На свою колокольню руину

Давно, очень дано хотела я побывать в деревне Никандрово. В течение последних лет я обходила все те селения вокруг Любытина, в которых когда-либо жили мои далекие предки. А было их в этом месте много. Потому что некогда могучий многочисленный род наш вышел из здешней земли, вырос подобно мощному красавцу дубу, развесистому и крепкому. Вероятно, он и по Нине был бы таков, если б не сломили, не расщепили и не разбросали его революция, коллективизация, сталинский террор, война, целина… Вот и остались от этого рода мои родители, да я в Питере, да двоюродная тетушка в Новгороде. Есть еще маленький зеленый отросточек от корня старого дуба – мой трехлетний сын Федя. Ради него я собираю и храню все уцелевшие сведения о нашей семье. Он должен знать и помнить историю своих пращуров, чтобы, войдя во взрослую жизнь, принести пользу Отечеству. Не зная же своих кровных связей с историей Родины, нельзя ни любить, ни понимать ее по-настоящему, ни ценить ее духовного наследия, ни принести настоящей пользы. Он должен знать, что фамилия наша Лебедевы, Семеновы, Погодины, что жили наши прародители в деревнях: Видомлицы, Курино, Борок, Бор, Белое (Любытино) и так далее. Что по сословию мы новгородские крестьяне – земледельцы из поколения в поколение, Бог знает, с каких времен. Жили наши родичи и в Никандрове. По рассказам моей покойной бабушки знаю: брат ее матери дядя Андрей служил дьяконом при Никандровской Троицкой церкви. А церковь эта белокаменная осталась в Никандрове от старинного монастыря, что еще в давние времена закрылся. Вот оттого и хотелось мне посетить деревню Никандрово и взглянуть на церковь, где мой двоюродный прадед дьяконом служил.
    Однако добраться туда – задача не из простых. Деревня дальняя, транспорт не ходит, пешком не дойти. А тут приехал к нам в Борок (где мы сейчас имеем избу) сосед с машиной. Сам он из Кировска, из-под Питера, шофер на пенсии Василий Михайлович Данилов. Я знаю его как дядю Васю. Разговорились мы с ним, да вдруг и выяснили, что он сам родом из Никандрова. Там родился, там вырос. «Постой, да ты разве ни разу в Никандрове не была? Так я свезу», - сказал он мне. На другой день мы сели в автомобиль: он, я и маленький Федя, и поехали. Дорога после Любытина побежала по холмам, поросшим высоким сосновым бором, кое-где сменяющимся небольшими, пронизанными солнцем березняками. Попадались и глубокие овраги, с бьющими на дне их родниками. Красота! Красота Северной Руси! Немного суровая, но красивая, стройная, обаятельная и родная. Когда же мы доехали до Каменки, родового имения великого русского полководца А.В.Суворова, и взору открылись широкая синь озера, обрамленная большими валунами, наследием ледникового периода, сердце и вовсе замерло в груди, и слезы навернулись на глаза от счастья ощущать и себя частицей этого прекрасного края, от сознания того, что и ты происходишь от людей, населявших этот угол России. Именно угол, потому что уголком его не назовешь: слишком широк простор. Постояв немного у озера, мы двинулись дальше. До Никандрова оставалось еще одиннадцать километров, а озера стали попадаться все чаще. Еще раз переспрашиваю у дяди Васи, мелькавшие вдоль дороги названия деревень, которые щемят душу своей славянскою древностью: Поддубье, Квасильниково, Колоколуша, Долбеево, Печно, Ерошата. Словно имена когда-то дорогих, но позабытых земляков перечисляют. Эти названия, как мелодия – родная, русская наша. Дядя Вася принялся рассказывать о своей семье, о дедах и прадедах, живших в Никандрове. Мне нравится это в человеке, когда помнит он историю своего рода. Такой человек никогда не станет с пренебрежением говорить о своей стране, о своей нации, ибо он ощущает себя единым с нею: плоть от плоти и кровь от крови. Чего не скажешь о некоторых современных «интеллигентах», живущих в столичных городах и с видом субъекта, обладающего истиной в последней инстанции, поносят и разоблачают свойства русского характера, русской души, русского идеала и так далее. Разумеется, считая себя выше всего этого, представляясь познавшими сущность прошлого и настоящего России. А по сути дела России они не знают, русской души не понимают, да и имени собственного прадеда назвать не могут. И все их ученые речи походят на то, будто плюют они родной матери в лицо, да и себе тоже.
