Прозак

Эпиграф:
Жили люди, жили. Жили и не выжили.
Тянули люди жилы – жилы и не выдержали.
Жили. Не жалели. Пели. Говорили с богом.
Дай пожить немного, дай пожить еще немного.

Сплин – Праздник



***

Его голос был словно дым. Он медленно заполнял комнату, поглощая в себя все ее содержимое, удушая и обволакивая тебя изнутри. Он был всеяден и непоколебим. Он парализовывал. Он запрещал дышать, двигаться, самостоятельно мыслить. Персональный контроль всех сфер. Своей бестелесностью он выискивал остатки жизни в этом помещении с целью их последующего поглощения. Помогал заполнять твою внутреннюю пустоту пустотой иного рода. Любая дверь, любое отверстие теперь есть пожарный выход. Цель лишь одна – немедленно бежать.
– Да, господин Пан, этого больше не повторится... да, господин Пан, сегодня же... сию секунду, господин Пан.

По окончании разговора Пан просто опускает веки – это предельно ясный сигнал к бегству. Веки-флаги. Я срываюсь с раскаленного стула, и поток густого страха выталкивает меня наружу, туда, где можно хотя бы дышать. Я напуган, меня трясет от ужаса. То, что я только что видел – это ли не лицо войны, это ли не лицо первородного зла, это ли не лицо дней? Я добираюсь до уборной, включаю ледяную воду. В зеркале мне улыбается Пан.

***

Меня зовут Александр Прозак. Я человек средний. Я работаю и живу, как все. Я верю, что нет необходимости что-то менять – я всем доволен. Я выбрал стабильность. Моя жизнь явно удалась.

И да – я соврал.

Каждый раз, вернувшись домой после нудной томительной работы, униженный и оскорбленный, напуганный и растерянный, я открываю дверь, говорю «ку-ку», разуваюсь, снимаю верхнюю одежду, мою руки, вхожу на кухню и накалываюсь на острейший, холоднейший взгляд-лезвие – меня встречает безмолвие.

Моя любовь не говорит со мной. Ей, видимо, был нужен реалист, абсолютный чемпион по карьерному альпинизму, а достался я – причина и воплощение всех ее бед и невзгод, ее затянувшийся кризис. А ведь все очень хорошо начиналось. Я даже не могу понять, когда все пошло не так. В какой момент наших жизней она приняла обет молчания и решила забыв – убить меня? Может, я все-таки умер? И живо ли то, что принято называть любовью? Забыл ли я это чувство, да и знал ли его? И, все же, я уверен, что знал и даже знаю до сих пор. И не по наитию, а осознанно, ясно ощущая его и видя воочию. Только вот чувство это не хочет и знать меня, лишь бросает укоризненные взгляды, явно смакуя тайную, давно позабытую обиду. Похоже, что эта тайна так и останется неразгаданной.

Она пожертвовала ради меня многим, я взял на себя эту неописуемую ответственность и подвел. Молчание можно понять.

Но разве не было жертв с моей стороны?

Разве любовь – это не всегда жертва?

Каждый день я надеюсь, что когда я вернусь домой, то вновь увижу ее улыбку. Большего не прошу и не надо.

Грубость, холод, монолитный, беспросветный, непоколебимый и уверенный в своей правоте. Когда далеко небезразличный тебе человек таким образом ранит тебя – это ли не самое страшное ранение? Я говорю: да. И никто не способен меня  в этом переубедить. И я не буду оригинальным, если также скажу, что зачастую мы понимаем, что любим лишь тогда, когда теряем любимых, но это действительно правда. Больно до ужаса и отчаяния. А обиднее и невыносимее всего то, что она не хочет признаться себе в том, что более всего мы ненавидим в людях то, что более всего мы ненавидим в себе.

Вся моя ненависть направлена внутрь себя самого.

Вспоминая все пережитое – на душе становится еще печальнее и тоскливее. Недоумение растет до невероятности: как можно быть такими рассеянными, глупыми и слепыми расточителями и растерять все те неоднократно испытанные чувства, астерять святыню?.. Ведь не может же у них быть срока эксплуатации! Невзирая на индустриальную эпоху индустриальных чувств – это же смешно! Это невозможно, ибо родившись – чувство умрет вместе с человеком. И ведь я ясно вижу, что она в силах это понять и даже осознает это, но упертость и гордость не позволяют, их власть тверда. 

Давит нестерпимый груз недосказанного, недопонятого, недодуманного, незавершенного, давит бесконечная растерянность перед жизнью и невероятная бездна страха перед ней.

Уйди от меня моя любовь – неминуемо погибну. В период максимальной близости к опасности необратимого – все сомнения в искренности чувств улетучиваются, и это есть неопровержимое доказательство того, что любовь жива.

Не сердись на меня, милая

Прости.

***

Вы точно закашляетесь, мол, все это ребячество, и что взрослый человек так говорить не станет, но тогда – я дитя. Боже, да кто угодно, только не такой, как вы. Мне, конечно, осталось не долго, но я все еще жив.

Смейтесь, смейтесь. Смейтесь и кашляйте. Вам так более всего комфортнее.

***


Я проношу свое тельце сквозь тесную пустоту улиц, сквозь чудовище зданий, веток метро, стен и картона лиц. Человек, сам себя загнавший в силки города. Вакуум [обведи это слово-ключ]. Автомобили, движимые паразитами-водителями и набитые такими же жалкими паразитами-пассажирами, будто звери, напуганные нашей великой отдаленностью, нашим великим отвержением природы, кидаются в сторону паразитов-пешеходов – в мою сторону. Со всех сторон сверкает блеск изящного лоска черноты глянца полиэтиленовых пакетов: «Ты лучший! Ты уникален! Этот мир принадлежит тебе!» Паразиты жрут паразитов. Чтобы самому выглядеть меньшей дрянью – давить уже совсем немыслимую, неспособную для жизни неописуемую дрянь. Вот он – второй ключ [обведи его]. Скрывать свою распущенность – вот высшее проявление красоты. Я все глубже проникаю в воронку городских чудес – высшее проявление покорности, смирения и слабости. И абсолютно точно сказано, что смирение суть убежденное отчаяние. «Входите тесными вратами. Тернист путь праведника», – твердит нам глянец. Извилист, полон боли – лишения закаляют характер. Я смирен: не вкусив золоченых плодов – я прошу хлеба. Я городской монах-невротик, я просто бреду в свою келью.

Где же ты, дверь, которой я ошибся?

Взгляни на жизнь без страха и тревоги [обведи это], и тебя не поймут и, следовательно, сначала засмеют, а потом испугаются, выставят оцепление и затравят. Ты станешь опасен.

С каждой секундой мы становимся все более и более жалкими, достигнув дна – проваливаемся еще глубже, все дальше и дальше, навстречу нашему гнилому смердящему существу, хоть порой и кажется, что абсолютный низ уже достигнут. Как видите – предела нет. Но к принятию своей чудовищности, своей мерзостности, к осознанию того, насколько ужасен человек и насколько он иррациональны как вид – мы не приблизились ни на шаг. Мы уже изначально на Земле чужие. Мы давным-давно сами себя загнали в угол, своим рождением отравили, ох, если бы только свое существование, но при этом мы все равно возводим на Земле НАШИ порядки. Это все НАШЕ. Мы отгораживаем реки заборами, вколачиваем их в гранит, бьем небо зарядами, бешеными псами кидаемся на золотой след [время смеяться и кашлять уже давно пришло]... и совершаем роковую ошибку считая, что подчинили себе стихии и заняли вершину мира, ведь на самом деле – МЫ ЗДЕСЬ НИКТО! ОШИБКИ! Природа просто медленно, в упорном великом спокойствии молча выжидает момент, она пронизывает нас насквозь, где бы мы ни были, и ждет сигнала, а когда он будет дан – ты не сможешь убежать, и не сможешь спрятаться. Породившая человека Мать Земля стала теперь опасна для своего же творения.   

Мать опасна для своих детей.

Дети же – смертельно боятся и гибнут от рук матери. Животное, которое смертельно боится своей изначальной (и потому естественной среды обитания). Абсурд [обведи это слово].

Я развлекаю себя фантазиями о том, как на улицы врывается смертоносный поток танков и грузовиков, начиненных вооруженными паразитами в масках: все начинают кричать, метаться из стороны в сторону, щелкая по асфальту лапками; звучат выстрелы, истеричная мольба, стоны, хохот, визг, хруст, взрывы; паразиты выбрасываются из окон, укладываются под гусеницы танков; уличный оркестр играет вальс, срывающийся то на канкан, то на туш, то на набат. От верной гибели в гуще карнавала броуновского движения безумия улицы меня спасают двери моего второго дома [негласное, но обязательно определение], моей кельи – я снова на работе. Менее суток назад я чуть было не погиб на другом поле брани – на ковре у Пана, мое эмоциональное состояние еще не пришло в [относительную] норму. Кто ж знает, зачем я обрек себя на это добровольное [?] мученичество? Ради каких благих целей? Я проношу свое тельце сквозь стекло дверей и турникет, мельком взглянув на прискорбно-властный облик охранника: общество делится на тех, кто загнан за забор и на тех, кто стоит у выхода с оружием в руках. Правильно говорят. С другой стороны холла мне машет и улыбается Немо – хорошо сложенный седобородый малый в затертых джинсах, заплатанной байковой рубашке и в старых походных ботинках, давно не видавших ничего, кроме кафеля и асфальта; таких, как он, мы обычно не замечаем, в то время как они находятся прямо перед нашим носом или же у нас под ногами. Маленький человечек с большим добрым сердцем, знающий все окрестные, и не только, леса даже лучше, чем свои пять пальцев, но заплутавший на дороге жизни. Маленький улыбающийся человечек в большом безликом муравейнике. Один из немногих людей среди насекомых.
– Доброго тебе утра, бродяга! – громко приветствует меня Немо, на ходу перекладывая швабру из правой руки в левую и протягивая мне ладонь.
– Привет, Немо! – я действительно рад его видеть. Неподдельно улыбаюсь и отвечаю на рукопожатие – Как оно?
– Да чего мне беспокоиться – все преходяще! – смеясь, отвечает Немо, по-ленински вскинув руку. – А как ваше ничего?
– Ничего, – пожимаю плечами я.
– Ладно, легких цепей тебе, еще увидимся,– легонько смеясь подмигнул мне Немо и вернулся к своим делам.

