Бог сил на всех наготовить, за детьми присмотреть, в бане всех намыть, накупать. Однако бабушка и дедушка Погодины любили, когда вся семья собиралась вместе. С нетерпением ждали лета. Моя тетя вспоминала: «Когда начинало пригревать весеннее солнышко и подтаивал снег, звонко била капель под окном кухни хуторского дома. «Ну, вот, ребятишки, - говорила нам бабушка, - вот и весна. Теперь уж скоро наши из Питера (название Ленинград она так и не смогла усвоить) приедут: Ниночка с Колей, с Левушкой, Наташенька». (Обе дочери – старшая и младшая, тогда уже были ленинградскими учительницами.) Стаивал снег, прорастала зеленая травка, прилетали ласточки. Они всегда селились под стрехой хуторской конюшни. Бабушка первая замечала их появление. «Ребятишки! Ребятишки! – кричала она, поднявшись рано утром, - ласточки прилетели. Послушайте-ка, что они поют. Вот, слышите? Так и выговаривают: «Улетали – были хлеба, полны скирды, полны скирды! Все приели, все приели, все притре-е-е-е-скали!». Слышите, слышите? Это они про нас поют, про людей. Ну, теперь уж лето скоро. Скоро наши питерские приедут». С этого дня мы начинали готовить летние комнаты, в которых жили дачники».
    В альбоме моей бабушки Натальи Николаевны со времен хутора сохранилась одна единственная фотография. Тем ценнее она для меня. Это фотография чудом уцелела в блокадной ленинградской квартире среди мороза и сырости. Относится она к началу 30-х годов. Не вся семья представлена на ней, но и это уже сложное родовое сплетение Погодиных, Славагородских, Дежоржей, Королевых, однако, все это – потомство Николая Семеновича и Натальи Ивановны. Каким могучим и ветвистым могло бы быть сие дерево, если бы не лишили его почвы, на которой она произрастало, если бы не обломили его ветвей ураганы истории XX столетия. На сегодняшний день живы из этих людей только двое: моя двоюродная тетя Галина Ивановна Погодина и Геннадий Константинович Погодин. Она – под Новгородом, он – под Москвой. Большинство же изображенных здесь умерли, как говориться, не своей смертью, многие очень рано.
     В двадцать девятом году началась коллективизация. Но у хуторян не отняли все сразу. Это происходило постепенно. Сначала отбирали поля, но и сами хозяева должны были работать на них, хоть они уже считались собственностью колхоза. Колхоз, в пользу которого отобрали поля у Погодиных, назывался «Новый строй». Конкретно на нашем примере дело выглядело так. Прадедушка Николай Семенович в период весенних и летних полевых работ привык подниматься в три, четыре часа утра. Когда поднималось солнце, работа уже во всю кипела, а к полудню заканчивалась. Колхозники же трудовым рвением не отличались. Бывало уж солнышко высоко, а на поле еще никого. Один Погодин ходит по краю поля, хватаясь за голову и приговаривая: «Да что же это такое, Господи! Что же родит земля при таких работниках?». Выйти на свое бывшее поле без колхозников он не мог, его бы не так поняли. Конечно, без должного ухода, без хорошего удобрения поле Наволока перестали родить настоящую рожь. Края пашни понемногу начали зарастать березняком. Когда хутор полностью прекратил свое существование, поля тоже оказались заброшенными. В наши дни шумит на их месте смешанный лес: чистый ельничек, да березнячок. Забрали у Погодиных в колхоз и часть скота: две коровы и лошадь. У моей бабушки всегда наворачивались на глаза слезы, когда она вспоминала эту лошадь. Ее звали Птичка. Прадедушка сам вырастил ее и пользовался ей для выездов в церковь или в гости. Приезжал на ней на железнодорожную станцию встречать своих из Ленинграда. Отдать лошадь, выращенную своими руками, - это для крестьянина все равно, что расстаться с родным человеком. Поскольку кобыла молодая и красивая, колхозное начальство решило не отправлять ее в поле, а само на ней ездило, но недолго. Вскоре нерадивые работники в конюшне напоили ее «горячую», сразу после бега, и она, что называется, «села на бабки». Такая лошадь уже ни на что не годится. Ее пришлось пристрелить.
