На смертном одре

Он лежал на белом синтетическом подобии простыни, липком и прохладном, всматриваясь в потрескавшийся потолок. Настенные часы хрипло отсчитывали секунды, нарушая сонную тишину старенькой квартирки. Ноги неприятно затекли. Он вытянул их с облегчением, заложив руки за голову, прикрыл веки, вслушиваясь в мелодию через наушники.

Ливнями и бурями по венам - колкими и точными. Сквозными ранами на запястье и солнечном сплетении - в неизбежность, в самое черное дно.
Это чувство, когда ноты проходят сквозь уши глубоко в нутро, впитываются через капилляры в кровь и выливаются из глаз, стекая по щекам, просачиваясь, словно ручейки яда. В такие моменты хочется бежать босыми ногами по стеклу кривыми дорогами к тому, кого давно оставили за тысячью километрами.
И только пьяная луна на подоконнике напомнит, сколько часов он уже отказывается спать. Тяжелые, словно налитые чугуном веки – их уже не пугает приоритетность утреннего похмелья, больше не тревожит, как раньше. Самое важное - это вычертить вокруг себя изгородь и засахарить по банкам все свои страхи и неуверенность. Существует только одна религия – это собственное сердце. Пульс и биение – слово молитвы. Он изучил их наизусть и повторяет, пока выключен свет.
С грязных, полуразрушенных стен наблюдали запыленные старинные картины. Они остались еще от прежних владельцев этого жилища. В самом дальнем уголке комнаты находилось громадное антикварное зеркало, в котором отражался маленький журнальный столик в остатках оплывших свечей.
Тут пахнет дорогим отчаяньем. Будто сама Грусть поселилась в шкафу вместо скелета. Похоже, ей нравится тут обитать, и она никуда не собирается переезжать. Деревянные дверцы растворились, и Грусть выходит, располагается возле закопченного камина и всматривается в языки пламени. Так молчаливо и меланхолично... Она манит, и от нее уже не отвести взгляда.

В его ушах нотный яд, кровь охладевает в нём. И только переизбыток никотиновой зависимости: нутро превратилось в решето и пропускает все недосказанности и страшные мысли. Он словно монолит, потерпевший эррозию – невозможно разобраться в себе, не обнажив память и не воскресив мертвые голоса. Доигравшись в игры разума, можно заметить, как из всех щелей твоего естества просачивается суть. Горькая, мерзкая, но самая правдивая. Эти колоссальные ошибки… Он не любит спать – там одни кошмары. И нет никакой разницы – даже в ином пространстве он чувствует себя неживым, он не ищет уже свой приют. Хранитель тайн - его тело – тонкая фигура с прожилками хмурого опыта: кожа, как натянутое белое полотно на широкое сердце с пустым желудком. На костяшках пальцев синими печатями отображаются все удары судьбы. Он уже давно списал на черновичную полку своей души самую ценную информацию. Она ценнее даже самого секрета Масонов.

Отсчитывая про себя поражения, он путается в череде ускользающих дней, вычеркивая цифры календаря, чтобы просто не потеряться во времени, как это часто бывало ранее. Кутаясь в зимние толстовки жаркими апрелями, он будет пробовать скрыть тот мерзкий смрад отчаянья, которым пропахло все его нутро, чтобы окружающие не учуяли. Будет искать ответы на дне стакана и путаться в собственных вопросах.

А настенные часы уже давно прохрипели полночь. Порабощенная скукой гитара томится у изголовья скрипучей койки, ветер влетает сквозь щели окна и нежно гладит ее сонные струны. Она единственная делает с его чувствами что-то волшебное.

- Давайте же, сегодня ваша очередь веселить, -
обратился он к старенькому потертому плееру и переключил на MuteMath.

- Объекты нашего желания очаровывают душу, -
мелодично отвечают ребята уже заученными ранее фразами.

Теперь это вертится в голове "на рэпите", в пораженной черепушке, словно электрошоком по мозгам.

Огромный холст неба, на котором ярко выражены отпечатки серых туч. Очень скоро из него прольется вода, воздух станет свежее, и ноздри заполнит новый запах. Вильям так остро ощущал увертюру нового утра средь тлеющих угольков воспоминаний, и еще той гадости между указательным и средним. Его глаза, уже давно привыкшие к таким одиноким сокровенным рассветам сквозь мелодии излюбленного рока. Кровь теплеет, и скользит умиротворение по телу, когда выстреливает последнее бескомпромиссное соло вокалиста в его ушах, и он спокойно отходит в сон. Словно допетая колыбельная, словно мать, целует дитя на ночь, как делают все матери... Но как никогда не делала его.

Иногда самая желанная тишина может отобрать потребность слышать.
И ты сонным и красноглазым будешь молчать, из последних сил, воображая себя нормальным.

Иногда осознание главных вещей отбирает желание думать.
И ты бессмысленно пускаешь всё на самотек со своей устаревшей истинной. Отключаешь телефон, сдираешь шторы, меняя декорации, встряхиваешь мусор из черепа: опять спутались мысли-волосы.

Иногда лежать на самом дне и думать о беспросветном «завтра», избивая горло грязными тапками, больнее, чем обманывать себя. Твои правдивые глаза, да на ложь бы смотрели…

Его лицо, полностью обрамленное в рамки: они со всех сторон проросли глубоко в кожу. Периодически брызгает и проливается кровь. Течет, как по клавишам, заливаясь между белыми, прожигая рояль нервной системы. Иногда смутные озарения срываются приступами истеричного смеха и хищного оскала. А потом не бриться дня три и проклинать свои легкие наутро. Жить рядом с теми, кто поглощает за завтраком плоть сгнивших животных и пьет слезы с кровью родных.

- Здравствуй, мой дорогой Вильям. А ты совсем плох.
- Неужели я заснул?
- Ты мечтал об этом сне, не так ли?
- Спокойной ночи.

Растаять в прохладе дня, улететь, догоняя ветер. Механизм больше не дает сбоев, хватит запертых пространств - отворить дверь сердца. Гарантируемое завтра? Хватит. Недописанные строчки кровью на кафеле в ванной. Девятнадцатый этаж, балконы. Побочные эффекты от непрописанных лекарств. Пять последних секунд.
Выдох.
Всю жизнь ему снились двери. И только сегодня он увидел окно.