Как на курине жили

Помню, когда умерла моя бабушка, зимой 1990 года, приехала к нам в Питер на похороны моя новгородская тетя, приходившаяся бабушке племянницей. И вот, войдя в комнату в комнату и увидев пустой диван, на котором старушка обычно всегда сидела последние годы жизни, тетя всплеснула руками и, заплакав, запричитала: «Некому больше нам рассказывать как, на Курине жили! Некому!». «Некому» - это слово больно кольнуло меня в сердце. Почему некому? Ведь я все помню. Я всегда была из тех внучек, которые очень любят и запоминают бабушкины рассказы о былой жизни. Впоследствии восстановление и сохранение памяти о прошлом сделалось моей профессией: я стала историком. И мне ли не знать, что маленькие истории родов, семей составляют одну большую историю, историю Отечества. А без этих маленьких историй большой  истории не бывает. Так и с нашей семьей. Ее маленькая история отразила все изломы и коллизии большой истории России. Впрочем, как и у всех наших земляков – крестьян Новгородского края.
    Семья наша происходит из деревушки под названием Курино, стоящей среди густого елового леса на пологом пригорке, внизу перед которым протекает быстрая, каменистая и порожистая  в этом месте река Мста. Согласно легенде, передававшейся из уст в уста, деревня эта возникла  конце XVIII века. Какой-то местный помещик решил заставить своих крепостных мужиков гнать смолу для прибыли в его хозяйстве. Смолистого леса было кругом сколько угодно. Крестьянам пришлось оставить насиженные места в пойме Мсты среди лугов и переселиться прямо в лес. Там на пригорке они вырубили и выжгли чащобу, построили избы. Выкорчевали и очистили от камней места для посева хлеба. А оттого, что выкуривали там смолу, высокие густые столбы дыма поднимались над лесом. С реки их далеко было видно. Потому и получила деревня название Курино. Со временем смолу гнать перестали. А деревня Курино так и остались стоять на пригорке среди лесов и болот. И куринское поле, клином врезавшееся в боры, так и звали – Борова нива.
    Не одно поколение сменилось в Курине. Жили, пахали, сеяли. Практиковали трехпольную земледельную систему, традиционную для этих мест. Было у каждой семьи по несколько полос, обычно в разных местах Боровой нивы. Одну часть своей земли крестьяне засевали яровыми: овсом, ячменем, коноплей, засаживали картошкой. Другую еще осенью засевали озимой рожь. Третью же хорошенько удобрив навозом, оставляли под пар. Осенью на паровой земле сеялась озимая рожь. Земля, бывшая под яровыми: овсом, ячменем и коноплей, оставались под пар. А земля, с которой убирали рожь, предназначалась под рожь яровую.
    Зимой нанимались куринские мужики и парни к купцам строить барки для перевозки товаров водным путем. Надо сказать, что Мста к концу XIX века уже утратила то большое значение, которое она имела с древнейших времен как водная транспортная магистраль. Ее заменила магистраль сухопутная – Николаевская железная дорога. Но купцы активно перевозили по ней свои товары на барках и вели торговлю, устраивая распродажу прямо на судах и пристанях возле крупных сел и маленьких городков по берегам. Гоняли по Мсте и груженые дровами плоты – гонки. Одно из мест построения купеческих барок находилось между Куриным и следующей за ним деревней Карпово, в так называемых Ребрах. Там на высоком берегу валили лес, очищали бревна от сучьев и на специальных подставках-«клетках» ладили длинные широкие, одинаково закругленные с обоих сторон барки, которые ходили только вниз по течению реки и управлялись четырьмя большими веслами «потесями», по два на носу и на корме. Весной барки спускали на воду, когда уровень ее поднимался до самого края берега. Пока не начинались полевые работы, многие мужики становились лоцманами. Проводили тяжелогруженые вереницы барок и гонок-дровянок через мистинские пороги и крутые повороты до самого Петербурга. После чего с заработком возвращались домой.
    Вот в такой деревне, в таких трудовых условиях жила семья Семена куринского, одного из моих прадедов. Как было его отчество и сколько было у него детей, теперь уже выяснить не удастся одно знаю, что детей было не меньше трех. Но может быть, и больше. Во всяком случае, двое из них, братья Александр и Николай, всю жизнь так и прожили в Курине. Была еще и сестра Дуня, но в какую деревню она вышла замуж, теперь уже неизвестно. Зато о судьбе моего прадеда Николая Семеновича я знаю все. Родился он еще при крепостном праве, но спустя два года оно было от отменено. Двадцати годов он попал в рекруты. На службе находился пять лет. И хотя грамоте он выучился только в армии, сумел зарекомендовать себя смышленым и расторопным, поэтому в отставку вышел уже в чине фельдфебеля, что удавалось далеко не каждому крестьянину.
    В старом-престаром фотоальбоме старшей сестры моей бабушки сохранилась маленькая и почти совсем выцветшая фотография, датированная 1884 годом. С нее сквозь туман былого смотрит на нас бравый молодец в военном сюртуке и фуражке. При взгляде на это фото меня каждый раз охватывает волнение. Кажется, будто чувствуешь живой взор прадедушки, которого никогда не видела живым, но которого знаю и люблю по рассказам бабушек, его дочерей. На этом фото ему еще 25 лет. Впереди у него возвращение в родную деревню, покорение сердец всех красавиц из окрестных селений, из которых ему достанется самая лучшая, о которой мечтали многие парни. Ее звали Таля Лебедева.
