Письма к сыну

               
ОТ АВТОРА

Название книги "Письма к сыну" весьма условно и никак не претендует на эпистолярный жанр. В форму писем, не написанных в действительности, вложены мои сокровенные мысли, рассуждения, внутренние монологи, обращенные к единственному сыну.
Видно, пришло время, высказать все пережитое и наболевшее, на бумаге. Долгие годы журналистского творчества я писала о чужих людях, судьбах, событиях. Теперь же хочу оставить свой собственный рассказ о моей жизни, о родных и близких. Наверное, это будет субъективный рассказ. Но за честность ручаюсь: никаких домыслов и художественной обработки фактов.


          ГЛАВА 1.ТВОИ УНИВЕРСИТЕТЫ

ОБМОРОК В ЧИТАЛЬНОМ ЗАЛЕ

"Здравствуй, сынок!" Знаешь, когда я впервые произнесла эту фразу? Задолго до твоего рождения. Случилось такое в читальном зале Казанского университета, когда летом я заканчивала первый курс факультета журналистики. Стояла в очереди, чтобы сдать книги библиотекарю и вдруг почувствовала - проваливаюсь куда-то. Очнулась на полу, увидела склоненные надо мной встревоженные лица однокурсниц. Они гадали, от чего у меня обморок - от усталости или духоты в читалке. В это время ты толкнулся у меня в животе, и я мысленно поприветствовала тебя. Подруги-однокурсницы подняли меня с пола, и тут я смутилась от неловкости положения: грохнуться на глазах у всех! А библиотекарша - пожилая женщина ободряюще улыбнулась мне: "Ничего, ничего, такое бывает!"
Уже в общежитии незамужние подруги устроили диспут:  у всех ли женщин во время беременности случаются обмороки и надо ли учиться в это время, не вредно ли посещать лекции? Может плюнуть на все и вернуться домой? А с другой стороны - до конца летней сессии осталось всего два зачета и сдать их надо обязательно, иначе мне студентке-заочнице не оплатят в редакции зимнюю сессию. И мы с тобой, сынок, окончили первый курс успешно, без "хвостов". Вот так ты впервые "побывал" в университете.
А дома в Бугуруслане в конце июля тоже все изнывали от жары. В выходные приехали из Альметьевска твоя тетя Валя с сыном Костей, и мы пошли на речку Кинель купаться. Я поплавала немного - вода мне показалась холодной, вышла на берег. Саня - твой папа заботливо усадил меня под деревом, чтобы не напекло голову, и опять прыгнул в реку. Я улеглась в тени прямо  в мокром купальнике, задремала. Мне снилось, что ты сынок (я была уверена, что рожу сына), будешь похож на отца - такой же высокий, светловолосый, светлоглазый. Дома его называли Сашей, иногда Саней. А я стала называть его Санечка. С первых дней меня в его семье все звали Верочкой.
Возвращалась с речки, трясясь от холода и озноба. Саня забеспокоился, но я его уверила, что все обойдется. Не обошлось. С дикими болями в низу живота я попала в больницу, где и выяснилось, что у меня пиэлоцистит - воспаление мочевого пузыря. Лечили антибиотиками - уколы, таблетки, предрекали угрозу выкидыша.
До декрета пришлось не раз полежать на сохранении, но  в целом я носила тебя хорошо. На лице не появилось ни пятнышка, ни один зуб не выкрошился. Тогда в 70-м году была мода на короткие и расширенные от пройм рукавов платья. И у меня было такое - из красного вельвета в мелкий рубчик, в котором я ходила на работу в редакцию газеты "Бугурусланская правда". В этом наряде никто и не узрел, что я ношу ребенка.

ЭКЗАМЕНЫ СДАЁМ ДОСРОЧНО

20 ноября 1970 года мне исполнился 21 год. Твой день рождения врач "планировала" на 26-е января следующего года. А зимняя сессия в университете начиналась с 10-го января. На семейном совете решили, что Саня возьмет отпуск на неделю и свезет меня в декабре в Казань сдать экзамены и зачеты досрочно. Летели самолетом (при моей-то угрозе выкидыша!), остановились в Казани у знакомой мне женщины - дворничихи. Пошли с Саней на кафедру журналистики объяснить ситуацию и стали вылавливать преподавателей. Сдала все за три дня: я с зачеткой сижу в аудитории, а Саня ждет меня в коридоре. Вот так ты «побывал», сынок, еще раз в университете.
После встречи Нового 1971 года я стала готовиться к родам. Посещала прилежно все лекции и беседы в школе будущих матерей при поликлинике, конспектировала как себя вести в сложных ситуациях, какую гимнастику делать до и после родов, что можно есть, чего нельзя. Мне все время хотелось соленого, а при воспалении мочевого пузыря соленое как раз нужно было ограничивать. Свекор, Иван Иванович, доставал для меня из погреба самый маленький огурчик, нарезал его тонюсенькими кружочками, создавая впечатление, что я съедаю целую тарелку.
А имя тебе мы выбирали с твоим папой вдвоем. Из женских имен нравились Женя и Ира. Из мужских - опять же Женя - Евгений, Тимур (мой любимый герой детства из повести Аркадия Гайдара "Тимур и его команда"). А еще - Дмитрий, которого можно было называть Дима и Митя. Саня вроде бы соглашался, но как я потом убедилась, всегда делал всё по-своему.


«ПОЗДРАВЛЯЮ С ВНУКОМ СЕРГЕЕМ!"