    Но вот и цель нашего путешествия – Никандрово. Когда-то очень большая, теперь заброшенная  деревня. А ведь еще в тридцатых годах (вспоминает дядя Вася) было в ней до ста пятидесяти дворов. Теперь же живут в основном питерские дачники, стремящиеся летом забраться подальше в лесную глушь от суетного, шумного города. Живописная местность. Холмы. Лес. Озера. Между холмами текут три маленькие речки: Лещенка, Хвощенка и Мельнечка. Избы на их берегах. Родные северорусские трехоконные избы на высоких подклетах, одинаковые во всех новгородских деревнях. Много, правда, на этих холмах пустых мест со следами разрушившегося жилища. Есть и покосившиеся, полусгнившие срубы. Все это приметы нашего времени.
    - А вот здесь, на этом пригорке и наш дом стоял, - говорит дядя Вася, - двухэтажный был дом, деревянный, большой. Еще дед его для своих внуков построил. А пониже, на Хвощенке, плотина была. Там наша мельница стояла. И речка-то шире, да глубже против теперешней, казалась. Да и то, заросла она теперь, заболотилась, нечищеная. От дома тоже ничего не осталось. Пустое место на пригорке. Еще лет шесть назад останки стен стояли, теперь совсем ничего. Тетка моя, сестра отца, в  ней торговала всяким товаром: пряниками, гвоздями, сбруями, серебряными карманными часами. Как водится, в деревенской лавке все было, что крестьянину нужно. Несколько поколений Даниловых в Никандрове прожили – все это добро нажили. Ну, оно конечно, хоть и мельницу с лавкой имели, все равно землю пахали и хлеб сеяли. Крестьянин есть крестьянин: без этого не прожить. В начале 30-х нас, как известно, раскулачили, сослали всей семьей в Восточную Сибирь. Отец, мать и мы, трое детей, два года мы там пробыли. Потом мать с отцом развелась, чтоб «кулачкой» не быть. Вернулась вместе с нами в Никандрово. Стала в школе уборщицей работать. Здесь я и в первый класс пошел.
    - В Никандрове и школа была?
    - А как же. Да вон она, на другом холме. Здание еще сохранилось. Средняя школа была, семилетка. В нее со всех окрестных деревень детишки ходили. Учителя здесь жили. Вот до кладбища дойдем, покажу могилку моего учителя. Мы и сами с мамой в школе жили, когда из ссылки вернулись. А хозяйство наше: дом, мельница – все прахом пошло, так и пропало. Отобрать – отобрали, а использовать – не использовали.
    - Это понятно. И с нашим Погодинским хутором, что под Курином, то же было. В тридцать девятом году запретили крестьянам на хуторе жить. Дом, хозяйство, поля у нашей семьи тогда отобрали. Прадед умер. Прабабушка в Любытино переехала, невестка ее Груша с детьми в Курино. А хутор так и пропал. Никто его не использовал. Все заросло ельником да березняком. А ведь какой хлеб у моего прадеда родился. Не только на всю семью хватало, но и продавали излишки. Значит, другие люди пользовались. Соседи про тот хутор говорили: золотое дно. А дно золотое руками прадеда и его сыновей было сделано. Сколько они оттуда камней вывезли, да навозу навозили. Разве все труды перечтешь!
    Тема скорбная, больная.
    Лучше нам ее сменить… - как писала я в одном из своих стихотворений.
    Но вот на самом холме открылись, встали перед глазами белые стены Пресвятой Троицы и колокольня. Зрелище, которое могло бы быть величественно возвышенным, напоминающим о стремлении от земли к вечному Небесному Царству. О стремлении, присутствующем даже в самой темной и заблудшей душе, пусть хотя бы только в виде смутной неосознанной тревоги, которая обязательно возникает, если увидит такая душа белоснежные, уходящие ввысь под облака ярусы храма, золотые купола, сияющие на солнце кресты. И это зрелище могло бы быть таким, если бы не сразу бросающийся в глаза, развороченный верх колокольни. Обнаженная старинная кирпичная кладка. Кладка, сработанная предками нашими на века и варварски разбитая их потомками.