А я к своим.

***

Так вышло, что за свою жизнь Немо успел сменить бесконечное множество профессий: работал почтальоном, дворником, поваром, уборщиком, экскурсоводом, собирал металлолом и тару, трудился санитаром, разнорабочим, комбайнером, воспитателем в детском саду, библиотекарем, матросом, путейцем... списку нет конца. «Есть у меня один старый приятель, много лет назад служивший на общественных началах смотрителем ливней, снежных бурь и инспектором лесных троп, так вот он однажды предложил мне свою должность, но я счел себя недостойным занять его место, и согласился только на то, чтобы служить ему надежным помощником. За этим занятием я провел множество прекрасных лет, время от времени то уходя, то возвращаясь вновь». Все эти навыки Немо приобрел в бесконечных скитаниях по земному шару; в погоне за мечтой осмелившись оставить след своего ботинка хоть бы и в самой далекой и недоступной пещере, в которой не бывал не то что ни один человек, но даже ни один бог.

В юности Немо, скользя по накатанной, все же получил высшее образование, но, пробудившись, наконец, от вечного сна, даже не стал брать в руки диплом, сказав, мол, если хотите, то можете забрать его себе, кто угодно, мне не жалко... может, он кому-нибудь еще пригодится!.. И вызвал этим поступком отчаянное непонимание, смех и звон цепей сверстников и преподавателей, но злость и негодование, страх, катастрофу надежд и планов, и отчаяние родни. Из дверей университета, не взяв с собой ничего, кроме рюкзака и непоколебимой веры в бесценность, величие и великолепие жизни, Немо решительно снялся с якоря в продолжительную одиссею, продлившуюся всю его жизнь. Дом – дорога. Компас – святая мечта. Красота духовной чистоты. Святая простота. Взгляд на жизнь без страха и тревоги, но с любовью и детской нежностью. Свобода [но нужна ли она тому, кто не является рабом?]. Остановился Немо только сейчас, будучи бесконечно счастливым, попав-таки в подлую западню кафеля и бетона.

Немо уже сравнительно давно живет в старом полуразрушенном доме под снос. Внутри нет ничего, кроме оснащенного спальным мешком матраца, стола, трех неродственных стульев, старой гитары, видавшего виды рюкзака, шкафа да пыльной стопки дневников с различного рода записями. Зарубки былой жизни, которые так и сгниют в углу, никогда не увидев свет, хоть и могли бы принести пользу многим. Даже сам Немо до конца не понимает их ценность. «Да ну их, только на растопку!» – обыкновенно отшучивается автор, иногда в особом расположении духа читающий выдержки из своих творений немногочисленным избранным. Электричества в доме, конечно же, нет. «Да зачем мне оно? Только нахлебников народа кормить...» Действительно, привыкший к лишениям Немо, человек, для которого жертвы стали радостью [да и разве это жертва?], он не испытывает в этом никакого неудобства [скорей наличие электричества можно было бы считать неудобством], довольствуясь лишь керосиновой лампой. Вода попадает в дом исключительно в канистрах и подобных им емкостях. Импровизированная печь-буржуйка топится остатками соседних домов. У Немо практически нет книг: «На этот случай есть то, о существовании чего люди стали, к великому сожалению, забывать – это библиотека! Да и поистине великих книг не так уж и много...» Свою домашнюю обстановку хозяин находит забавной и даже иногда, шутя, называет себя хемингуэевским стариком: «Только вот лодки у меня нет, и рыбы такой мне уже, скорее всего, не поймать...»

Окрестности лагеря (так называет свое жилище сам Немо) медленно поглощает зелень – Природа возвращает себе то, что принадлежит ей по праву. Некогда крошечные домашние садики теперь же властвуют в полный рост. Через дорогу от приюта скитальца доживает свой век старая церковь: стены увиты вьюном, сквозь прохудившуюся крышу растут деревья, на чердаке обрело дом множество птиц; это здание придает улице особую красоту и привлекательность, особенно во время дождя. 

Когда-нибудь на этом месте возведут новый жилой район. Так желаемые многими бетонные клетки будут настолько доступны, что жить в них сможет лишь только продавший себя несчастный, ведь другого выхода, якобы, нет. Дома, заселенные заслуживающими сострадания бездарными нео-эзопами. И никому из них не дано понять и, тем более, испытать счастья насыщенной, чистейшей простоты жизни Немо.

***

И вот я, собственный свой паук, везу свое тельце в лифте, смиренно стремлюсь к сердцу эпидемии, к эпицентру абсурда [снова обведи это слово] и безумия жизни. Чем ближе цель, тем сильнее слышны взрывы и топот голосов, больше похожие на крики горящих заживо.

Двери лифта открываются – меня обнимает пламя. Я двигаю свое тельце по направлению к келье. Мои мысли начинают работать в такт стучанию лапок моих коллег по клавиатурам. Кто-то смеется. Кто-то пакует вещи. Кто-то пьет кофе. Кто-то готов убивать из-за потерянного [нет, не времени] степлера. А кто-то по имени Александр Прозак просто хочет впасть в анабиоз до конца рабочего дня. Жизнь идет своим чередом. Этаж расчерчен сеткой рабочих мест: размноженные загоны для скота с одинаковыми календарями, одинаковыми фотографиями в одинаковых рамках, с одинаковыми телефонами, одинаковыми компьютерами, одинаковыми столами, одинаковыми креслами и с одинаковыми телами в этих креслах. Одинаковая работа. Одинаковые мысли. Одинаковая жизнь.

Я взгромоздил свое тельце на рабочее место и уже практически достиг слияния своего разума с разумом вселенной, но вдруг визг пилорамы сотрясает воздух – и меня выбрасывает в реальность. Это голос Анны Геббельс, типичной редкостной суки, да простят меня все божества этого мира. Не останавливая пилораму, Анна раздает всем счастливцам сегодняшние чрезвычайно важные задания, миссии, квесты. Вы счастливец? И я счастливец! Мы – счастливцы, давайте все вместе скорее обнимемся! Морщась и передергиваясь от отвращения, я бьюсь в кресле, боже, как это невыносимо.
– Прозак, вы снова опоздали и где ваш галстук? – заскребла Анна. «Господи, да я вообще не опаздываю, безмозглая ты скотина!» – рявкнул я про себя, не прекращая морщиться и передергиваться.
– Вы выполнили просьбу [так это называется?] господина Пана? Вы ведь больше не хотите бесед, подобных недавней? – я слышу лишь визг.
– Позвольте подтолкнуть ваш снежный ком, Александр. Удачного дня, – самоутвердилась Анна и, самодовольно улыбаясь и виляя бедрами, продолжила свой крестный ход в соседнюю келью, соседний загон. «Лучше забей этот ком Пану в зад, тупая ты мразь», – подумал я и сказал:
– И вам удачного дня, госпожа Геббельс.

Но эта сука не слушала – ей было глубоко наплевать. «О-хо-хо – я оплот лицемерия!» – торжествовало мое смиренное монашеское эго.

Я прекращаю морщиться и передергиваться и возобновляю попытку слияния своего разума с разумом вселенной.

***


Безжалостно разорвав слияние, репродуктор жизнеутверждающе сообщил:
– Александр Прозак, господин Пан ждет вас в своем кабинете немедленно.
Коллеги ликовали: «Что, Прозак, доигрался? Ха-ха-ха, революция! No pasaran!  Ха-ха-ха! Пора прятаться в леса, партизан долбанный! А где твой бездомный друг? Хватай за компанию своего бомжару-нищеброда, умник! Ха-ха-ха!.. Неудачник!» Но смех вскоре утих, ибо репродуктор способен произносить не только мое имя, и все это прекрасно осознавали. Я широко улыбнулся своим преданным друзьям. «Брошу все к черту, плюну ему в лицо, и больше никто никогда меня не увидит!» – подумал я, прекрасно понимая, что смелости на это у меня все равно не хватит, и с покорным смирением понес свое тельце на ковер.