    Иван Васильевич Лебедев, отец моей будущей прабабушки, служил управляющим в имении князя. Имение называлось Видомлицы. Теперь это огромная деревня недалеко от Любытина по дороге на Малую Вишеру. От княжеского дома осталось какое-то строение неопределенной формы, хотя в нем до сих пор еще живут. Правда, теперь он что-то вроде коммунальной квартиры или общежития. Тогда же деревни Видомлицы не было вовсе. Это была большая усадьба князя (мои бабушки называли его фамилию Еникеев). Усадьба с деревянным , но хорошим домом, с садом и парком, с лиственной аллеей, спускающейся к реке, остатки последней еще можно наблюдать и сейчас, с клумбами цветов, с коровником, конюшней и многочисленными хозяйственными постройками. Прапрадедушка и прапрабабушка Федора Ульянова жили прямо в доме князя, как бы в отдельной квартирке. Прапрабабушка исполняла роль домоправительницы и кухарки. Князь был холост, жил один, но, несмотря на это, забот у него хватало. Детей у супругов Лебедевых выросло одиннадцать: восемь сыновей и три дочери: Катя, Саша и Наташа, или Таля, как принято называть в наших деревнях. Всем сыновьям прадедушка сумел дать образование. Впоследствии большинство из них работали на железной дороге начальниками станций. Как вспоминала моя бабушка, дядя Петя был начальником станции Курск, дядя Яша начальником станции Фарфоровский пост под Петербургом, дядя Вася – станции Чудово, а вот дядя Андрей служил дьяконом в Троицкой церкви села Никандрова, а дядя Павел – чиновником в Питере и больших чинов достиг. Дочери тоже умели читать и писать. Катя рано умерла, Саша уехала в Петербург, выучилась портняжному делу, работала, затем завела собственную швейную мастерскую. Во времена детства моей бабушки это уже была важная госпожа Александра Иванова Лебедева – хозяйка дамского ателье по пошиву верхней одежды, но для племянников – щедрая питерская тетушка, присылавшая к праздникам обновки, игрушки и сласти. Самая младшая и любимая дочь, Наталья Иванова, слыла красавицей. И вправду, высокая, голубоглазая, с длинной черной косой, она сразу бросалась в глаза. Наряжал ее отец по-купечески, да и черной работы она не знала. Помогала матери по хозяйству в княжеском доме. С семнадцати лет начали за нее свататься. Сватались Бельские лавочники (белое – старое название Любытина), сватались боровические и даже новгородские купцы. Но отец не спешил с нею расстаться, ждал жениха, который ей понравится. Вечерами частенько она приходила на поседки в соседнюю с Видомлицами деревню Борок. «Талька конторщикова пришла» - пробегал по избе возбужденный шепот, когда она плавно переступала через порог и подсаживалась к подружкам петь песни. А деревенские парни не решались приглашать ее плясать. Но однажды нашелся тот, который решился, бравый фельдфебель куринский Семенов. Так произошло их знакомство. Вскоре она поняла, что это тот парень – тот жених, который ей по нраву. Отец был категорически против.
    - Куда же ты пойдешь в Курино на крестьянство! – говорил он ей. Ведь ты не в печке стряпать, ни ткать, ни прясть, ни корову доить, ни рожь жать не умеешь. Разве для такой бабьей жизни я тебя берег!
    - Научусь, - отвечала она.
    - Да ведь там тебе придется самой на всю семью белье стирать, самой ребятишек нянчить, самой огород сажать и полоть, пойло скотине варить!
    - Ну и буду.
    - А я-то тебя за богатого купца прочил с кораблями, с хоромами.
    - Пойду за куринского Семенова – или ни за кого.
    В конце конов отец уступил. В середине восьмидесятых годов сыграли свадьбу. На Курине для молодых была поставлена новая изба. Зажили они хорошо. Молодая жена действительно всему научилась: и в печке стряпать, и стирать, и коров доить, только прясть, ткать и вязать так и не умела.
    Как вспоминала моя бабушка, для этого всегда нанимали бобылок, вдовых старушек, которые приходили из соседних деревень и жили у них в доме по нескольку дней, а то и недель, пока не переделают всю работу. «Они очень любили к нам приходить, - говорила бабушка, - зимними вечерами они работали, а мама читала им в слух газеты и книги. Им нравилось слушать, и они иной раз работали медленнее, чем могли бы, чтобы подольше у нас побыть».
    Через год после свадьбы народился у Семеновых первенец – сынок Васенька. Но вскоре началась в их жизни полоса несчастий. Васенька, не прожив и года, заболел и умер. А их новая изба сгорела, когда все были в поле. Следующую избу прадедушка Николай Семенович построил сам, да еще какую. Изба и сейчас еще стоит на Курине, уже второй век. Вот ведь какая крепкая. Была она небольшая, но тщательно продуманной постройки. На высоком подклете, как принято в деревнях Северной Руси. Пол в ней был двойной, с прослойкой из песка. В нижнем полуподвальном помещении в подклете была печь, как и наверху. В сильные морозы ее топили, чтобы не замерзала хранившаяся там картошка, а пол снизу подогревался так, чтоб дома ходить босиком. Снаружи изба напоминала сказочный терем. По углам ее украшали точеные деревянные столбики. Вокруг вся она было словно опоясана резною бахромою, наличники окон, как деревянное кружево. Возле избы посадил прадедушка вишневый и яблоневый сад. Выкопал пруд, в котором плавали утки. Все бы было хорошо, да после смерти первенца Васеньки не было у них больше детей. Это продолжалось несколько лет. Наконец, совершенно отчаявшись, решили они взять ребенка из приюта на воспитание. Рассказ о том, как это произошло, я много раз слышала от бабушки и ее старшей сестры.
    Собралась Наталья Ивановна и поехала в Питер в приют, чтобы выбрать себе малютку. Приехала, пришла в приют, стала смотреть на детей. Сначала понравилась ей одна девочка. И хотела она уже было взять ее, как вдруг подошла к ней какая-то женщина, которой она раньше не замечала, и говорит: «Мамаша, возьмите моего Васеньку. Я на вас давно смотрю, вы мне понравились. Вижу, что вы женщина серьезная. Ему у вас хорошо будет». Наталья Иванова потом вспомнила: «Меня как в сердце кольнуло. Васенька! Ведь и у меня Васенька умер. Видно бог мне указывает». Посмотрела она на младенца, указанного ей тою женщиной. Мальчик был новорожденный и хорошенький такой. Она согласилась. Так Васенька Карпов попал в семью Семеновых на деревню Курино. Кто знает, что заставило его мать отдать свое дитя другой женщине, но выбор она сделала правильный. Васеньку Семеновы очень любили и вырастили как своего родного сына. К тому же он принес им счастье. Через год после усыновления у Семеновых родилась родная дочь Антонина, еще через два года Екатерина, затем сын Константин, затем Клавдия, Иван, Яков и Наталья – моя бабушка. Семья стала большой, дружной. В самом конце XIX века у нее сменилась фамилия. История такая: у Николая Семеновича был родной брат Александр Семенович, живший рядом с ним в том же Курине. У дяди Саши, как звали его дети, была какая-то природная способность предсказывать погоду, что так важно для земледельцев. Предсказывал он погоду своеобразным способом. «Дядька Саша, какая завтра погода?» - кричали ему. Он зарывался в стог сена так, что торчала одна борода, и, посидев так немного, вещал: «ведро» или «дождь». Поэтому его прозвали «Сашка-Погода». А всех его родственников стали называть Погодины. Так стали Семеновы Погодиными. Все дети Николая Семеновича уже пошли в школу  под этой фамилией.