    Впрочем, полностью разбить ее им не удалось: слишком крепка. Так и бросили в полуразрушенном состоянии. Воспринимается же это, как будто видишь перед собой одухотворенное лицо молодой женщины, но половина лица обезображена, изуродована страшным шрамом, последствием катастрофы. Вздрогнет и заболит сердце. Да. Никак нам не уйти от скорбных тем. Мне на память пришли строки Некрасова:
    «Поднимается сторож-старик на свою колокольню руину…».
    Хоть поэт описывал совсем другой храм, находящийся далеко отсюда, в местах его детства на Волге, но эти слова очень подошли к тому, что я видела теперь.
    - А колокольня-то была трехъярусная, высокая. Колокола малиново-звонкие. Далеко окрест их слыхали, - продолжает вспоминать дядя Вася, - был у нас в Никандрове звонарь Иван Кириллович. Русские звоны знал. Такие мелодии на колоколах наигрывал, что всяк заслушаешься. Как к вечерне, бывало, зазвонит, в других деревнях говорят: «Во, Иван Кириллович в Никандрове на колокольню взошел!». А мы, мальчишками, помню, лет одиннадцати, забрались раз на колокольню и спрятались. Иван Кириллович нас не заметил, запер двери и домой ушел. Мы ночевать на колокольне побоялись, взяли и ударили в колокол, чтобы он услышал. Так он из дому без шапки в одной рубашке побежал. Уж холодно было, осень. «Что же вы, - кричит, - делаете! Вы мне колокола расстроите!». Как-то, видать, он их настраивал. Секреты звонарские знал.
    Мы входим в незапертые двери храма. Тишина и пустота. Гулко отдаются шаги. По стенам, на осыпавшейся штукатурке еще можно разглядеть следы белых фресок. На потолке в алтаре чудом сохранившиеся личики Херувимов с детской чистотою взирают на нас. В глубине алтаря прислонен к стене деревянный крест с засохшим на нем венком из полевых цветов. Правда, чьими-то заботливыми руками замазаны мелом непристойные надписи на стенах, да настелен новый дощатый пол. Даже это радует. Значит, есть люди, которым не все равно, в каком состоянии наследие веры и духа их праотцов. Наверное, такой же вид имели русские храмы в давние времена после нашествия языческих племен. Полуразрушенная обитель, в которой едва теплится новая жизнь. Обитель, которую понемногу начинают воскрешать уцелевшие жители селения, отплакавшие по погибшим родичам, отслужившие по ним панихиду среди руин, но уже думающие о завтрашнем дне, о жизни своих детей. Тогда храмы на Руси быстро восстанавливались, строились заново. И звонили их колокола, радуя стариков, многое переживших на своем веку, давая им уверенность в том, что Святая Русь жива и будет жить, пока стоят православные храмы и Господь помогает русичам по их молитвам. Радуя детей, которые знали, что и они переживут, преодолеют все испытания земные по молитвам их отцов. Если бы так было и теперь. Знаю – 1 августа 1996 года наш Любытинский батюшка, настоятель успенской церкви отец Николай Балашов служил в Никандровском храме литургию. Значит, почти через шесть десятков лет перерыва святые стены вновь услышали когда-то привычное им пение молитв и чтение Евангелия, слышанное им дотоле четыре с половиной столетия. Только звона своего звучного колокола они пока что не услышали.

    «Поднимись и медлительно бей,
    Чтобы слышалось долго гуденье:
    В тишине деревенских ночей
    Этих звуков властительно пенье…»

    Вспоминается снова некрасовский «Рыцарь на час».
    - А церковь-то ведь еще при мне, в тридцатых годах закрыли, - помолчав, говорит дядя Вася. – Священника арестовали.