В воскресенье 18 января я вымыла во всем доме полы (полезно нагибаться!), сварила щи и проводила Саню на работу - у него на буровой как раз была ночная смена. Легла спать, но не тут-то было! Ты, сынок, уже рвался наружу. Около часа при включенном свете  я пыталась определить ложные у меня схватки или настоящие. Потом пошла будить свекровь со свекром. Баба Настя заохала, засуетилась: хотела было послать деда Ваню за машиной скорой помощи или хотя бы позвонить. Потом решили: чего уж соседей среди ночи будоражить телефонными звонками, пойдем в роддом все втроём. Ты представляешь бугурусланскую улицу Туристов? Похоже, не зря ее так назвали: кому как не туристам здесь преодолевать гору да горки. А наш поход длился часа два: схватки становились все чаще, приходилось останавливаться, пережидать и опять идти. В роддоме пока оформляли бумаги, у меня уже силы кончились. Но когда я услышала дикие крики рожениц, мучающихся по несколько суток, я вспомнила лекции как надо себя вести. И слушалась врачей и медсестер-акушерок до последнего.  Мне поставили "пятерку" за поведение! 19 января, в понедельник, в 6 30 утра ты закричал и мне сказали: "У вас родился мальчик". "А кто еще мог быть?" - ответила я и попросила врачей показать мне тебя. Разглядела только курносый как у меня нос и странно темные волосики на головке.
Тебя унесли, а мне вдруг страшно захотелось есть. Я вслух вспомнила, какие щи я сварила дома. Но до больничного завтрака было еще далеко. Я и не заметила, как сон сморил меня. Разбудили разговоры за окном палаты о том, что мне торт нельзя. Я закричала: «Как это нельзя? Я хочу!!!». Оказалось, баба Настя пришла узнать, кто родился, и сбегала за тортом.
Ей объяснили, что холодильника в роддоме нет, а весь торт я не смогу осилить, куда девать остатки? На что баба Настя резонно ответила: «А санитарки пусть поедят». Как я трескала огромный кусок этого торта! А потом еще и больничный завтрак и все, что мне принесли из дому. До родов я весила 54 кг, за девять месяцев поправилась до 65 кг. После родов меня взвесили и опять - мои прежние 54 килограмма.
Пришел нас проведать Саня, сообщил, что дал моим родителям телеграмму "Поздравляю с внуком Сергеем". Я удивилась: как же так, мы другие имена обговаривали. А Саня ответил: "Сергей Александрович - это как Есенин!" Показала тебя папе в окно : он ничего не понял: сморщенное, узкоглазое личико и почти черные волосы до плеч.
Никогда не забуду первое кормление: правду говорят, что если мать приложила дитя к груди, то уж это ниточка на всю жизнь.
Забирать нас из роддома пришли папа с дедом Ваней. Новоиспеченный отец не решился принять от акушерки крошку-сына, и нёс тебя на руках дед.
Дома баба Настя развернула одеяло, пеленки, подняла тебя к свету и с нескрываемым разочарованием вынесла приговор:
- Ну весь в Полянских: узкоглазый, курносый! От Азарченко ничего нет. А уж имя-то выбрали - Сергей, сроду мне такое не нравилось.
Я растерялась. Спросила, что же ей нравится. Свекровь с гордостью ответила:
- По моим сынам видно, какие имена мне по душе - Вова и Саша. Надо было назвать по отцу - Александром.
- Александр Александрович? - Я почувствовала себя виноватой. Но быстро нашлась:
- Никто бы этого не выговаривал, и звали бы все нашего сына Сан Саныч - разве это хорошо?
Бабуля упрямо кивнула в знак согласия. Я посмотрела на Саню (он же выбрал Сергея!), но твой папа только ухмыльнулся.
Баба Настя учила нас всему: как тебя купать и держать на ладони головку поверх воды, как пеленать, как убаюкивать и укачивать на руках. Всю жизнь я благодарна ей за помощь. В моем альбоме есть эти фотографии, где я тебя держу запеленатым и где ты на руках у папы - мы такие смешные!
Из Альметьевска приехала посмотреть на тебя моя мама, Антонина Ивановна. Бабушкой она стала рано - в 46 лет, но не грустила по этому поводу, наоборот плакала от радости. Тогда-то баба Тоня и заявила, что поедем в Казань сдавать летнюю сессию вместе: она будет с тобой нянчиться, пока я сижу на лекциях, и приносить внука в университет, чтобы я вовремя покормила.

ИЗУЧАЕМ ШЕКСПИРА

И я стала готовиться к экзаменам. Приносила из бугурусланской библиотеки книги, читала, конспектировала. По зарубежной литературе самый большой объем выпал на долю Шекспира - почти все его трагедии и комедии. Толстенный том я пристраивала на столе, а ты, сынок, в это время лежал у меня на руках. Так и изучали Шекспира вдвоем: я кормлю тебя грудью и листаю страницу за страницей. Выходит, любовь к литературе ты впитал, как говорится, с молоком матери.
Но эта идиллия длилась не долго, всего пару месяцев. Как-то собрались у нас Санины друзья. Посидели, выпили. Мужчинам захотелось еще и пива, Саня вызвался сходить. Взял трехлитровую банку в сетку-авоську, ушел и пропал. Ждем час, другой, третий, волнуемся: как бы чего не случилось. Я не выдержала, побежала на железнодорожный вокзал - там был пивной ларёк. Зашла в отделение милиции, спросила, не было ли драки, не задержали ли кого? Нет, все в порядке. Вернулась домой: пора тебя кормить, а у меня от переживаний пропало молоко. С тех пор тебя кормили смесями из молочной кухни.
. . . Саня явился пьяный поздно вечером и, конечно же, без пива. Спрашиваю, где был? Не помнит. Где банка для пива? Разбил. А где авоська? Тоже разбил.
Уложили его спать, а мне стало жутко. Я выросла в семье, где отец пил и скандалил, а мы с братом Валеркой тряслись от страха, прятали от него ножи, защищали от побоев маму. Неужели и мой муж - Саня, Санечка, будет алкоголиком? Подумала: «Не допущу!». Но это был только первый тревожный звоночек.
Мне кажется, ты должен помнить, сынок, нашу последнюю поездку в Казанский университет, ведь тебе было уже четыре года. Но, обо всем по порядку.
В конце 1974 года мы вернулись в Бугуруслан из Казахстана, где на газостроительном участке работал твой папа. Саню направили на учебу в Уфу на полгода в школу сварщиков высшей квалификации. А мне нужно было готовиться к защите диплома. Поскольку  на трассе я была домохозяйкой и полтора года не публиковалась в газетах, пришлось писать не творческий диплом, а исследовательский по очеркам Анатолия Аграновского - самого популярного и маститого журналиста газеты "Известия". До сих пор я считаю  Аграновского лучшим очеркистом.
Дед Ваня в то время был уже на пенсии, ездил по деревням с "дикой" бригадой строить дома, и заработал денег на автомобиль. В Бугуруслане купить машину - и мечтать нечего. Пришлось ему ехать за "Жигулями" в Таджикистан к дочери Вале и зятю Анатолию. Оттуда привезли авто, и дед Ваня стал посещать водительские курсы. В общем, все при деле: твой папа учится на сварщика, мама - на журналиста, дед - на водителя, а баба Настя работает гладильщицей в фирменном магазине "Одежда".

«СРОЧНО ВЫЕЗЖАЙ СЕРЁЖА БЕЗПРИЗОРНЫЙ"

В университет защищать диплом я уезжала спокойной за тебя, сынок. Ты с удовольствием ходил в детсад, и воспитатели на моего ребенка нахвалиться не могли. В Казани письма из дома я получала на Главпочтамте до востребования. Родственники знали, что защита диплома у меня 15 июня, и я обещала сразу же дать телеграмму о результате. А через 10 дней предстояло сдавать государственный экзамен по научному коммунизму. Теперь такой предмет не существует и кроме смеха ничего не вызывает, а тогда я тряслась, как осиновый лист.
За диплом я получила "четверку". Иду на почту, а там две жуткие телеграммы от бабы Насти одинакового содержания: "После защиты срочно приезжай Сережа беспризорный". Читаю и ничего не пойму, меня аж пот холодный прошиб. Побежала за билетом на поезд. От волнений и переживаний купила билет не до Бугуруслана, а до Куйбышева (ныне Самара). В поезде проводница уточнила мой маршрут. Я машинально поправила ее, мол, еду до Бугуруслана, а в Куйбышеве пересадка. Тут все и выяснилась. Я похолодела: проезд от Куйбышева до Бугуруслана стоил три рубля. А у меня только три рубля и осталось в кошельке! Из них два надо было отдать за постельное белье, значит, на оставшийся рубль я домой не доеду.
Решила спать на голом матраце. Но проводница выговорила мне за самоуправство. Дескать, едешь не в общем вагоне, а в плацкартном. Значит, положено спать, застелив матрац. Я сгорала от стыда и лихорадочно соображала, что же делать. Вспомнила про купленную банку растворимого кофе - гостинец моим домашним (она стоила тогда не то два, не то три рубля). Пошла с этой банкой в купе к проводнице, честно рассказав о телеграммах и моей оплошности при покупке билета. Проводница обменяла мне кофе на комплект белья. Спать я все равно не смогла - лежала, слушала стук колес и мысленно подгоняла поезд: быстрей! Быстрей!
. . . В Бугуруслан приехала рано утром. Не помню, как бежала по улице Туристов, как рванула знакомую калитку. Еще в сенях меня поразила странная тишина в доме и ряды взрослой обуви - мужской и женской. А в комнатах, вроде бы спокойно, спали сам Саня, который должен быть в Уфе, его брат с сестрой и мой, названный беспризорным, сын.
Разбудила всех. Что стряслось?! Мне рассказали, что дед Ваня на своих "Жигулях" повез приятеля с женой в магазин за продуктами в соседний городок Похвиснево. Сережа сидел с дедом рядом, а те двое пассажиров на заднем сиденье. Ехали с приличной скоростью. На ходу лопнул баллон. Машину занесло, и она врезалась в дерево на обочине дороги. Дед вылетел из кабины и застрял в развилке двух деревьев, сломав ребра, бедро и  раздробив  ногу. Друг с женой получили легкое сотрясение мозга да ушибы. А ты, мой сынуля, перелетел с переднего сиденья на заднее, без единой царапины! Прохожие - очевидцы аварии вызвали "скорую" и милицию. Деда и его друзей отвезли в похвисневскую больницу, а тебя домой в Бугуруслан: ты четко назвал адрес. Попали вы в аварию как раз перед моей защитой, вот баба Настя и послала в Казань эти две телеграммы о беспризорном Сереже. Ей пришлось взять на работе отпуск, дежурить ночами у деда в больнице, а тебя не с кем было оставить, ведь детсад круглосуточно не работал. Ты ночевал у соседей, пока не прибыли на смену бабуле тётя Валя и папа. Мои родители к тому времени уже переселились из Альметьевска в Душанбе.