    В нашем семейном архиве сохранилась драгоценная фотография 1909 года. На ней вся семья, за исключением двух старших дочерей Антонины и Екатерины. Они к тому времени уже жили не дома. Екатерину забрала к себе в Питер тетушка Александра Иванова, чтобы выучить ее искусству портнихи-модистки и оставить ей в наследство мастерскую. А Антонина, закончившую Новгородскую учительскую семинарию, уже работала сельской учительницей в одной из деревень Новгородской губернии. Говорили, в те годы в Белом появился Фотограф, которого модно было приглашать к себе и сниматься всей семьей, а то даже и всей деревней. К счастью, эти фотографии сохранили для нас дорогие лица наших прадедов и прабабок – русских мужиков и баб, земледельцев, страдников, тех людей, чьим трудом жила аграрная Россия, кем она держалась. Ведь из-за отсутствия крестьянства ей нечем и некем держаться теперь.
    Лет пятнадцать назад мне удалось обнаружить еще одну ценную фотографию в доме бабушкиной подруги детства, тоже уроженки Курина, ленинградской учительницы Лидии Николаевны Вересовой. Она, в свою очередь, нашла ее среди детских игрушек в избе у своей родственницы, ранее жившей в Курине, но в последнее время прожевавшей на Бору. Перед нашими глазами все куринские мужики в начале XX века. Вы не найдете здесь ни глупых, ни пропитых лиц. Это степенные отцы семейств, труженики, уважающие свой труд и друг друга и живущие результатами собственного труда.
    Все дети моего прадеда учились в Льзичской земской школе. Это была одна из тех школ, которые создавались земскими управами, появившимися в России в результате реформ, связанных с отменой крепостного права. Здание ее не сохранилось. На месте, где оно стояло, теперь проходит железная дорога, построенная во время Великой Отечественной войны. Сохранилась только старая сосна, стоящая под окном школы на берегу речки Забитницы. Директором и основным учителем в Льзичской школе был Николай Михайлович Корсаков. Члены его семьи тоже были учителями. Жена, Ольга Михайловна, преподавала девочкам рукоделие, дочь, Мария Николаевна, вела начальные классы. Вторая дочь, Татьяна Николаевна, и сын, Евгений Николаевич, учительствовали в других деревнях Боровичско уезда. Физкультуру для мальчиков в Льзичской школе преподавал мой прадед Николай Семенович Погодин. Как бывший фельдфебель он учил мальчишек строиться, маршировать с палками на плечах вместо ружей и прочей армейской науке. За это он получал жалование – три рубля в месяц, по тем временам не плохие деньги. (Можно было купить пуд муки и еще бы осталось.)
    Период обучения в земской школе составлял шесть лет. Он разделялся на две ступени: первая ступень (4 года) давал начальное образование, вторая ступень(2 года) готовила крестьянских ребят к поступлению в среднее учебное заведение вроде учительской семинарии или фельдшерской школы. Хотя образование в земской школе и было бесплатным, немногие крестьянские дети заканчивали ее целиком. Во-первых, это зависело от природных умственных способностей и от желания ученика. Во-вторых, в зимнее время нужна было, конечно, теплая одежда и обувь, чтобы каждый день проходить по 6 – 8 километров туда и обратно. Да и помогать родителям нужно было. Но, как вспоминала моя бабушка, уж если кто очень хотел, тот выучивался, преодолевая все трудности. Жил на Курине мальчик по имени Трофим Ключников. Семья его была очень бедная. Отец пил, уходил из дому бродяжничать, как только наступала пора работать в поле. Мать с малыми детьми кое-как вела хозяйство. Но Трофим оказался очень способным учеником. Он ходил в школу в рваных валенках, в одежде не по росту. Дома готовил письменные уроки на высоком пороге, потому что не было стола. Тем не менее, он прошел полный курс земской школы. А впоследствии стал генералом Советской Армии. Но, как говорила бабушка, он и при царе бы своего добился! Очень уж хотел выучиться и выйти в люди. В нашей семье дети учились благодаря сильнейшему желанию матери и невероятной трудоспособности отца. Мама, как вспоминала моя бабушка, уж если кто из детей заболеет и пропустит занятия, так переживала, что ребенок торопился поправиться и пойти в школу, чтоб ее не огорчать. А отец обеспечивал детей всем необходимым сам. Сам выращивал овец и телят, сам выделывал овчины и кожи, сам шил полушубка, шапки, сапоги и  меховые варежки. Конечно, дети помогали управляться с хозяйством летом и на каникулах, но основная нагрузка лежала на родителях.
    Попечителем Льзичской земской школы был Вимдомлицкий князь Еникеев. Он каждую неделю, как рассказывала бабушка, приезжал, приходил на уроки. В начале девятисотых годов это был высокий худощавый старик с длинной белой бородой, как у Льва Толстого, и с одним глазом. Другой, говорил, он потерял в молодости на дуэли. Приезжал он обычно один, без кучера, сам правил лошадью, запряженную в легкие санки зимой или в небольшую коляску - летом. Ходил он быстрой походкой, быстро говорил и быстро принимал решения. Его помощь школе всегда была существенна. Например, он закупил на свои деньги фланели и велел всем ученицам на уроках рукоделия сшить себе на зиму по паре теплого белья, которого деревенские девочки в те времена не имели вовсе. А ведь ходить в школу по морозу им приходилось очень далеко. Покупал князь для школы и книги, и тетради, и приборы для уроков физики. Устраивал Рождественские елки с подарками. Моя бабушка вспоминала: когда она закончила первый класс, в школе было устроено что-то вроде торжественного утренника. Учебный год тогда заканчивался в начале мая, так как детям нужно было помогать родителям в поле, пахать и сеять. И вот уже цвели деревья и цветы. Первоклассников поздравляли с переходом во второй класс. На торжестве присутствовал князь. Старшие ученицы на уроках рукоделия приготовили для него подарок – газетницу  с вышитыми на ней гарусом красивыми красными розами.
