Карикатура

 
   Евгений Анатольевич Зубов вкатился в свою комнату в лаборатории, раздувая полы белого халата и выставляя вперед округлый подбородок.  Стремительность его появления из открытой двери вспугнула двух лаборанток: они стояли возле шкафа с химической посудой, хихикали и всматривались в стеклянные дверцы, как в зеркало.  Лаборантка Евгения Анатольевича из приличия начала переставлять в шкафу с места на место колбы и бюретки, в то время как другая лаборантка из другой лаборатории, в коротком, выше середины бёдер, халатике и с белой косынкой, небрежно накинутой на высокую прическу, вдруг зарделась, заторопилась и как бы заканчивая начатый разговор, склонилась к подружке:

   – Так у нас имеется йодистый калий, можем поделиться...

   И бросив сочувственный взгляд на Зубова, она вышла из комнаты.

   Как зовут голоногую лаборантку с высокой прической Евгений Анатольевич не знал и не желал знать.

   «И девчонкам-сорокам уже всё известно! – раздраженно подумал Зубов, кладя портфель на свободный у письменного стола стул.  Он приподнял верхнюю губу, обнажая крупные, чуть  желтоватые зубы.

  – Какой там к дьяволу, йодистый калий!  Конечно, обо мне шушукались».

   Он со стуком пододвинул к себе кресло и привычно опустил на  его  потёртую  обивку  свое  костлявое,  но по-юношески живое пятидесяти-летнее тело.  Посидев некоторое время неподвижно, барабаня тонкими пальцами по столу, он поглядел в окно, где виднелась до боли надоевшая ему кирпичная труба котельной, и достал из портфеля папку с надписью «третья глава». Прежде  чем развязать замусоленные тесёмки папки он взметнул свой подбородок в сторону лаборантки:

   – Вот что я вам скажу, Наташа, – сдерживая себя, тихо проговорил Евгений Анатольевич. – Вы прекратите это хождение среднего персонала института друг к другу.  Сплетничаете тут в рабочее время, с утра начинаете бегать с чайником, никакой дисциплины нет.

   Наташа, бойкая толстушка, для вида потупила глаза.  Её полные щёки надулись еще больше, узкие бровки вздрагивали –  она с трудом удерживалась от смеха.

   – А что мне сейчас делать? – наивно спросила она.

   – Займитесь-ка лучше анализом формалина, вон из того флакончика.

   – Да я вчера делала из этого флакончика, вот результаты...

   – А, ну тогда... – Евгений Анатольевич, привстав с места, поводил подбородком по стенам комнаты, подыскивая, чем бы занять ему свою помощницу на весь день, чтобы она больше не приставала к нему с надоедливым: что ей сейчас делать?  Сам он за последний год редко подходил к приборам и к вытяжному шкафу, горбился больше за письменным столом, обложив себя оттисками журнальных статей.

   Евгений Анатольевич, потёр обеими руками залысины и, наконец, нашёл дело для лаборантки:

– Займись на сегодня хотя бы определением глобулиновой фракции в пробе З-с, завтра я посмотрю результаты...

   Евгений Анатольевич торопливо перелистывал страницы рукописи, будто искал в них что-то очень важное для него и внезапно потерянное.  Губы у него подвернулись внутрь, на виске набухла синяя жилка...

   В этот день, утром, проходя по вестибюлю института с тяжелым портфелем, он увидел группку  молодых научных сотрудников, теснившихся у только что вывешенного номера стенгазеты «Теория и практика».  Зубов прошел мимо «мальчишек-монсов», сильно изогнувшись, подняв в сторону свободную руку, будто нёс не портфель с блестящими заграничными замками, а ведро с песком. Молодые люди, увидев проходившего мимо Зубова, зашевелились и как-то странно переглянулись.   Кто-то приглушенно хихикнул.  Евгений Анатольевич настороженно приподнял редкие бесцветные брови, почуяв неладное.
 