БЕЗ НАУЧНОГО КОММУНИЗМА- НЕТ ДИПЛОМА

Вот  так мы и отправились с тобой в Казанский университет сдавать госэкзамены. Остановились у той же тёти Ани - дворничихи, где квартировали с твоим папой, когда он привозил меня до родов досрочно сдавать зимнюю сессию. Я помню только одну консультацию по научному коммунизму. Преподаватель даже не удивился, увидев нас: во всех  вузах студентки с ребенком - дело привычное.
На занятии ты, сынок, вел себя прилично. Рисовал, что-то тихонько напевал. А потом мы гуляли по Казани. Побывали в парке отдыха: катались на качелях, устраивали "гонки" на детских автомобилях, посидели у озера Кабан. А особенно тебе понравился трамвай (ты выговаривал "трайвай"). А название «Казань» по-татарски звучит «Казан», что значит котел.
Госэкзамен я сдала, поставили мне "хорошо", что значит "четыре". На выпускной вечер не ходила - не до веселья. Получила диплом в деканате и назад, в Бугуруслан. Помню, сидели в поезде за столиком, а напротив нас - две девчонки с пакетом спелой вишни. Они разговаривают, смеются, отправляя в рот вишенку за вишенкой. Не одна из них не догадалась угостить тебя - малыша. Но уже тогда,  ты был гордым, сынуля. Никогда ничего не клянчил. И в этот раз ты старательно отводил глазёнки от соблазнительного пакета, отворачивался к вагонному окну и делал вид, что тебе ничего не хочется. А когда соседки сошли с поезда, победно сказал: "Мамуля, а в саду у бабы Насти вишня тоже поспела. Там и наедимся".
Свой диплом я с благодарностью показала свекрови. Если бы не она, вряд ли удалось  мне закончить университет. Твой папа требовал бросить учебу, мол, семья важнее, нечего кататься в Казань зимой (сессия 10 дней) и летом (сессия 40 дней). После родов я хотела взять академический отпуск на год, но тут на мою защиту грудью стала баба Настя. Как это отстать от своей группы, перебить охоту к учебе?! А на Саню шикала, мол, гордись, что твоя жена к высшему образованию стремится и в редакции газеты работает. Сам-то только 8 классов окончил до армии. Надо дальше учиться, идти в вечернюю школу, а потом в техникум поступать и получить приличную специальность.
Но из этого ничего не вышло. Работал твой отец на буровой посменно: то с утра, то днем, то ночью. Какая уж тут регулярность в занятиях: сплошные пропуски. И полгода не прошло, как бросил вечернюю школу. А меня ревновал и к университету, и ко всей мужской половине нашего факультета журналистики. Злился, когда я привозила с сессии свои фотографии: у нас учились замечательные фотокорреспонденты из разных регионов России. Один из них Юра Набатов был даже фотокором ТАСС по Саратовской области (позже он приезжал в командировку в Душанбе, где я уже работала в Таджикском отделении ТАСС - ТаджикТА). Но лучшие мои студенческие фото сделал не он, а ульяновский фотокор Коля Алавердов. Тебе, сынок, очень нравились мамины портреты: ты не выпускал их из рук, целовал и без конца показывал всем домашним.
Баба Настя собирала меня на каждую учебную сессию со знанием дела. Наряды покупала в рассрочку в фирменном магазине "Одежда", где она работала. Этот магазин снабжался товарами Оренбургской фабрики, а нередко и импортными вещами из модного в те времена кримплена-синтетического, немнущегося материала. Мне и дочери Вале баба Настя добыла элегантные финские платья и брючные костюмы-тройки (расклешенные брюки с жилеткой типа фигаро и белые батники, похожие на мужские рубашки). У Вали был такой черный костюм, а у меня - шоколадного цвета. Да еще и в ателье мы заказывали то платье, то юбку. Не передать, какие скандалы закатывал Саня по этому поводу. Но бабу Настю криком не проймешь, она не могла допустить, чтобы ее сноха выглядела в университете хуже всех.
Мне осталось добавить в конце главы еще один существенный момент. В Душанбе, после окончания школы в 1988 году, ты сынок, поступил на филологический факультет Таджикского государственного университета и с блеском закончил обучение в 1993 году. Но о своей студенческой жизни ты знаешь лучше меня. Может быть, сам напишешь когда-нибудь. 