    Я поднимаю маленький белый осколок церковной стены из груды таких же осколков, лежащих у входа. От него бежит по ладони легкая прохлада. Из ладони тонкая струнка переходит в руку, проникает в грудь. И вот, кажется, все существо твое наполнилось какой-то легкостью, покоем и силой. Это благодать, исходящая из камней святой обители. Теперь, поинтересовавшись, я знаю пустынь (удаленную от суетного мира в глушь лесов обитель) на берегу чудесного озера Городно, озера-загадки, периодически уходящего в землю вместе со своей рыбой и через некоторое время появляющегося вновь, основанную в XVI веке иноком Никандром. Долгие годы совершал он свой молитвенный подвиг в глуши лесов. Со временем на месте маленькой бревенчатой кельи вырос белокаменный Городноозерский монастырь с церквами и колокольнею. За оградой монастыря, вокруг него, как это всегда бывало, начали селиться крестьяне, сеять хлеб. Темному лесу пришлось расступиться. Так появилось село Никандрово. Основатель монастыря преподобный Никандр Городноозерский глубоким стариком почил в окружении своей братии в 1603 году и был похоронен в своем же монастыре в специальном приделки церкви Святой Троицы.
    Вскоре возле могилы святого старца стали происходить чудеса по молитвам, прибегающим к нему. Господь прославил своего угодника. Монастырь просуществовал еще около двух столетий и был закрыт уже во второй половине XVIII века при императрице Екатерине II, которая в результате проводимых ею реформ поспособствовала закрытию многих русских монастырей, являвшихся центрами православной русской культуры, книжности и просвещения. От Городноозерского монастыря остались церкви и колокольня. Они действовали до конца 30-х годов XX века. В 1937 году последний настоятель Троицкой церкви отец Николай был арестован по самому стандартному в то время и нелепому, на первый же взгляд здравомыслящего человека, обвинению в отравлении колхозных полей. Такая же участь ожидала и его приемника молодого иеромонаха Афанасия, после отца Николая, ежедневно совершавшего литургию в Троицкой церкви.
    Воистину, обломку Святой Обители, имеющей такое прошлое, обладают благотворной силой. Уношу с собой маленький осколок белой стены, чтобы положить его дома возле образов. А может быть, место для Святой Обители на берегу озера Городно было выбрано не случайно? Может, это своего рода символ, предзнаменование? Ведь озеро исчезает и появляется вновь. Может быть, произойдет нечто, обратят новгородские люди всем миром лицо свое к Никандровскому храму Святой Троицы, и свершится чудо, засияет он вновь белизной своих возрожденных стен. Запоют колокола, оглашая окрестность мелодией русского перезвона. Придет этому черед, как в песне знаменитого иеромонаха отца Романа:

    «Твой черед настал,
    Молодой звонарь,
    Разбуди простор,
    Посильней ударь…»
 
    Дай-то, Бог. Дай-то, Бог.

    Обратно мы едем медленно. Дядя Вася о чем-то думает, молчит. Мы еще раз любуемся стройностью сосновых боров вдоль дороги, блеском озерной глади. Вдруг машина совсем остановилась, и я вижу, что водитель наш утирает со щек слезы своими большими, привыкшими лежать на баранке, ладонями.
    -Что вы, дядя Вася?
    - Да вот ведь, - говорит он, - давеча, по дороге из Питера к другу фронтовому заезжал. Воевал под его началом. Такой бравый офицер был, заместитель командира батальона. А теперь живет с женой в деревне. И, в общем, помирает он от рака. Последние дни доживает. Я ему лекарство из Питера привез, просили они, да катетеры там всякие. А жена-то его, Катя, вывела меня во двор, сама плачет и говорит: «Спасибо, тебе, Вася. Ты один откликнулся. Мы многих бывших друзей, родственников просили, а приехал ты один. Тут уж не в лекарствах дело. Без пользы они уже. А вот приехал взглянуть на Алексея Ивановича ты один». Я говорю: «Ну что ты, Катя, разве я мог его бросить в такой беде. Он боевой товарищ мой». А она говорит: «А другие могут. Спасибо тебе, Вася. Ты один такой».
    - Вот я сейчас на эту церковь в своей родной деревне смотрю. Она так же, как точно мой Алеша-друг стоит передо мной и погибает, а чем ей помочь – не знаю. Вот какие мы все стали люди: человеку близкому помочь не хотим. А и Родина ведь тоже самое – мать нам. Ничего от нее не надо. Человек помрет – назад не воротишь. А красоту места родного, ведь возродить можно. Захотеть надо, да и помочь хоть чем-нибудь. Это ведь еще полгоря, родное место, хоть и разорено, да есть на свете. Есть возможность дойти до него, руками дотянуться. А вот, кабы не было этой возможности – вот это горе, так горе.
