Гизелла Марковна

                ГИЗЕЛЛА МАРКОВНА

Это был первый Варькин рабочий день. Варька шла на работу вместе с матерью и знала, что ей придется сменить порядком надоевшую матери  молодую сотрудницу, на которую то и дело сыпались жалобы и претензии. Мать работала в собесе и заведывала, как она выражалась, «старушками», которых обслуживали три женщины, бывшие в ее подчинении. Одна из них сегодня увольнялась. Ее-то и должна была заменить Варька.
Мать монотонно бухтела о том, как она должна себя вести на работе, но Варька не слушала ее. Мысли ее были далеко, и только чтобы отвязаться от надоедливой материнской нотации, она согласно кивала, совершенно не понимая, о чем идет речь.
- Сегодня пойдешь с Машкой, - наставляла мать, - смотри, запоминай, мотай на ус. Работа несложная, ума особенного не надо, а вот терпения… На Машку не смотри, помалкивай больше. Она девка рьяная, ей слова не скажи – обрежет. А бабки сама знаешь, какие. С ними тоже терпение адское нужно: то не так, это не эдак. Чуть что – жаловаться бегут, звонят. Машке бы перетерпеть и смолчать, да куда там! Бабки ей слово – она десять, ну и поругались… Сдачу тоже до копейки отдавай, не то… - Мать глубоко вздохнула. – С их копеек не разбогатеешь, а позору… И про меня не забывай, чуть что – скажут «дочка», а мне все спокойнее, что ты на глазах. – Мать снова вздохнула. – Учиться тебе надо, это разве профессия – бабкам сумки таскать, так только…
Варька вертела головой, оглядывая мелькавшие мимо улицы. Погода стояла хорошая, и ей хотелось вырваться от матери и побежать по этим летним зеленым улицам прочь, туда, где весело пели птицы и в тенистых аллеях сидели молодые девчата и парни, оживленно что-то обсуждающие. Учиться Варька  не любила, хотя учеба шла у нее неплохо. И когда закончились экзамены, она облегченно вздохнула: десять лет каторги были позади. Ее одноклассники, в большинстве своем чуть отдышавшись от школьных экзаменов и едва глотнув воздуха свободы, вновь принялись штудировать учебники и готовиться к поступлению в университеты и академии, но Варька категорически заявила матери, что больше учиться не хочет и пойдет работать. Мать охнула и только  развела руками: спорить с Варькой было бесполезно.
- Отца нет, пороть тебя некому, - горько сказала она, - глупая ты. Куда пойдешь, кому нужна без образования нынче? Так и будешь на подхвате где-нибудь копейки получать, а другие…
-…а другие и с образованием копейки  получают, - огрызнулась Варька, - сей час не поймешь ничего… Потом посмотрим, может еще и поучусь… И тебе все полегче будет, - Варька, как кошка, потерлась щекой о материнское плечо, - тянешь-потянешь одна лямку, а теперь и я получать буду. Ох, и заживем мы с тобой! – И она весело засмеялась.
- Дурочка! – Вздохнула мать. – Чисто дурочка еще, дите малое… Через год половину уже не вспомнишь, а через два и вовсе все забудешь. Учиться она будет! Беда мне с тобой, беда!
На работе было шумно. Несмотря на раннее утро, стоял гвалт, и женщины громко спорили о чем-то, стараясь перекричать друг друга. При виде начальницы и Варьки, они примолкли и с любопытством стали рассматривать Варьку, беззастенчиво оглядывая ее со всех сторон, как будто приценивались, чего она стоит.
- С утра уже, - заворчала мать, - чего не поделили… Вот, с Варькой моей лучше познакомьтесь, теперь со мной работать будет, вместо Машки. – Она посмотрела на румяную бойкую молодую бабенку, очевидную заводилу сегодняшнего спора, - не передумала уходить-то?
Машка с прищуром покосилась на Варьку, хмыкнула и отрицательно покачала головой.
- Вот еще, - презрительно проговорила она, - с чего бы мне передумать. Я уж и так здесь задержалась. Ловить тут нечего!  Зря Вы дочку сюда притащили, скука одна, аж тошно! Старухи да  сумки, а жизнь мимо… - Машку одернула свою коротенькую юбчонку и шустрым движением запрокинула добела выжженный локон волос. – Только время потеряет…
Мать укоризненно покачала головой. Варька, красная и потная от смущения и внимания, которым окружили ее женщины, стояла, как вкопанная, и чувствовала себя под их взглядами неуютно и незащищенно. Она то и дело пыталась уйти матери за спину, но та отодвигалась, как будто, наоборот, хотела, чтобы ее разглядели, как следует, и Варька снова была у всех на виду.
- Уж ты у нас, Машка, прямо звезда, - сказала мать, - думаешь, вылетишь отсюда, так расхватают, с руками оторвут? – Как бы не так.… Еще не раз нас вспомнишь, как намаешься, потому и говорю, подумай еще…
- Дело решенное, - отрезала Машка, - а за меня не беспокойтесь – не пропаду! Я за эти копейки перед бабками польку-бабочку плясать не буду. А то это им не так, это не эдак, тычки, жалобы. Не для моего это характера, Татьяна Гавриловна! И бабы тут одни, завянешь, ей-богу! Мне бы э-э-э-эх сейчас! Уж я бы не растерялась! – Женщины снова расхохотались. – Так что не держите – не удержите!
- А я и не держу, что ж с тобой делать, - мать направилась в свой кабинет, - только ты уж мне здесь хоть на последок концертов не закатывай. С Варькой походи нынче, покажи, что да как, расскажи. Бабулек познакомь с ней, и уж языком не мели, как помело. Знаю я тебя. Не порть мне девку. А то как начнешь опытом делиться, так мне потом Варьку отмаливать от тебя придется! А ты не глазей, как сумасшедшая, - одернула она дочь, - познакомься, не съедят тебя здесь. Да работайте давайте, время идет, заждались, поди, вас клиенты…
Машка мотнула Варьке головой и сорвалась с места. Шагала она крупно и быстро, и Варька едва поспевала за ней. Ее каблучки весело семенили за широким Машкиным шагом, отбивая частую дробь. И вскоре Варька уже сожалела, что не надела старые босоножки, похожие на детские сандалики без каблуков, потому что ноги ее от непривычной быстрой ходьбы стали побаливать. А Машка все неслась и неслась в своих стоптанных туфлях, не зная усталости. Варька долго крепилась, но в конце концов, не выдержала.
- Ты бы потише, Маш, - робко проговорила она, останавливаясь, чтобы перевести дух. – Быстро очень, не успеваю я. каблуки вот еще… Хорошо тебе в твоих лаптях!
Машка презрительно окинула Варьку уничтожающим взглядом. Варькино веснушчатое лицо страдальчески сморщилось, она торопливо оглядывалась вокруг, как будто что-то искала.
- Скамеечку бы… - пролепетала она, глядя на Машку жалобно и тоскливо.- Ноги ломит просто…
- Натерла что ли? – Машка приподняла ногу и похлопала туфлей на весу. – На такую работу только в лаптях и ходить. Набегаешься с сумками, так и руки и ноги к концу дня хоть оторви, а ты в туфельках новеньких… И вообще… Привыкай теперь. Это тебе не за мамкой сидеть. Тут работать надо. Скамеечку она захотела… А бабки ждут, еще звонить начнут, нервы трепать, почему долго, то да се…
- Я привыкну, - оправдывалась Варька, - я бы и сегодня так пришла, но неудобно, первый раз…
- Неудобно на гвоздях сидеть, - отрезала Машка, - тут  не до красоты. И вообще, зря, конечно, мать тебя сюда привела. Вот я здесь два года проработала, как коту под хвост! Ни тебе спасибо, ни денег, одни тычки! Бабки с дедами по домам сидят, телевизоров насмотрятся и ну чудить! Некоторые уж на улицу годами не выходят, жизни не видят, где живут – непонятно, а как начнут вызванивать и жаловаться, только держись!
- А чего они? – С любопытством спросила Варька, стараясь задержать Машку надольше, чтобы еще немного дать отдохнуть ногам.
- А ничего, - Машка криво усмехнулась. – Каждый со своим пунктиком и с ума с ходит по-своему… Есть еще ничего, а есть… Принесешь, так морду воротят: это не так, это не эдак. Сдачу считают, чеки проверяют, как ревизоры, даже хуже… Есть, правда, и такие, что и не считают и не проверяют. Ну, тут немножко и себе отщипнуть за труды не грех с нашими копейками, только таких мало… и то в основном деды… которые уж, может ничего и не могут, да хоть языком… а бабки… среди этих старых грымз такие попадаются, за можай загонят! Иная в квартире еле шевелится, а как начнет перед Гавриловной выступать, так ту потом трясет от нее, а она все свое: люди старые, нужно с уважением, с терпением… А у меня ни уважения, ни терпения на них уже не осталось! Как шибану иной – и к матери твоей на ковер!
- Как шибану, лупишь что ли? – Варька в изумлении смотрела на Машку.
- Не, до этого не доходило, - Машка шмыгнула носом, - хотя пару раз хотелось звездануть. Просто я им спуску не давала, на место ставила. Вот они и жаловались. Да сама все увидишь… Пошли что ли, у нас беготни хоть отбавляй!
- Ты только потише, - снова попросила Варька, - непривычно мне еще. Сколько их у нас там?
Машка сунула Варьке список.
- Любуйся! Сейчас к нормальным пойдем, а в конце уж к Гизелле заглянем. Вот штучка, так уж штучка. Та еще бабка! Конь с яйцами, командарм в седле и полный «сарынь на кичку»! Цыпа из бывших. Эту никто не выдерживает. Даже твоя мать. Раз как-то нас заменяла, так потом мы ее еще неделю узнать не могли после Гизеллы. И с тех пор к ней ни-ни. А по телефону ей только «да-да, сделаем-сделаем, накажем, примем меры» - и все в этом же духе. Одним словом, не бабка,  а безоговорочный диктатор! На меня она все два года танком шла, теперь тебя под танк швырнули. Мой тебе совет: не давай ей расходиться, иначе – пропадешь совсем. Сядет она на тебя верхом  - и крышка! Уж я то знаю! Я с этой Гизеллой, как на Сталинградском фронте бои вела! Она глуховата малость, так я ее в отместку прямо в глаза Киселей зову, она зыркнет, а я как ни в чем ни бывало… Сострою ей козью морду и в бойцовскою стойку!