ГЛАВА 2. КРУТЫЕ ВИРАЖИ

ТОЛЯН И СРЕДНЯЯ АЗИЯ

Так сложилось, сынок, что большую часть нашей жизни мы прожили в Средней Азии. Участок по газостроительству  - трасса, где работали твой папа, тетя Валя и ее муж Анатолий, перекочёвывал с места на место. И мы тоже: Таджикистан, Казахстан, Узбекистан, опять Таджикистан. Наконец решили осесть в Душанбе. Пока мы скитались по трассе, моя мама сделала обмен квартир из Альметьевска на Душанбе. Сначала обменяла Валину, потом свою. Конечно же, обмен был неравноценный: из прекрасных благоустроенных квартир пришлось переселиться в убогие закутки. Но скоро с этим смирились, ведь жизнь в Таджикистане была несравненно легче и сытнее, нежели в Татарии. Тепло, фрукты-овощи почти даром, изобилие продуктов и всяких разных вещей на любой вкус.
Как ты знаешь, в Среднюю Азию мы попали благодаря твоей тёте Вале. Чтобы понять это, бегло перескажу перипетии ее жизни. Валя - старшая дочь бабы Насти и деда Вани. Потом они родили среднего сына Володю и младшего Саню. Похоже, с детства у Вали появились командирские качества. Она даже в армии служить собиралась! После окончания нефтяного техникума добилась распределения в дальнюю даль - на остров Сахалин. Там встретила Толю, вышла за него замуж и родила сына Костю. Малышу с первых же дней жизни сахалинский климат оказался неподходящим, и Валя вернулась к родителям домой в Бугуруслан. Муж остался заканчивать свои дела.
В Бугуруслане работы по специальности Вале не предвиделось. Пришлось ехать в Татарию -  в молодой город нефтяников Альметьевск, как его тогда называли второй Баку. Грудного Костю взяла на свое попечение баба Настя. Длилось это до тех пор, пока дочь и зять не получили квартиру - однокомнатную, но благоустроенную.
Жизнь Вали с Толиком была похожа на роман. Затишье сменялось скандалом из-за пристрастия мужа к спиртному. Разругавшись в пух и прах, Валя выгоняла Толяна из дому. Когда загул у него кончался, начиналось покаяние. Встречал жену у ворот ее конторы после работы с букетом цветов, приглашал прогуляться, сходить в кино или ресторан. Валя милостиво принимала ухаживания, но домой возвращалась одна.  А Толик, понурившись, шел ночевать к знакомым. Наконец, в семье воцарялся мир и Валюха лепила мужу его любимые пельмени, настирывала-наглаживала  брюки и рубашки, и была твердо убеждена, что только так можно управлять супругом.
Как-то баба Настя приехала к дочери в гости. Зятя послали в командировку на несколько дней. И тут Вале позвонила на работу доброжелательница, сообщив невероятную новость: Трофимов проживает у некой дамы по такому-то адресу. Выяснять правду обманутая жена отправилась вместе с матерью. Дверь им открыл сам Толян, а за его голой спиной стояла молодая и привлекательная женщина. Что тут началось! Оскорбленные Валя с бабой Настей стали ломиться в квартиру, обещая выцарапать сопернице глаза и вырвать волосы. Толян отчаянно махал кулаками, толкая жену и тещу за порог.
После этого Валя подала на развод и вернула свою девичью фамилию. Кто-то из друзей сманил Толика завербоваться в Среднюю Азию. В Ташкенте тогда базировался среднеазиатский трест по строительству газопроводов, а один из участков располагался в Таджикистане недалеко от Душанбе. Тысячи километров отделяли теперь Толика от его бывшей жены рыжей Валюхи. Но он умудрялся и их преодолеть: прилетал с роскошными подарками. Раз привез огромную коробку духов, в которой были собраны маленькие фигурные флакончики, а в следующий приезд - полный портфель свежих алых тюльпанов. Видно Вале подумалось, что от судьбы не уйдешь, и она с сыном поехала к Толяну в гости. В результате, Костя остался  у бабы Насти, так как ему надо было ходить в школу, а Валя переселилась в Таджикистан к мужу. Он работал на трассе мастером, там же устроил жену. Платили им очень хорошо: о таких заработках в России и не слыхали.
Большими деньгами решили соблазнить Саню, когда мы приехали в Таджикистан в отпуск летом 1973 года. Городок газовиков - так назывался участок трассы. Состоял этот "городок" из тридцати вагончиков, составленных в круг. В вагончиках размещались общежития для семейных и одиноких, столовая, душ, контора, красный уголок. Здесь поселили меня с Саней, его брата Володю с женой Ларисой и дочкой Наташей, бабу Настю.
Помню, нас поразили горы, жгучее солнце, розы и виноградники. А столица Таджикистана - Душанбе очаровала с первого взгляда. Вопрос и переезде был решён. После отпуска Саня уволился с буровой и укатил в Азию. А мы с тобой, сынок, приехали к папе только осенью - как раз к его дню рождения - 26 октября. И я из журналистки превратилась в домохозяйку.
Папу Саню мы не видели неделями. Трасса передвигалась все ближе к Афганистану, куда тянули газопроводную ветку. Работали до темна и даже ночью, освещая трубы фарами вахтовых грузовиков. Один из водителей по просьбе Толика нашел нам жилье в ближайшем городке Регаре. У бабки-узбечки мы сняли половину дома, который (о, ужас!) надо было топить углем, а еду готовить на керосинке. Зато тебя, сынок, устроили в детский сад. Регарская соседка Таня Лемешко стала мне тогда первой подругой, а ее родители - украинцы опекали нас, как родных. У них мы мылись в бане, смотрели телевизор, учились готовить национальные блюда - украинские и таджикские.
Новый 1974 год встречали  в красном уголке городка газовиков. Так непривычно было без снега, мороза, тяжелой зимней одежды. Для меня, мерзлячки, Таджикистан стал раем. Не верилось, что ласковое тепло не закончится. За полгода я поправилась на шесть кило: в университете на летней сессии меня -бомбовозку никто не узнавал. И ты, сынок, окреп, загорел.

БОЛЕЗНИ И БОЛЯЧКИ

В Бугуруслане ты болел очень часто, твою толстенную медицинскую карту находили в регистратуре поликлиники, не глядя на фамилию. Даже оспу тебе не могли привить до двух лет, поскольку не было без болезней положенных трех месяцев. Совсем маленьким подхватил в детсаду дизентерию. Я тогда только вышла на работу в редакцию после  родового отпуска. И тут - на тебе! К счастью, мы с Саней быстро поняли, что к чему: ты был очень самостоятельный мальчик, вовремя просился на горшок и не было случая мокрого недоразумения. Саня побежал вызывать врача на дом, а приехала "Скорая" и увезла нас с тобой в инфекционную больницу. Я думала, умру от ужаса пережитого. Но ты мужественно переносил лечение и поправлялся быстро, без осложнений.
Странно, но вот, когда я оставляла тебя в Альметьевске у бабы Тони, ты не заболел ни разу. Пока я сдавала зимнюю сессию в университете в 1972 году, ты сделал первые шаги. Такой успех баба Тоня продемонстрировала как только я вернулась из Казани. А летом того же года ты научился выговаривать букву "р". Мама сообщила мне об этом на ухо, а вслух попросила:
- Сережа, скажи, как твою мамочку зовут?
И ты тут же ответил:
- Вер-р-рачка!
Дед Володя занимался тобой мало. И то: весь день на работе. Очень расстраивался,  когда соседи называли его дедушкой. Он навек для себя оставался молодым. А тебя, сынок, любил дразнить. Когда ты едва-едва начинал говорить, называл яблоко лябиком, пуговку - кубачкой, самолетик - масоликом. А себя - Гугуля Агалико пелесть, что значило Сергуля Азарченко - прелесть. Дед хмыкал: "Агалико! Охнарик ты! Окурок!"
Значительно позже он услышал, как во дворе тебя называли Сережей Полянским. И услышал четкий ответ: "Я не Полянский, а их внук. Я - Азарченко!".
Дед опять пристает: "Серега - хохол, Серега - хохол!".  Ты узнал у бабы Тони, что хохол - это украинец и гордо заявил  деду:
- Я не хохол!
Дед удивился:
- А кто же ты, русский что ли?
Но ты маленький, худенький с глазами впол-лица, сразил его наповал:
- Я советский!
Однажды летом, когда я была на сессии в Казани, баба Тоня взяла тебя с собой в сад-огород. Так в ту пору называли дачи на окраине Альметьевска. У Полянских даже маленького домика на участке не было, так как дед Володя копаться в земле не любил, а зря утруждать себя - тем более. И вот баба Тоня, убирая шланг для полива, поскользнулась и выругалась: "Ети твою мать!". Ты, сынок, сразу же переспросил: "Где  мать летит?". Баба Тоня тут же нашлась и показала на самолет в небе: "Да вона она!". Подходите к нашему дому, а я сижу на лавочке, жду вас, так как ключа от квартиры у меня не было. Ты  бабуле: "А моя мать уже прилетела!".
Ох и смеялись мы с мамой, когда она мне все объяснила. Долгие годы потом, стоило ей выругаться подобным образом, я вспоминала Сережины вопросы и ответы.
Мои летние сессии обе твои бабульки делили поровну: 20 дней (из своего отпуска) сидела с тобой баба Настя, следующие 20 дней - баба Тоня. Было и наоборот: как-то моя мама прилетела в Бугуруслан самолетом, прямо в аэропорту "сдала" тебя бабе Насте и этим же рейсом улетела обратно.
А еще мучил тебя диатез. Высыпания после сладкого появлялись на щечках и на ручках. Приходилось мазать тебя какой-то дрянью. А моя мама не признавала диатез болезнью, упорно привозила в Бугуруслан гостинцы - плитки шоколада. Но ты, маленький, уверял ее, что тебе этого нельзя, отламывал кусочки от шоколадки, угощал всех и со вздохом клал остатки в холодильник.