***


Удушье наступает еще за несколько шагов до пункта назначения. Постучавшись и услышав болезненно знакомое «войдите», я вновь открываю дверь [врата] в кабинет [дворец, храм, склеп] господина Пана. Нашего великого божества, творца, покровителя, отца, повелителя, верховного милосердного судьи, нашего личного Пилата-палача. Я ступаю на брусничного цвета ковер, который чистят так тщательно и так часто, как не чистят все ковры в этой стране вместе взятые. На первых порах моя близорукость оберегает меня от шока, но с каждым шагом облик Пана становится все более различим, и шок постепенно берет свое. Я мельком бросаю взгляд на бесчисленные грамоты, сертификаты, дипломы и фотографии, рассыпанные по стенам кабинета: Пан и Большая Шишка, Большая Шишка и Пан, Пан на курорте, Пан на охоте, Пан режет ленту, Пан и дорогой автомобиль, дорогой улыбающийся Пан и унылые дети приюта, Пан и яхта, Пан и породившее его существо, Пан – молодец, Пан, Пан, Пан. Господи боже. Мягкие кожаные кресла, рассредоточенные по углам, похожи на быков – так и норовят кинуться, а я отвратный матадор. Пан отодвигается от стола, закидывает ногу на ногу и потирает руки. Его пепельный жилет под цвет усов вызывает рвоту, ровно так же, как и гель на его волосах. Он не носит очков, неужели зрение не подводит? Линзы?.. я почти в его лапках.
– Здравствуйте, господин Пан...
– Вы, должно быть, хм... – перебивает меня великое божество.

Пан наклоняется над лежащей на столе бумажкой, кожа кресла хрустит под его роскошными наглаженными брюками. Пан читает заметку, сопровождая чтение движением пальца.

– ...Александр Прозак... – Пан делает вид, будто он что-то вспоминает, – ах, да, конечно, Александр, пожалуйста, присаживайтесь. – Пан указывает ладонью на стул.
– Благодарю, – псом отзываюсь я, словно бросаю скомканную бумагу в мусорную корзину. Под моими ненавистными типичными брюками кожа не хрустит.
– Я, собственно, вот по какому поводу вас пригласил... – Пан встает и начинает медленно двигаться к окну. «Пригласил», ха-ха, в гости я пришел, как это мило.
– Понимаете, Александр, – Пан подходит к окну вплотную и устремляет свой орлиный взор в панораму улицы, – дело в том, что на сегодняшний день мы с вами трудимся во благо ведущей корпорации на рынке банковских услуг, – Пан жестикулирует отражению в зеркале, – а банковская сфера – это особая отрасль бизнеса... – он говорит чрезвычайно размеренно, будто заново подбирая слова к уже давно заученному наставлению.

«Мы с вами» – вы слышали это?
– Особая, – Пан делает акцент на этом слове, – отрасль, прошу обратить пристальное внимание на эту фразу...

На секунду мне показалось, будто в комнате играет музыка. Что-то классическое. Громогласный струнный оркестр. Нечто торжественно-воодушевляюще-подавляющее. Гимн новой жизни. Дорийский лад на новый манер, а Пан – яростный, вдохновенный, самоотверженный дирижер, задает ритм величайшим свершениям человечества. Нас ждет прекрасное светлое будущее, друзья, пока у руля, точнее – перед оркестром, такие восхитительные люди [читай – насекомые]! Тяжела непосильная ноша власть имущих! Тягчайший, каторжный, исполинский труд! Я изображаю внимание и заинтересованность, хоть и почти не слушаю – мне все равно, я слышал эти речи и производные этих речей из уст бесконечного количества людей бесконечное количество раз.
– Это означает, что мы несем огромную ответственность перед людьми: множество жизней находится, так сказать, в наших с вами руках... их счастье... их радость... – Пан сжал ладони, – мы обязаны делать все возможное, чтобы с этими доверившимися нам созданиями, не дай господь, не случилось никакой беды. Их горе – наше горе! Мы просто обязаны им помогать! Это наши дети! Фигурально, разумеется... – Пан сделал паузу, – Организация – это всегда организм, деятельность которого сознательно координируется для достижения общей цели, в нашем случае целью является поддержание жизненного тонуса и потенциала людей, помощь в создании необходимых условий существования. Чтобы осуществить поставленную задачу, необходима отлаженная работа всего организма, чтобы каждый орган ответственно и, порой, если это необходимо, самоотверженно выполнял свою функцию; чтобы не возникало никаких, так сказать, опухолей, паразитов или вирусов... Вот, например, одна из моих обязанностей – как раз не допускать этого возникновения... вы понимаете, о чем я, Александр?

Мне вспомнился Немо.
– Да-да, конечно, господин Пан, я все понимаю, это большая ответственность...
– Именно – ответственность! – Пан сделал акцент на этом слове, – ...уважаемый Александр... 
– Большая часть которой лежит на ваших плечах, атлант! Такие, как вы – кровь и жилы этого здания, этого организма, хе-хе! – раздался голос позади меня, я вздрогнул. Как я мог не заметить, что мы не одни в помещении? За моей спиной вальяжно растекся еще один жилет с многообещающим потенциалом лысины. Чувство, возникшее у меня в груди, тождественно тому, которое возникает перед твоим избиением: чувство необратимой катастрофы, злость, отчаяние, обида и тошнота. Складывалось ощущение, будто – это тоже агент, а за дверью ждут сигнала его сообщники [ждут команды «фас»], дабы взять меня под арест. Кто этот человек? Кто меня сдал?
– Именно, большая часть, – улыбнулся Пан, наконец-то повернувшись от окна в мою сторону, – и я прошу вас впредь не забывать об этом и каждый раз в период трудностей и сомнений вспоминать наш с вами разговор. – Пан переместился к столу. – Чаю, господин Прозак? [читай: «ты еще здесь, чернь?»]
– Нет-нет, что вы, спасибо...
– Тогда до встречи, не смею вас более отвлекать, трудитесь во благо и помните, что не стоит злоупотреблять визитами сюда. Ну а покамест я вас отпускаю, – по¬-театральному воодушевляюще сказал Пан, улыбаясь при этом так, будто я его ребенок, и он отпустил меня поиграть.
Я быстро встал и направился к воздуху.
– До свидания...
– Помните, господин Прозак – ответственность!
– Конечно, господин Пан, спасибо за наставления, до свидания.
Боже, как же я мерзок.
Я закрыл дверь.

***

Нет, меня выталкивает вовсе не страх. Это чувство иного рода. Это скорее отрицание, отвращение, неприязнь, непереносимость, несовместимость, отторжение. Вот, что душит. Может, это желание жить, та же сила, что выталкивает из толщи воды на поверхность и заставляет сделать вдох?

Часы сообщают мне об обеденном перерыве. Я, полностью осознав, ощутив и прочувствовав возложенную на мои плечи ответственность, беру куртку и спускаюсь в холл. Я – концентрат ответственности, я насыщен и переполнен ею, я – оплот этого монастыря. В поисках Немо я бреду в комнату тех. персонала. Внутри пахнет потом, перегаром, острой едой и табаком. Смеющийся Немо сидит в кругу жующих и гогочущих людей и о чем-то увлеченно рассказывает, хохот стоит такой, что чай рябит в кружках.
– Всем здрасьте и приятного аппетита! Немо, пойдем на воздух?
Немо срывается с табурета:
– Идем, идем, скорее... – он подталкивает меня к дверям, – я вам потом дорасскажу, чего вы разорались, бродяги... хе-хе-хе... главное – напомните! – полусогнутый Немо машет руками, словно взмывающая ввысь птица. Схватив джинсовку и набросив на голову засаленную красную бейсболку, он направляется к выходу, похлапывая меня по плечу.

Мы практически бежим из здания. Минуем прискорбного охранника, двери распахиваются, и нас обдает блаженной прохладой. Немо замирает:
   – Как же хорошо вот так просто дышать... и сразу жизнь становится не такой уж тяжелой ношей, правда? Эх, красота! – сделав глубокий вдох, Немо вновь хлопает меня по плечу, говорит «пойдем», и мы направляемся вниз по улице.
– Ну что, приятель, как твоя битва, а? я слышал приглашение по репродуктору.
– Да к черту. Мудак он, хоть я и не лучше.
– Ну-ну, что за негативные вибрации? Все преходяще! Сейчас подзаправимся, и мир станет краше, хе-хе! Ну!

Немо закашлялся.

– Совсем старый стал, пора ложиться в канаву да помирать, да? Так оно по современным меркам? Хе-хе. Пан, небось, тебе про коллективную работу песни пел да про отрасли бизнеса?
– Вроде того, да. – шмыгнул я носом.
– Ха-ха-ха, плавали, знаем! Тоже мне, коллективист... гениальнейший мотиватор! Ему бы с речами перед голодными беженцами выступать: «Мы одна семья! Мы едины! Мы команда! Мы организм! А теперь я поехал обедать...» ха-ха-ха! Не бери в голову, старина! Оно явно того не стоит!
– Да я и говорю – к черту его! – улыбнулся я.
– Вот  и правильно, хе-хе!

Мы купили в уличной забегаловке по паре бутербродов да по стакану чая и, сидя на скамейке и мирно жуя, наблюдали за снующей толпой. Немо кормил крошками птиц, периодически восклицая: «Ух, оглоеды!»
– Знаешь, как мы по молодости называли вот такой вот чай или кофе, горячие напитки, одним словом, которые на улице продают, на вынос? Гетто-батарея! Ха-ха-ха! – вдруг захохотал Немо.
– Ха-ха-ха, точно! Гетто-батарея... надо запомнить! – рассмеялся я в ответ.

...