- А сколько ей лет-то? – Заинтригованно спросила Варька. – Старая, наверное, совсем, раз того…         
- А черт ее знает, - Машка пожала плечами, - лет девяносто, а может, больше… Только старушенция она крепкая и помирать не собирается, помучает еще нас вдоволь…
После нескольких ходок по домам ноги у Варьки сделались как не свои. Она покорно семенила за Машкой и уже почти ничего не слышала, когда та пыталась ей втолковать, что и как нужно делать в том или ином случае. Дома, этажи, квартиры, сумки с продуктами и потная жаркая толпа гудели в ее голове одним нескончаемым гулом. Лица стариков и старушек, к которым они заходили, слились в одну белесую массу, размазанную, как манная каша по тарелке. Ей ужасно хотелось пить, но каждый раз, глядя на очередную старуху или старика, она тушевалась и молчала, проводя по сухим губам горячим языком. Наконец, Машка выпалила:
- Все, теперь идем к Киселе! Да ты чего? – Вид у Варьки был до того несчастный, что Машке стало ее жаль. – Чего ты? Разонравилось? А ты думала, это весело что ли? Не, голуба моя, сухота одна… Да ты и впрямь раскисла. Так ты здесь и месяца не протянешь. Эти-то еще ничего, вот сейчас Киселя тебе покажет!
- Пить охота, - пересохшими губами выдавила Варька. – И ноги, как немые, не чую их. Голова гудит, как в метро, и что ты там мне говорила, ничего не помню. Ни в одно ухо не влетело. Как я буду без тебя…
Машка усмехнулась. Ей было и жалко Варьку, и одновременно противно до раздражения, потому что сама она никогда не ныла, старалась никому не показать, каково ей не сладко и испытывала презрение к чужой жалости, считая это для себя унизительным и недостойным. Ее ершистый характер бунтовал против слащавых заискиваний и показной слабости и незащищенности, которой так умело иногда спекулировали ее знакомые женщины. Горе свое она переживала молча и уединенно, а на людях всегда держалась независимо и браво. Теперь, когда Варька уныло и жалостно стояла перед ней, она вновь почувствовала свое щиплящее раздражение и нарастающую отчужденность.
- Ну, не хлюпай только! – Резко прикрикнула она. – Раньше думать надо было. Шла бы себе учиться, так и не попала бы сюда. А так… куда сунешься, что умеешь? Не бойся, Гавриловна тебя в обиду не даст, сунет кого-нибудь на этот участок, а тебе полегче подберет. Ты не я. За спиной будешь… В магазин сейчас пойдем Киселе набирать, там и попьешь, полегчает…
В магазине Варька ухватилась за бутылку кваса, но Машка сердито дернула ее за рукав и заставила поставить квас обратно.
- Он сладкий, - проговорила она и сунула ей в руки бутылку минеральной, - эту попей. Со сладкого еще больше пить хочется и дрожжи там, а водичка – милое дело. Пей что ли, навязалась ты на мою шею в последний день…
- Заплатите сначала, - к ним торопливо направлялся охранник, - деньги платите, потом хоть сколько пейте.
- Заплатим, не ори, - огрызнулась Машка, - дай девке напиться, видишь, чуть не в обмороке она… Первый день с сумками таскается, с непривычки, маменькина дочка…
- Я проверю, не думай, - отступился охранник, - попробуй только не заплати!
- Да иди ты, - Машка досадливо махнула рукой, - и ты тоже, - она зыркнула на Варьку, - пей быстрее, Киселе еще сумку набирать.
Варька ковыляла от полки к полке, принося Машке то одно, то другое. А та внимательно рассматривала упаковку и клала в корзину или заставляла Варьку обменять, укоризненно наставляя ее:
- Киселя число проверяет, как cчет в банке, свеженькое любит. Если что, губу так оттопырит, мало не покажется. Начнет нотацию читать, не уймешь! Чтоб все четко, по списку, самодеятельности никакой! Я из-за этой мымры по разным магазинам моталась: в одном то ей купи, в другом это… И попробуй только что не так, сразу звонить и жаловаться. Сама нервы потреплет, и там еще бухтеть начнут. Сейчас концерт увидишь. Цирковое представление, аттракцион века! Экзотика хренова! – Машка вытянула лицо и понизила голос, изображая Гизелу Марковну. – Почему так поздно? Опять я последняя? Сколько раз говорила, чтобы раньше! Хабалок не выучишь! – И пойдет, застучит своей палкой, хрычовка старая!
Варька рассмеялась. Машка показывала забавно и еще больше подхлестнула ее любопытство. Старуха явно была не простая.
- А какая она, Киселя эта? – После воды Варьке полегчало, и она оживилась. – Что, так вот басом и разговаривает? И лицо у нее такое? – Варька вытянула подбородок к низу.
- Какая… Говорила ж тебе, конь с яйцами. Здоровенная, костлявая, морда лошадиная… Фамилия у нее подходящая – Верзилова, не в бровь, а в глаз. Уж и не знаю, как она за своего академика замуж вышла, где глаза у мужиков? Палка у нее и то на нее похожа, такая же здоровенная, тяжелая, черная вся с костяной ручкой и старая, как она. Сейчас дверь откроет и молебен читать начнет, не заткнешь! В общем чистая Киселя Морковна…
Бабка жила в старом «сталинском» доме из красного кирпича, где, по словам Машки, жили одни «шишки». Холл в доме был огромный и гулкий.
- Новенькую вам веду, - сунулась Машка к консьержке, - отходила я свое. Нынче последний день. Теперь она будет мучиться, - Машка кивнула в сторону Варьки. – Дочка Гавриловны нашей. Бабка одна или кто есть у нее?
- Одна, одна, - ощупывая Варьку взглядом, проговорила консьержка. – Ушла ее подруга, с час как ушла… Задаст она вам за задержку! Не любит, когда поздно, - уже обращаясь к Варьке сказала она. – С характером бабуля…
- Ладно, меня уж ничем не испугать, - хохотнула Машка, - вот как она с ней поладит – во вопрос! Ну, вперед, в неизведанные глубины прошлого! – И Машка заливисто засмеялась.
Лифт громыхнул и остановился на четвертом этаже. Машка решительно двинулась к двери и что есть силы нажала на кнопку звонка, не отпуская ее ни на минуту. Звонок был громкий и пронзительный, отдаваясь переливом на весь подъезд.
- Хватит уже! – Крикнула Варька. – Дребезжит как резанный, отпусти кнопку!
- А я всегда так, - не отводя руку,  проговорила Машка, - это чтобы бабка знала, кто к ней пришел. Дошаркает сейчас.  Вот и порядочек, ларчик открывается, - она опустила руку, и Варька услыхала лязг открываемого замка. Дверь распахнулась и в проеме возникла огромная костлявая фигура в шали, накинутой на плечи,  и с палкой в руке.
- Соизволила? – Низким, почти мужским в нос голосом пробасила фигура. – Снизошла, значит? Поздно очень, жаловаться буду! Сколько раз говорить, чтобы при Палашке приходила? Все попусту! Уволят тебя, хабалку – и поделом! – Бабка, не оборачиваясь, пошла в комнату. – За мной ступай, посмотрю, что принесла…
Она пошла вперед, все еще крупная и мощная, но уже начавшая горбиться, постукивая своим тяжелым костылем и пришаркивая ногами. Ее седые букли были взбиты по старинной моде, на плечах лежала большая цветастая шаль с кистями, и атласный, когда-то богатый халат фалдил, развеваясь при каждом ее шаге. Квартира показалась Варьке огромной, под стать хозяйке. Высоченные потолки укрупняли и без того большую комнату, начинавшуюся прямо из просторного холла, куда они с Машкой вошли с сумками.
Машка проследовала первая, подмигнув оторопевшей Варьке, и успела только прошептать ей на ухо:
- Ну, как квартирка? Видала? А живет одна… Четыре комнаты у старой хрычовки… - И уже не обращая никакого внимания на Варьку, добавила:
- Опоздали, Киселя Морковна, я сегодня последний день, так что жаловаться теперь вам на новенькую, а она, между прочим, дочка Татьяны Гавриловы, так что имейте в виду…
Бабка молча проследовала на кухню, и только там, усевшись в кресло и отставив костыль с вытянутой рукой перед собой, грозно заявила:
- А мне хоть самого Черт Иваныча дочь, все едино жаловаться буду. – Старуха сняла с полки толстую тетрадь и открыла на последней исписанной странице. – Ну, выкладывай, что там у тебя, - сказала она Машке, не обращая никакого внимания на Варьку. – Чеки мне давай, сдачу…
Все, что Машка доставала из сумок, бабка внимательно осматривала сквозь пенсне, напяленное на крупный мясистый нос, нюхала и откладывала в сторону, одновременно водя толстым артритным пальцем по своей писанине. Внезапно она остановилась и завертела перед Машкиными глазами куском рыбы, выложенным ею на стол.
- Что это? – Бабка тыкала рыбой прямо ей в лицо. – Я тебя, хабалка, спрашиваю?
- Рыба… - Растерянно отозвалась Варька, которая и клала ее в сумку. – Форель, 200 граммов…
- Форель… - Повторила бабка. – А я просила семгу,  у меня тут записано – «семга», и тебе писано «семга», - она постучала костылем, - не видишь что ли? Кое-как все, лишь бы отделаться, - она выговаривала Машке, абсолютно не беря Варьку во внимание, как будто ее здесь и не было. – Не нужно мне форели, не возьму! – Заявила она. – Куда хошь девайте, и денег за нее не дам, семгу хочу!

- Так не было там семги, - снова робко вставила Варька, - и написано тут «красная рыба», никакой семги нет.
- Семгу, - как будто ничего не слышав, повторила бабка, - эту не возьму! – Она решительно отбросила кусок. – И сыр какой-то несвежий, - заявила она, понюхав его и сморщившись.
- Число нынешнее, - парировала Машка, уже выходя из себя. – Вам не угодишь сроду. То вы тухлого захотите, что там только червей нет, а то с хорошим выкаблучиваете! Слава богу, последний раз, и пропади все пропадом!
- Дурак нови не видал и ветоши рад! – Заявила бабка. – Понимала бы чего! Тухлого… Тот сыр помимо вкуса утонченного еще и целебен сам по себе. Плесень та здоровье бережет, да что тебе говорить. Хабалка и есть…
Наконец, собрав все в кучу, кроме куска рыбы, бабка потребовала чеки и начала сверку. Она скрупулезно высчитывала все на листке после записи, а потом вычла из данной суммы, посмотрев на то, что положила ей Машка. – Сто три рубля двадцать восемь копеек сдачи положено, - произнесла она, ковыряя пальцем Машкину сдачу. – И где они? Где еще восемьдесят рублей, спрашиваю я тебя?
- Рыбу забыла, - сорвалась Машка, - я что ли платить буду. За рыбу восемьдесят рублей… Нравится или не нравится, а денежки заплатите, назад ее не возьмут! У меня тут ясно написано «красная рыба – 200 г»…
- Я семгу просила, - не унималась бабка, - у меня семга. А тебе, хабалке, лень толком написать, не возьму! Девай ее куда хочешь, а мне сто три руля двадцать восемь копеек!..
- У меня что, денег прорва за тебя платить? – Заорала Машка, побагровев. – Не хочешь, не бери, хоть выброси, а деньги отдай!
Бабка злобно пристукнула костылем.