В Регаре

…Первое время в Таджикистане регарские соседи все спрашивали меня:
- Вы что, в погребе малчика держали? Такой бледный, как кислая малако!
Приглашали тебя в гости в каждый дом да еще с собой всякие вкусности давали, ведь  ты привык всем делиться с мамочкой. А в конце марта 1974 года тетя Валя сделала нам подарок - родила дочь. Толя всем говорил, что это по его заказу, ведь сын у них уже есть. А имя он вынашивал всю Валину беременность и подсовывал ей шоколадки, на этикетках которых красовалась курносая девчушка Алёнка. Валя спорила, что Лена звучит лучше, но Толя твердил, записывай, как угодно, а называть дочку он будет Алёнкой.
Из Регарского роддома новорожденную с матерью забрала я, так как Толян и Саня пропадали на трассе. В подарок купила огромную куклу, которая умела ходить: ее только надо было взять за руку. Туфельки у куклы легко снимались и по размеру были больше, чем Алёнкины ножки. Так и примеряли их пока стали впору. Тем временем работы на трассе заканчивались. Уже заварили на трубах последние швы в афганском городе Келифе. А наш участок перемещался в казахские степи. Валю с дочкой Толян отправил в Бугуруслан, а сам уехал на новое место строительства.
По случаю завершения стройки в городок газовиков прибыл Василий Бучковский - корреспондент Таджикского отделения ТАСС (ТаджикТА),  который работал в промышленно-экономическом отделе редакции под руководством Глеба Дейниченко. Тогда это имя мне ничего не говорило, но какие виражи закручивает судьба! Я поделилась с Бучковским своими планами после окончания факультета журналистики осесть в Душанбе. Он посоветовал республиканскую газету "Комсомолец Таджикистана", где редактором работал его приятель Виктор Юрлов. Записал мне все координаты: и газетные, и свои тассовские.

В Казахстане

 В конце апреля часть вагончиков газовиков погрузили на платформы товарного поезда, а сопровождали этот состав (тоже в вагончиках) две семьи. Одна из них наша - папа и мы с тобой, сынок. Ехали, вернее ползли, десять суток. Днем поезд подолгу стоял, пропуская пассажирские составы и мы вдоволь нагулялись по цветущей степи среди диких маков и тюльпанов. Незабываемое зрелище!
Конечная остановка - плато Устюрт в Казахстане, где встречал нас Толя. Голая пустыня: вода привозная, песчаные бури. Ближайшая деревня с магазином (по-таджикски кишлак, а по-казахски - аил) недалеко от нашей стоянки, но разжиться там нечем. Продукты в столовую участка привозили на вертолете из городка Новый Узень. Я устроилась в столовую мыть посуду и помогать поварам, поскольку делать в пустыне больше нечего. Попросила не записывать это в мою трудовую книжку, чтобы не "портить" журналистский стаж.
В Устюрте ты с ребятишками купался в пыли. Такое  развлечение вы себе устраивали, ползая по-пластунски. Вечером приезжал папа Саня и отмывал тебя в душевой. Полотенце он завязывал вокруг бедер и ты, растопырив руки, плясал на топчане и говорил: "Мама, я - индейца!".
Так прожили мы до конца 1974 года. На новогодние праздники всех рабочих, инженеров  и мастеров отпускали домой. И мы собрались в Бугуруслан: Толя рвался увидеть свою Алёнку, Саню направляли с января в Уфу в школу сварщиков, а мне надо был писать диплом.

***
Ну вот, я и дошла опять до тех событий, которыми закончила первую главу своей книги. Лето 1975 года и мы едем с тобой, сынок, на поезде "с вишнями" из Казани после госэкзамена по научному коммунизму.
В Бугуруслане никаких изменений: дед Ваня после автокатастрофы еще в больнице, баба Настя часто навещает его, тетя Валя нянчит Алёнку и собирается ехать к мужу на новый участок трассы в Узбекистане в городок Каган. Там им обещали дать благоустроенную  квартиру.
Этим же летом мы с тобой, сынок, навестили папу в Уфе. Город - столица Башкирии очень красивый. Жаль, что не взяли с собой фотоаппарат (его подарила мне на свадьбу баба Настя) и не снялись среди уфимских достопримечательностей. Тебе, кстати, больше всего понравился памятник национальному башкирскому герою Салавату Юлаеву. Так и казалось, молодой джигит в шапке-малахае с плеткой в руке вот-вот поднимет коня с постамента и помчится на помощь Емельяну Пугачёву.
Наконец, деда Ваню из больницы привезли домой. Нога у него после аварии срослась плохо и стала короче. Ходил на костылях. Валя настаивала ему привезенное из Таджикистана  мумиё (горную смолу), и поила отца строго по графику. А еще варили больному суп-холодец без соли и давали тёплым. Говорили, что при переломах такое лечение очень полезно, хотя врачи мало верили в холодец, а тем более в мумиё. Так или иначе, деду Ване становилось лучше. Он горевал о разбитых "Жигулях". Вспоминал мою маму - агента Госстраха и ее советы застраховать автомобиль сразу же после покупки, жалел, что не прислушался. Ведь только Сережа остался в той аварии цел и невредим. И баба Тоня свято верила, что защищал внука не только Господь, но и страхование  жизни, которое она оформила после твоего, сынок, рождения. "Бог-то Бог, а сам не будь плох", - часто повторяла моя мама.
"Жигули" деду Ване починили, но вот сам он остался хромым. Строить дома больше не ездил - тяжелая работа была не по силам. Правда, без дела не сидел: в своем-то доме только успевай поворачиваться. То крышу перекрыть надо, то забор поправить, то побелить-покрасить комнаты. Проводили в Каган Валю с Алёнкой, потом, после окончания школы сварщиков, и Саню. Поезд шел в Среднюю Азию прямо до Кагана со станции Кинель.
Осенью подоспел и наш черед уезжать. Как здорово было опять вернуться в теплые края после бугурусланской хмари и дождей. Мы с тобой, сынок, сразу повеселели.