– Видишь вон того парня? – спросил Немо, указывая картонным стаканом в сторону лощеного молодца, что-то визжащего в телефон, – Держу пари, он недоволен тем, что просрочил подарочный сертификат в спа и вызвал тем самым неописуемый гнев своей анарексичной женушки, и теперь вечером его ждут ремень, крупа в углу, тысяча ударов плетью, пять лет расстрела, урановые рудники и растерзание собаками – приговорен! Ха-ха-ха!.. чего-то я сегодня слишком злой какой-то... ну и ну... а как там твоя красавица, все молчит?
– Молчит, Немо, молчит, – вздохнул я, еле выдавив из себя ответ.
– Эх, молчит... ничего, дружок, это ничего, это, я думаю, надо пережить, все бу-у-удет, – со стариковской добротой, будто напевая песню, ответил Немо, похлопав меня по колену, – женщины! Не понять их нам, не понять, друг мой, никогда не понять! Остается только ждать и терпеть это легкое, так сказать, недопонимание, хе-хе. Все равно падем к их ногам! А твоя дама сердца, твоя Беатричче любит тебя, иначе бы давно ушла... ей-богу, любит, я знаю и верю в это, друг мой, я знаю и верю, ведь иначе же быть не должно! – Немо говорил со всей своей безгранично искренней добротой. – И ты бесконечно люби ее, дружище! Не смей сдаваться!
– Да я и не смею... – ответил я.
– Ну и вот! Хватит хандрить, хандрой ситуацию не исправишь! Ну!
– Спасибо, Немо... Может, по мне не видно, но я правда очень благодарен тебе, просто не могу выразить это словами... верь мне... Вот ты – Человек! А человека сейчас днем с огнем не сыщешь, знаешь? Вот как!..
– Да полно тебе, – замахал вдруг руками Немо, перебив меня, – хватит старого дурака смущать, краснею тут из-за тебя, толпе на потеху... мыслью растекся, понесло, а ты поощряешь!.. разболтался, старый дурак... А ты что, Диоген что ли, людей с огнем искать собрался, а? хе-хе... – вскинув руку, Немо посмотрел на часы. – Пошли, труба зовет, пора к станку, под бок к папаше, хе-хе...

Мы побрели обратно.

***

Встав перед зеркалом, Пан туго затянул галстук, привел в порядок усы и прическу, проверил зубы на предмет инородных тел, и, убедившись, что все в порядке, направился в сторону шкафа. Напевая себе под нос что-то воодушевляющее, Пан почистил и переобул туфли, надел легкое пальто. Взяв дипломат и оглядев кабинет, Пан еще раз посмотрел на свое отражение в зеркале, выдохнул и неспешно, но уверенно двинулся к выходу, широко улыбаясь и периодически бросая встречным коллегам снисходительное «до свидания» (если при этом он еще и добавляет имя человека к которому обращается – счастью и экстазу сотрудника нет предела). Выйдя на улицу, Пан потянул воздух: вечерело, снующие прохожие и автомобили спешили домой, к ужину, к телевизору, мягкой теплой жене и дивану, еще один день, полный свершений, побед и занятых высот подходил к концу, разве это не прекрасно? Довольный Пан направился к стоянке. Сиденье роскошного автомобиля встает на место кресла в кабинете. Комфорт – важный жизненный аспект, ведь именно ради него люди затевают войны; поступаются всеми возможными принципами, идеями; отрицают мораль, честность, доброту, какую-то мифическую, выдуманную, никому не нужную любовь... любовь может быть только к комфорту! Любовь есть комфорт, именно ради него человечество пашет в поте лица до самой своей бессмысленной некомфортной смерти [но и ее нужно стремиться сделать комфортной], так и не достигнув столь вожделенного абсолюта... Все царства за комфорт! Благородно загудел двигатель, забормотало радио (шли новости). Пан помчался домой.

Проходит не более пятнадцати минут, и он уже прибывает в пункт назначения. Успешные люди пробок не ведают. Просторный гараж проглатывает автомобиль. Наш покорный слуга глушит мотор, радио замолкает. Следующая цель: кресло в гостиной. Покинув гараж, Пан попадает в прекрасно убранный дом: брусничные стены украшены изумительной коллекцией картин, предметы мебели исключительно эксклюзивные; кожаные диваны и кресла так и манят в свои объятия, повсюду несметное количество техники, имеется приятный бар, пара скульптур (репродукции Врубеля и Родена); воплощение типичного представления об успехе и комфорте гармонично дополняет мягкий приглушенный свет. Но как только проходит ослепление, ты начинаешь понимать, что чего-то не хватает, какой-то жизни...
Пан тоже это бессознательно ощущал. Он давно уже думал, что, может, стоит, например, завести семью? Но ведь семья... нет ничего страшного в ее отсутствии, это далеко не для всех, как, например, высшее образование или лидерство. Это нужно не каждому. Да и если ее нет сейчас, то ведь это вовсе не значит, что она не может появиться потом, только вот когда... Да и вообще, практически все великие умы, практически все великие представители человечества  наслаждались одиночеством, все в порядке. У классиков, например, слово «семья» очень часто, даже едва ли не всегда употребляется в сочетании со словом «обременен», это тоже является пищей для размышления... черни не понять.

Кстати о пище. Пан аккуратно убирает пальто и ботинки в шкаф, плывет к бару, по пути посетив восхитительную уборную, и наконец-то достигает цели: удобно устраивается в кресле, рядом с которым теперь располагается аккуратный столик с закусками и выпивкой. В телевизоре вспыхивает картинка какого-то делового канала, предназначенного исключительно для исключительных.

Вдруг ухо хватается за неопознанный, чуждый этому пространству, но такой желаемый отзвук. Что же это? Может, кто-то пришел? Пан срывается с кресла и рвется к двери, боясь опоздать. Замки – скорее, может, еще не поздно, постой, постой, время! Скорее, замки! Секунды бегут, Пан распахивает дверь – улица ударяет в лицо вечерним пожаром, крыльцо впивается в босые ступни, где же ты, где же? Телефон! Дверь захлопывается, руки хватают трубку – алло, алло! Гудки, алло, кто-нибудь, алло!

Эфемерный отзвук безвозвратно рассеивается – пространство не принимает его. Конец. Лишь разбавленная пламенем телевизора да тяжелым дыханием и мыслями Пана тишина. Причудилось что-то, причудилось, схватило за нос да потрепало, потаскало, даже как-то совестно и стыдно... Это ничего, это пройдет, такое бывает, было и еще будет... звон, звон, звон...   Пан растерянно осматривает свой быт. Картины в грузных попытках давят себя из рам. Какой-то хохот, истерика, лязг. Скульптуры на миг кажутся еще более живыми. Причудилось, эх, причудилось... Все прошло, все миновало, спокойно, друг, отдышись, все хорошо, все в порядке... Все в норме.

Пан пусто опускается в кресло.

Пан выпивает свой первый стакан.

***

То была пятница. После ксерокопии выходных я в очередной раз вернул свое тельце на соответствующее персональное место у конвейера, дабы оно выполняло свой долг, свое предназначение. Я посмотрел на часы – время старта крестного ходя пилорамы уже пришло, но кроме копошения насекомых ничего не было слышно. Вот тут-то я и заподозрил неладное.

Вот так всегда: ты люто ненавидишь эту топь, это трагичное недоразумение, что часто скрывается под маской жизни, желаешь все изменить, но в тот момент, когда ты, движимый либо своими слепыми внутренними силами, либо удачной комбинацией внешних обстоятельств, упираешься лбом в пожарный выход – тогда ты сразу же вновь проваливаешься в бездну своей животной сущности; тебя обволакивает сырой первородный страх, и ты уже больше не видишь той двери и, поджав хвост и безудержно дрожа, со всех ног бросаешься обратно в темноту к теплу зарева твоих мечтаний и надежд. Ты придаешься ласкам этого ледяного огня, восхищаешься низким, таким, что не разогнешься, каменным сводом, воистину наслаждаясь уютом привычного постоянства. Я есть действительное воплощение бесконечной боязни перемен и самое страшное, что при этом я всем сердцем жажду начала новой жизни, этого великого источника всех благ, или хотя бы нового ее этапа. Позволь прильнуть к тебе! Избавь меня от страха! Помоги побороть его!
Но сегодня я слаб. 

Вскоре я становлюсь обладателем ответа на вопрос, в чем же суть этого «неладного», что же меня ждет, куда пропал мой родной крестный ход?
Да, ответ не заставил себя долго ждать.

Вся беда заключалась в Анне Геббельс, а точнее – в ее отсутствии. Никто не придавал никакого значения тому, почему ее нет: может, она заболела? Может, она навиляла бедрами на крестный ход более высокого уровня? Может, ее уже пора канонизировать? Где же наша Жанна Д’Арк? Это не важно. Это никому не интересно. В данный момент все мозговые усилия, все внимание, весь интерес сводятся к вопросу о том, кто же займет место этой переменной? Кто теперь поведет нас? ЧТО ЖЕ С НАМИ БУДЕТ? НА КОГО ТЫ НАС ОСТАВИЛА, СВЯТАЯ АННА?

Боже, храни всех нас.

Перед нами возник человек. Он был одет в нелепый жилет, а голова его обладала многообещающим потенциалом лысины. Да, это был тот самый таинственный незнакомец, не сразу замеченный мною во дворце Пана. Жилет широко распахнул руки, так же широко улыбнулся и немедленно представился. Но никто даже не подумал сделать хотя бы попытку осмыслить произнесенную им комбинацию звуков, все интересовало вовсе не это, а лишь последствия замены переменной. Я, разумеется, исключением не был [ну а ты будто был бы].

Далее Жилет объяснил суть своего пришествия, суть своей миссии: какие цели он преследует и как эти цели соотносятся с целями корпорации. Спросил, есть ли вопросы. По-видимому, внутренне ликуя услышанной тишине – снова раскинул руки и стремительно зашагал в свой свежеобретенный кабинет, хлопнув мимоходом меня по плечу. Я воспринял это как сигнал «за мной/ к ноге/ рядом», встал из-за стола и понес свое тельце следом.