Моя бабушка, тогда девочка девяти лет, и еще одна ее соученица, должны были этот подарок вручить. Для этого учительница рукоделия Ольга Михайловна написала ей несколько слов на бумажке. Не один день учила бабушка эту речь. Она всю жизнь помнила ее наизусть, как первую речь, которую ей пришлось сказать. «Ваше сиятельство, князь Николай Николаевич, за Вашу заботу о нас, учениках, мы просим Вас принять в знак сердечной благодарности этот маленький подарочек рукоделия». Но в тот день проговорить все это она не смогла – очень волновалась. Произнесла только первые слова: « Ваше сиятельство, князь Николай Николаевич…» - и забыла, что дальше. Ольга Михайловна шепнула ей: «Посмотри в бумажку». Но она совсем смутилась и заплакала. Тогда князь быстро поднялся со своего места, подошел к ней, расцеловал в обе щеки и произнес: «Умница, хорошо сказала». Взял газетницу и сам прослезился.
    Жизнь князя закончилась трагически. Он имел несчастье дожить до советской власти. Усадьба у него была отобрана, дом заселен жильцами, а сам он, слепой глубокий старик, ходил по миру и питался подаянием. Некоторые, сочувствуя ему, подавали милостыню, а иные, из пришедшей к власти бедноты, глумились над ним, науськивали, дразнились и швыряли в него грязью. Умер он в нищете и забвении. Такова была «сердечная благодарность» народа, который он так стремился просветить.
    Из семьи моего прадеда вышли четыре народных учителя. Старшая дочь Антонина Николаевна, закончив Новгородскую учительскую семинарию, с 16 лет учила крестьянских детей в глухих далеких деревнях Новгородской губернии. Иногда, еще детство давало о себе знать, каталась учительница вместе с учениками с горы на салазках, чем приводила их в неописуемый восторг. Но тяга к знанию была в ней настолько велика, что она не остановилась на достигнутом, а подготовилась и поступила на Высшие женские Бестужевские курсы в Петербурге, тогда в России единственное высшее учебное заведение для женщин. Курсисткой ей удалось пробыть только 2 года. Затем началась революция. Уже в советское время закончила она Педагогический институт имени Герцена. До войны проработала учительницей русского языка и литературы в Ленинграде. Жизнь ее оборвалась в страшную блокадную зиму.
    Константин Николаевич Погодин закончил педагогический институт имени Ушинского в 1914 году в Петрограде. Сразу же попал на фронты Первой мировой войны. Его история заслуживает отдельного рассказа, который последует ниже.
    Яков Николаевич Погодин закончил Боровичскую учительскую семинарию. Он тоже прожил большую и сложную жизнь. Наконец, моя бабушка, Наталья Николаевна Погодина, уже в советское время закончила педагогический техникум, а затем институт в Ленинграде. Более сорока лет проработала учительницей, воспитателем блокадного детского дома, завучем, директором школы.
    Кроме Льзичской земской школы в Белом (Любытино) до революции было еще и ремесленное училище. Там готовили будущих кузнецов. Как вспоминала бабушка, туда обычно шли ребята, которые не отличались особыми успехами в школе, но хотели выучиться ремеслу. Многие из пришедших туда мальчиков просиживали в земской школе в каждом классе года по два, по три, после чего Николай Михайлович Корсаков советовал им больше не тратить время зря, а если уж им непременно хочется выучиться чему-то, то идти в кузнецы. Так они и делали. Из нашей семьи там учился второй сын Погодиных Иван Николаевич. В раннем детстве он серьезно заболел. От этого у него сделалась плохая память, и хорошо учиться в школе он не мог. Но кузнец из него вышел замечательный. За свою жизнь проработал он и на Ижорском заводе в Колпино и на Уралмаше. Везде пользовался уважением.
    Начальником училища был инженер Белащенко. Моя тетя, дочь Ивана Николаевича, нашла среди старых вещей в куринской избе Погодиных фотографию, на которой засняты учащиеся Бельского ремесленного училища, вероятно, в 1913 – 1914 году. В центре снимка инженер Белащенко в белом кителе и фуражке. Справа от него Евгений Николаевич Корсаков, сын Николая Михайловича Корсакова, преподававший в училище литературу. Еще правее Иван Погодин. Имена остальных парней бабушка, конечно, могла бы назвать, но ее уже нет. Может быть, кто-то из любытинценв узнает своих дедушек. Это очень интересно – узнать дедушку в молоденьком парне.
    Летом все ученики школы, ремесленного училища, хорошие и не очень, становились просто земледельцами, помощниками своих родителей, что прекрасно заменяло всякую практику, какую бы теперь ни придумывали учителя. Как вспоминала моя бабушка, с одиннадцати лет ее братья пахали самостоятельно, хотя еще голова была едва видна над плугом. Но это им очень нравилось, потому что как только мальчик самостоятельно вспахивал борозду, он начинал считать себя на равнее со взрослыми мужиками. И отец поддерживал в нем эту уверенность, говоря: « Ну вот и еще один помощник у меня вырос», - а сам прятал улыбку в бороду. На сенокос выходили всей семьей. Дети с десяти лет косили. Им отец делал специальные маленькие косы и грабли по росту. Имели свои женские обязанности и девочки. Они за скотиной в поле ходили, учились доить коров, стричь овец, огороды пололи, лен дергали. Хозяйство было большое и трудоемкое. Коров у наших в Курине всегда имелось три – четыре, две лошади, небольшое стадо овец и коз, свиньи, куры, утки, одно время и кроликов держали. Забот хватало у всех. Бабушка вспоминала, что отец обычно покупал только соль, сахар, белую муку, гвозди, иглы да некоторые ткани на нарядные платья да рубашки. Всем остальным они себя сами обеспечивали. Даже мебель он делал сам. У меня в теперешней нашей Борковской избе до сих пор стоят два стула, сделанные прадедушкой. А в избе на Курине, где теперь, правда, живут чужие люди, все еще имеется буфет и этажерка прадедушкиной работы.
    Так за работой не замечали куринские жители, как проходило лето. В конце его самым ярким впечатлением, по воспоминаниям бабушки, был праздник последнего снопа. Когда заканчивали жатву, последний сноп, украшенный лентами, приносили в избу, торжественно сажали под образа в красный угол. Приход этого дорогого гостя означал сытую зиму и обеспеченный посев на будущую весну. Снопу кланялись, пели песни, плясали. В ближайшее воскресенье ехали всей семьей в Бельскую Успенскую церковь и благодарили Бога за урожай и успешно завершенную жатву. В церковь ездили на маленькой выходной таратаечке, сделанной прадедом. Она была вся резная и ярко раскрашена. Жаль, что она не сохранилась на фотографиях.