В Кагане

Квартира у Трофимовых оказалась просторная, трехкомнатная, с большой застекленной лоджией. Одну из изолированных комнат тетя Валя отвела нам под спальню, другую себе. Готовили вместе, питались тоже вместе. Папа Саня и Толя неделю жили и работали на участке в 10 км от Кагана. Приезжали только на выходные. Тебя, сынок, определили в детсад.
В Кагане (хоть и небольшой в Узбекистане, но все же город) имелась редакция газеты "За коммунистический труд", куда я и понесла свой диплом об окончании факультета журналистки. Меня приняли на работу в должности литературного сотрудника. Газета выходила два раза в неделю на русском и узбекском языках. Причем, редактировал ее казах, а отдел переводчиков возглавлял его заместитель узбек (оба плохо говорили по-русски, но райком партии всегда лучше знает, кого выдвигать на руководящие должности). В русской "половине" нас было трое: ответственный секретарь толстуха Ира (школа-десятилетка) и сотрудники - я да армянка Марьяма (незаконченный педагогический институт). Оказалось, что все мы почти одногодки,  у каждой по ребенку. Марьяма (она называла себя на русский лад, так как армянское имя Мариам ей не нравилось) работала в этой газете уже много лет и, по сути, считала себя русским заместителем редактора. Вот она-то  и показала мне, что журналистская служба может быть сплошным кайфом. Я привыкла к четкому графику выпуска газет (даже в многотиражке), к творческим обсуждениям каждого номера, к планированию тематических материалов, к поиску новостей, к своевременному и достоверному освещению событий. А тут мои дамы заявлялись к десяти часам, до обеда приводили себя в порядок, попутно обсуждая предстоящее меню. Во второй половине дня Марьяма со вдохом садилась за пишущую машинку и справлялась у ответсекретаря, что из материалов есть в номер. Почти всегда находились какие-нибудь выступления, доклады и отчеты райкому партии из организаций, школ, учреждений. У ответсекретаря Иры - целая папка присланных из Москвы вестников ТАСС и АПН. Тут и календарь памятных дат, и передовой опыт по промышленности и сельскому хозяйству, и подборки заметок под рубрикой "Юмор". Из этого и рисовали макет номера. Короче, как писал поэт-острослов Серебряного века Саша Черный "живет перепечатками газета-инвалид и только опечатками кого развеселит".
Одна темная сторона у этой веселой жизни все же имелась - поздние дежурства в типографии. Наборщицы были там сплошь безграмотные. В гранках ошибок куча, шрифт неровный, верстка вручную, когда каждый газетный столбик, отлитый в металле нужно было уложить как пирог на противень в форму газетной страницы и закрепить полосу специальными штампами. При правке ошибок верстальщику приходилось шилом вытаскивать каждую отлитую строчку газетного столбца и менять ее. Как правило, при наборе по исправлению ошибок добавлялись новые и так до бесконечности. Пока номер подпишешь в печать - уже полночь. А городские автобусы ходили только до 6 часов вечера. Как добираться домой? Ира с Марьямой жили недалеко и за ними зачастую приходили родственники. У меня же муж работал неделями на отдаленном участке, а Валя забирала, тебя сынок, из детсада и, уложив вас с Алёнкой спать, поджидала меня с работы.
Но из любого тупика в конечном итоге всегда находится выход. Меня стали подвозить до дому дежурные  милиционеры или ребята из райкома комсомола, которые по примеру старших товарищей-коммунистов трудились допоздна.
Признаюсь тебе, сынок, что кайфовать я не умела и перестроиться не смогла. Работала так, как привыкла. Обзванивала всех, кого можно, узнавала о событиях, бегала за интервью по всему городу. Немало новостей приносила из райкома комсомола. Ира и Марьяма, для которых призыв "За коммунистический труд" действовал только в заголовке газеты, от меня отступились. Говорили, если я хочу создавать проблемы для себя, то это их не касается. Я писала заметки, зарисовки, интервью дома вечерами. Утром приносила в редакцию готовый материал, клала рукопись перед Марьямой на машинку и бежала за следующим. Газета заметно оживилась и корреспондента Веру Азарченко стали персонально приглашать на собрания, юбилеи, заседания райкома комсомола. А Ира с Марьямой и рады, не им ведь бегать. У меня в альбоме есть фото сотрудников газеты "За коммунистический труд", где я между толстушкой и  красавицей армянкой.
Как-то раз на участок, где работали Саня с Толиком, собрались с концертом артисты районной художественной самодеятельности. Небольшой инструментальный ансамбль, солистка (все русские) и танцор-цыган. С ними поехала и я, чтоб "убить двух зайцев": и мужа повидать и о концерте написать. Сане эта моя поездка с артистами не понравилась. "Зубы скалишь - всем подряд улыбаешься", - так "охарактеризовал" он мою работу в редакции. А как узнал, что с дежурства по газете в типографии меня провожают разные мужчины, вовсе с цепи сорвался. Каждые выходные (кстати, после вкусного сытного обеда с выпивкой)  стал устраивать скандалы. Дескать, что это за работа с мизерной зарплатой? Себя же приводил в пример: вдали от семьи живет и трудится, но ведь большие деньги в дом приносит.
Не хотелось верить, что Саня намерен лишить меня профессии и запереть дома. Ходила, улыбалась, виду не подавала, что на душе кошки скребли. Кое-как встретили вместе с Трофимовыми Новый 1976 год. А   через два месяца дело дошло до драки: первый раз Саня поднял на меня руку. Даже Валя с Толей этому удивились, хотели даже Санечку связать.