    В 30-х годах начались массовые раскулачивания, конфискации имущества, ссылки в Сибирь. Погодина не трогали, потому что к тому времени один из его сыновей, Константин Николаевич, служил офицером в Советской армии, а другой, Яков Николаевич, был партийным работником в Боровичах. Однако ночные обыски случались и в Погодинском доме. Однажды поздней осенью, по первому снегу, часа в два ночи подъехали к хутору Наволок по Любытинской дороге сани с несколькими людьми в кожаных куртках с кобурою у пояса. Громко застучав в ворота, они потребовали дать им осмотреть дом. Моя тетя, тогда девочка четырнадцати лет, впоследствии вспоминала: «Бабушка разбудила меня и велела срочно бежать наверх в светелку. Я поспешила туда. Почти тут же она пришла вслед за мною и сунула мне в руку какой-то узелок, а из-под подола вдруг вынула настоящую саблю. Я знала, что эта сабля дяди Кости. Она хранилась у дедушки со времен Первой мировой войны, когда дядя Костя служил в Русской армии, но об этом никто не знал. Вернее, что он был на войне, конечно, все знали, но не знали, что он был офицером. И дедушка с бабушкой это тщательно скрывали. Бабушка шепнула мне: «Открой окно и брось все это в снег. В огород-то пойди не пойдут». А сама тотчас же спустилась в низ. Дедушка уже отпер ворота и вел непрошенных гостей в дом. Я открыла окно и выбросила саблю, а затем узелок. Они исчезли в темноте. Прикрыв раму, я поспешила сбежать вниз и легла в свою постель. Непрошенные гости перерыли весь дом, но не нашли ничего подозрительного. Следующим вечером мы с дедушкой нашли в огороде выброшенные вещи, отнесли их подальше в лес и закопали в землю. Как сейчас вижу себя, стоящую возле дедушки и держащую в руке самодельный керосиновый фонарь. А дедушка, молча и терпеливо копает заступом яму поглубже. В узелке был мундир дяди Кости с Георгиевским крестом и другими царскими наградами, и погоны офицерские тоже там были. Если бы тогда все это у нас нашли – всем крышка, и дяде Косте в армии тоже».
    В этот раз беда миновала моего прадеда, но впереди его ожидало еще одно испытание. На Курине, как и в других деревнях, существовала комсомольская ячейка. Секретарем ее был некий парень по имени Илья. (Фамилию его опустим в этом рассказе.) происходил он, как и полагалось комсомольцу, из самой бедной семьи в деревне. Бедных семей в Курине было две. В обеих пьющие отцы и, следовательно, не приученные к труду дети. Здесь имеет смысл высказать мысль, выведенную из опыта наблюдения за жизнью крестьянских семей людьми, жившими среди крестьян и долгие годы находящимися с ними в непосредственном контакте, а именно сельскими учителями и врачами. Они говорили, что в семьях, где отец был трудолюбив, являлся рачительным, экономным хозяином, с ранних лет приучал своих детей к труду, вырастали разумные, воспитанные, трудолюбивые дети, не страдающие ни завистливостью, ни жадностью, умевшие уважать и ценить чужой труд.
В семьях же, где отец пил, отлынивал от трудов, не занимался воспитанием детей, не учил их работать, вырастали хулиганы, завистливо враждебно смотревшие на благополучие других. Большое удовольствие им доставляло напакостить, насолить тем, кто жил хорошо благодаря своему труду, они не имели ничего и ничего не жалели, потому что не знали истинной цены нажитому трудом добру. Следовательно, они стали во главе колхозов, комсомольских ячеек и т.п. Правда, за высказывание подобных мыслей в то время люди расплачивались свободой и жизнью. Но правда продолжает существовать, даже если о ней не говорить. Так было и в этом случае. Став секретарем комсомольской ячейки, Илья не раз говаривал своим товарищам: «Я – трудовой человек, крестьянин, в худой избенке живу, а вон этот Погодин – кулачье недобитое, эксплуататор, какой дом занимает! Не я буду, ежели я в этот дом не перееду». План переехать в Погодинский дом, видимо, долго зрел в его голове, возможно, нашлись и подсказчики. Во всяком случае, попытка была предпринята.
    Однажды, в конце лета, погожим теплым вечером в небо над деревней Курино взметнулись языки пламени. Николай Семенович Погодин, завидев из окна своего хуторского дома зарево над родной деревней, схватил ведро и побежал помогать тушить, как всегда делали все деревенские соседи. Оказалось, что горела изба семьи, к которой принадлежал Илья. Не успел Погодин появиться на пожаре, как комсомольский секретарь завопил, указывая на него: «Это он! Он мой дом поджег! Он ненавидит комсомольцев и колхозников!». Погодин тут же был арестован, препровожден в Любытино и посажен в холодную. Должно быть, и местные власти обрадовались, что наконец-то представился случай добраться до этого Погодина, который со своим хутором у них сто бельмо на глазу. Только не учел комсомолец Илья одной немаловажной детали. В то лето по Мсте сплавляли лес. Лесорубы и лесосплавщики валили деревья на берегу, недалеко от хутора Наволок. И прадедушка Николай Семенович по своей доброте душевной пустил их к себе на постой, чтобы им не ночевать в лесу, в шалашах из сосновых веток. Артель лесосплавщиков, приехавших из Западной Украины, жила в хуторском доме. В тот роковой вечер, а это была суббота, Погодин натопил баню и пригласил гостей попариться. Так они и сделали, пошли в баню вместе с хозяином, а после он угощал их чаем. Все вместе и увидали они зарево над Курином, сидя на кухне хуторского дома, вместе побежали тушить. Лесосплавщики оказались людьми порядочными. Они пошли в милицию и засвидетельствовали присутствие Погодина в собственном дому в течение всего дня и в момент начала пожара. Прадеда выпустили. Комсомольский секретарь остался с носом. Тем более что, как оказалось при расследовании, из его избы перед пожаром было вынесено все имущество, вплоть до крынок с молоком, ни единой капли из которых не было пролито. Говорили, что когда Илья и его отец строили себе новую избенку, старик, пристукивая топором, замечал сыну: «Сумел, растак твою… сжечь, так умей и строить».