    Зимою время в Курине проводили по иному. Горели в избе свеча или керосиновая лампа. Бобылки-старушки пряли лен или шерсть, вязали чулки. Наталья Ивановна читала им Пушкина. «Повести Белкина» они особенно любили слушать. Ребята готовили уроки. Покончив с уроками, любили ребята сбегать за бабкой Поварешихой и пригласить ее к себе рассказывать сказки. Жила на Курине в маленькой избенке в два окошечка старушка-вдова. Звали ее Поварешихой потому, что покойный муж ее когда-то служил поваром, то ли в Питере, то ли у какого то помещика, а в глаза называли уважительно Василиса Егоровна. Была она большая мастерица рассказывать страшные сказки и истории. Вот придет, бывало, бабка Поварешиха, сядет на лавку возле печки и начнет что-нибудь этакое: «Месяц светит, мертвец едет: «Милая жена, не боишься ль ты меня?», - а она ему в ответ: «Да чего же мне своего-то мужа бояться», - а у самой волосья-то дыбом стали так, что платок приподнялся…» Ребята и старушки слушают, затаив дыхание, а в морозные узорчатые стекла заглядывает луна. Ледяные узоры сверкают в ее лучах, а по заснеженному огороду возле избы прыгают крупные зайцы-беляки, прибежавшие из лесу, который сплошной зубчатой стеной стоит прямо за околицей, за изгородой. Ищут зайцы, нельзя ли поглодать кору яблонек в саду моего прадеда, но напрасно. Все стволы в саду предусмотрительно обернуты смолой и обвязаны крепкой бечевкой. Не добраться до них зайцам.
     «А вот еще такое слыхали? – продолжает бабка Поварешиха, - что с нашей бельской просвирней случилось в прошлую Пасху? Просвирня – то наша бельская малость скуповата. Вот идет она раз утречком раненько в церковь со свежими просвирками, а на дороге у обочины нищий сидит, отдыхает, стал быть, старенький такой старичок. Он и говорит просвирне: «Дай мне, матушка, просвирочки свеженькой». А она в ответ: «Не могу, желанный, все просвирочки у батюшки на учете». Вздохнул старик: «Ну, хоть копеечку подай, ради Христа». А она ему: «Не могу родимый, одна живу, самой бы кто подал». И пошла дальше. Отнесла просвиры в церковь, на службе постояла и пошла обратно, значит, домой. Видит, на том мечте, где старичок нищий сидел, сидит кот. Да эдакий красавец! Большой, пушистый, черный, а грудка и лапки белые, а глаза светло-зеленые и на кончике хвоста беленькая кисточка. «Вот так котик красавчик, - думает просвирня, позову-ка я его, может пойдет ко мне жить. – И манит его. – Киса, киса, кис, кис, кис». Он и пошел за ней. А живет она одна в маленьком чистеньком домике у берега Мсты. Вот пришли они,  и стал котик у нее жить. А дело-то было незадолго до Пасхи. Вот настала Ночь Великая Пасхальная. Пошла просвирня к заутрене. Вернулась домой уж засветло. Входит в свой домик, да и говорит коту: «Христос воскресе, кисонька!». Вдруг у кот глаза-то как сверкнут зеленым огнем, и молвит он ей человеческим голосом: «У тебя-то воскресе, а у меня-то не воскресе!» Да как прыгнет прямо на нее, чуть ей в горло не вцепился. Отпрянула просвирня в сторону да зашептала молитву. Стоит она, дрожит от страха и шепчет: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй мя». А кот-то раскрыл пасть, что у рыси, и как заревет, да так страшно, точно зверь лесной. Выскочила просвирня из дому. Себя не помня, до соседей добежала. А кот как принялся у нее по домику скакать. Все лавки, столы и стулья в щепки разбил, все горшки и посуду, какая была, в черепки перекрошил и окна высадил с рамами. А сам исчез. Просвирня потом долго боялась в свой домик вернуться. У соседей ночевала. Уж после призвала туда священника, молебен отслужили, все святой водой опрыскали. Тогда лишь она вернулась.
    Вот, детки, что значит божьему-то человеку милостыньки пожалеть. А враг-то не дремлет. Тут же подстережет тебя да в душу к тебе и влезет, как тот кот к просвирне в домик, да и порушит в ней все. Вот так-то, поняли?»
    Наслушавшись таких рассказов, говорила бабушка, мы боялись и в сени выйти. Шли непременно все вместе, держались друг за друга, а впереди, чтобы обязательно мама с фонарем. Но бабку Поварешиху очень любили. Перед праздником мама нас, девочек, посылала к ней в избушку полы намыть, и пирогов ей всегда относили, и пива, когда отец варил: она до него охотница была.
      Наступали Святки – время между Рождеством и Крещением, холодные январские ночи, когда мороз трещит и щиплет за щеки. Но в деревнях это время самое веселое, время гулянок, посиделок и гадания. Гадали и наши бабушки о том, о чем всегда гадают девицы, о женихах. Лили воск и олово, ходили за деревню слушать. Случались и курьезы. Однажды куринские девицы от десяти до семнадцати лет отправились за деревню слушать, стоя на телячьей шкуре, кому что прислышится. Расстелили шкуру на снегу, встали на нее и напряженно стали вслушиваться. В это время один куринский парень Митька Погодин, сын дяди Саши, из–за которого и получили Погодины свою фамилию, пользуясь темнотой, подкрался к девицам, схватил телячью шкуру за хвост и дернул изо всех сил так, что все гадальщицы полетели вверх тормашками. Вскочив, они с криками бросились бежать в деревню. А Митька, накинув на себя шкуру, за ними сзади. Вот уж страху – то они натерпелись. А вся деревня потом посмеялась: «Не возьмут вас, девки, замуж! Всех выбросили!».