В Душанбе

Я забрала тебя, сынок, и поехала к маме в Душанбе. Пыталась что-то ей соврать, но она увидела мои синяки и все поняла. Тогда я и вспомнила про записку корреспондента ТаджикТА  В. Бучковского к редактору газеты "Комсомолец Таджикистана". Пошла предлагать свои услуги. А штат газеты укомплектован под завязку. Редактор Виктор Иванович Юрлов предложил мне оформиться внештатным корреспондентом, то есть без зарплаты. Трудовой стаж в отделе кадров будет учитываться, гонорар за публикации - само собой, а там глядишь и место освободиться. Я согласилась и направили меня в отдел комсомольской жизни, заведовал которым Симон Розенблат. А ответственным секретарем газеты был Валентин Коган - вот откуда, сынок,  наша дружба.Здесь же я подружилась с Гулей Шахиди - выпускницей филфака, а позже и с ее мужем композитором Толибом Шахиди.  Сделала пару-тройку материалов для газеты и поехала в Каган за документами и вещами. Было это в марте 1976 года. Саня к тому времени вроде опомнился, каялся, просил прощения, даже провожая меня, на поезде две станции прокатился. Но я вообще трудно отхожу от ссор, а тут ведь не просто обида - оскорбление и словом и действием. Он понял: примирение не состоялось.
В Душанбе мы с тобой, сынок, пару месяцев пожили у бабы Тони с дедом Володей, потом сняли квартиру в пятиэтажке недалеко от Полянских. Квартира была с мебелью и телефоном и стоила 50 рублей в месяц. Но и эти деньги мне еще надо было заработать в незнакомом городе. По телефону договаривалась о встрече с нужными людьми, уточняла каким транспортом к ним добраться. Баба Тоня устроила тебя в детсад, а сама, как агент Госстраха, бегала по предприятиям и частным домам - агитировать, составлять договоры, из которых собирались потом ее получки и премии.
Однажды я поехала в командировку в Гиссар за каким-то срочным материалом для газеты. Договорились, в шесть вечера из садика тебя заберет бабуля. И так получилось, что обе мы задержались. Я из Гиссара - к маме, а она только руками развела. Бегом в детсад к сторожу в надежде, что сын с ним. Сторож объяснил: тебя взяла с собой воспитательница. Мы знали, где она живет. Пришли. Дверь не открывают. У меня началась истерика: бегаю туда-сюда по нашей улице Бинакорон и не могу унять дрожь. Наконец появилась воспитательница, а с ней за ручку наш Сережа.   
"Мне примерка у портнихи была назначена на 7 часов вечера, - спокойно молвила мадам-воспитательница. - Платье нужно к завтрашнему дню, вот я и взяла с собой Сережу".
Мама готова была ее убить, впрочем я тоже. Но после драки кулаками не машут. Тем более, что виноваты мы, ведь ни мать, ни бабушка за ребенком в детсад не пришли. Похоже, из-за нервного расстройства у  меня забарахлил желудок. Врач прописал минеральную воду "Шаамбары" - бутылку в день, но без газа. Вот я и выпила целый ящик: открывала бутылку, оставляла ее на ночь, чтоб вышел газ и впихивала в себя. Потом год не могла смотреть на "Шаамбары".
Гонорар за публикации в газете "Комсомолец Таджикистана" я  вырабатывала приличный - 70 рублей в месяц. 50 рэ из них отдавала за квартиру. Без поддержки бабы Тони мы с тобой, сынок, не выжили бы. Она нас кормила, подкидывала то деньжат, то вещь какую. В кредит (на себя) взяла телевизор, чтобы внук вдоволь смотрел мульти-фильти - так бабуля называла мультфильмы.
Осенью меня взяли в штат, но ставку корреспондента пришлось делить с выпускником филфака Таджикского университета Володей по прозвищу "Кастрюля". Вовка был зятем редактора газеты "Коммунист Таджикистана", да и отец всю жизнь занимал ответственные посты. Кастрюля мнил себя талантом и везунчиком, разыгрывал рубаху-парня. Заведующий нашим отделом комсомольской жизни Симон   сразу принял Вовку за своего, пестовал его и нахваливал. Кроме меня в отделе появилась еще одна новая сотрудница Люда Смирнова - выпускница Ленинградского университета (ее муж Валера Смирнов закончил этот же журфак годом раньше и работал в "Вечернем Душанбе"). Я подружилась с Людой и Симоном, а вот в Кастрюле чуяла какое-то второе дно.
Приближался Новый 1977 год. Перед праздниками приехал твой папа Саня. Помирились. Ты так радовался этому, сынок! Новый год встречали вместе с сотрудниками "Комсомольца Таджикистана" в ресторане. Ну, как водится за столом тосты, анекдоты, смех. Мы с Саней один только танец протанцевали и нас тут же разбили. Я и не заметила, как Санечку какая-то девица из рук не выпускает. Потом гляжу: муж следом за юбкой побежал. Я ему: "Саня, ты куда?". Он опомнился. Пьяные глаза прищурил и так с улыбкой заявил: "Я не в поле обсевок! Если кадрит меня девка, чего ж отказываться!". Еле-еле я привезла его из ресторана домой. Он не раздеваясь, прямо в ботинках, упал на кровать и уснул. А меня одолели невеселые мысли. Впервые подумала о том, как жил мой муж один полгода в Уфе, а потом полгода в Кагане. Не то чтобы я ревновала, нет. Песочек на сердце саднил из-за меня самой. Происходящее в ресторане значило, что я мужа чем-то не устраиваю. Может, он меня разлюбил? И тут же возник еще один вопрос: а любил ли?
Женщина всегда слышит то, чего ей хочется. И Саня убедил меня: хмель ударил в голову, он ничего не помнит. Устроился сварщиком на завод "Таджикгидроагрегат" и вскоре ему дали комнату в семейном общежитии. Так мы переселились в далекий от бабули 61-й микрорайон. А для  тебя- опять новый детсад.
Нам досталась крошечная комнатка в четырехкомнатной квартире. Здесь проживали еще семейная пара с ребенком и одинокий мужчина. Кухня, ванная, туалет - общие, порядок в них наводили по очереди.
В общаге Саня быстро освоился, почувствовал себя главой семьи и предъявил мне ультиматум: на работе не задерживаться, никаких командировок. Я согласно кивнула. Но как объяснить это в редакции? Посоветовалась с Симоном и Людой. Те пообещали меня прикрывать на случай проверки, если вдруг Саня позвонит или зайдет в редакцию: мол Вера на задании в пределах Душанбе.
Так я и крутилась. Посылают на три дня в Курган-Тюбинскую область. Беру командировочное удостоверение, суточные, проездные и вперед. Утром отвожу тебя в садик, мчусь на автовокзал. На автобусе "Икарус" до Курган-Тюбе ехать (100 км через два горных перевала) почти 2 часа. В обкоме комсомола ставлю печать о прибытии и опять в путь уже по районам: то в колхоз, то на завод, то  в клуб, то в школу. Возвращаюсь в Душанбе, забираю тебя из детсада и на кухню - мужу ужин готовить. Утром снова тем же маршрутом и так три дня. В редакции удивлялись моей выносливости. Но чего не сделаешь, чтобы сохранить мир в семье?
Очень поддержала меня тогда Валя. Из Кагана они с Толяном тоже переселились в   Душанбе в квартиру по улице Пушкина, которую обменивала моя мама. Привезли из Бугуруслана Костю. С маленьким ребенком (Алёнке исполнилось три года) Вале пришлось очень нелегко. В  двухэтажном   доме барачного типа (квартира их была на 1-м этаже) ни водопровода, ни отопления, ни туалета. Печку надо было топить углем, воду носить из колонки. Не помню, где работал Толян, а Валю моя мама устроила в Госстрах, обещая помочь ей освоиться. Валя меня очень жалела. Саня даже обижался: его сестра спелась с его женой, так кто кому родственник? В доме у Вали мы встречали все праздники, ночевали с Саней после моих дежурств в типографии. А они к нам приезжали мыться в ванной.

