Рука судьбы такая жизнь отрывок

Закончились зимние каникулы, покатилась третья четверть последнего школьного года, но что-то неслыханное назревало в стране-грянул гром, и, неожиданно, с самого верхнего этажа партийной пирамиды! В феврале на прошедшем ХХ съезде КПСС её лидер Хрущёв обрушился на великого и непогрешимого вождя всех народов товарища Сталина, благополучно уложенного после смерти в московском Мавзолее на Красной площади рядом со своим, ещё более великим, вождём и учителем мирового пролетариата товарищем Лениным. Народ ошалело раздумывал о «культе личности» великого вождя, который незаметно внедрялся в  сознание народных масс, начиная ещё с давней публикации подхалимских стихов шаткого Бориса Пастернака: «А в эти дни, на расстоянье, за древней каменной стеной живёт не человек,-деянье: поступок, ростом с шар земной».
 
Эта публикация была наперебой  подхвачена и продолжена славной плеядой советских писателей, поэтов, композиторов, художников, артистов, и других «интеллигентов», жаждущих почестей и доступа к лёгкой жизни. В этой толпе мелькали и, казалось бы, непогрешимые, но захваченные общим валом славословия, Ахматова, Твардовский, Вертинский, Кедрин, и другие, помельче. Ведь даже гимн страны на слова изворотливого хамелеонистого  Сергея Михалкова, с которого начинались все утренние радиопередачи, прославлял великого Сталина! «Мы живём, под собою не чуя страны» Осипа Мандельштама c беспощадно-верной пророческой характеристикой Сталина: «что ни казнь у него-то малина», осталось гласом вопиющего в пустыне, а сам автор, заложник своей совести, так и погиб, следуя на сталинский курорт- Колыму.

И не помогли ему, нерасторопному, опоздавшая его верноподданническая «Ода» и другие стихи-раскаянное восхваление вождя: «Глазами Сталина раздвинута гора, и вдаль прищурилась равнина. Как море без морщин, как завтра из вчера до солнца борозды от плуга исполина». И все мои сомнения в правильности навязанного стране пути «к сияющим вершинам коммунизма» нашли самое верное подтверждение в прогремевшем ХХ съезде, сомнения которые только лишь укреплялись в течение всех последующих лет.
 
Однако, ещё более пяти лет понадобилось, чтобы сначала пройти через мятеж разгромленной сталинской «антипартийной» группы Молотова, Маленкова, Кагановича и «примкнувшего к ним» Шепилова, и только тогда вынести поздней ночью мумию вождя всех народов из Мавзолея на Красной площади столицы. И один из лучших и почитаемых мной русских поэтов Евгений Евтушенко, заметно устыдившись своих ранних, неизбежных в то время, восхвалений вождя: «В бессонной ночной тишине он думает о стране, о мире. Он думает обо мне…», написал предостерегающее: «Велела не быть успокоенным Родина мне. И пусть говорят: «Успокойся!»-спокойным я быть не сумею. Покуда наследники Сталина живы ещё на земле, мне будет казаться, что Сталин ещё в Мавзолее».

Осиротел вождь мирового пролетариата в Мавзолее, оставшись в одиночестве «на дубу зелёном», и вот, уже сколько лет, он продолжает привлекать толпы зевак, желающих взглянуть на то, что осталось от одного из самых зловещих порождений матушки-Земли. А мне довелось увидеть обоих «соколов ясных» в августе того же 1956 года, когда я побывал в Москве в составе сборной юношеской волейбольной команды Киргизии, и до сих пор помню свистящий шёпот «тссссс» могучих гвардейцев кремлёвского гарнизона, призывающий к абсолютной благоговейной тишине посетителей Мавзолея, которые робкой вереницей спускались в полумрак подземелья по ступеням узкой лестницы, уходящей вглубь. Мумии великих вождей располагались на площадке, подсвеченной мягким светом невидимых ламп, и опытные гвардейцы намётанным глазом уже заранее определяли, кого из зазевавшихся посетителей надо будет во-время подхватить, чтобы он не брякнулся на пол с последней ступеньки этой лестницы.

Последняя, четвёртая четверть нашего последнего школьного десятого класса пролетела, как один миг. Надо было подумывать о выпускных экзаменах и готовиться к ним, да, где там! Разве можно усидеть над учебниками, когда буйствует сирень, благоухает акация, цветут тюльпаны и розы, ласковый ароматный ветерок непревзойдённых  фрунзенских вечеров приносит мягкую прохладу с далёких горных ледников, а звуки духового оркестра из недалёкой «Звёздочки» и летние кинотеатры так и манят бросить всё и быстрее окунуться в этот необъятный мир звуков, волшебных парковых запахов  и пушкинской лени, которая так близка и дорога человеку.