   Ребята услужливо расступились перед ним, пропустили его к стенгазете.  Под рубрикой «Сатира и юмор» Евгению Анатольевичу бросилась в глаза красочная карикатура: тощий научный сотрудник нес в невероятно оттянутой правой руке туго набитый, даже распоротый по швам портфель. Из-под левой подмышки у сотрудника высовывалась папка с надписью «третья глава».
 
  Зубов побледнел, когда увидел свое «лицо», вырезанное из прошлогоднего коллективного снимка активистов института и  приклеенное к карикатуре.  Весь кошмар был в том, что «лицо» Евгения Анатольевича, повернутое немного в профиль, озабоченное и в то же время с дерзко поднятым подбородком, очень подходило к рисунку.  Под карикатурой была подпись: «Эх раз, еще раз, еще много-много раз!»

   Евгений Анатольевич, спотыкаясь на лестничных ступеньках, поднимался к себе в лабораторию и видел краем глаза, что беззаботные мальчишки – младшие научные сотрудники, в просторечии именуемые «монсами», всё ещё не отходили от стенгазеты. Над лепным потолком вестибюля поплыл несдерживаемый хохот.

  – Это похоже на хулиганство, это оскорбление науки! – шептал Ев-гений Анатольевич теперь, сидя у себя за столом над раскрытой папкой с «третьей главой».

   С месяц назад ведущий научный сотрудник Зубов защищал на диссертационном совете своего института докторскую диссертацию.  Он преподносил итоги своего многолетнего пребывания на ниве науки, уверенно расхаживая с указкой вдоль двух десятков таблиц, цветных графиков и диаграмм, развешанных на стене конференц-зала, и его так и распирало от довольства собой за то, что так непринужденно лилась  у  него  заученная  речь, и что он не позволял себе читать доклад с трибуны, как это делали многие соискатели ученых степеней.

  Три официальных оппонента, доктора наук, хотя и прошлись по диссертанту с легкой критикой за некоторые упущения в методической части экспериментов (по мнению Зубова этого требовала неизбежная формальность защиты), но, в общем, дали положительные отзывы.  Выступлений, помимо официальных оппонентов, было немного. Один седой профессор, поднимая над трибуной согнутый палец, пытался разъяснить конференц-залу, что проблема, над которой работал уважаемый диссертант, является весьма актуальной и требует к себе заостренного внимания.

   Однако, он ловко увернулся от вопроса, как он оценивает «новизну»  работы Зубова. Еще один член диссертационного совета подал реплику с места, что всё ясно и долго затягивать обсуждение работы не стоит.
   Выступлений против диссертации не было.

   Зубов сидел за столом перед трибуной в конференц-зале и, задрав голову, спокойно посматривал на председателя счётной комиссии, который зачитывал протокол тайного голосования.  Фамилию его Евгений Анатольевич всегда путал: Настыркин, а, возможно, Потыркин...
 
   Это был совсем молодой человек, немногим за тридцать, долговязый, со спутанными, не знавшими расческу волосами. «А уже давно доктор наук, а уже член диссертационного совета!» –  всегда с досадой думал Зубов, когда молодой ученый приветливо здоровался с ним при встречах в коридорах института.

   Как только этот «Настыркин» скороговоркой зачитал первые строчки протокола, Евгений Анатольевич по его тону, подчеркнуто бесстрастному, да ещё по особенному покашливанию профессоров, начал догадываться, что дело обстоит вовсе не так гладко, как он думал.
 
   Результаты тайного голосования обескуражили Зубова: более половины членов диссертационного» совета бросили  в фанерную урну для голосования  «баранки», то есть, проголосовала против ходатайства о присуждения Зубову учёной степени доктора наук.

   Как говорят, на халяву и уксус сладкий: едва ли не все члены диссертационного совета, даже один прихрамывающий член-корреспондент отраслевой академии, а также недавно перенесший инфаркт профессор-астматик с удовольствием пришли на традиционный в таких случаях по поводу защиты диссертации банкет!