    В другой раз ходили девицы слушать под окнами изб, где что скажут. Вот подошла под окно одной избы девица по имени Дуня Никитина. Была она девушка хорошая, работящая. В своей семье основную рабочую нагрузку на себе несла, потому отец и не спешил отдать ее замуж, самому была нужна. Было ей лет двадцать с лишним. Вот слушает Дуня, что в избе скажут. А хозяйка смекнула, кто под окном стоит, да и говорит: «Что–то поставила я квашню еще со вчерашнего вечера, а она все киснет, киснет, киснет, никак не подходит». Так и пришлось Дуне до тридцати лет в девках сидеть. Потом выдали ее замуж за вдовца с детьми. Случались и печальные предсказания, которые сбывались. Так произошло с Варей Вересовой. Это была очень серьезная, целеустремленная девушка, круглая отличница в школе. Она тоже училась в Новгородской учительской семинарии. Моя бабушка вспоминала: «Приехала Варечка на рождественские каникулы в Курино. Однажды вечером стали мы гадать у нас на кухне. Лили олово. Расплавляли его на печке в маленьком ковшике, а затем выливали в ведро с холодной водой.  Фигурки получались самые разные, кому сердечко, кому цветок, кому церковь. Цветок – к знакомству, сердечко – к любви, церковь – к свадьбе. Когда же очередь дошла до Вари, ей вылился холмик с крестом и висящий на кресте венок. «Ой, доченька, что тебе вылилось – то нехорошее! – сказала наша мама, - Пойди-ка Богу помолись, да больше не гадай». Осенью того же года в Новгороде Варя сильно простудилась, заболела воспалением легких, попала в больницу. Там она и умерла за несколько часов до приезда ее отца. Всему Курино было горе, когда ее хоронили». Сестры же ее Ирина Николаевна и Лидия Николаевна Вересовы выучились и всю жизнь проработали учительницами. Одна -  в Боровичах, другая – в Ленинграде.
    Встречались среди куринских жителей и такие колоритные фигуры, как деревенская дурочка Уля Поворова или Петрушка-странник, один из тех людей, которых на Руси называли «калики перехожие». Пешком исходил он всю Россию, прошел по всем ее святым местам от монастыря к монастырю. Был он и на Соловках, и в Заволжье, и в Сибири. Много чего видел и слышал. Раз в несколько лет приходил он в Курино зимовать. И всегда останавливался у наших в доме. Прабабушка Наталья Ивановна любила принимать у себя таких людей и слушать их нескончаемые рассказы. Петрушка-странник, приходя в Курино, всегда приносил с собою для прабабушки новый веник из ивовых прутиков, чтобы выметать золу из печи и говорил при этом: «Вот, Наталья Ивановна, как сносится этот веник, так и ждите меня снова в гости». И правда, бывало, скажет прабабушка: «Что-то веник мой совсем сносился? Где-то нынче Петрушка? Давненько его не было». Смотрят, а через день, через два идет страничек по дороге, из лесу показывается с посохом в руке, да с сумою за плечами. А в другой руке новый веник несет для Натальи Ивановны.
    Уленька Поворова была девица лет сорока пяти. С детства она считалась не совсем в уме. Ходила по деревням, по лесу, никогда не сбивалась с дороги и не заблуждалась в любое время суток. Подбирала вдоль дороги все щепочки и палочки, и втыкала их в землю. Когда люди видели эти палочки, воткнутые в обочину, то говорили: «Здесь уж Уленька прошла». Мать ее рано умерла, отец женился на другой. Новая семья Уленьку не жаловала. И ходить бы ей по миру, если бы не прабабушка Наталья Ивановна. Она Уленьку практически взяла к себе. Кормила, в бане мыла, зимой на печке держала. За то уж Уленька любила Погодиных и называла кормильца Иванова и Кормилец Николаюшка. За них всегда Бога молила. Бабушка вспоминала: «Уленька всегда вставала раньше всех. Опускалась на колени перед образами и начинала молиться так: «Солнышко восходит, сам Сус Христос выходит, крест с Еванделем выносит. Благослави меня, Господи, по сырой земле, по матушке пройти, талан своей участи проискать». Затем начинала поминать всех, о ком молилась, после каждого имени ударялась лбом о пол: «Помилуй, Господи, Николая Семеновича!» - бум, - «Помилуй, Господи, Кормилицу Иванову!» - бум, - «Помилуй, Господи, всех рабов и рабочков, маленьких девушек и паренечков!» - бум, бум, бум. Однако говорили про Уленьку, что дано ей видеть, чего другие не видят. Однажды прибежала она в дом очень испуганная и сказала: «Ох, Кормилец Николаюшка! Прохожу я мимо бани Феди Грищихина, да и заглянула в дверь. ( Федя Грищихин – куринский мужик, который одно время здорово пил.) Вот и заглянула в дверь-то, Кормилец Николаюшка, а там Федя-то пьяный спит, вокруг него-то чертей… И маленьких и побольше, и синих, и красных, и зеленых, и в полосочку-то, и в крапинку! Все с рожищами, хвостами бьют и пляшут!» Насилу прадедушка ее упокоил».
    В другой раз говорила она прабабушке: «Ох, Кормилица Ивановна, как вчерась позвала ты меня за стол с ребятами своими да щи хлебать посадила, так у тебя из-за правого плеча ангелочек выглянул. Хорошенький такой, кудрявенький и смеяться начал, да этак звонко, что твой бубенчик». Но после одного случая вся деревня стала смотреть на Уленьку иначе. Стояло очень засушливое лето. И вот случилась большая беда, загорелся лес недалеко от Курина. Ели – деревья смолистые, горят хорошо. А тут еще подул ветер прямо на Курино. Огонь начал приближаться к деревне. Наша Погодинская изба стояла от леса первой. Огонь шел прямо на нее, уже падали рядом с домом горящие головни, сбегались все куринские жители с баграми, ведрами и лопатами. Но тут из нашей избы выбежала Уленька с растрепанными волосами. Упав на колени, начала она молиться на восток. Минут через пять ветер резко повернул в другую сторону и огонь ушел вспять. После этого, даже семья Уленьки, которая про нее думать забыла, стала звать ее к себе обратно жить, да она не пошла, осталась у Кормилицы Ивановны.