    И все-таки советская власть в конце 30-х годов единым махом добралась до всех хуторян, которых еще не успели раскулачить. В 1939 году вышел закон, запрещавший крестьянам жить на хуторах. Все хуторяне были обязаны в кратчайшие сроки переехать в деревни, ликвидировав свои усадьбы. Погодиным, как и прочим, было предложено срочно переселиться куда им вздумается, а хозяйство свернуть. Узнав об этом, прадедушка, бывший уже в почетном возрасте, но еще крепкий и сильный старик, сразу осунулся и слег в постель. Потеря хутора означала для нег крах всех надежд, планов и усилий, последних пятнадцати лет его жизни. Хутор ему хотелось передать в руки внука Коли Погодина, сын Ивана Николаевича Погодина, с малых лет находился при дедушке, во всем ему подражал и всему от него выучился. Работать он любил и как дед стал на все руки мастером. Если бы хозяйство Наволока перешло к нему, позднее это была бы большая и процветающая сельскохозяйственная ферма. Конечно, государство наше, имея такие индивидуальные хозяйства в большом количестве, дав им развиваться в соответствии с прогрессом, очень бы выиграло, но, увы, там, где чистота утопических идей почитается более здравого смысла, не остается ничего. Зимой того же 1939 года Николай Семенович Погодин скончался в своем доме на хуторе Наволок, которому уже было предначертано последовать за хозяином в небытие.
    То же случилось с приемным сыном Николая Семеновича Василием Карповым. Узнав о том, что, но должен ликвидировать собственными руками с такими усилиями и любовью созданное хозяйство, он впал в скоротечную чахотку и скончался в том же 1939 году.
    Чтобы ускорить переезд хуторян в деревню, советская власть приняла решительные меры. Они заключались в следующем. Моя бабушка вспоминала: «Летом 1939 года мы все, дети Погодиных, приехали на хутор, чтобы помочь маме и Груше с семьей (отца уже не было в живых) переселиться из Наволока. Решено было перевести небольшую часть хуторского дома в Любытино. Там должна была поселиться мама Наталья Ивановна. Для Груши и ее семьи снова выкупили у тех людей, кому она была продана, Погодинскую избу в Курине. Постепенно мы вывозили с хутора вещи. Дом пустел. Но однажды днем вдруг подъехали к дому две подводы с сотрудниками НКВД. Молча сошли они с повод, молча подошли к дому. В руках у них были длинные веревки с петлей на конце. Накинув петлю на одну из печных труб на крыше дома, они все вместе потянули за нее, и кирпичная труба свернулась на сторону рассыпавшись. Также поступили они и с остальными трубами на нашей крыше. Затем молча сели на подводы и уехали. Мы остались в состоянии крайней подавленности. Ибо видеть, как чужие угрюмые люди сворачивают трубы на крыше родного дома, построенного твоим отцом, все равно, что испытывать гражданскую казнь. Психическое воздействие этого акта колоссально. Ни дай Бог никому такое видеть».
    Итак, хутор Наволок прекратил свое существование. Обитатели его разъехались по разным местам. Впереди у них было еще много суровых и страшных испытаний: война, потеря многих, многих родных и близких людей, детей, внуков. Прабабушка Наталья Ивановна умерла в 1948 году. Аграфена Ивановна Погодина умерла в 1982 году в поселке Бороница под Новгородом у дочери Гали.
    Судьба предполагаемого наследника хутора Наволок Коли Погодина сложилась тоже вполне в духе того времени. В 50-х годах он был призван на службу в армию. Так как парень был толковый и умелый, весь в прадедушку, после окончания срока службы начальство уговорило его остаться на сверхсрочную. И то сказать, это было лучше, чем возвращаться в Курино, в колхоз на нищенское и бесправное существование. Служить ему пришлось в Казахстане, в Семипалатинске на теперь печально известном ядерном полигоне, где люди, работавшие так, являлись подопытным биоматериалом. За ними наблюдали со стороны, не предупреждая о размерах реальной опасности для их здоровья и жизни. От полученных доз радиации Николай Иванович Погодин умер тридцати семи лет отроду, умер от того, что в народе называют «лучевой болезнью», оставив жену и двоих детей.
    Шумит лес на высоком пригорке над рекой Мстой, шумят березы и сосны, шумят темные ели. Несмолкаемо говорит о чем-то  Мстинский порог «Добрая жена». Им есть о чем вспомнить, есть кого помянуть. Даже когда весь лес пронизан солнцем, в этой картине много печали. Наверное, потому, что прошлое в ней незримо присутствует. Но когда в прошлом много печали, из нее рождается надежда. Придет ли радость вновь на эти берега? Дай-то бог.