 «Если ты в глаза мне глянешь, и тревожно мне и сладко. Если ты вздохнёшь украдкой-мне печаль твоя видна. Если, руки мне целуя, ты шепнёшь одно лишь слово-жизнь отдам и не спрошу я, для чего тебе она» -неслось со всех экранов летних кинотеатров. Страдающая Соледад со слегка вздёрнутым носиком и маленькой чёрной «мушкой» на щеке, и изящная, лукавая, Анна-Мария в исполнении несравненной Лолиты Торрес в «Возрасте любви», поющей никогда неслыханные мелодичные песни, нежно прищуривая глаза, и вдруг, широко раскрывая их, покорили весь город. И многие вечера я проводил у кинотеатра «Ала Тоо», где можно было ещё раз услышать Лолиту, и даже увидеть её, если удавалось забраться на высокий каменный кувшин у павильона «Газ-Вода», откуда прекрасно просматривался экран летнего кинотеатра. «Возраст любви», точнее и не скажешь.
 
Вот и накатились выпускные экзамены, целых одиннадцать штук, но к ним давно привыкли, ведь начиная с четвёртого класса школы  надо было ежегодно сдавать «переходные» экзамены, которые были хорошим «тренингом» для школьников-советская система школьного образования была основана на жёстком «прессинге» учеников, расслаивая их на «успевающих» и «отстающих».
 
Директор нашей школы Вера Петровна Пушкина, седовласая грузная дама, всегда в строгом «официальном» костюме и старинных «пенснэ», отобрала группу выпускников из всех наших четырёх десятых классов, способных получить итоговую «золотую» или «серебряную» медаль за  успехи в освоении всей десятилетней школьной программы. Эта группа, человек двадцать, собралась в кабинете директора на заключительный «инструктаж». Из нашего класса были вызваны сразу шесть «перспективных», и среди них мы были оба с моей подругой. У меня, как и у неё, были «колеблющиеся» четвёрки по математике, которые могли превратиться в  итоговые пятёрки, если выпускные экзамены будут сданы на «пять».

Напрасны были усилия нашей директорши-в этом году количество медалей, которые планировала  получить республика, было урезано почти до нуля жёстким распоряжением из «центра», то есть из Москвы, а ведь наличие медали давало право автоматически быть зачисленным на первый курс любого высшего учебного заведения страны, даже в легендарный Московский Университет. «Им медали, а нам не дали»-только и вздохнула бабушка. Оставалось надеяться только на свою голову и удачу, тем более, что я бесповоротно решил попытаться поступить в местный Фрунзенский Политехнический Институт, или ФПИ, который был открыт всего два года назад на базе горно-геологического факультета нашего Университета. В ФПИ, или Политехе, как его все называли, в прошлом году открылись новые факультеты: механико-технологический, строительный и энергетический.

Незабываемый выпускной школьный вечер с вручением официальных «Аттестатов Зрелости» об окончании полной средней школы, с выпускным балом и всеобщим, традиционным для тогдашней школы, застольем, на которое мы, мужской контингент, заранее продумав все варианты, тайно «пронесли» несколько бутылок вина и  успешно их опустошили, несмотря на присутствие строгих «наблюдающих» из родительского «комитета», состоялся в самом конце июня.
 
Июнь благоухал цветами из близкого сквера, в распахнутые настежь окна струился мягкий свет луны, а мы без устали танцевали, танцевали в нашем празднично украшенном актовом зале, и мне удавался даже вальс, который я обычно пропускал. И вальс этот, несказанно лирический «Школьный вальс» Дунаевского в исполнении Георгия Виноградова, навсегда остался в памяти, как нечто незаконченное, незаконченное, как последний куплет, который остался без припева. И все долгие последующие годы, возвращаясь мысленно в тот последний школьный бал, я мучился незавершённостью и обидой последнего куплета, оставшегося без припева, и только спустя более чем пятьдесят лет после того выпускного вечера, уже в другой стране, я всё-таки не удержался и дополнил припевом этот куплет, слегка подправив стихи Матусовского, и тогда только успокоился душой, и нисколько не жалею, что так долго оставался для меня без завершения «Школьный вальс», последний куплет которого теперь выстроился в таком виде:

  И где бы ни бывали мы
          тебя не забывали мы,
  как мать не забывают сыновья.
  «Привольная, беспечная,
  Ты юность наша вечная,
  Ты Родина любимая моя».

(Припев):
«С берёзками, с осинами
                Расстались мы с Россиею-
Над нами звёздно-полосатый флаг.
Но с той же в сердце Родиной,
С которой столько пройдено,
Мы продолжаем свой по жизни шаг»

Огромной дружной толпой, и далеко за-полночь, вышли мы из стен нашей такой, как теперь казалось, родной школы №3, и, перегородив тихие полутёмные городские улицы, двинулись «встречать рассвет». Это был опять же традиционный ритуал для выпускников-встречать рассвет, рассвет новой жизни. Ночной город был наводнён такими же толпами-все выпускные вечера проводились во всех школах города в одно и то же время. Встречаясь друг с другом, совершенно незнакомые выпускники обнимались, пели и танцевали, дружба и любовь парили над городом, но ближе к утренней заре эти толпы редели, разбиваясь на отдельные небольшие группы.
 