    И этот 70-летний седой человек, все еще сильный и красивый мужчина, фронтовик, дед пяти внуков, уже не стесняясь меня, молодой женщины и моего малого сына, уронил голову на руки, сложенные на баранке автомобиля, и зарыдал, как ребенок.
    Меня поразила эта сцена и его слова о том, что ничего не надо от Родины, лишь бы она была, какая ни есть. Вернее, поразило то, что эти слова я уже слышала от человека совершенно другого, в иной ситуации. Тот человек принадлежал к другому слою общества, имел блестящее образование, был талантливым музыкантом. Однажды он покинул Россию, ища лучших условий для проявления своей индивидуальности. И вот, он приехал в родной свой Петербург в качестве заморского гостя, благополучного и преуспевающего. Сперва держался весело, старался казаться непринужденным. Но, проходя по улице, на которой жил с рождения, побелел и остановился. А потом \, не стесняясь прохожих, упал на пыльный петербургский тротуар и, поцеловав его, заплакал, говоря, - ничего не надо от Родины, лишь бы можно вот так прийти на родное место и дотронуться до него рукой. Какая так, в Америке, у меня индивидуальность? Без России, без Питера я – не я.
    Вот ведь как истина проявляется в разных, далеких друг от друга людях. Один увидел ее в пыльном питерском тротуаре, другой – со своей колокольни, в самом прямом смысле этого выражения. И оба они правы. Может быть, и те из нас, кто все время жалуется на судьбу, все не доволен временем своим, ситуацией, доставшейся ему, должны прислушаться к этим словам: «Ничего не надо от Родины. Лишь бы жива была, хоть какая. Человек помрет – не воротишь, а ее возродить можно. Помочь ей надо, хоть чем-нибудь». Помню, встретила я когда-то в очереди к врачу в питерской поликлинике старушку 77 лет. Она рассказывала:
    - У меня  ведь мама еще жива. Втроем живем: я, сестра 73 лет и мама. А ей уже 95.
    - Ну, а как же вы с ней? Наверное, тяжело?
    - Хорошо. Мы радуемся, что она жива. Нам от нее ничего не надо. Мы ей сами все сделаем. Лишь бы пожила еще подольше. Когда мама дома – дома праздник.
    Золотые речи. Правда, к несчастью, не у всех мам такие дочки. И не все дети русской земли так относятся к своей большой Матери. А ведь, если вдуматься: да, времена тяжелые. Доходы у честных людей и в деревне, и в городе малые. Но есть кусок земли, на котором Божьей благодати произрастают плоды земные, дети есть, внуки, руки есть. Чего еще надо? Ведь у крестьянских наших прадедов при наличии у них куска земли и мысли не возникало, что можно жить, не обрабатывая ее. Была бы земля и тогда все будет. Земля и жизнь понятия равноценный. Чем больше земли, тем лучше жизнь. И ни от кого, ни милостыней, ни подачек не ждали. Может, взять да улицу свою родную почистить и впредь в порядке содержать, так лучше будет? Может, бедной старой соседке полы вымыть, воды наносить, дров наколоть, и еще лучше будет?
    А может, пойти да кирпич, что привезли для восстановления красавицы Успенской церкви в родном поселке Любытино, помочь перетаскать, и будет еще лучше? А там, глядишь, и до Никандрова дело дойдет. Может быть вместо того, чтобы на пустое развлечение и на спиртное (которых на это не хватает и никогда не хватит) тратить, лучше их на храм пожертвовать, и еще станет легче на душе? А если самим да с детьми в этот храм сходить и поблагодарить Бога за чудной красоты природу, что вокруг живет своей жизнью, а мы-то порой и не глядим, за данную нам жизнь, за возможность приносить кому-то пользу, начиная с ближнего и кончая большим – Родиной, Россией, может, совсем хорошо тогда станет? Дела пойдут так, что любо-дорого. И ничего не надо будет от Родины. Наоборот, мы почувствуем, сто нужны ей. А чувствовать себя нужным, полезным и значительным – вот самое главное для человека. Разве не так?