- Я возьму, - Варька протянула руку, - нам нужно. Только деньги потом, в следующий раз. Все равно я теперь к вам ходить буду, я принесу, хоть у матери спросите…
Наконец, бабка обратила на Варьку внимание. Она просверлила ее сквозь пенсне тусклым ледяным взглядом и милостиво кивнула.
- Ладно, забирай, долг за тобой запишу. Не принесешь – матери позвоню, я тут милостей не раздаю. Ты, значит, ей на смену, - она мотнула головой в сторону Машки, - вроде не такая хабалка, а там посмотрим. Я ведь не погляжу, чья ты дочка, у меня со всякого спрос. Садись возле и пиши теперь, что надо на следующий раз. Да внимательней пиши, не ленись, чеки, сдачу – все проверю, у меня тут бухгалтерия четкая! А ты, - прикрикнула она на Машку, - пока напарница твоя пишет, в холодильник мне все положи, Палашки-то нет, не дождалась она… И чайник мне поставь, притомилась я. Ужинать пора, прихвати-ка мне там на тарелочке…
Машка, красная, как рак, от злости и негодования, рассовывала по полкам продукты. «Сволочь старая, - бухтела она себе под нос, - Раскольникова на тебя нет! Хоть бы раз без придирок обошлось, не одно, так другое! И как таких замуж берут, да еще академики! Салтычиха чертова!».
Варька между тем терпеливо записывала все бабкины замечания, сверяя свои записи с ее, написанными крупным четким почерком.
- Записала? – Спросила она Варьку. Варька кивнула. – Теперь идите с богом, рыбу не забудьте! – Бабка поднялась с кресла, чтобы проводить их к двери. – Тебе, хабалка, ничего желать не стану, все по заслугам получишь! А зовут меня Гизелла Марковна, а не Киселя Морковна, ясно тебе? – Она сурово посмотрела на Машку. – Не такая я глухая да глупая, как ты думала, - бабка пристукнула костылем, - ступай, чтоб нам не встретиться! А ты пораньше в следующий раз приходи, когда Палашка со мной будет, не то сама все делать будешь!
Бабка отперла тяжелую дверь и поежилась.
- Идите уже, - сказала она, - дует, холодно мне.
- До свидания, Гизелла Марковна, - попрощалась Варька.
- Век бы тебя не видеть! – Тихо, но твердо произнесла Машка закрывающейся двери, за которой слышались шаркающие бабкины шаги.
- Вот старая перечница, - даже с каким-то восхищением воскликнула Машка, - а я думала она глухая. А эта тетеря, значит, все слышала и молчала. Хитра, старая ведьма! Ты поиграй с ней в прятки! И то сказать: живет в четырехкомнатной квартире – сплошной антиквариат! Сколько ей обменов предлагали, никто не уговорил! Уперлась, как баран, и ни с места! Ты ей смотри не поддавайся, сядет на шею, так прислугой будешь! Палашка, про которую она говорила, чисто в услужении у нее. Она ей: «Принеси, подай!». Ну, чисто барыня! А той уж тоже лет семьдесят пять, и все на побегушках у бабки! Любит Киселя себя, блюдет! Парикмахершу к себе на дом вызывает, маникюршу. Подкрасится, припудрится – невеста на выданье, смех! И только – купи это, купи то, и все вкусненькое, дорогое…
- А где она деньги на все берет? – Полюбопытствовала Варька. – Тут за квартиру одну сколько платить надо…
 - У нее пенсия академическая, льготы всякие там… Иногда какую-нибудь штучку  антикварную свою продаст – и живет припеваючи! На широкую ногу живет, избалованная! Для себя ничего не жалеет!
- И никого у нее нет, детей, внуков?
- Сына схоронила давно, с дочкой туман какой-то, а вот внук у нее, так с тем роднится. Он ей каждый месяц денежки шлет и раз в год в отпуск приезжает. Тоже ученый какой-то. Только он не у нас, в Америке живет. Бабка ему квартирку и бережет, надеется, что вернется. Он ей в позапрошлом году ремонт сделал, так теперь у бабки хоромы совсем. Потом увидишь…Я поначалу к ней подъехать хотела, да куда там! К ней ни на одной козе не подъедешь! Дохлый номер! Только Палашку свою и признает. Я ей было котенка притащила для веселья, так развопилась, еле уняла. «Мне, - орала, - за ним ходить тяжело. И я, - мол, - столько не проживу. Куда потом его, кому он нужен?». Я уж и так, и сяк. Пристроим, не беспокойтесь! – Ни в какую! Уперлась рогом и кукует одна в квартире. Насмотрится телика – и давай политиков драть! Уникум бабка! Не знаю, как ее муж-то терпел! Командарм, одним словом! 
Варькины ноги совсем одеревенели, и она едва поспевала за Машкой. Первый рабочий день подходил к концу. В кармане она несла бабкин список, а в руке болтался пакет с куском форели.
- Зря ты рыбу взяла, - Машка укоризненно посмотрела на Варьку, - я бы ей все равно всучила. А то теперь плати за нее. Она, конечно, разоралась бы, жаловаться стала, да мне не привыкать! А ты на восемьдесят рублей с ней налетела. Сожрала бы, куда бы Киселя делась! 
Мать только покорно вздохнула, когда Варька рассказала ей всю историю. Старуха ей порядком надоела своими жалобами и претензиями, но что было делать: ее должность требовала от нее  бесконечного терпения и умения разруливать подобные конфликты, к которым ей было не привыкать.
- Ничего, - сказала она, - сами съедим. А ты в следующий раз внимательнее смотри, списывай, что она сама в свой талмуд занесла, чтобы ткнуть при случае. Не давай ей повода придираться. Не то совсем замутит…
- А звонила она? – Спросила Машка, выставляя для отходной купленные припасы. – Наверное, радовалась, что я ухожу…
- Звонила, как же… - устало вздохнула Татьяна Гавриловна. – Только радоваться ей что? Одно сказала, что, мол, дочка или не дочка, а спуску не даст никому. О тебе одно сказала, что невелика потеря – и все!
Варька до того устала с непривычки, намотавшись за день, что после первого же бокала шампанского совершенно осовела и пребывала в какой-то полудреме. Уши ей заложила  ватная мгла, и она почти не соображала и не понимала, о чем говорят окружающие. Смех, пожелания и напутствия Машке, добродушные насмешки над Гизеллой Марковной – все пролетало где-то в стороне, не касаясь Варьки и путаясь в ее гудящей голове.
Спать она легла рано. Ее стертые в кровь ноги ныли и дергали, как нарыв. Мать только всплеснула руками, увидев их, и еще долго качала головой, перебирая старую обувку для следующего рабочего дня.
На все расспросы матери, Варька пожимала плечами, не желая ее расстраивать тем, что таскаться с сумками по чужим квартирам ей, конечно, не понравилось, но других вариантов не было, и нужно было терпеть.
- Ты вот что, ты особенно-то не рвись, - напутствовала ее мать на следующий день, - с бабками не спорь, молчи больше, три к носу. Если кто чем недоволен будет, отвечай, что исправишь, а так – ко мне, я сама с ними поговорю. С Гизеллой этой и подавно не спорь. Я сама с ней чуть с ума не сошла, да что делать… Хочет, чтоб к ней рано приходили, так иди, и нос свой в ее дела не суй. Она дама старой закваски, привыкла к почету, уважению… Муж академиком был, сама из бывших, вот и чудит под старость. Внимания того к ней нет, а привычка, что ваш наркотик… Приятели ее давно уж померли все, с дочерью не ладит, один внук, да и тот далеко… Пелагея, правда, у нее еще осталась. Так и той частенько попадает, сколько раз она от нее ревела. То же уж под восемьдесят, а все «Палашка»…
Варька от природы была человеком неконфликтным, характер имела покладистый и в отличие от некоторых сверстниц многого не требовала, а довольствовалась тем, что есть. Да и требовать было не с кого. Жили они с матерью вдвоем скромно, тихо, никому не завидуя и полагаясь только на себя. Отец, разведясь с матерью, алименты на нее хотя и платил, но не регулярно, давно завел другую семью и про Варьку забыл, как будто ее и не было. Один раз Варька решила сходить к нему в гости, но после первого же визита оставила эту затею. Новая его жена встретила ее косо, видимо, опасаясь, что нужно будет делиться достатком в ущерб ее детям, и, как любая мать, защищала их, как могла. Отец растерялся, увидев ее, был неловок и стеснителен, испытывая смущение и перед ней и перед своими домашними. Варька сразу поняла, что она здесь лишняя, и больше никогда не пыталась встретиться с ним.
Школьные подруги усиленно корпели над книгами, и даже по выходным ограничивались одними звонками, и Машка поняла, что круг ее друзей распался, и детство закончилось с последним звонком.
Первая трудовая неделя прошла довольно благополучно. Но вторая начиналась с визита к Гизелле Марковне, и душонка Варьки от одной этой думы уходила в пятки. Теперь она, как и Машка, ходила в старых, видавших виды, туфлях, удобных, как тапочки, и чтобы не оттягивать руки тяжестями, возила за собой  тележку на колесиках, куда складывала всю поклажу.
Варька скрупулезно сверялась со списком, тщательно смотрела на дату и аккуратно складывала в кошелек бабкины чеки для предстоящего первого самостоятельного отчета. Она волновалась так, как будто сдавала экзамен и не могла объяснить почему: не то, чтобы она боялась эту сварливую старуху, но какое-то подспудное беспокойство вызывала она у нее и всем своим видом и выходками. В голове Варьки постоянно крутились слова Машки: «Сама все увидишь!». И это вызывало и любопытство, и чувство тревоги.
Варька осторожно нажала на кнопку звонка, и он тихонечко тренькнул. За дверью стояла тишина. Варька нажала сильнее, потом еще и, наконец, услышала легкие неторопливые шаги, явно не бабкины.
- Кто там? – Спросил приятный женский голос.
- Это я, - дрогнувшим голосом произнесла Варька, - я вам продукты принесла.
За дверью некоторое время помолчали, а потом Варька услыхала низкий голос бабки.
- Открой, это новенькая…
Дверь отворилась, и Варька увидела низенькую, кругленькую, добродушную старушку  с розовым личиком и румяными щечками. Она была подвязана беленьким платочком и напоминала тех классических деревенских бабушек, которые уже почти перевелись.
- Ну, входи, входи, - проговорила она, пропуская Варьку вглубь квартиры. – Раненько нынче… Машка-то нас не баловала, а ты, значит, решила уважить? – Варька кивнула. – А я и не признала сначала. Машка, бывало, как надавит на звонок, так вся квартира звенит: дескать, пришла она. А ты, видишь, как скромненько, вот и не признали…
- Здравствуйте, - поздоровалась Варька и покосилась в проем коридора, откуда виднелась величавая фигура Газеллы Марковны. Старуха неторопливо, опираясь на свой костыль, плыла к ним навстречу.