  Бог с ними, с затраченными на ресторан деньгами (заказ отменять было уже поздно), но Зубову стало нудно выслушивать тосты и заверения учёных за его непременно успешную защиту докторской диссертации в обозримом будущем.

   После своего «провала» Евгений Анатольевич написал заявления в Министерство и Высшую Аттестационную Комиссию, протестуя против решения диссертационного совета.  Он напирал на то, что выступлений против его диссертации не было, а это был повод для разрешения  защищаться  вторично, хотя бы и  в другом научно-исследовательском институте, где «могли бы отнестись к рассмотрению его труда более всесторонне и объективно».

   Евгений Анатольевич с этого дня начал сиднем сидеть за своим столом в лаборатории, подчищая в диссертации, сомнительные с точки зрения официальных оппонентов места.  Он вписывал в рукопись, особенно в третью главу, выдержки из дополнительных литературных источников и намеревался вскоре отправить свой фолиант в один из периферийных институтов, где у него был знакомый ученый секретарь тамошнего диссертационного совета.

   По коридорам института пошел слух: Зубов собирается защищаться вторично!  Поговаривали, что и в другом диссертационном совете ему опять на защите «кинут баранки», то есть, проголосуют против.  И вот в довершение его бед появилась в стенгазете омерзительная карикатура.
 
   Мысль о том, что его выставили к позорному столбу незаслуженно, мешала теперь ему поправлять диссертацию.
   
  «Значит, они надеются, что я провалюсь на защите опять!  И даже не раз?!» – взвинчивал себя Зубов, сжав сухонькие кулачки.

   Он подумал о своих коллегах-недоброжелателях, в первую очередь о редакторе стенгазеты.  Редактором был именно тот молодой доктор наук, читавший в тот злополучный для Евгения Анатольевича день протокол счетной комиссии.  Этого, как мысленно называл его Зубов, «желторотого птенца», недавно еще избрали делегатом на областную профсоюзную конференцию.   Евгению Анатольевичу, расстроенному тем, что не выбрали его самого, старого профсоюзного активиста, пришлось под любопытными взглядами сослуживцев  поднимать руку за кандидатуру «желторотого».

   «Как он посмел замахнуться на меня? – Зубов опустил уголки рта. – Какие образцовые отчеты я представляю в научную часть в середине и в конце года!  Не жалею времени на общественную работу: заседаю в профкоме, являюсь членом двух комиссий, трёх добровольных Обществ, всегда выступаю на всех собраниях, активно пишу заметки для стенгазеты, для того же редактора – чего еще надо?»

   К заметкам для стенной печати Евгений Анатольевич относился  очень  скрупулезно, каждую писал в  течение нескольких дней,  как научную статью, заглядывал в передовицы центральных газет.  Наташа, его лаборантка, специально для этой цели приносила в лабораторию из институтской библиотеки тяжелые подшивки.  Однако, как замечал не раз Зубов, вихрастый редактор безжалостно кромсал его заметки и частенько даже осмеливался не помещать их в номер.   

   Художник стенгазеты (его фамилии Зубов даже не старался запоминать) был под стать редактору: такой же длинный лопоухий мальчишка-аспирант.  С узкой чёлкой, закинутой на ухо, он бегал по институту зимой и летом в неизменной лыжной куртке.  Это он, возможно от неумения рисовать, придумал такую, далеко не оригинальную манеру: вклеивать «головы» от старых фотографий в карикатуры.  Да и вся редколлегия подобралась такая несерьезная, и он, Зубов, как член профкома, это проглядел.  Будь он на месте редактора, он освещал бы в стенгазете плановые проблемы института, а для разнообразия перемежал бы их заметками о научных курьёзах.
 
    «Как смел этот Настыркин пропустить пасквиль на уважаемого научного сотрудника, не согласовав его с членами профкома? – кипятился Евгений Анатольевич. – Да и поставил ли он в известность партбюро института?  Он, наверное, воспользовался тем, что секретарь партбюро был человек новый, ещё неопытный, мягкий по натуре.