Сплочённая годами совместной учёбы наша «галёрка» и мы, давние участники прошлогодней ноябрьской вечеринки, долго бродили по «Звёздочке», куда прошли по нашей, давно уже асфальтовой, улице Кирова, прямо под окном нашей комнаты на «дне», и мне показалось, что занавеска на окне дрогнула, и за ней промелькнул силуэт моей мамы с благословляющим жестом руки.

Счастливый школьный год, счастливые вечер и ночь, как они теперь далеко, но до мелочей помнишь весёлый смех, когда, тесно усевшись на двух состыкованных парковых скамейках, мы играли в «испорченный телефон», полуслышно нашёптывая друг другу шутливые любовные признания. Обратным, сколько раз хоженым кольцевым маршрутом из «Звёздочки» через сквер, мы вышли на наш любимый, шире «Елисейских полей», бульвар Дзержинского и двинулись по дубовой аллее вверх, к городскому вокзалу.
 
Здесь, на высоко поднятом над убегающими вдаль железнодорожными путями пешеходном переходе, открывалось чистое, открытое на восток, навстречу восходящему солнцу, широкое пространство, которое в нашем, заросшем деревьями, городе-саде было большой редкостью. А вот и солнце сверкнуло своим краем, солнце надежд и желаний! Милая моя, тёплая девчушка! Моя «Алёнушка», как мысленно и давно стал я её называть! Можно ли забыть эти минуты когда нибудь? И этот первый сладкий скрытный поцелуй в плотненько сжатые испуганные губы? Любовь моя, храни тебя Господь, не дай злым ветрам наступающей неизвестности заморозить твою чуткую, легкоранимую душу, а я всегда буду с тобой!

Больше всех моим решением идти в Политех расстроен был отец, который подготовил «надёжный» плацдарм для моего, так долго ожидаемого, высшего образования в Университете, но у меня тоже были свои «козыри», толкавшие на определённый риск. Во-первых, я крепко был уверен в своих «не бумажных» знаниях, а во-вторых, дело было в том, что я уже занимал прочную позицию в сборной юношеской волейбольной команде республики, а юные участники грядущей Первой Спартакиады Народов СССР специальным распоряжением правительства страны могли «досрочно»,  за рамками обязательных сроков вступительных экзаменов в ВУЗ (Высшее Учебное Заведение), сдавать эти экзамены в «индивидуальном» порядке.

За две недели до нашего отъезда в Москву я, ещё не остывший, как следует, от моих «выпускных» экзаменов, явился на первый «вступительный» в Политехнический институт. Это был письменный экзамен по математике и пришли на него человек пятнадцать юных спортсменов по разным видам спорта, потому, что подавляющее их большинство отправилось поступать в местный Институт физической культуры и спорта, а другие выбрали Университет, медицинский или сельскохозяйственный институты.
 
За письменной математикой через пару дней шёл устный экзамен по  той же дисциплине, затем устная физика, сочинение по русскому языку и литературе, и заключительный устный экзамен по немецкому языку. К моему удивлению, экзамены по математике оказались достаточно простыми, физика вообще была почти смешной, русский язык у меня всегда был «на высоте», так, что перед заключительным немецким в экзаменационном листе у меня красовались четыре «отлично», и я уже принимал поздравления с досрочным вступлением в желанный студенческий мир.
 
На экзамен по немецкому, который я сдавал в гордом одиночестве, потому, что остальные досрочные «абитуриенты» были «англичанами», пришла молоденькая, как будто только что из выпускного класса школы, а на самом деле, только что выпущенная из Университета и неделю назад зачисленная в штат института, преподавательница немецкого языка, которая, однако, уверенно дала мне длиннейшую и всегда неудобоваримую для этого языка фразу с оторванными и спрятанными где-то предлогами.
 
Думаю до сих пор, что безукоризненно справился с этой фразой, а обширный газетный текст из «Neues Deutschland» перевёл бегло, без всяких затруднений, и уже начал демонстрировать свой «берлинский» диалект, повторив заранее моего обожаемого Генриха Гейне «Auf die berge will ich steigen, wo die hutten fromen stehen, wo die brust sind frei erschlieset», как вдруг  экзаменаторша, с заметными нотками удивления, сказала, раскрыв мой экзаменационный лист: «Да у тебя тут одни пятёрки, и зачем тебе пятая? Ты и так поступишь». С двадцатью четырьмя баллами меня не было в списке поступивших, что я обнаружил, вернувшись из Москвы. Это была, как мне казалось тогда, чудовищная катастрофа, обрушившая навсегда всю мою жизнь, но как же я ошибался! Поистине, «рука судьбы меня вела иным путём»!