- Ушла, стало быть, хабалка? – Осведомилась она и прошествовала на кухню. – Гляди, Палашка, что принесла эта…
- Тебя как звать-то, - спросила Пелагея.
- Варька…
- Варвара, значит, - уточнила старушка, - а меня Пелагея Петровна, а хозяйку нашу Гизелла Марковна. – Варьке показалось, что она тихонько, как будто про себя, рассмеялась. – Ты с Машки пример не бери, Гизелла Марковна, понятно?
- Понятно, - улыбнулась и Варька, сразу припомнив кличку, которую Машка придумала старухе. – «Только ей скорее не Киселя подходит, - подумала она, - а Годзилла Морковна. Бабка-то здоровенная-приздоровенная, как шкаф!».
Старуха привычно плюхнулась в свое кресло и стукнула костылем.
- Выкладывай, а ты, Палашка, в холодильник клади, я смотреть буду.
Улыбка сразу слетела с Варькиных губ, и она сосредоточенно, в который раз сверяясь с бабкиным списком, начала выкладывать продукты. Бабка молчала, зорко поглядывая из-под своего пенсне за Пелагеей Петровной и Варькой. Тетрадка с записями лежала перед ее носом, и она то и дело мусолила по ней своим распухшим толстым пальцем.
Все шло благополучно, пока Варька не вынула из сумки пакет долгоиграющего молока. Старуха странно крякнула, пристукнула костылем и, выпучив на Варьку свои блеклые, когда-то голубые глазки, зашипела на нее с присвистом, как старый худой самовар.
- Ш-ш-што это?! – Гизелла Марковна трясла рукой, показывая на красный пакет, - Ш-ш-то это, я тебя спрашиваю?
Варька испуганно смотрела на ее руку в синих старческих жилах, похожую на корягу, которую била гневная дрожь, и никак не могла понять, что могло привести старуху в такую ярость.
- Молоко, - дрогнувшим голосом неуверенно ответила она и повертела пакет в руках, тщательно всматриваясь в дату. – Свежее, еще пять с лишним месяцев годится… Вот и в списке у вас написано «молоко»…
- Выкинь эту гадость, Палашка, - заявила бабка и вновь пристукнула костылем. – Для вас, может быть, это и молоко, а по-настоящему так суррогат! Эрзац! Пойло это, а не молоко. Нальют бурды, химии накладут в нее и по году держат, авось, дураки все выпьют! Покойников что ли этим молоком поить, так я еще живая и живого хочу, а не мертвяков… Живому-то молоку сроку три дня – и все! А в этом, поди, уж давно все поубивали, оттого и лежит по году… Лень-матушка вперед тебя родилась, - она сурово глянула на Варьку, - с Машки пример взяла? Той тоже два шага в сторону лень было делать. Так и тебе… Нет, голубушка, изволь сходить в другой магазин, где живое молочко… А такое уж пейте сами, мне уж поздно к химии вашей привыкать!
Варька растерянно переводила глаза с бабки на Пелагею Петровну, не понимая, чего от нее хотят. Но та молчала, очевидно, боясь вызвать бабкин гнев на себя.
- Настоящее я пью, - грозно продолжала бабка, - есть тут один магазин, где настоящее. Ходить вот только далековато… Так то тебе не в тягость, не я старуха… А лениться будешь, не посмотрю, чья ты дочка, жаловаться буду.
- Так я схожу сейчас, - с готовностью ответила Варька, - куда только…
- А Палашка тебе все расскажет, - пробасила старуха, - шевелись проворней, ей мне еще кашу надо варить…
Когда Варька, запыхавшаяся и красная, наконец, положила перед бабкой заветный пакет молока, старуха вновь, пристально глянув на дату, недовольно заворчала.
- Вчерашнее… Опять все кое-как, смотреть надо… Свернется вот каша, я те…
- Да не было сегодняшнего, - начиная терять терпение, закричала Варька, - не привозили сегодня. Спрашивала я, кипятить можно, не свернется ваша каша…
Легкий толчок в бок заставил ее оглянуться. Пелагея Петровна добро смотрела на Варьку и тихонько махала рукой.
- А тот пакетик ты мне оставь, - попросила она и опять махнула рукой. – Вот я сейчас Гизелле  Марковне кашку свеженькую сварю. Молочко-то хорошее, натуральное, какое она любит, так ты запомни. А я-то всякое пью, мне и то хорошо…
Гизелла Марковна зашуршала чеками, подсчитывая истраченную сумму и лежащую на столе сдачу.
- Все до копеечки, - сказала она, - убирая деньги в  большой кожаный кошелек, такой же старый, как она сама. – Смотри у меня, без обмана чтоб… Машка та на руку нечиста была, все норовила свой интерес поймать… Со мной того не будет. Не люблю я этого…
- Да не нужны мне ваши деньги, - с обидой и злостью крикнула Варька, - не нужны! Мы с матерью сроду ни у кого ничего не брали!
- Ну, и иди с богом! – Не обращая внимания на ее слова, пробасила старуха. – Список вот только спиши правильно и деньги возьми! Проводи ее, Палашка!
В глазах у Варьки кипели слезы обиды. «Вот старая ведьма, - подумала она, - ну ни к чему придерется! И как только с ней эта Пелагея управляется? И впрямь с ума сойдешь с такой!».
Пелагея Петровна ласково оглаживала ее по плечу, успокаивая и напутствуя.
- Три к носу, Варенька, - журчала она. – Такой уж человек Гизелла Марковна. Я-то уж привыкла к ней, с меня, что с гуся вода, и то иной раз так обидно бывает, а уж тебе и подавно. Не обижайся на старуху: легко ли ей самой – тоже понять нужно… Она и смолоду шебутная была, да тогда время было другое, в силе она была. А теперь… А характер все тот же – вынь да подай и точка! И хоть тресни – на попятную не пойдет! Ну, ступай, ступай!
Варька облегченно вздохнула, выйдя из старухиного дома, где, как ей казалось, даже дышать было тяжело. Она представила себе, как костлявая огромная старуха ест сейчас манную кашу, выговаривая своей Палашке очередное неудовольствие, и ей стало смешно. «А ну ее, - подумала она, открывая свой список, - работы невпроворот, не до бабки!». Все остальные были более-менее спокойные. Не то, чтобы всегда и всем довольны, но, по крайней мере, не такие капризные, как эта Гизелла Марковна. Некоторые старики даже шутили с ней, не брали сдачу, но она, в отличие от Машки, не брала себе ни копейки, памятуя наставления матери и стыдливо ретировалась назад при каждой их попытке угостить чем-нибудь. «Смотри, с тебя спрос особый, - не уставала твердить ей мать. – Чуть что – и на меня пятно ляжет, не осрамись там!».
Гизелла Марковна не преминула отзвониться матери и в этот раз. И та на все оправдания Варьки, только и ответила:
- Терпи, девка. Такой она человек! Уж не ленись лишний шаг сделать, нервы дороже! Не то будет вот так трепать зря! Непростая старуха, с дурью! Ты уж не вяжись с ней, не Машка! А то и тебя в хабалки запишет, у нее все скоро!
Варька тоже старалась больше иметь дело не с бабкой, а с Пелагеей Петровной, по возможности, не обращая на старуху никакого внимания. Но как ни старалась Варька, бабка непременно находила повод к чему-нибудь придраться и испортить ей настроение, после чего следовал звонок матери и очередная кляуза. Отзванивалась бабка регулярно, как только за Варькой закрывалась дверь, и барственным тоном читала матери нравоучения о том, что и как надо делать. «Господская длань с указующим перстом», как говаривала Татьяна Гавриловна в шутку, - простиралась над ними всевидящим старушечьим оком!
Варька довольно скоро подружилась с Пелагеей Петровной, которая была мягкая, деликатная женщина и, в отличие от бабки, любила поговорить. От нее Варька узнала то, что старуху она знает уже лет пятьдесят, знавала ее покойного мужа, человека тихого и скромного, которого Гизелла Марковна на себе женила в одночасье. Что была старуха в молодости еще мощнее, а муж ее маленький и худенький, как ребенок, что вызывало в ней  скорее материнскую нежность, нежели другое чувство. Академик, как и многие другие ученые, целиком отдавался работе, оставив дом на полное попечение жены. Но та, будучи из сословия зажиточного, сама привыкла жить за прислугой, потому и наняла Пелагею ходить за родившимися детьми.
Прошлое Гизеллы Марковны оказалось столь туманным, что многого не знала и Пелагея Петровна, загадочно улыбаясь на вопросы Варьки и только пожимая плечами: откуда мне, мол, про все знать… Однако, по вещам, сохранившимся в доме, можно было предположить, что корни ее уходят в барские времена, и замашки Гизеллы Марковны свидетельствовали о том же.
С дочерью бабка не ладила уже много лет. Причиной тому было то, что характеры их настолько напоминали друг друга, что вместе ужиться таким двоим одинаковым особам было невозможно. Смерть супруга Гизелла Марковна переживала трагично, но окончательно ее добила смерть любимого сына, последовавшая вскоре после первой. Вот от него и остался у старухи внук, пошедший по стопам деда, а потому ею особенно любимый.
Старинная мебель, картины, висевшие под высокими потолками, безделушки, до которых старуха была большая охотница, вызывали у Варьки большое любопытство. Но даже посмотреть и повертеть в руках их она просить не осмеливалась. Крупные жилистые руки Гизеллы Марковны всегда были с маникюром, и на пальцах, вросшие в тело, сияли крупные, под стать ей, перстни с камнями.
Старуха, действительно, любила себя и жила на широкую ногу: любила побаловать себя севрюжкой, красной и даже черной икоркой, не считаясь с ценами, и нюхая принесенные товары, тяжко вздыхала, говоря, что теперь все не то, что раньше…
- Везде химию суют, - констатировала она,  отодвигая от себя очередной сверток.- Раньше то, бывало, помнишь, Палашка?.. Кусок-то отрежут, так запах, аромат, слюна с клыков каплет! Нынче не то! Химия… Колбаска какая была, ни единой жилочки, слезка  блестит, носу и то радость! А сейчас… Эрзац один!
«Вот старая карга! – Сглатывая слюну, думала Варька. – Нам бы с матерью сейчас это «не то…». Заелась, бабуся!».
Об одном упоминании прошлого бабкины глаза начинали сверкать, она розовела и оживлялась, впадая из сегодняшней суровой зимы жизни в ту прошлую пору своего цветения и радости. Костыль ее тогда постукивал не грозно, а мелодично, и голос, казалось, становился выше и моложе.
Постепенно Гизелла Марковна стала привыкать к Варьке. Иногда она даже начинала с ней разговаривать, роняя кое-какие мысли о прошлом и сегодняшнем дне. Узнав, что Варька после школы не пошла учиться дальше, старуха вдарила об пол костылем и зычно пробасила ругательство.