***

Мы вошли. На двери все еще висела табличка с именем из минувшего прошлого. Комната ничем особо не отличалась от наших монашеских закутков, разве что была немного побольше, посветлее и вместо перегородок стояли гипсокартоновые стены. Большую часть свободного пространства занимали разбросанные повсюду коробки с бумагами, папками, файлами, канцелярской утварью и прочим непонятным хламом. Складывалось впечатление, что никто даже не смел подумать о том, что все это можно разобрать или хотя бы облить бензином и сжечь. Из-за преобладающего серого цвета казалось, будто бы все вокруг покрыто несколькими слоями многовековой пыли. Отчасти так оно и было. Как только мы попали внутрь, Жилет, не оборачиваясь, махнул рукой: «закрой дверь», сдернул галстук и бросил его на стол. Расстегнул жилетку, верхние пуговицы на рубашке и закатал рукава. Одним словом – основательно преобразился, словно сбросивший кожу змей. «Садись», сказал он мне и показал ладонью на стул, я сел. Затем, истекая потом и что-то бормоча себе под нос, мой очередной начальник подошел к шкафу, извлек бутылку чего-то крепкого и два разных стакана. Один из них, тот, что был побольше, он на ходу наполнил и тут же опустошил: «ух, твою мать!», – а второй поставил напротив меня. Я накрыл стакан рукой:
– Нет, благодарю.
Жилет пожал плечами:
– Как знаешь, – и выпил еще, затем убрал стаканы и бутылку в шкаф и наконец-то сел за стол.
– Ух, твою мать... у-у-у-х... – он пригладил остатки волос, развернулся в пол оборота и открыл настежь окно, что находилось ровно за его спиной. В лицо мне ударил холод. Хозяин кабинета достал сигареты, спросил, буду ли я:
– Я не курю, спасибо.

Жилет снова непонимающе пожал плечами, закурил и жадно затянулся во все свои обглоданные легкие. Передо мной сидел уже явно не тот человек, что только что улыбался в коридоре.

- Фух... – облегченно выдохнул мой собеседник, обдав меня основательным шматом дыма, – какой-то ты странный, ты, случаем, не из этих, ну... там... «реальность – это иллюзия, вы живете во лжи, уверуйте в Спасителя...», нет? 
– Да нет, – удивленно ответил я, не чувствуя ни доли той внутренней ряби, характерной для разговоров с людьми, что стоят повыше.
– Хм... а, может, ты носишь белье своей мамаши, пока она не видит, или еще чего такого?..

Я молчу.

– Ну и слава бо... кхм... хорошо... – Жилет жадно курил, сбрасывая пепел в кружку с остатками кофе. – Знаешь, жизнь охренительно странная штука... она наполнена всякими там загадками, парадоксами, тайнами... вот, например... всегда, даже, сука, когда мне холодно – у меня потеют ноги! Да что там ноги – я, нахрен, весь обливаюсь потом! Как сраный Ниагарский водопад!.. дерьмо какое-то, тебе так не кажется?!..
– Да, неприятно довольно-таки...
– Да это не просто неприятно, это охренеть как неприятно!.. Приходится всюду таскать сменные рубашки, носки, трусы даже, твою мать, трусы! Будто ты какой-нибудь гребаный обгаженный калека или инсультник!.. не, я ничего не имею против калек и инсультников, но это правда говно какое-то...

Жилет утопил окурок в «пепельнице», снова развернулся в пол оборота, вслепую выплеснул содержимое кружки на улицу и закрыл окно. Я начал медленно согреваться. Жилет встал, разогнал остатки дыма рукой и направился к шкафу, раздеваясь на ходу по пояс и демонстрируя свой отнюдь не маленький живот. Отыскав чистую рубашку – надел ее, потом сменил носки и обувь.

– Ты посмотри, я, как тупорылый первоклассник, даже сменку ношу, ХЕ-РО-ТА!.. ты так не думаешь?

Я сижу молча.

Жилет вернулся на свой трон, надел галстук, причесался. Он снова в форме, его не трясет, Ниагарский водопад превратился в пустыню Гоби.
– Видишь, какое гениальнейшее управленческое решение родилось в светлейшей головушке нашего господина Пана, а? Охренительное просто, мать его!.. Я из этой жопы уже лет десять не вылажу, как кобыла в шахте – дышу дерьмом и света белого не вижу!.. Мне тридцать три, прикинь? Я, сука, наверное, за всех вас, мудаков, страдаю, за весь сраный свет, за каждую тварь, виноват в каждом прыще на каждой жопе, черт!.. не обижайся... Нервишки, знаешь ли... Не особо хорошо выгляжу, не правда ли?
– Работа такая, видимо, – выдавил я.
– Да, твою мать, работа! Любимая моя работа! Дом мой, сука, родной! Пристань моя! На тебя уповаю! Как бы я выполнял свой долг – кормить двух троглодитов и содержать ленивую страшную шлюху, которую все почему-то называют моей женой?!.. Что бы я делал, если бы не ты, о, РАБОТА!.. ты женат, а?
– Да.
– Ну и дурак!.. черт... мы с тобой в одной команде, добро пожаловать в наш клуб!.. Тебе сколько лет? Под тридцатник где-то, да?.. Ты не на меня сейчас смотришь, ты в зеркало, сука, на себя через несколько лет сейчас смотришь!.. ТВОЮ, – Жилет ударил кулаками по столу, – МАТЬ!.. СУКА! – снова удар. Повисло молчание.
– А ты чего хотел-то? – вдруг мертвецки спокойно поинтересовался мой собеседник.
– Да, вроде, это вы меня вызвали... – немного растерянно ответил я.
– Да нет, ты сам пришел, – ответил мне Жилет.
– Ну, я пойду тогда?
– Ну, иди... ты... это... заходи, если что...
– Ладно.

Я вернулся в келью.

***

Честно говоря, этот человек основательно меня встревожил, даже напугал. Я был взволнован вовсе не его судьбой, вовсе нет – я привык думать, что каждый волен выбирать свою дорогу самостоятельно и незачем проявлять сострадание о чьем-то, с твоей точки зрения, неправильном образе жизни или решении, даже, если объект предполагаемого сострадания сам недоволен ими. Да и что значит «неправильном?» оценочность в этом вопросе, на мой сугубо личный и филистерский взгляд, недопустима. И если я не верю в это, то хотя бы пытаюсь верить, пытаюсь убедить себя в искренности этих суждений, в их честности по отношению ко мне самому.

Так вот, я был взволнован следующим: как только я вернулся на свое место, то буквально физически осознал, что все то, что казалось бесконечно далеким, нереальным и недостижимым, как подросток не хочет осознать то, что ему тоже когда-нибудь будет тридцать, что ему тоже суждено умереть – все то далекое уже не просто перед носом, а уже частично позади! Я наконец-то полностью, до конца прочувствовал тот факт, что на самом  деле я уже внутри этого недостижимого, далекого и нереального. Это то же самое, что если бы я шел в пустыне и не замечал, что вокруг-то не барханы, а громадный смердящий труп мегаполиса. Речь идет, конечно же, не о возрасте – это смешно, хоть и тоже существенно важно, а вот о чем: когда ты молод, тебе кажется, что еще полно времени все изменить, что впереди еще целая жизнь – не стоит торопиться, завтра все исправлю, но однажды ты просыпаешься утром, или, как в моем случае, выходишь из кабинета очередного начальника, и ясно чувствуешь и понимаешь, что время-то, в сущности, прошло, а ты и не заметил; ты уже прочно увяз, зацементировался, обрюзг, пустил корни, обосновался в том болоте, из которого планировал бежать и поражение которому даже в мыслях не мог допустить! Причем и поражение-то было вовсе без боя – все сопротивление ты отложил на завтра. И вот ты ясно осознаешь, что все то, что тебе чуждо, все то, что тебе отвратительно, все то, что ты ненавидишь [не понимаешь] – это уже часть тебя и ты уже часть всего этого, и оно тебя не отпустит! И что самое смешное – так было всегда, просто иллюзия неподобия рухнула. Ты думал, что потом станет лучше, нужно просто терпеливо подождать, ты же не такой, как все остальные, тебя судьба отметила своим перстом, ты же богом целован, НО ПОТОМ-ТО УЖЕ НАСТУПИЛО! Потом – это уже сейчас! Никто тебя не целовал! ДОБРОЕ УТРО! А все вокруг и ты остались такими же, и нет надежды на изменения! И только ты всему виной! А ведь еще так хочется жить, еще так хочется претендовать на мифическое счастье, на этот золоченый пряник, а время-то ушло! Ты увяз – все, конец! Занавес опускается, а ты все еще наивно пытаешься вцепиться взглядом хоть во что-нибудь, что так стремительно ускользает по ту сторону сужающейся щели и навсегда остается там – не позорься, глупец! Не продлевай агонию! И ты ведь не раз думал о том, что когда-нибудь весь этот ужас настигнет и тебя, но тогда-то ты, конечно же, будешь уже готов и победишь саму жизнь! Ты верил в невозможность поражения, но веры-то мало... Господи, неужели до конца своих дней я буду вынужден терпеть весь этот ужас? Неужели мне никогда не стать одним из тех смельчаков, одержавших победу? Почему, когда судьба дает тебе реальный шанс сделать то, что ты считаешь нужным, сделать это так, как хочешь ты и никто другой – ты все равно дальше плывешь по течению. Мечтаешь, мечтаешь... а когда появляется возможность воплотить мечту – делаешь все наоборот: так, как сделал бы кто угодно, но только не ты. Своей ли жизнью я живу или это меня живут? Своей ли дорогой я иду или же дорогой отца, матери или соседа? Получается, что все мы снова и снова проживаем одинаково чужую и чуждую нам фальшивую жизнь, одну на всех. Братская могила. Как должно быть эгоистично и безжалостно тогда выпускать своих детей в этот мир, на этот полигон, зная, что их ждет та же участь – та же растерянность в окружении наших лучших друзей: жестокости, ненависти, алчности, жадности, зависти и безрассудства? Снова и снова. Снова и снова. Из круга нет выхода. Быть может, это все из убеждения, мол, я страдал и ты будешь? Ха-ха. Тогда это отвратительно. Нет больше сил, я опускаю руки, я растерян, я устал.