   Евгений Анатольевич вспомнил, как ещё с утра толкались сотрудники в вестибюле у стенгазеты, и неожиданно даже для себя он, всегда гордившийся своей выдержкой, хлопнул бескровной ладонью по столу.  Лаборантка Наташа, ахнув, выпустила из рук колбу с децинормальным раствором соляной кислоты.  Зубов повел непонимающим взглядом на выпуклые осколки стекла, на лужу у вытяжного шкафа, и не счел  уместным сделать обычный выговор лаборантке.  Впрочем, он уже был занят неотложным делом: писал в райком партии жалобу.  Пусть узнают эти непричесанные «волосатики», что значит выставлять в карикатурном виде старейшего профсоюзного активиста!

   В глубине души Евгений Анатольевич, сам поднаторевший на рассмотрении жалоб подобного рода, не возлагал особых радушных надежд на своё заявление.  Вздыхая, кривил в усмешке рот:

   «Заявление мое зарегистрируют, будут изучать, соберут комиссию; хотя бы этим я попорчу крови своим недоброжелателям!»

   Когда Нетыркина (такая в действительности была фамилия у редактора стенгазеты)  позвали к городскому телефону, он в это время следил за реакционной смесью сквозь жаропрочное стекло камеры.  Но Нетыркина настойчиво позвали второй раз.  Он с сожалением передал наблюдение за опытом своему лаборанту и взлохмачивая шевелюру, вышел в соседнюю комнату.

   Звонил инструктор из райкома партии.  Редактор институтской «Теории и практики» должен был завтра явиться в райком с последними номерами стенной печати.  Нетыркин закусил губу.  В первый момент он не сообразил, зачем его требуют в райком, и беспокоился только о том, что ему придётся на какое-то время оторваться от дела.  Реакция, над которой он бился второй месяц, наконец-то, стала получаться, но теперь он должен передать наблюдение за ней в другие руки – опять эксперимент может сорваться.  Потом он вспомнил, что ведущий научный сотрудник Зубов приходил к нему и выпячивая подбородок заявлял, что обливание человека грязью он не оставит без последствий.  К волнению молодого доктора наук на перерыв в работе примешивалась досада: надо будет давать объяснения по поводу правомочности карикатуры.

   Нетыркин снял в вестибюле свое расцвеченное яркими красками детище и под сочувственные вздохи  пожилой гардеробщицы скатал добротный сдвоенный лист ватмана в трубочку.

  По дороге в райком, вдавливая в накалённый солнцем асфальт каблуки, неосторожно задевая рулоном стенгазет разомлевших от зноя прохожих, редактор сосредоточенно думал, что ему противопоставить жалобе Зубова.  Он знал свой недостаток: размахивать длинной рукой перед носом собеседника при доказательстве своего мнения и решил, что ему надо не горячиться, на поставленные вопросы отвечать  по возможности односложно.

   В прохладном коридоре райкома, у обитой кожей двери в кабинет политпросвещения, сидели рядком, подобрав под себя ноги и не касаясь спинок стульев, двое пожилых мужчин в чёрных костюмах, при галстуках, паренёк в клетчатой рубашке и две девушки с комсомольским значком на груди. Все они дожидались своей очереди в кабинет, и у их ног белели рулоны ватмана, перевязанные шпагатом.

   «Наверное, тоже страдальцы-редакторы!  –  невесело усмехнулся Нетыркин. — Хорошо, что хоть компанией придётся отвечать за критику...»

   Спустя час Нетыркин приплясывающей походкой опять шагал по размягченному асфальту и весело поглядывал на неподвижные в безоблачном небе верхушки тополей.  В руках у него рулончика стенгазеты уже не было.  «Теорию и практику» взяли на несколько дней, как одну из образцовых газет для показа на предстоящем семинаре редакторов стенной печати и многотиражек.