- Полная дура! – Заявила она. – Мозгов у тебя нет, так хотя бы мать пожалела! Вот что ты тут? Твое ли это дело, с нами, старухами? Разве это профессия сумки таскать? Одно недоразумение только… Машка уж на что хабалка, а и то сбежала, за то хвалю! А ты… Дура, одним словом! Я вот матери позвоню, чтоб она тебе!.. Время ты коту под хвост бросаешь, вот что я тебе скажу!..
У Варьки от обиды задрожали губы и потекли слезы. Как ни старалась она угодить этой старухе, как ни молчала на все ее выпады, как ни терпела – все рано что-то было не так, не эдак, не по ее разумению.
- Это не ваше дело, - шмыгнула носом Варька, - хочу учусь, хочу – нет! – Обида несла ее дальше. – Все вам не так! Привыкли понукать всеми и рады! Все терпят вас, потому что вы старая и с заслугами, а так давно бы задвинули!
- Ишь, разошлась! – Рыкнула старуха. – Значит, за живое забрало! Хорошо… Задвигальщица нашлась! Заерепенилась, как против шерстки! Правда, голубушка, редко сладкой бывает, все больше горькая, так-то… А что с характером я, так про то сама знаю… Дак не переделаешь уж, старая, терпите! Что ж мне перед смертью-то ломаться?..
Варька струхнула. Если бабка позвонит матери и наябедничает про то, что она ей нагрубила, мать по головке не погладит и наверняка встанет на ее защиту, потому что бабка вторила ей самой. И тема эта была для матери самая болезненная.
- Я про это думаю, - попыталась Варька выправить положение. – Не пошла, потому что не знаю, куда. Потому и решила годик посидеть, оглядеться, матери помочь…
- Да ты совсем рохля, - забухтела бабка. – Это как же вышло, что за десять лет ты определиться не смогла? Галок что ли ловила? Совсем ты чумная девка… Мать-то жаль…
- Гизелла Марковна, - почти простонала Варька, - прошу я вас, не звоните матери, не говорите ничего. Она и так переживает, а тут вы еще… Меня хоть как ругайте, хоть самыми последними словами, только ей не звоните…
Старуха сняла свое запотевшее пенсне, исподлобья глянула на Варьку и, потерев его платочком,  водрузила его обратно. Из груди ее вырвалось непонятное клокотанье, похожее на сдавленный кашель, и она тяжело поднялась.
- Задвинуть, значит, - сказала она и тяжело заковыляла из кухни, - ну-ну, попробуй!
Варька проклинала себя за свою несдержанность и длинный язык, но Пелагея Петровна, ободряюще подмигнула.
- Не позвонит! – Сказала она. – Не бойся, Варюха! Я ее знаю, не позвонит! Раз ты попросила… Мать твою она уважает. А ты извинись перед ней, голова не отвалится! Да и не права ты, сама, поди, знаешь!
- Простите, Гизелла Марковна! – Вдогонку крикнула Варька. – Я не хотела, я, правда, не хотела…
Старуха, не оборачиваясь, молча ковыляла к себе. 
Матери она не позвонила, и с этой поры между ними завязалась непонятная, странная и неожиданная для обеих симпатия. Не то, чтобы старуха стала благоволить к Варьке, она по-прежнему придиралась ко всякой мелочи, но ее голос стал мягче, и она раз от раза все больше интересовалась ею и ее делами. Особый интерес бабка проявила к возможному Варькиному ухажеру. Но узнав, что такового нет, досадливо поморщилась и изрекла:
- И тут ты прозевала… Нынче-то у вас все скоро, а ты… Несовременная ты девка, Варька, засидишь, смотри… Иные навроде юлы: на одном месте дырку провернут, а ты – тихоня… Машка, что до тебя была, эта стерва -  огонь! Эта своего не упустит, из глотки вырвет. Палец дашь, так руки не будет!  А ты неприметная так и погаснешь за чужой спиной.
Что могла возразить ей Варька? Она и сама понимала, что в жизни идет что-то не так, как у всех. Но что можно поделать с этим. Не могла же она бросаться на шею первому встречному, или, как Машка, брать инициативу в свои руки и цепко хвататься за того, кто ей нравился. Ее природная застенчивость играла с ней недобрую шутку, заставляя краснеть и неметь в присутствии всех, кто ей хоть сколько-нибудь нравился. И, уходя в тень, она обреченно наблюдала, как другие девчонки уводят у нее из-под носа понравившегося парня. Те же, что пытались сами завести с ней знакомства покороче, встречали у Варьки холодное отчуждение и немой отпор. Такое несовпадение удручало и злило ее, но объяснить, почему все происходит именно так и с ней, она не могла и не пыталась.
Мать, обжегшись на своей личной жизни, была даже этому рада, не торопила дочь и не пыталась поправить ее затянувшееся одиночество. Она, как и большинство родителей, считала, что, прежде всего, дочь должна встать на ноги и только потом решать с замужеством.   
- Ты учись, Варька, - наставляла она. – Будешь твердо на ногах стоять, так ничто тебе в жизни не будет страшно. Нынешние мужики ненадежные, разводы кругом. Справят пышные свадьбы, еще и с долгами не успеют рассчитаться, а смотришь – уж в разводе… Хорошо без детей, а то еще и дитенка приживут… - Мать печально вздыхала. – Вон я-то, сама видишь как…
Гизелла Марковна с такой позицией в корне не соглашалась. Достав толстенный старинный альбом с семейными фотографиями, она глубоко уселась на свой старинный диван и начала:
- Ты, Палашка, помнишь, какая я молодая была? – Она открыла первую страницу своего альбома. – На-ка взгляни, - старуха протянула Варьке фотографию. – Это я когда еще ученицей была. Лет-то прошло что! – Лицо ее зарозовело. – Как во сне все было… И самой не верится, что я …
С фотографии на Варьку смотрело миловидное круглое девичье лицо с прямым пробором и густой косой, перекинутой через плечо. В нем едва угадывались черты сегодняшней старухи, так изменила ее старость и длинные годы.
- Что, не похожа? – Варька впервые услышала ее смех, хриплый и удушливый, словно она поперхнулась. – Знаю, что вы все думаете… Живет, мол, старая оглобля, капризничает, придирается… Хихикаете за спиной, прозвища придумываете, а ведь я не всегда была такая. И я молодая была, правда, по нынешним временам крупноватая, так что ж… Зато сильная была, приметная! Кровь с молоком девка! Бывало, не всякий парень ко мне осмелится подойти, боялись меня ребята. И то правда, характер у меня и смолоду не сахарный был! И папаша покойный такой же, ни перед кем кланяться не любил. А жили мы крепко и по тем временам богато. Это уж что, - старуха обвела комнаты рукой, - крохи одни: что до войны растеряли, что после… А еще и бедовая была, страсть! Замуж чуть в шестнадцать лет не вышла! – Старуха взяла в руки пожелтелый снимок, на котором, как военный, руки по швам стоял молоденький студентик, тоненький и улыбчивый. – Арсенюшка, - протяжно прогудела старуха, вероятно, самым нежным голосом, на который была способна. – Вот за него… Ох и переполоху тогда было! Мы в Риге тогда жили, сбежали отсюда… Родитель покойный первый и последний раз меня тогда ударил по щеке и запер. Арсенюшке от дома отказали, и меня в Клайпеду, к тетке… А там вскоре все закрутилось: война, эвакуация, так и потерялись мы с ним… Не до любви уж было… Сколько всего порушилось, одному богу известно, - старуха тяжело вздохнула, - потом жизнь совсем другая началась… Мамаша во время войны померла, братья сгинули, а папаша по брони еще долго в какой-то шарашке работал, там и присмотрел мне мужа.
Я уж тогда в самом соку девка была, - продолжала она, перебирая старые фотографии, - а только наш-то год война, как косой, скосила. Много тогда женщин куковать остались… А я раздалась вширь, костяшки-то, видишь, какие у меня, мужику бы, а под стать мне и нет никого, мелконькие все попадались… Ну и не подходила я им, браковали меня. Девок хоть пруд пруди, а ребят маловато, вот они и куражились… А Семен Петрович мой не испугался! – Старуха снова глухо засмеялась. – Я сразу поняла, что понравилась ему. И папаша тоже поспособствовал. Сема-то мой тоже всю родню за войну потерял, как перст один был и под папашиным началом. Не понравился он мне сперва. Нечто пара слон с муравьем? – Гизелла Марковна лукаво посмотрела на Варьку. – Так что ли?
Именно это и подумала Варька, разглядывая портрет Семена Петровича, и от того, что бабка угадала ее мысли, ей стало стыдно и жутковато. Она залилась малиновым цветом и неловко закачала головой.
- Да нет вовсе, - попыталась она оправдаться, - зачем Вы так…
- Подумала, - констатировала старуха, - все так говорят, а ты что другая что ли?.. Я уж привыкла давно, не обижаюсь… Так вот, ни в какую я сначала. Папаша и так и сяк, я в рев – не нужен и баста! А тот ходит и ходит, как будто и не ко мне вовсе, а к папаше. Стала я к нему привыкать, смотрю, добрый он, обходительный, а все не мычит, не телится…
К тому времени уж все подруги мои замужем были. Одна я к берегу прибиться не могла. А девки кругом роятся: холостой же мужик. Папаша и говорит, прозеваешь, мол, дуреха, так и останешься одна. Я, мол, не вечный, а Семка головастый и порядочный, за ним будешь, как за каменной стеной.
И тут он как провалился куда – неделю нет, другую. Папашу спрашиваю, где он, а тот только руками разводит: мне он, мол, докладов о своей личной жизни не делает. И заекало у меня тут сердечко. Решила я тогда взять  быка за рога. Что хочешь, говорю, папаша делай, а чтоб он пришел.  А уж как он объявился, тут я его миленького с косточками и съела!
Варька раскрыла рот и от изумления не могла сказать ни слова. Пелагея Петровна тихонько подхихикивала, слушая старухин рассказ, и только кивала в знак того, что бабка говорит правду.
- Пришел он, мой голубчик, - продолжала старуха, - мнется, как обычно, в глаза мне не смотрит, будто виноват чем. А у меня самой все внутри дрожит. Ну, думаю, была не была – и прямо ему в лоб: нечего, говорю, без толку таскаться, женись – и баста! Он стушевался, помню, как мальчонка… Стоит и не знает, что сказать. Тут я его окончательно и добила: сгребла всего в охапку и дело с концом! – Варька от восторга даже рот открыла, а Пелагея Герасимовна только смеялась, утирая от слез глаза. – Смеялись над нами, конечно, - усмехнулась Гизелла Марковна, - вот как Палашка, к примеру. Как увидят нас вместе, так кто-никто, а ввернет за спиной насмешку – повезло, дескать, муравью – неужели все мое? А Сенечка мой повернется на них, только и скажет: «Большому куску и рот рад», - те и смолкнут сразу.