Это не есть жизнь, это есть нескончаемый бессмысленный акт самоубийства. 

***

Жилет угрюмо слонялся по кабинету, проверяя, не оставил ли он чего важного. В сущности, ему было все равно, но ведь нужно же как-то растянуть время. Настроение было еще более подавленным, чем обычно; домой идти не хотелось, но и остаться не представлялось возможным. Жилет одел себя в плащ, выбрал из двух зол меньшее и вышел вон. Лицо разом преобразилось: морщину рта скривило в улыбку, глаза засияли чем-то прохожим на любовь и доброту – экипаж тонущего лайнера должен соблюдать видимое спокойствие во избежание паники среди пассажиров. 

Покинув здание, Жилет вновь принял свой угрюмый и подавленный вид, в котором ему было более всего привычно и комфортно. В голове копошились мысли еще невыносимее и тяжелее обычного. Все вокруг казалось настолько очевидно бессмысленным и ненастоящим, что это даже вызывало у него чувство похожее на удивление. Но рядом витало что-то еще, нечто неуловимое, эфемерное, но чрезвычайно важное, не позволяющее себя распознать. Плюнув и закурив, Жилет пошаркал в сторону метро.

Стоит только открыть двери и тяжелый неестественный запах мигом обволакивает, проглатывает и несет вниз по внутренностям подземки: мимо прискорбно-властной охраны, мимо турникетов, газетных киосков, музыкантов, цыган, нищих, пенсионеров, срывающихся мамаш, молодых востребованных специалистов... и вот душа уже съезжает на эскалаторе вниз. Привычный и отлаженный алгоритм. Ни одно из действий не требует осознания, подобно дыханию или биению сердца. Поезд отправляется. «Черт, твою мать! Впрочем, какая разница...» Чуть-чуть опоздал. Если бы, например, потратил меньше времени на сборы, или не так тщательно осматривал кабинет, кто знает, быть может, успел бы. Но ничего страшного. Да и вдруг все произошло так, как должно было произойти? Желая спастись от скуки ожидания и страха остаться один на один со своими мыслями,  Жилет медленно расхаживает взад-вперед и ищет то, на что можно отвлечься. Взгляд цепляется за типичный, но каждый раз неожиданный сюжет: сотрудник охраны пытается прогнать с перрона нищенку с ребенком. Женщина наотрез отказывается вставать, оказывая своим молчанием пассивное [самое страшное] сопротивление. В ответ представитель охраны правопорядка, пожав плечами, согласно инструкции спокойно достает дубинку и, словно метроном, со знанием дела начинает слепо пробуждать повиновение и воспитывать нарушителей, звонко попадая то по ребенку, то по матери, неумелыми, но отчаянными движениями закрывающей своим телом ни в чем не повинное дитя. Все в порядке, начальство все решит за тебя, думать не нужно. Поднимаются крики и плач, заглушаемые стремительно приближающимся поездом. Жилет стоит на месте – нет никаких сил и мотивации войти в вагон. На перроне уже расцветают алые брызги. Поезд отправляется. Спина покрывается льдом, Жилет вздрагивает. В груди, стремительно нарастая, начинает неистово бушевать пламя, поток искр устремляется от эпицентра к бедру. Пламя ревет. По наковальне груди будто бы бьет молот. И снова, и снова. И вот Жилет, раскинув руки, рухнул на пол, его тельце скручивает спазм, нутро извергает рвоту. Щека прильнула к ледяному мрамору, непонимающе и растерянно забегали глаза. «Воздуху, люди, пожалуйста, воздуху...» Жилет хватается то за шею, то за грудь. Молот все бьет, а палач все воспитывает. Все вокруг мелькает и кружится в отчаянном водовороте танца ярких пятен невыносимо быстро и в то же время невыносимо медленно. Жилет сучит маленькими ножками по перрону, продолжая, словно выброшенная на берег рыба, немо молить губами: «Кто-нибудь, пожалуйста, помогите, не бросайте меня, кто-нибудь, помогите...» Белое, будто мел лицо перекосила гримаса нестерпимой боли. Молот все бьет. Люди пачками и плотными рядами проходят мимо, брезгливо перешагивая. Держать строй! «Помогите, помогите...» – отчаянно молят губы.

Свет погас.

Унялся молот.

Тишина.

«Внимание, требуется замена переменной».

***
Эпиграф:
Кому повем печаль мою?

Остаток дня  я провел в наблюдении за стрелками часов. Словно охотник в укрытии, коим была моя келья – и бились секунды в пустом прицеле. Прозвучал мысленный гудок, сослуживцы зашелестели лапками по своим дипломатам, лица затрещали в улыбках. Секунды в прицеле забились быстрее. Через пару минут этаж стал уже на половину пуст [или полон?]. Мимо моей засады промелькнула и улыбка Жилета. Спустя еще пару минут я стал единственным человекообразным существом в помещении. Я все сижу, слегка покачиваясь в кресле. В тишине. Открываются двери лифта, сперва взору предстает большая тележка, затем из лифта выходит Немо, он достает швабру и начинает свою работу. В мыслях он явно где-то не здесь. В скором времени он рассекречивает меня:
– О, привет, бродяга! Чего-то ты сегодня заработался, пожалуй, хе-хе...

Я лениво машу рукой в ответ. И вот Немо уже кончает с основной частью этажа, остается только кабинет Жилета. Немо подкатывает свою тележку к дверям, находит в огромной связке нужный ключ и входит внутрь. Наконец-то встав, я молча следую за ним. Я подхожу к заветному шкафу, открываю дверцу... но, подумав, ставлю бутылку на место. Пока Немо делает свою работу, я, сидя в жилетовом кресле, бессмысленно пялюсь в окно. На столе одиноко стоит кружка-пепельница.

Работа окончена, мы покидаем кабинет. Я надеваю куртку. Мы направляемся к лифту, Немо выключает свет на этаже.

Спустившись в холл, Немо просит подождать, пока он уберет все на место, заполнит все бланки и оденется. В ожидании я переминаюсь с ноги на ногу и бесконечно то ставлю, то снимаю блокировку телефона. Совсем скоро мы покидаем здание и в молчании спускаемся в метро. На перроне много полиции, врачей и зевак. Все суетятся вокруг трех накрытых белыми простынями тел. Один из полицейских спорит с врачом на предмет того, как соотносится третье тело с двумя остальными. Немо тяжело вздыхает. Мы садимся в вагон и молча едем до конечной станции; чем ближе наша цель, тем меньше пассажиров, но тем однороднее становится окружающий нас контингент.

Цель достигнута.

Снаружи нас встречает совсем иной пейзаж. С первого взгляда кажется, будто все вокруг уже множество тысячелетий необитаемо и не просто необитаемо, а вообще никогда не видело человека; все эти груды бетона, медленно складывающиеся в картину непрекращающихся, тянущихся от горизонта до горизонта заводов, ангаров и гаражей; скелеты ЛЭП, нарывы ТЭЦ, соты контейнеров. Но вскоре ты начинаешь понимать, что все то, что тебя окружает, все это промышленное месиво вообще ничем не отличается от того места, откуда ты только что приехал – ни обликом, ни значением, ни количеством снующих людей; а цвет всех реалий так и вовсе напоминает цвет содержимого, например, кабинета Жилета; и бетонная амальгама на самом деле есть пестрая мозаика. Еще около тридцати минут мы идем по железнодорожной насыпи вдоль бесконечных, без конца и без начала, рельс мимо депо, путейцев, цистерн, вагонов, и гор угля. Вот заводы уже медленно трансформируются в жилые дома, или это только мне так кажется? Может, это тоже заводы, только производимый продукт у них слегка иного рода? Те же цехи, те же загоны. Щебень и рельсы под ногами постепенно превращаются в разбитый пунктир тротуара. Немо прерывает воцарившееся молчание. Випассана окончена.

– Пойдем вон туда, надо за провизией заскочить.

Мы сворачиваем за угол и исчезаем в лабиринтах малоэтажек. Под прицелами пристальных взглядов старожилов проходим мимо бельевых веревок, овощехранилищ, ржавых качель; нас едва не сбивает с ног толпа грязных детей на разбитых велосипедах. Наконец-то зажигаются одинокие фонари, и из вечерней дымки начинают медленно проступать призраки, казалось бы, брошенных высоток. Мы все бредём вдоль будто бы изъеденных лепрой стен, едва не задевая головой подоконники первых этажей; из окон кричат телевизоры и разгоряченные пивом мужья, из бесконечной любови воспитывающие своих жен и детей всеми доступными им способами, коих не так уж и много. Мы проходим один двор за другим, пока не упираемся в торец одного из домов, в подвале которого находится магазин. Мы спускаемся по заросшей мхом и плесенью лестнице; судя по огромной ржавой и вросшей в грязь двери – раньше здесь было убежище. Внутри пахнет перегаром, сыростью и канализацией. Прилавки и касса отгорожены от посетителей решеткой. Мы словно оказываемся в клетке. Из подсобки выходит продавец.