    Куринский мужик Федя Грищихин – здоровый и крепкий детина, смолоду здорово пил, хотя и был уже женат и имел детей. Однако в некий час случилось с ним нечто, после чего пить он совсем бросил. А дело было так. Раз зимой пошел он в Белое за какой-то надобностью. На обратную дорожку приложился он как следует к шкалику. А стало уже темненько. Звезды в небе горели и месяц светил. Шел он по большой дороге и дошел до того места, где из Бору на куринский проселок поворачивать надо. Тут нагоняет его старый знакомый, сам – Бельский житель. «Здорово, - говорит, - Федор Сидорович! Куда идешь?» Тот отвечает: «Домой, на Курино. А ты куда собрался?» Знакомый сказал, что ему, мол, надо к сестре на Карпово сходить. А Карпово, как известно, следующая за Куриным деревня. Значит им по пути. Пошли они вместе. Идут, разговаривают, сто-то обсуждают. Вот дошли они до того места, где среди поля крест деревянный стоял и кружечка жестяная на нем висела. В нее копеечки на церковь прохожие бросали. Поравнялись они с тем крестом, а Федя Грищихин возьми да и скажи: «Господи помилуй, сколько уж идем, а еще только до креста дошли». Обернулся, а знакомый исчез, как сквозь землю провалился. Тут Федю осенило, ведь мужик-то этот в запрошлом годе помер!». Только он об этом вспомнил, глядит  - ни дороги, ни креста, а стоит он по пояс в снегу среди кладбища. А по лесу сильный ветер зашумел и в шуме его слова послышались: «У-у-у-у-у, догадался проклятый!». Со страху Федя едва чувств не лишился. Хмель весь вышибло. Дрожащею рукою творил он крестное знаменье да пытался молитву прочесть. Однако зубы у него стучали, и выговорить он ничего не мог. Не помнил Федя, как с кладбища выбрался, как домой добежал. Но с тех пор, говорили, и в праздник больше одной чарки хмельного не принимал, а в будни и подавно.
    Когда Федя Грищихин был уже в годах, приключилось с ним еще одно диво, но уж не по причине пьянства. Случилось это в тринадцатом году, перед Первой Мировой войной. Этот рассказ мне довелось слышать и от бабушек, и от Груши, приходившейся моей бабушке невесткой, жены Ивана Николаевича Погодина. Интересная легенда. Много в ней пророческой правды.
    Раз зимой поехал Федя Грищихин в уездный город Боровичи на базар мясо продавать. Ехал он дорогой через лес. Выехал еще затемно. На небе звезды сияют. Впереди дымка морозная. И вот, кажется мужику, что огромная вековая ель стоит перед ним прямо по среди пути. Удивился он, как такое может быть, чтобы ель посреди дороги стояла? Подъезжает поближе. И – чуть со страху не помер! Стоит перед ним баба. Ростом с вековую ель. А сама одета, как купчиха. Бархатная на ней шуба с лисьим воротником, а на голове платок узорчатый. И говорит та баба громовым голосом:
    - Здравствуй мужичок. Куда путь держишь? - Хочет Федя ответить, а у самого губы дрожат. Однако собрался с духом и выговорил.
    - Еду я в наш уездный город Боровичи. Мясо надо продать на базаре.
    Говорит ему огромная баба.
    - Слушай меня, мужичок. Поезжай в город Боровичи. Продай мясо. А как будешь назад возвращаться, привези мне новый полушалок. Да смотри, не вздумай другой дорогой поехать, а то худо тебе будет. Понял ли?
    - Понял. – Отвечает Федя. – Понял, как не понять.
    Приехал он в Боровичи. Выгодно продал мясо. Выбрал самый красивый и большой полушалок и пустился в обратный путь. А у самого аж сердце заходится, как про бабу гигантскую вспомнит. Вот едет он уж под вечер в сумерках мимо того же места. Видит, опять, будто ель вековая на дороге стоит. Приблизился, снова та баба.
    - Ну, что,  - говорит, - мужичок? Привез ли ты мне полушалок?
    - Привез, - отвечает, - привез. Вот, пожалуйте. – И подает ей подарок.
    - Ну, спасибо тебе, мужичок, - говорит огромная баба. – А за твою услугу покажу я тебе кое-что. Садись-ка, мужичок, ко мне на ладонь. Да не бойся, плохо с тобой не случится. – Взяла она Федю и поставила себе на левое плечо. – Смотри, - говорит, - мужичок, вперед. Что ты там видишь?
    Смотрит Федя, а там война идет ружья стреляют, сабли сверкают, пушки палят, кровь потоками льется.
    - Ужас, - говорит, - вижу. Война сплошная идет.
    А баба ему.
    - Смотри, смотри – это еще не все. – Смотрит он, а дальше уж сами мужики в деревнях друг на друга пошли с топорами да кольями и почти все друг дружку перебили.
    - Ну, видел? – спрашивает баба.
    - Видел, - отвечает.
    Пересадила она его на правое плечо.
    - Теперь что видишь?
    Смотрит, он стоят деревни пустые, заброшенные. Избы развалившиеся. Поля запушенные. Где шумела рожь, шумит лишь дикая трава. Где стояли цветущие хутора, там вырос дремучий лес. Что ж такое? Смотреть страшно!
    - Видел? – спросила баба.
    - Видел, ответил Федя.
    - Вот так оно и будет, - сказала баба и опустила Федю на дорогу.
    - А дальше-то что ж? – спросил он.
    - Что дальше, тебе знать покуда не надо. А то недолго проживешь. – Сказала баба и пропала.
    Озадаченный вернулся Федя в Курино. Рассказал про все, что видел, мужикам. Ну, вскоре мировая война началась, за нею революция, потом гражданская. Не один раз мужики эту притчу вспомнили. Да и до сих пор тут есть о чем подумать, особенно, глядя на пустые поля и заброшенные деревни родного края.
    А вот такая история произошла во всей этой круговерти со старшим братом моей бабушки Константином Николаевичем Погодиным. Он закончил Педагогический институт имени Ушинского в Петрограде как раз в 1914 году. Летом началась Первая мировая война. Поскольку образование у него было высшее, его отправили после мобилизации на курсы, которые готовили младший офицерский состав. И вот он оказался в Школе прапорщиков, находившейся в старой Руссе. Успешно закончив ее и получив звание прапорщика, он отправляется на фронт.
    Чудом сохранились в альбоме у одной из сестер Погодиных, Екатерины Николаевны, фотография прапорщика Константина Погодина перед отъездом в места боевых действий, сделанная в старой Руссе в 1915 году. Я нашла этот альбом в городе Изюме Харьковской области. Там жили бабушка Катя, выйдя замуж за петербургского студента, уроженца Изюма. Говорят, что такая фотография была и в Курине, но, по известным причинам, в тридцатых годах ее сожгли в печке.