Ни разу меня не обидел, прожила за ним и горя не знала. Двоих детей родили. Только вот Верка непутевая вышла, шлында… Ну, да бог с ней… А сыночек не подвел, царство ему небесное! – Старуха перекрестилась. – Быстро они у меня убрались оба. Что отрады и осталось – внук. Только далеко он. Зужу ему раз от раза, чтобы приезжал, да пока толку от этого нет. Не забывает, правда, денег шлет, помогает, звонит часто, а все не то, что рядом… - Бабка замолчала и вздохнула. – Мне уж что осталось? Крохи одни… Помереть хочется не на чужих руках… Спасибо Палашка еще есть, а так все уж давно перемерли… Смотри, коли хочешь, Палашка тебе все расскажет, - сунула она альбом в руки Варьки. – А я устала, прилягу, пожалуй…
Еще долго и неоднократно смотрели они с Пелагеей Петровной этот старинный альбом, и перед глазами Варьки, как интересная книга, вставала вся старухина сложная, интересная и полная драматических событий жизнь.
- Одного я боюсь, миленькая, - то и дело приговаривала Пелагея Петровна, - сама-то я тоже немолода уже, вдруг да помру раньше, и что она делать будет одна… Сварлива да вредна кажется, а иной раз хуже ребенка малого. Как я, терпеть ее вряд кто будет…
В этой огромной, просторной квартире, похожей на свою хозяйку-великаншу, Пелагея Петровна смотрелась совершенно маленькой и беззащитной. Она юрко елозила по всем углам и закоулкам, выметая, вычищая и прибирая пыль прошедших лет, таившуюся в старой дорогой мебели, картинах и всем том великолепии, которое Машка звала «антиквариат». Варька, не привыкшая к подобной обстановке, чувствовала себя здесь скованно и робко, как любой человек, попавшей из простоты в нечто ему интересное, но загадочное. Даже пристально всмотреться в заинтересовавшую ее вещь, она не позволяла себе, боясь навлечь этим гнев старухи или нелепое подозрение, которое вызывало в ней каждое любопытство посторонних.
- Не обижайся, - утешала Варьку Пелагея Петровна, - это все неспроста. Надоели ей скупщики всякие. Одно время так донимали, что аж до милиции дело дошло. То продай, это… Внаглую ломились! С тех пор она того и не выносит… Как хаму иному объяснишь, что здесь и память от людей, и вся ее жизнь, а не просто черепки и деревяшки? С ее ли характером с ней так обращаться! А им свое, бизнес!
Каждый дом пахнет по-своему. Квартира Гизеллы Марковны пахла музеем. И походила она скорее на музей, а не на квартиру, где главным экспонатом была она сама. Старуха почти не выходила из дома, а предпочитала посиживать в хорошую погоду на балконе в глубоком покойном кресле, застеленном для нее пледом. Отсюда она и наблюдала теперь сегодняшнюю жизнь, вглядываясь через пенсне в проходящих мимо людей и отпуская периодически свои краткие и порой язвительные комментарии.
Доставалось от нее всем – и старым и молодым. Завидев кого-нибудь в шортах, она стучала костылем и сипела, как старый самовар.
- Совсем без стыда нынче, - пыхтела она, - ляхами трясут голыми и сраму нет! Не пляж, не баня, а им все одно! Срам, ей богу! Раньше в кутузку загребли бы сразу, теперь все дозволено. Голышом скоро ходить будут! Тьфу!
- Так уж ходят некоторые, - смеялась Варька. – Нудисты называются.
-…удисты, - бухала бабка, совершенно выходя из себя и плюя по сторонам. – Дожили, слава тебе господи, до без порток. Раньше яйцами светили от бедности, а ныне от дурости! – И она отпускала крепкое соленое словцо.
Варька прыскала со смеху, а вечером, рассказывая матери очередной бабкин анекдот, они от души смеялись над ее простодушием и искренностью. Эта своенравная старуха с ее ершистым, занозистым характером постепенно входила в их жизнь, становясь чем-то необходимым и близким. То, что казалось им сегодня вполне естественным, Гизелла Марковна часто воспринимала через призму своего времени и только ей знакомый и памятный этикет, что приводило ее к смешным казусам и незлобивым улыбкам других.
Как и большинство стариков, Гизелла Марковна, сама того не замечая и, может быть, не желая, постоянно поучала всех, с кем ей приходилось общаться. Всему она имела свое мнение и неколебимо могла отстаивать его, совершенно не сомневаясь в своей правоте. Имея характер властный и сильный, она повелевала, не терпя никаких возражений. Прозвище «командарм», данное ей Машкой, подходило ей как нельзя лучше. И трубный, почти мужской низкий голос, заставлял думать, не ошиблась ли природа, назначив ей пол не по запросу. Старуха и сама понимала это, часто повторяя при случае с иронией:
- Материала на крантик не хватило, а то бы я!.. – И она, растопырив ладонь, выразительно потрясала ею в воздухе. – Екатерина Великая сожалела, что мужчиной не родилась, то и я с ней! Иная баба десятерых мужиков стоит, жаль только что мало нас таких,  жаль…  Только и сама я бабий род не жалую, скулят много, а я того не люблю!
Ее необычное имя тоже возбуждало любопытство. Веяло от него азиатчиной, какой-то степной волей, где гуляет ветер с табунами степных кобылиц, путая их гривы своим жарким дыханием, где цветут алой кровью маки и поют ковыли, где на черном небе загораются в ночи яркие звезды и падают за горизонт, умирая где-то далеко-далеко, где у жаркого костра, при пламени танцующих языков печально и надрывно звучит камуз…
Несколько раз спрашивала Варька об этом Пелагею Петровну, но та только отмахивалась от нее, говоря, что дело это темное и, если Варьке так приспичило, то пусть спрашивает сама. Варька робела, чувствуя, что здесь есть какая-то чужая тайна, которой касаться дозволено только с благоволения хозяйки. Старуха же не говорила об этом ни слова, и даже когда перебирала старинные свои фотографии, никогда ни единым словом не обмолвливалась о том, почему ее так назвали.
Но однажды Варька решилась. Бабка пребывала в благодушном настроении, за окном стояла сухая солнечная осень, и она выползла на балкон погреться в последнем тепле уходящего бабьего лета. Уже тронутые первой желтизной деревья мягко колыхались под дуновением ветерка, еще нежного и благоухающего солнцем и зеленью. Ясное синее небо сияло лазурью, и легкие облачка порхали по нему, как упавшие перышки лебедей.
Варька по обыкновению притащилась с полными сумками и терпеливо поджидала, когда старуха выйдет на отчет. Но Гизелла Марковна не торопилась. Она сидела с закрытыми глазами и, казалось, дремала, медленно покачивая головой и что-то бормоча неслышно шевелящимися губами.
- Уснула что ли? – Спросила Варька, кивнув в ее сторону. – Пора уже ей…
- Погоди чуток,  схожу посмотрю, - ответила Пелагея Петровна и засеменила к старухе.
Варька опустилась на старую дубовую табуретку, что стояла возле стола, и стала ждать. Бабка ввалилась тяжелая, огромная и, как кувалда, бухнулась в свое кресло, громко пристукнув костылем.
- Разморило меня на солнышке, - сказала она, и на лице ее появилось что-то вроде улыбки. – Старая стала Гизелла Марковна, старая… Годков-то утекло, что воды твоей… - Она поправила пенсне и начала рассматривать припасы.
- Шоколад какой мне купила, хороший или какой попадя? – Строго спросила она, уставившись на Варьку и почти ткнув свой мясистый нос в этикетку. – Я чай только с шоколадом пью, так мне хороший нужен, самый хороший! – Она снова строго посмотрела на Варьку.
- Так самый дорогой и купила, - ответила та, - лучше не было. И не знаю я, что за самый лучший для Вас…
- Самый лучший тот, где положено все, что положено, - грозно отрезала старуха. – Вот мне папаша, бывало, покупал… - Она прищелкнула языком, словно кусочек лежал у нее во рту. – Баловал дочку свою… И то сказать: в его породу да и память для него…
- Какая память? – Вырвалось у Варьки.
- А такая, - старуха подбоченилась и пристукнула по столу своей крупной ладонью. – Имя-то мое память для него была. Назвал меня так ведь он сам, против воли всех. Меня через это имя то в татарки, то в еврейки записывали, а оно вовсе не так. Какая я еврейка да татарка?.. Имя это папаша из киргизских степей привез. Понесла его туда нелегкая… Это еще он молодой был, неженатый. Слушок тогда прошел про золотишко. Ну, папаша и решился ехать, пока другие не пронюхали. И ежели что есть, так застолбить за собою… Шустрый был, яростный до дела… И все ему нипочем, море по колено! Кровь молодая кипучая, удержу нету, наскоком все взять хотел! А среди инородцев да разных пришлых людишек опыта никакого и хитрости маловато. Короче, зачумили его  где-то,  отдубасили, обобрали и бросили. Сколько валялся, где, что – ничего не помнил. Очнулся в юрте какой-то. Голова трещит, тело гудит, голоса нет, один хрип и запах конского пота. Хотел подняться, а не может. Как выжали всего… А в юрте темно, огонек только один горит.
Пригляделся он и видит: сидит вроде кто-то напротив и смотрит на него. Во рту сухо, пить ему хочется, а с горла только хрип. Пригляделся получше – не то девка, не то баба из инородцев тех. Осторожно к нему подошла, смотрит и ни слова не говорит. Папаша ей жестами объяснил, пить, мол, дай. Она поняла. Плошку ему поднесла с кумысом. Папаша выпил, стал расспрашивать, что и как. А она молчит и в сторону от него, будто он злодей какой. Дикарка, что ж…
Позже уж другие пришли, лопотать по-своему начали, а по-русски – ни слова…Папаша только и понял, что подобрали они его и сколько-то он лежал без сознания, а девка эта ходила за ним. Папаша у них так с месяц что ли прожил, уж понимать по-ихнему начал. А к тому времени спохватились его, искать стали. Хозяин-то прослышал про то, испугался: мало ли чего – русский человек, избитый, ограбленный – инородцам веры нет! Иди, мол, мил человек на все четыре стороны! А девка-то плакать! Понравился он ей, привыкла, хотела, чтоб остался. И то правда, папаша могучий был, не то что свои, мелкие-то… Завидный мужчина! Каково упустить? И папаше неловко, парень он холостой, мало ли… Далеко ли до греха, когда тебе на шею вешаются? Зарежут, долго думать не будут! Он и распрощался с ней: не судьба, мол, хоть ты душа девица и хороша, а пути наши разные. Только душу ему сильно сосало, не забыл он ее, спасительницу свою. И когда я родилась, вспомнил и именем ее меня  назвал.
Поп крестить таким именем отказался. Нечего, мол, нехристей плодить. Это я-то нехристь! – Возмутилась бабка. – По святцам положено, дескать, Глафирой, вот и пусть Глахой будет! Однако папаша не уступил, накинул попу за грешок, так я с тех пор и Гизелла… Бабка вздохнула и замолчала.