– Приветствую тебя, красавица! – улыбается Немо.   
– Здравствуй, дорогой, – тоже улыбаясь, хоть и довольно лукаво, отвечает цыганка с необъятной копной волос и, как полагается, вся в золоте и одетая в роскошнейшее платье, – тебе как всегда?
– Нет, милая, сегодня мне понадобится сумка побольше... – многозначительно ответил Немо.

Список покупок был весьма внушительным: пакет риса, пакет гречки, пакет овсянки, консервы, сухофрукты, спички, сухое горючее, какой-то особый, привезенный персонально для Немо чай, хлеб, соль, маленький бисквитный торт, батарейки и тому подобные вещи.

Раскланявшись, Немо направился к выходу. Уже в дверях цыганка окликнула нас:
– А кто твой друг?
– О-о-о... этот еще тот бродяга! – подмигнул Немо и стал подниматься по лестнице.

До лагеря мы шли еще минут пятнадцать. Войдя внутрь, Немо аккуратно поставил куль в угол, затопил буржуйку, достал из шкафа остатки риса и поставил его вариться. Рядом с котелком пристроил маленький чайник. Походив немного по комнате, Немо вдруг пробормотал «Ах, да...» и зажег керосиновую лампу, рассеяв тем самым сумрак в углах комнаты. Я тем временем молча сидел за столом. Закипел чайник, Немо засыпал заварку, немного подождал, налил в кружки чай и сел рядом со мной.

Вскоре и рис был готов. Немо расставил тарелки, ложки, открыл банку бобов. «Приятного аппетита!» Я кивнул.

После ужина Немо до блеска начистил посуду и аккуратно убрал. Пошаркав немного по комнате и поворошив в печи угли, он сел напротив меня.
– Ну что, кому повем печаль мою? – проговорил Немо, упираясь локтями на стол и легонько улыбаясь.
– М?
– Что тебя гложет, друг?
Помолчав пару минут, я ответил:
– Растерянность.
– Растерянность?
– Да, Немо, растерянность.

Немо сделал жест рукой, чтобы я продолжал.

– Не знаю я, как жить дальше, вот что... не знаю, как я дошел до всего этого, не знаю, куда пропало все то, во что я верил... да вообще уже ничего не знаю. Я потерял все ориентиры и вообще уже перестал понимать, что происходит вокруг... Тебе и всем остальным смешно, а мне не очень.
– Мне вовсе не смешно.
– Пфф.

Я ненадолго замолчал.

– Я не знаю, как ко всему этому относиться... да и что вообще мое отношение к чему-либо? Есть ли оно вообще, и было ли когда-то? Будет ли?.. Или же это все мираж... фантом? Нам все вдалбливают иллюзию нашей индивидуальности, что все мы неповторимые личности. Но, судя по всему, природой заложено как раз обратное, что все мы должны проживать одну, общую на всех жизнь, даже не задумываясь о том, правильно ли, честно ли по отношению к себе и другим то, что мы делаем? «Не нужно думать, нужно делать!» так ведь говорят?.. Соответствует ли это нашим желаниям и наши ли это желания?.. Мне уже под сраку лет, а пубертат так и не закончился: все думаю и думаю о какой-то херне... смешно же это, вроде, да? ей богу смешно... Я уже не верю ни во что, не испытываю каких-то сильных эмоций. Все кажется каким-то наигранным и искусственным... Жизнь просто щелкает, как счетчик на бензоколонке. Days go by, хе-хе... Я предал себя самого, слышишь?! Я предал себя самого, но я даже не могу понять, когда именно я это сделал, когда именно я запустил эту реакцию!.. Я утратил святую жажду правды! Зачем вообще мне нужно было рождаться, господи... чтобы как большинство только жрать, спать, трахаться и стараться сделать все так, чтобы когда ты выполнял эти действия – тебе было максимально комфортно? Ведь на самом деле люди все свои усилия совершают именно ради него: учатся разводить огонь, летают в космос, казнят, режут и жгут детей, открывают шлюзы, заводят любовниц... Неужели в мире и так не достаточно слабых бесхарактерных бесполезных ужасных тварей? Хлоп! – и будто бы и не было... Может, я вообще всем этим... хм... всеми этими вопросами просто тешу свое безбрежное необъятное тщеславие, свое могучее эго, или опять же играю чью-нибудь роль, притворяюсь каким-нибудь героем какого-нибудь фильма или книги? Хорош спектакль?.. Где же я сам, а?! Где же?!.. Знаешь, сколько я себя помню, с детства я, как только просыпался, так сразу же возобновлял игру в какого-нибудь персонажа. И так каждый день, из года в год, менялись лишь... как это по Проппу... герои и немногочисленное число... этих... немногочисленное число функций... да и то – это все одно... Ай, и тут я приплел какую-нибудь возвышенную ученую муть, типа «смотрите, какой я умный!!! начитался много всякого-разного!..» Огромное количество мыслей в голове, да вот только ни одной собственной! Так оно должно быть?! Соответствует моему балабольскому образованию, моей балабольской сущности?! О, Великая Лептология! Толкую прописные истины – вот мое великое пустословие!.. Горазд ведь я выпендриваться да языком чесать! «Доброе слово тоже дело». Да хоть бы так, да только вот и того не делаю, а если и делаю, то, скорее всего, снова из тщеславия, чтобы похвалили: «какой ты хороший, какой ты молодец, какой ты добренький...» ДОБРЕНЬКИЙ, не ДОБРЫЙ, а ДОБРЕНЬКИЙ!.. И привычка эта, свысока судить людей, с высоты своей гордыни... больно-то падать будет... да кто я такой, чтобы судить?! Но ведь раз за разом делаю это, делаю, делаю и делаю! «Данной нам Христом мерой нет неизмеримого!» Начитался, твою мать, начитался! Молчал бы лучше, за умного бы сошел... только языком молоть горазд, философ хренов... Оправдать свое рождение – вот чего я хочу... и не мучить более тех, кто мне дорог... Смысл было вылезать на этот свет, если после меня не останется ничего, и лучше не станет, а, может быть, только хуже?.. Да не может, а только хуже! Причем, из-за моего основательного вклада... В мире же и так слишком много боли... Что же мне делать, Немо?

Я говорил долго, в основном о том, что я понял для себя после беседы с Жилетом, и как всегда – ни о чем. Кому нужны наши пустые печали и переживания? Из них каши ведь не сваришь. «Все философствуешь, на диване лежишь да думы думаешь, вилами по воде...»

Это может показаться странным и из ряда вон выходящим, но Немо внимательно меня слушал, он даже, кажется, ни разу не шелохнулся. Когда я выдохся, он встал и начал медленно ходить по комнате:

– До определенного возраста мне было страшно лень... да и вообще страшно обдумывать свое положение... да... Ну, я, вроде бы, думал, вроде бы, умел этим заниматься, мысли, постукивая, перекатывались в моей голове... Я что-то читал, что-то смотрел, анализировал потихоньку грузными образами все вокруг... это-то меня и подкосило! Это-то и погубило мое расписанное сияющее будущее! Анализ! Вот наша цель номер один, хе-хе... Я, как нормальный, как обычный человек, даже испугался, мол, «что за фигня, что это? откуда это все в моей голове?» А зерно-то, попавши в разум, начало прорастать, корешочки-то широко растянулись, да так, что все – баста! Не выкорчуешь. Ох, как я себя и других истязал, как изводил и мучил своими разглагольствованиями... «Почему вот отец просто работает, а подобной ерундой не занимается?» «Делом занят», если использовать твой термин... «А чего это я, как последний праздный лентяй, все думы думаю? Все это от лени, все эти мысли лишь оттого, что я свою лень хочу оправдать!..» Такими и подобными речами себя и ближних «радовал»... Только вот стоило мне первый раз столкнуться лоб в лоб с действительностью, как я сразу понял, что нет, нифига подобного... живьем вам меня не взять... Первый и, наверное, самый острый раз произошел со мной на первом курсе моего учебного заведения. Я (юнец, демагог и лодырь) начал искать смысл в каждом явлении, множество которых окружало меня... «Зачем эта ложка? Какую функцию на самом деле выполняют стена и замОк? Зачем мне носить из здания в здание все эти бумаги? Зачем определенное дело делать именно так и никак иначе, даже если его можно выполнить рациональнее и с большей пользой? А это-то, зачем делать? это же бред полный...» И тут я понял, что нет, не хочу я этим всем заниматься, я во все это не верю, если вам так нравится сложившаяся ситуация, то – пожалуйста, а я умываю руки, спасибо, не нужно, какой в этом смысл... И тут же сам себе отвечал, мол, все же этим занимаются, и родители мои...  значит это нужно, это дело, чего я выпендриваюсь? Мол, если бы это было бесполезно, это явление бы исчезло, все дела... Я тут упомянул родителей потому, что до определенного момента – они ведь всегда первые, на кого ты оглядываешься... Но почти сразу я понял, что постоянно на кого-то оглядываться – так не пойдет... Старым – дела минувших дней, а молодым – будущих, ведь так? Прежде чем что-то принимать на веру, не нужно ли сначала подумать, стоит ли оно того? Не выдумано ли большинство забот? Действительно ли они так важны и необходимы, действительно ли они несут собой пользу и истину? Хорошо ли то, что большинство считает таковым? На самом ли деле существует только один единственный способ прожить эту жизнь? Зачем же сразу себя умертвлять? Какова же реальная стоимость окружающих меня бесконечных вещей? Стоит ли ради всего этого кривить соей совестью?.. Откуда весь этот безусловный авторитет у вещей, что общеприняты, но абсолютно чужды человеку? подводный камень ведь можно обойти с разных сторон... Вопросов куча... В итоге я просто решил стать хоть чуточку мудрее большинства, научиться чему-нибудь у жизни... Большинство... большинство... большинство распяло Христа! Как вам такой фортель?! Я все хотел назвать по имени: жизнь – жизнью, смерть – смертью, горе – горем, ненависть – ненавистью, счастье – счастьем, любовь – любовью, добро – добром... Да что угодно, лишь бы это было НАСТОЯЩИМ! Я хотел доказать, что я живу! Я не хотел бояться ни единого слова! Я хотел навсегда победить страх! Мне было омерзительно то, что большинство людей, проснувшись, сразу начинают судорожно думать – чего бы бояться? Надо же чего-то бояться, так что ли? «Ну, ты что, страшно ведь...» Бред!.. Практически единственный страх, от которого я так до конца и не избавился, это страх людей. Месяцами находясь в лесах, степях и горах, я боялся лишь одного – встретить человека. Это не боязнь социума, это боязнь того, что человек может сделать что угодно, он непредсказуем и бесконечно изобретателен в методах причинения зла. Не дикое свирепое животное твой враг, где бы то ни было, а человек, ведь в отличие от последнего – животное не нападает, а защищается... Там, где люди, там же и тревога, и страх, и ужас, и безрассудство, и разрушения, и ненависть, и насилие, и зависть, и жадность, и смерть... Меня часто спрашивали, мол, если я такой умный и честный (т.е. неспособный для жизни), то на что же я собираюсь жить, не имея нормальной, как у всех людей, работы? (Когда мне задавали подобные вопросы, мне всегда становилось стыдно, мол, вдруг кто-нибудь еще услышит эту нелепицу, но потом я понимал, что все вокруг с легкостью спросили бы то же самое, да и, придавая большое значение мнению общества, не слишком ли много чести мы ему делаем?). У большинства людей, как раз таки ненормальная, я бы даже сказал противоестественная работа! Да если бы хотя бы часть людей спросили бы себя, в чем смысл того, чем они занимаются, то они бы никогда не нашли ответа, и, следовательно, огромное количество приносящих лишь гнет механизмов просто бы рухнуло!.. И вот, что я обычно отвечал: «спокойно!» Мне сразу говорили следующее: «Да перестань, это невозможно, повзрослей уже». На это я тоже имел что сказать: «Ты говоришь – невозможно, а ты пробовал?» То, что нам действительно нужно – ни за какие деньги не покупается. Обходясь меньшим,  я желал стать богаче любого скупца, ибо весь мой капитал, единственное мое желаемое наследство – умещалось бы у меня под шляпой. И этим орудием я намеревался возделывать жизнь!.. И тут, конечно же, наступило военное время: я все еще, сам того не желая, старался найти у окружающих меня людей понимания, даже сам не знаю, зачем... и, кончено же, не нашел. Позже я понял, что я уже тогда бессознательно осознавал, что в отсутствии единомышленников  скрывается подтверждение того, что ты на верном пути, подтверждение правоты всего того, что ты делаешь... Отец требовал от меня аргументов, хотел знать, зачем я решил жить так и никак иначе; ему требовалась веская причина, убедительное доказательство... А у меня на тот момент не было таковых! Как я мог объяснить, что так жить мне велит лишь зов сердца?! Это ведь совсем не убедительный аргумент... Как сказать родным, что большинство вещей, которыми они живут – ложны, и не убить их? «Они же столько капиталу в тебя вложили, как ты можешь!..» Теперь пляши, как миленький, пальцы уже сдавили шею... Пробираться даже самой тернистой тропой будет куда верней, чем мчаться самым гладким и прямым шоссе, ведь эту тропу ты вытоптал сам и, как следствие, знаешь на ней каждый овраг, каждую кочку, и если не разум, то ноги твои точно доведут тебя по ней до дома хоть бы и в самое лютое ненастье... А шоссе, скорее всего, ведет прямиком в ад. Но можно ли примчаться в ад, будучи уже в аду? Кольцевые гонки, чти ли? Ха... Недосказанность и сокрытие, нежелание слушать друг друга, и страх – вот что можно назвать величайшей трагедией!.. хе-хе... – грустно рассмеялся Немо, на его глазах выступили слезы, – Я не пожелал становиться участником этого всеобщего безумия. Из-за стремления к отсутствию боли и тревоги, но к обретению истины и покоя, я выбрал путь меньших жертв, где от моих ошибок не зависит чья-то жизнь. Ошибаются все, это нормально, но из-за чьих-то ошибок дохнет муха, а из-за чьих-то – целые народы... Меня называли и называют трусом, а вы сами разве не трусы?.. Может, я и есть таков, но даже в осознании этого есть какая-то смелость, а у вас и этой смелости нет... – Немо, обессилив, рухнул на стул. Воцарилось праведное молчание, затем Немо продолжил:

– А теперь я даже на этом пути забуксовал – вот это следующая трагедия и великое поражение... Выбирай путь, к дьяволу предрассудки, к дьяволу! Найди в себе силы пройти этот  путь до конца, не обманув и не предав себя, не растеряв эту святую жажду истины! Хоть бы она и окажется ничтожной – все равно большинству до этой ничтожности не добраться! Да и если она такова, то это вовсе не значит, что теперь от погони за ней нужно отказаться! Даже самой жалкой жизни стоит хоть раз посмотреть прямо в глаза – она не более жалкая, чем ты сам!.. Если ты будешь жить так, как требует твоя мечта – мимо победы не пройти! Вот, что я скажу... Не отчаивайся, стоит подождать и пройдет любое горе. Стоит понимать, что смерть и бездействие, а это есть одно и то же – вообще не стоят ничего, смерть еще бессмысленнее, чем жизнь. Но от такой бессмысленности, как жизнь – я бы ни за что не отказался, слишком уж она прекрасна... Я верю, что тебе хватит упорства а, главное, смелости ответить на все те вопросы, что пожирают тебя! Я верю! Ведь было бы гораздо печальней, если бы в думах твоих был штиль... Усомнись, как говорится! Пришло время возвышенных речей! Бросься в эту бездну и если умри, то в борьбе!.. оно того стоит... Во имя истины, добра и любви!.. Все, хватит старику трындеть, хватит...

Вот такой вот у нас состоялся разговор. Быть может, для кого-то он покажется пустым, смешным и заурядным, но для нас он был исполнен великого смысла.

После мы просто сидели в тишине. Все, что нужно – уже было сказано. Немо подпер голову рукой, погрузился в глубокие раздумья, и, в конце концов, уснул... Быть может, ему тоже снились львы?

Я невыносимо нуждался в воздухе. Тихонько встав, я медленно вышел на улицу. Стояла тихая ночь. Светили несколько чудесных звезд (наши широты не отличаются обилием небесных светил). Я закрыл глаза и затаил дыхание. Жизнь прикоснулась ко мне своей ладонью, я был счастлив.

Я перешел дорогу и ступил в ту самую пустующую церковь. Быть может, я был первым прихожанином с тех пор, как отсюда ушли люди. Мысленно попросив прощения  за столь позднее вторжение и поинтересовавшись у здешних жителей, коими были многочисленные птицы и другая живность, могут ли они приютить меня, я лег на старый деревянный пол. Над моею головой сияло небо. Я лежал на спине, смотрел в эту манящую прекрасную даль и улыбался [как дурак, да?]. В голове не было мыслей, я просто понимал, что вот он, новый, важнейший и прекраснейший этап моей жизни, завершив предыдущий, я падаю в твои объятия, встречай меня, жизнь!

А потом я забылся крепким сном. Мне было хорошо.

***

Утром, вернувшись в лагерь, я обнаружил, что дом пуст. Я даже подумал, что ошибся и зашел не в тот дом. Не было ни спальника, ни дневников и гитары в углу, ни рюкзака, ни керосиновой лампы, не было абсолютно никаких следов пребывания здесь человека по имени Немо, за исключением маленького блокнотного листа, прижатого на столе потухшей лучиной. На нем красивым уверенным почерком было написано лишь одно предложение: 

«Я делаю то, для чего рожден, а ты?»

То, что должен.

То, что считаю нужным, но не во вред другим.

То, чего требует сердце.

Без страха.

Следуя за истиной и добром.

Я понял старину Немо.

Я достаю телефон и звоню домой.

***

Прошло полгода. Немо, к великому счастью, растворился бесследно. После его исчезновения окрестности лагеря в скором времени были охвачены пламенем: пылали величественные сады, птицы покидали свои дома, остатки строений рассыпались в прах. Пришло время бетонных клеток. Чудовище города подступило вплотную.

Я сидел в своем кресле, в своей старой доброй келье, шум клавиатур и лапок вокруг меня привычно сливался в неповторимое единство. Репродуктор жизнеутверждающе сообщил:

– Александр Прозак, господин Пан ждет вас в своем кабинете немедленно.

Я улыбаюсь и, не спеша, встаю. Коллеги уже более не смеются: им чужда и непонятна моя реакция, они напуганы, теперь я стал для них опасен. Я направляюсь во дворец. Мне все равно, ведь у меня скоро родится сын.