    На фронте прапорщик Погодин проявил себя геройски. Получил георгиевский крест и еще много наград (каких, теперь вряд ли удастся узнать, потому что самого его давно нет в живых, награды его закопаны вместе с мундиром, погонами и саблей где-то в куринских лесах) и дослужился до чина штабс-капитана. Получил ранение пулей навылет, но остался жив и вернулся в строй. Об этом его ранении в нашей семье тоже сохранилось воспоминание. В истории разных войн встречается много подобных случаев, встречаются они и в литературе, но, тем не менее, это чистая правда. Я сама помню, как мне в детстве показывали серебряный медальон, который спас жизнь дедушки Кости. Дело было так. После окончания Школы прапорщиков Константин Погодин был в кратковременном отпуске дома. Прощаясь с сыном, прабабушка Наталья Ивановна благословила его и отдала ему медальон, полученный ею еще от своего отца. Это был серебряный овал на цепочке. С одной стороны на нем находилось изображение Божьей Матери. С тех пор он всегда носил его на шее. В одном бою шальная пуля ударила ему в грудь и попала прямо в этот медальон. Отскочив, она все же ранила его в бок, но жизнь была спасена. Однако, как говорится в русских сказках, самое страшное было еще впереди.
    В 1917 году, после октябрьского переворота, в полку, где служил Погодин, все офицеры были арестованы, и по распоряжению комиссаров свои же солдаты, с которыми они вместе сидели в окопах и в атаки ходили, превратили своих бывших командиров в кашеваров. Заставляли для полка кашу варить. Варить – так варить. Среди тех офицеров голубой крови практически не было. В основном все вроде того же Погодина: кто из учителей, кто из инженеров и прочих разночинцев, многие и крестьянского происхождения, но с образованием, конечно. Недели две варили они кашу. Затем всех их посадили в какой-то вагон и повезли на поезде, не говоря, куда и зачем. Охраняли их те же солдаты, бывшие их подчиненные. Среди солдат был денщик Константина Николаевича, прошедший с ним всю войну. В дороге денщик вызвал штабс-капитана Погодина в коридор и зашептал.
    - Константин Николаевич, всех вас везут расстреливать. Скоро будет поворот. Поезд замедлит ход. Я вас отведу в нужник, там окно легко открывается. На повороте прыгайте под откос.
    - Не пойду. – Заупрямился Погодин. – Я останусь со своими товарищами.
    - О родителях подумайте, - возразил денщик. – Я ж понимаю, у меня тоже дети есть. Прыгайте, пока не поздно!
    - Нет.
    - Пошел!  - Вдруг гаркнул денщик, винтовкой толкая Погодина в спину.  – Пошел, офицерская морда! Поговори у меня. – Силой он затолкнул своего командира в вагонный туалет и захлопнул за ним дверь. Поезд замедлил ход на повороте и штабс-капитан Погодин, выпрыгнув из окна, кубарем покатился с насыпи, оставляя за собой славное прошлое русского офицера.
    В каком именно месте это происходило, я не знаю. Но знаю, что довольно долго добирался дедушка Костя до родной деревни, прячась днем в лесах, а ночью продвигаясь по дорогам. Погоны и кокарда у него были сняты, но лишняя предосторожность не мешала. Наконец, в одну из ночей, постучался он в окошко своей куринской избы. Николай Семенович страшно обрадовался, что сын его остался жив. В деревне они сказали, что он, мол, долгое время был в госпитале после ранения, а теперь отпущен домой на совсем. Так прошло несколько месяцев. В 1918 году в Белом (Любытино) открылась, как тогда называли, ШКМ – Школа Коммунистической Молодежи. В том, теперь старом, здании, где и сейчас размещается часть Любытинской школы, хотя построено оно было еще раньше. Там открыли седьмой и восьмой классы, в которых могли продолжать обучение ребята, окончившие курс земской школы. ( Среди этих ребят оказалась тогда и моя бабушка Наталья Николаевна.) Директором этой школы был Петр Иванович Илларионов. От людей он узнал, что в Курине живет учитель с высшим образованием, который может преподавать математику и физику. Тогда Петр Иванович пригласил его на работу в школу.
    Константин Николаевич Погодин проработал в Любытинской школе с 1918 по 1926 год. Первые три года учителем физики, а затем директором. Тогда же он женился на учительнице немецкого языка Антонине Николаевне Ореховой. При школе они и жили. Квартира директора находилась в двухэтажном домике возле школы, где теперь помещается школьная библиотека. На втором этаже были жилые комнаты, а на первом Константин Николаевич устроил что-то вроде интерната. Там ночевали ученики из дальних деревень, которые не могли каждый день добираться до дому.
    Дальнейшая судьба Погодина тоже весьма интересна. В 1926 году он снова оказывается на службе, теперь уже в Советской Армии. Тогда в армию набирали образованных людей на офицерские должности. Видимо, командиры, едва умевшие читать, пересдавали отвечать требованиям времени. Его призвали среди прочих, хотя о его военном прошлом никто не знал: все это тщательно скрывалось. Служил он на Дальнем Востоке, служил у берегов Черного моря до самой Великой Отечественной войны. Войну он тоже прошел полностью. Дошел до Берлина, служил на территории Германии до конца сороковых годов. Вышел в отставку в середине 50-х в чине полковника. Двое его сыновей, Владимир и Геннадий, тоже стали офицерами и тоже воевали. Владимир Константинович Погодин был военным летчиком. А после войны участвовал в научных арктических экспедициях, как полярный летчик. Дочь Константина Николаевича Валентина была инжинером-химиком. А ее сын Юрий Владимирович Митришкин – один из видных советских ученых. Он занимался вопросами термоядерной энергетики, работал в Москве, а Академии наук СССР. В тридцать с небольшим лет стал доктором наук. К сожалению, теперь он вынужден работать за границей, так как Россия перестала финансировать его исследования. Примета нашего времени, именуемая «утечкой мозгов».
    Много хороших, ценных и замечательных людей вышло и куринского рода Погодиных. Одних учителей – пятнадцать человек. Перечислить всех, рассказать об их судьбах невозможно в рамках этого повествования. Одно обидно – род наш совершенно иссяк в этих новгородских местах. По каким причинам объяснять долго. Впрочем, эти причины одинаковы для всех российских крестьянских родов – и не только крестьянских. Они станут более понятны, если мы проследим дальнейшую историю жизни нашей семьи, семьи Николая Семеновича Погодина. Но дальше должна открыться новая ее страница. Страница, название которой – Хутор Наволок. Это будет темой следующего очерка.