- А Марковна… У нас же все больше Ивановны да Петровны…
- Так папашин род с Белоруссии идет, - пояснила старуха, - там этих Марков, что собак нерезаных. Так что ни к евреям, ни к татарам я никаким боком. Поначалу я очень стеснялась такого имени, с папашей не раз ругивалась, потом привыкла. Уж как назвали, так и назвали, чуднее бывает. Сейчас таких уж нет, а в мою пору каких только сумасшедших имен не было – и тебе Трактор Иваныч, и Дамир Степаныч, и Электрификация Петровна, и прочая чепуха! Куда уж чуднее! И то, что судить, время было такое. Да и не судьи мы родителям своим…
Старуха принялась отчитывать Варьку, снова погрузившись в расчеты и не обращая на нее больше внимания. Пелагея Петровна улыбалась, припоминая, видимо, что-то свое, недосказанное бабкой.
- Озорник ее батюшка был, - шепнула она ей, провожая из дома. – Охотник до женского пола. Любезник. Матушку ее не обижал, но и себя тешил вволю. – И она лукаво улыбнулась. – Грешники мы все, чего уж там… Ты Гизеллу Марковну больше не пытай. Что сказала, то и ладно, то и довольно с тебя… - и она снова улыбнулась так, как люди, знающие много больше, но умеющие молчать.
Время летело быстро. Варьке показалось, что теперь, после школы, оно словно убыстрило свой бег. Раньше урок тянулся медленно, резиново растягивая минуты до бесконечности. Сейчас же дни, недели и даже месяцы мелькали, как взмахи ресниц, привычно и незаметно.
Дни летели, а Варька по-прежнему не могла определиться, что будет делать дальше. Работа затягивала, времени становилось меньше, и учеба отдалялась все дальше и дальше. Мать переживала, вздыхала и, напоминая, горько качала головой.
- Упустишь ты время зря, - говорила она, - вон и Марковна тебя ругает, а толку нет. Разболтаешься ты, забудешь все – и конец тогда, поминай, как звали учебу твою! Ой, Варька, Варька… - Мать терла лоб. – Голова моя болит от этих дум…
Ни она, ни Варька не придавали тогда этому значения. Обычная мышиная возня в женском коллективе, склоки и сплетни, неминуемо сопровождавшие все женские сборища, отнимали много сил и заставляли мать нервничать ежедневно. Жалобы стариков, неудовольствия начальства – все мать терпела и старалась сгладить как можно тише, беря на себя град сыпящихся ударов. Она все чаще пила таблетки, и на тревожные взгляды Варьки только отшучивалась.
- Пройдет, дочка, - успокаивала она Варьку, - понервничала, вот давление и подскочило. Пройдет…
Однако положение становилось все хуже. Мать начала терять координацию, периодически речь ее замедлялась и взгляд костенел, и Варька, не на шутку напуганная, настояла, чтобы она пошла в поликлинику. Назначили обследование. И к ужасу Варьки и матери подтвердилось то, чего они опасались обе и о чем не разрешали себе даже думать. Неумолимый диагноз гласил: неоперабельная опухоль головного мозга.
Все вдруг рухнуло в одночасье, все покрылось мраком и черной безысходностью, сдавившей их железной хваткой смерти. Мать таяла на глазах, стараясь успеть сказать дочери самое важное, наставить, предупредить, обласкать… Они не говорили о болезни, стараясь отстраниться от нее в эти последние месяцы, и с жадностью тянулись друг к другу, по крохам собирая все лучшее, что было в их жизни.
Потрясенная Варька вдруг ощутила под собой надвигающуюся пропасть, холодную, жуткую и страшную, где уже не будет этого теплого материнского участия, нежной ласки и защиты, которой всегда была мать, где никто уже не заругает, но и не примет ее такую, какая она есть, где она останется один на один с новым, незнакомым ей миром. Она не плакала. Все внутри ее было сжато до беспредельно закручиваемой резьбы, готовой вот-вот сорваться с очередным мизерным толчком. Реальность событий мешалась в ее подсознании с каким-то наваждением, преследовавшим ее кошмарами и видениями, которые неминуемо надвигались на нее со всех сторон. Она почти не ела, не ощущая голода, и просиживала с матерью все свободное время, стараясь говорить о чем-то приятном, веселом и беззаботном.
На работе стало тихо. Ошарашенные притихшие женщины при Варьке говорили шепотом, много старались не расспрашивать и, по общему согласию, решили отпустить ее ухаживать за матерью, сохранив ей зарплату и взяв ее обязанности на себя.
О болезни матери Варька не распространялась и попросила женщин лишнего не говорить никому. Но от Гизеллы Марковны изменение в  ее поведении не скрылось, и старуха, как пиявка, вытягивала из нее все до тех пор, пока не прояснила сути до конца.
- Положение серьезное, - прогудела она. – Ты вот только не раскисай, работы не бросай, на людях больше бывай, не то не ровен час – чокнешься с горя… Как же так враз-то все?.. – Недоумевала она. – Молодая ведь совсем… Я старуха зажилась, а ей бы… Ведь ты-то еще ни с чем пирог, хоть бы уж на ноги встала, а то глупая совсем… И мне тяжело с другими… Привыкли мы к тебе. Теперь пришлют хабалку какую, - старуха стучала палкой, - и все сызнова…
Пелагея Петровна тихонько плакала, вытирая слезы концами платочка и молча качая головой. Она то и дело смотрела на Гизеллу Марковну, как будто хотела сказать ей что-то, но не решалась.
- Слезами тут не поможешь, - констатировала бабка, приподнимаясь со своего кресла, - врачи что говорят? Так ли уж все бесполезно? Ежели в деньгах дело, так я дам, ты не стесняйся. В таких делах стесняться нечего… - Старуха достала из шкафа шкатулку и открыла ее. – Ты сейчас не экономь ни на чем, - сказала она и протянула Варьке перевязанную пачку денег. – Бери! Да не бойся, не последнее даю… Еще раз поспрашивай, что да как… Ежели хоть какая надежда, цепляйся намертво! Я-то бревно старое… Только и катаюсь по квартире с клюкой… Палашка, может ты с ней сходишь? Ведь глупая девка еще, мало ли… Опять же гостинца снеси, мол, Гизелла Марковна кланяться велела, помнит и желает выздороветь. Приятно, поди, будет, что не забывают ее… Ну, и сама глянь повнимательнее, что да как нужно, помоги, мне что ли тебя учить, как за больными ходить? Тебе того опыта не занимать…
Варька хотела возразить, что у них все есть, и женщины с работы приходят навещать, но бабка пристукнула на нее костылем.
- Знаю, что говорю, - твердо пробасила она, - не перечь в том, чего не смыслишь! Я про горе много чего знаю, не тебе учить! Деньги бери, на дело они… Да сама ешь, не то свалишься вперед матери, либо болячку на всю жизнь наживешь. Ты теперь опасайся того… Отец-то знает про это?... – Бабка осеклась, не желая называть болезнь. – Говорила ему?
- Не знает, зачем? – Варька замотала головой. – Раньше были не нужны, а теперь что? Ничего он не знает, и мать не хочет… - Она чуть помолчала. – И я тоже не хочу…
- Ну, ваше дело, - согласилась старуха, - я здесь не советчик. А мне все говори, звони… Не каменная я, понимаю… Мы с Палашкой хоть и старые, но пока еще шевелимся, не бросим! – Гизелла Марковна снова грохнула палкой. – Не бросим!..
Теперь они перезванивались регулярно и даже несколько раз в день. Гизелла Марковна, почувствовав  свою нужность, как будто обрела новую силу и, развив бурную деятельность по телефону, никому не давала покоя, требуя, чтобы Варьке везде, где можно, оказывали помощь.
- Обязаны, - безапелляционно заявляла она, - я жаловаться буду! – И продолжала давить на кнопки до тех пор, пока не добивалась желаемого.
- Во бабка наша разошлась, - хохотали женщины, - никому спуску не дает! Раньше только нас третировала, а теперь никому покоя от нее нет! Видать, припала ей Варька к сердцу… И слава богу, а то ведь совсем девка одна остается…
Чуда не случилось. Желанных новостей от докторов не было. Врачи опускали головы и отводили глаза – неоперабельный рак. Все, что положено в таких случаях делалось, но болезнь неумолимо вела наступление.
Мать умерла тихо, держа руку Варьки в своей. Последнее слово,  прошелестевшее с ее губ, было имя дочери. За окном стояло морозное хмурое утро…   
Без матери дом опустел и пугал Варьку своей пронзительной тишиной. В нем еще витал ее дух, и Варьке казалось, что мать все еще здесь, где-то незримо смотрит на нее и ходит за ней шорохом и тенью. Она стала бояться темноты и спать при свете. И все равно непонятное чувство страха преследовало ее в их маленькой уютной квартирке, напрягая ее до дрожи и болезненной чуткости чего-то доселе неуловимого. Теперь она не торопилась бежать домой, а подолгу бродила по улицам, стараясь утомиться как можно больше, чтобы сразу рухнуть в кровать и забыться тяжелым тягучим сном.
Мать снилась ей почти каждую ночь. Она не разговаривала с ней, а просто бродила где-то рядом, и утром Варька вставала разбитая и опустошенная, с тяжелой головой и мыслями, которые она никак не могла связать воедино.
- Эдак и с ума сойти недолго, - проворчала Гизелла Марковна, когда Варька рассказала ей про свою беду. – Занялась бы ты каким делом, чтобы отвлечься… Делом вся дурь выйдет скоро, не то и впрямь свихнешься… А хочешь к нам переезжай, на первое время. А уж потом…
- Нет, - Варька отрицательно покачала головой, - нет! А дела… какие у меня дела? – Она вдруг встрепенулась. – Я теперь поняла, кем быть хочу. Как мама заболела, так и поняла. Я доктором быть хочу. Готовиться теперь буду…
- Вот и дело хорошее, - одобрила старуха, - голову свою займешь, для чепухи и места не будет. И выбор твой одобряю. Мать-то вот не увидит…
Варька смотрела куда-то мимо старухи, как будто и не видела ее.
- Если бы я могла понять раньше, - словно говоря сама с собой, продолжала она, - может быть, этого и не случилось, может, тогда все было по-другому… Ведь доктор бы сразу понял? – Она перевела взгляд и вопросительно уставилась на бабку.
- Ты себя этим не кори, - закряхтела старуха. – Всяко бывает, и врачи не боги, и мы дураки… Привыкли на «авось» да «небось» надеяться, а оно нам боком! А дело ты хорошее затеяла. Слышь, Палашка, доктором хочет стать! А с нами старухами и впрямь чего тебе делать?
Пелагея Петровна тайком от Варьки утирала слезы. Она теперь частенько плакала при виде ее, крестила за спиной и тихонько вздыхала. После ее ухода они еще долго с Гизеллой Марковной обсуждали, как можно помочь бедолаге и кого просить присмотреть за ней хотя бы на первое время, пока Варька не оклимается.
На работе к ней старались относиться как можно мягче, а новая начальница даже выхлопотала ей небольшую прибавку, при первом же удобном случае стараясь похвалить и подбодрить ее. Варька уцепилась за новую мысль, как за спасительную соломинку, и с жарким фанатизмом принялась штудировать учебники. Мозг ее, уставший от бесплодной безысходности, яростно впитывал в себя льющиеся потоком знания, постепенно вытесняя из закоулков подсознания мрак ужаса, охватившего все ее существо,  и освещая его новым светом будущего.
Она почувствовала себя совсем в ином качестве – взрослого человека, самостоятельного, способного отвечать за себя и ответственного за все, что делает. Эта перемена преобразила ее. Она стала выглядеть старше, как будто несколько прошедших месяцев накинули ей несколько лет. Ее детство, школа и мать казались ей теперь далеким прошлым, беззаботным, глупым и счастливым, куда уже никогда не вернуться, потому что нужно жить дальше.
Гизеллу Марковну Варька больше не боялась, а смотрела на нее с интересом и добрым снисхождением. За ее громогласностью, неуживчивостью, ворчанием и казавшейся вредностью, она разглядела вдруг ее одинокую старость, желание быть еще кому-то нужной и простую физическую слабость, постепенно съедавшую ее когда-то могучее тело.
Приближался конец года, и старуха с нетерпением ждала внука, каждый год приезжавшего ее навещать. Пелагея Петровна неустанно мыла и скребла, носила в прачечную белье, чистила почерневшую серебряную посуду и вела со старухой нескончаемые разговоры о том, как будут встречать Новый год.
- Чтоб все было, как Борька приедет, - распоряжалась Гизелла Марковна, - как он любит. Смотри, Палашка, не прозевай чего! В свой дом едет, не в чужой, так и встретить нужно, как родного…Холодильник набивайте туже, он поесть любит! Едет, едет мой голубчик!
Старуха сияла. Даже в ее хриплом низком голосе звучали теперь непривычно нежные нотки, странно перекликавшиеся с ее командирским тоном. И вся она, угловатая и костлявая, становилась будто круглее и пышнее, когда говорила о нем.
Варька видела его фотографию в старухином альбоме. Это был крупный мужчина лет сорока, такой же могучий, как его бабка, но с лицом мягким и улыбчивым, о котором принято говорить как о приятном.
- Все лучшее ото всех взял, - горделиво заявляла старуха. – Крупный – в нашу породу, башковитый – в деда. Один изъян – мягкотел для мужчины. Сколько через это ему боком вышло, а все не впрок! Уж я его ругала, что так нельзя. Куда там! Рассмеется, обнимет меня и только скажет: «Ничего, ничего, Жужечка!». На том и конец!
Пелагея Петровна складывала свои руки на кругленьком животе и благодушно слушала старуху. Хлопоты эти хотя и утомляли ее, но были ей приятны. И радость, которая струилась от ее хозяйки, была и ее радостью.
        Услышав про «Жужечку», Варька не сдержалась и тихонько рассмеялась, так нелепо было это слово при виде огромной нескладной старухи.
- Смешно ей! – Вспылила бабка. – Доживи-ка до моих лет, какова сама будешь? – Она сердито постучала костылем. – Это Борька сам меня так назвал. Уж очень не хотелось мне бабушкой становиться. Как родился он, стал его покойный сын учить – это, мол, мама, это – папа, а это – бабушка с дедушкой… Семка-то мой ничего, смирился. А я – так нет! Какая, говорю, я вам бабушка? Не велю так звать и конец! Сын обиделся, невестка губы надула, а я ни в какую! Не желаю старухой раньше времени  быть и все тут! А они мне, как же, мол, быть? А Борька пальцем в меня тычет, слюни пускает и по-своему: «Жу-жу-жу!». Так Жужечкой и стал звать. И по сей день зовет, так вот, миленькая!
Голос старухи, гулкий и низкий, с характерной хрипотцой и впрямь напоминал чем-то шмелиное жужжанье, и Варька снова улыбнулась. Эта странная чудаковатость уже по-настоящему старой женщины, еще больше подтверждала незыблемую истину всего женского рода в его нежелании стареть любым доступным образом.
- И с тобой тоже будет, - словно прочитав Варькины мысли, проговорила старуха. – Вспомнишь потом мои слова…
Сама того не осознавая, Гизелла Марковна уже не воспринимала Варьку как просто социального работника, обслуживающего ее одинокую старость, а относилась к ней скорее как к дальней и незнакомой родственнице, свалившейся ей на голову в силу горестных обстоятельств и которой следовало помочь, потому что больше было некому.
- Вот приедет Борис, сведу вас с ним, - говаривала она, вглядываясь куда-то вдаль. – Случись что со мной, так он не бросит, до ума доведет. И с учебой если что, поможет, головастый парень, не то, что тетка его, - старуха вздыхала, - дал же бог шлынду такую! Хоть кол ей на голове теши, все по-своему! А Борюшка не такой, уважительный… Одно плохо: далеко он, боюсь не дождаться, старая уже… Обещает вроде, а никак… «Все непросто, - говорит, - теперь…». Звал меня к себе. Да я отказала. Все мое здесь, куда я от своих могил? Не перекати-поле… Последний же росточек мой – и на чужбине, каково это? Кабы еще один был, а то еще женился сдуру, вот и тянет лямку. – И Гизелла Марковна начинала долгую тираду по поводу снохи. – Борька – пластилин, - бухтела она, - что хочешь из него вылепишь. Это ж она, чертова кукла, его подбила на Америку! Привыкла, зараза, жить сладко, вот и пела все, когда заварушка здесь началась. За ним так и работать не стала: до обеда спит, после обеда тянется. И все только «притомилась я, устала я…» А с чего устать? На боках, поди, дырки от лежки просверлились. Потом себя красит-мажет, холит, а чтоб домом заняться, так и времени нет! Кто зайдет, ногу поставить некуда, все завалено, а ей хоть бы хны! Ужа только не хватает, а с нее, как с гуся!..Я б ее давно костылем -  и со двора! А Борька, дурачок, терпит! И добро бы уж красавица была, а то так, тьфу одно! – Старуха смачно сплюнула.
- А детей что у них нет? – Осторожно, чтобы не раздражить старуху, спросила Варька.  – Ради чего терпит?
- Как же нет! – Возразила Гизелла Марковна. – Тишке уж семнадцатый год пошел. Только там тоже мать командует, не Борька. Не в меня характером. А то бы дело по-другому вышло, - старуха засопела, - а так, мягкий он, вот она и пользуется…
Борис несколько раз звонил Гизелле Марковне при Варьке и уже знал, что они сдружились и ждут его. Каждый раз, когда он передавал ей привет, она краснела и смущалась, как будто в этом было что-то постыдное. Ей было неловко, что она помимо своей воли укореняется в этой семье, будучи совершенно чужой, и чувство глубокой благодарности смешивалось в ней со смятением.
- Борюшка обещал компьютер нам купить, - сообщила старуха после последнего разговора, - теперь, говорит, Варвара вам с Палашкой наладит связь, будете каждый день со мной общаться, по этому, как его…
- По скайпу, - подсказала Варька, краснея от удовольствия.
- По нему, - подтвердила старуха, умеешь что ли? 
- Умею, - Варька засмущалась еще больше, - это как в телевизоре, и видите и слышите, хоть и далеко…
- Вот и ладно, - согласилась старуха. – Да скоро и сам приедет…
Когда Борис появился на пороге, ее радости не было конца. Она охнула, выронила костыль и повисла на нем всем своим грузным тяжелым телом. Из-под пенсне ее катились крупные слезы, и теперь она была совсем беззащитной, а не той грозной и сварливой старухой, какой казалась всегда.
- Дождалась, дождалась, - причитала она, громко сморкаясь в платок и тяжело переступая, держа  его за руку. – Озорник ты какой, заставляешь старуху ждать столько! Ведь я старая уже, могу и не дожить, а ты все по Америкам скачешь… Загостился ты там, пора бы  и домой! Пора, пора! – Она несколько раз стукнула своей палкой. – Не то не дождусь – помру, так жалеть будешь! Кому я все это берегу, шлынде что ли? – Она обвела костылем свои хоромы. – Тебе все! А ты на чужбине…
- Все та же, - мягко обнимая старуху, проговорил Борис. – Время идет, а ты, Жужечка, не меняешься! Все ворчишь, ворчишь… Непросто все, вот в чем дело… Я бы и сам не прочь, да, как говорится, грехи не пускают. Дай время…
- Так нет у меня времени! – Рассердилась Гизелла Марковна. – Постарела твоя Жужа, или ты думаешь, вечная я? Вот боюсь помру – и не свидимся больше! Лукавишь ты все! Ну, Палашка, хлопочи за столом! – Старуха вновь принялась командовать.
- А ты, тетя Поля, все бегаешь, все хлопочешь, устала, наверное, от Жужи? – Борис нежно обнял Пелагею Петровну. – Все та же, как мышка, шнырь-шнырь…
- А что нам двум старухам, - Пелагея Петровна чмокнула Бориса в щеку, - наше дело ворчать да ждать, а хлопоты – дело привычное. Для желанного гостя в радость…
Варвара стояла в сторонке, не влезая, не стараясь обратить на себя внимание. Она чувствовала себя лишней в этом тесном семейном кругу, случайной и не нужной, приневоленной обстоятельствами быть сейчас здесь,  чего быть не должно.
- А вы, видимо,  та самая Варя, - наконец обратился к ней Борис. – Давайте знакомиться! – Он протянул ей руку, теплую, мягкую и нежную. – Жужа мне все уши про вас прожужжала. Вот, значит, вы какая… - Он  улыбался и смотрел на нее серыми глазами, блестящими, чистыми, в пушистых черных ресницах. – Ну что ж, я рад. Поделим Жужины заботы пополам, - он рассмеялся, - ей богу ее и на двоих хватит!
Стол быстро накрывался всевозможными закусками и графинчиками. Сразу запахло съестным, теплым ароматным хлебосольным домом, родным, от которого уже Борис отвык и которому по-детски был рад.
- А ты не надейся, что тебе меньше перепадет, - заворчала старуха, - твое все твое и будет! А уж ей – ее достанется!  Дождусь  ли тебя, не знаю. А пока ее в люди не выведу – не помру, так и знайте! – Гизелла Марковна хрипуче рассмеялась. – Ну, наливайте что ли, а то нос чует, языку невмочь!
Старуха выпила рюмку водки, уцепилась двумя руками за костыль и окинула всех торжествующим взглядом, словно полководец после одержанной победы в сражении. Лицо ее, морщинистое и розовое, выражало ту степень удовлетворения, какая бывает,  когда человек очень доволен сделанным им делом, на которое положил много сил и времени.
- Ни за что не помру, - твердо заявила она, - ни за что! Потому как вижу, ради чего жить нужно! Покопчу еще небушко!