Звезда Давида

Как-то раз я дежурила по газете. Выход номера в свет задерживался из-за сообщения ТАСС о присвоении космонавтам правительственных наград. Теперь газету печатали в новом издательском корпусе, расположенном на 9-ом километре Орджоникидзеабадского шоссе. Наконец, указ о наградах прибыл по телетайпу. Верстальщик разбил фамилии награжденных космонавтов типографскими знаками типа звездочек и я повезла первую полосу на подпись дежурному заместителю редактора Федору Васильевичу. Потом подписала сама (было уже 2 часа ночи) и мы с Саней отправились к Вале на ночлег.
Рано утром отвезла тебя в детсад, пришла в редакцию, а там шум-гам до потолка. Кастрюля подошел с первой полосой ко мне и издёвочкой поинтересовался: "Что же ты, Азарченко, выпустила газету в свет с еврейскими звёздами, а?". Все смеются, а я ничего не пойму: никогда не слыхала о еврейских звёздах. Кастрюля опять мне газетой в нос тычет: мол, посчитай звёздочки-то не пятиконечные, а шести - звезда Давида.
На летучке у редактора снова зашёл разговор о шестиконечных звёздах (тогда с Израилем у СССР были натянутые отношения). Я говорю, что эти значки-звёздочки для разбивки у верстальщика Ромы (кстати, тоже еврея) были в типографской кассе, значит можно их использовать. На том все и успокоились.   
Но не Кастрюля. Через несколько дней в редакцию прибыл представитель из Москвы - работник ЦК КПСС. Наша газета "Комсомолец Таджикистана" выходила в издательстве ЦК Компартии Таджикистана и каждый номер был на контроле. А тут такая аполитичная акция - звёзды Давида в правительственном сообщении. Москвич-проверяющий сначала беседовал с заместителем редактора и выяснил, что тот заменил на дежурстве заболевшего Симона (тоже еврея). Может, все-таки был сговор? Федор всю вину свалил на меня, мол, он подписывал полосу без звёзд. Симон погнал меня к корректору за этой полосой, а на ней и звёзды, и подпись замредактора. Федя, как увидел свой автограф, с лица сменился и тут же переметнулся как хамелеон. Дескать только на нём вина, а Азарченко не при чём, она молодая, меньше года работает в редакции. Короче, прочистил москвич из ЦК всем мозги, а нам с Федей влетело по строгому выговору за потерю бдительности. Ромку-еврея-верстальщика из типографии уволили. Симон потом говорил, что Бог один раз был на месте - послал ему простуду с температурой. Тем и отвел от того коварного дежурства. Мы как-то одновременно подумали, что донос сочинил Кастрюля.
Федю - замредактора Симон называл "шахтерская башка". Тот и вправду когда-то работал на шахте. А потом выучился, стал кропать стишки. В "Комсомольце" Федя сам макетировал свои творенья на полосах газеты и сам размечал себе за них высокий гонорар. Коган - ответсекретарь только за голову хватался. Над стишками мы все тихо потешались - неуклюжие, рваные по ритму, с бедными рифмами. А писал их Федя с таким усердием, как уголь в шахте рубят. Симона он тоже недолюбливал - за язвительность, за острый ум, за умение работать легко и качественно. Симон успевал всюду: писал для газет, для радио, для кино и нас с Людой приучал использовать собранные факты в разных жанрах.
Муж Люды Валера Смирнов был заядлым киноманом. Он знал всё о новых и старых зарубежных фильмах и, уж тем более, о наших советских. Вел специальную картотеку, в которой на отдельных бланках у него значились актёры и режиссёры. Валера Смирнов стал водить нас в Дом кино на закрытые просмотры. Там я впервые увидела Аль Пачино в фильме "Собачий полдень" и мгновенно влюбилась в него на всю жизнь. Еще был "Рокки" Сильвестра Сталлоне, "Марафонец" с Дастином Хоффманом, "Королева Христина" с Гретой Гарбо. О советских фильмах я знала не меньше Валеры Смирнова, ведь с детства читала журнал "Советский экран". Симон  даже удивлялся: надо же Азарченко - поклонница искусства.
А в театр им. Маяковского мы ходили вдвоем с тётей Валей, сынок. Правда, отпускал нас папа Саня после долгих уговоров: не больно-то ему хотелось сидеть весь вечер с тобой и Алёнкой-рёвой. Толя опять уехал на трассу. Оседлая размеренная жизнь ему осточертела, пошла выпивка, а с ней и скандалы. Раз Валя вытолкала его за дверь, и Толик ночевал на земле, прямо за окном. Простудился, стал покашливать. Валя только отмахнулась. Мол, всю жизнь ее пугал высокой температурой. А как помирятся - сразу всё нормально.
У нас с Саней тоже не ладились семейные отношения. Все чаще он приходил с работы подвыпившим и искал к чему бы придраться. Отварная вермишель с колбасой - это не ужин, а полуфабрикат. Не успела другого приготовить, значит на работе задержалась и сляпала, что побыстрее. Если в выходные дни я лепила пельмени или делала плов, значит есть это надо под винишко. Портвейн (в просторечии "бормотуха") заменял Сане водку, которая стоила значительно дороже и самогонку, которую в Душанбе надо было еще найти. Тебя, сынок, папа очень любил. Но ты пьяного его не жаловал.
Расскажу случай, который тебя маленького характеризует очень точно. В любом детсаду ребятишек укладывают днем на тихий час. Ты спать не любил: лежал в кроватке с открытыми глазами, не шумел, не баловался. Но воспитательнице такое непослушание не нравилось и она каждый день требовала: спи! Однажды кто-то из ребят запустил в тебя подушкой. Ты вскочил на кровати и бросил подушку назад. В это время зашла воспитательница, злорадно схватила тебя за руку и потащила в угол, чтобы ты встал на колени. Сынок, ты не оправдывался, хотя дети кричали о вине другого мальчика. А дрожащим от оскорбления голосом сказал: "На колени не встану! Я не раб!".   Воспитательница в ярости толкнула тебя и ты ударился головой об стенку. Сразу же вышла громадная шишка. Вечером, забирая тебя из садика, я увидела эту шишку и спросила у воспитательницы: откуда это? Она поспешно сказала: "Сережа просто упал", а ты понуро повесил голову. Дома я всё ж выяснила правду и наутро пошла к заведующей детсадом объясняться. Та твоим поведением восхитилась: "Молодец, парень! Верно, он не раб на колени становиться". А воспитательница потом сама уволилась.
В отпуск летом 1978 года мы поехали в Бугуруслан. Тебя надо было собирать в первый класс. В Душанбе мне не хотелось покупать одёжку, чтобы  мой сын не выглядел инкубаторским цыплёнком. Баба Настя посоветовала прокатиться до Москвы. Я созвонилась с бабушкой Пашей (это мать моего отца и твоего деда Володи). Она жила в Зеленограде (35 км от Москвы) с дочерью Лидой и женатым внуком Лёшей (в альбоме есть фото деда Володи, его сестры Лиды и Лёшки - все на одно лицо). Папина младшая сестра Лида была замужем (второй брак) за дядей Колей и воспитала его дочку Свету. Света жила с мужем Володей и дочкой Настей отдельно. А вот любимого внука Лёшу бабушка Паша никуда от себя не отпускала и он привел жену - краснощекую деревенскую деваху Таню в общую квартиру. Им выделила изолированную комнату, другую комнату занимала бабушка,  в проходной зале обитали тётя Лида с дядей Колей. Отношения были сложными. Бабушка не выносила зятя Колю и звала его за глаза анчуткой.
Тот тёщу тоже не жаловал, пасынка Лёшку на дух не выносил, считая его мамсиком. А бедная моя тётя Лида крутилась меж четырех огней и пыталась всех домочадцев примирить. Но деваха Таня поставила в своей квартире новый холодильник и заявила что они с Лёшкой будут питаться отдельно. А тут еще мы втроем приехали! Бабушка Паша забрала всех к себе в комнату: ты спал с ней на кровати, мы с Саней на полу.
Всем моим московским родным ты очень понравился, сынок. Тётя Лида даже вслух всё время говорила, какой ты красивый, послушный и воспитанный мальчик. И по случаю нашего приезда даже сделала общий обед, пригласив за стол молодую семью - Лёшу с Таней. За встречу выпили по рюмке водки на лимонных корочках, а женщины вина. Зеленоград - городок чудесный. Когда-то на его месте шумел сосновый бор, чуть ли не вплотную подступая к деревне Крюково. Помнишь, сынок, песню: "У деревни Крюково погибает взвод"? Именно здесь солдаты защищали Москву от фашистов во время Великой Отечественной. После войны сосны вырубили, оставив кое-где аллеи и скверы, и стали строить город Зеленоград - спутник нового огромного военного завода. На этот завод направили инженерами мою тётю Лиду  ее мужа Колю. В то время они, баба Паша и двое детей (Лёша - от первого брака тёти Лиды и Света - дочка дяди Коли) жили в Москве по улице Киевской в крошечной комнатке коммунальной квартиры. Это жильё получила бабушка Прасковья Алексеевна, как вдова, потерявшая на войне мужа - кормильца. Именно ей - бабушке предложили в Зеленограде большую трехкомнатную квартиру по месту работы дочери и зятя. А московскую комнатку пришлось оставить прежним жильцам.
В Москву из Зеленограда можно добраться на электричке (со станции Крюково) и на автобусе, остановка которого рядом с домом моих родных. Интервал между рейсами всего полчаса, столько же ехать автобусом до столицы, до Речного вокзала. Сначала мы побывали в детском мире - огромном многоэтажном универмаге, с эскалаторами. Народу - тьма! Но ты так радовался, сынок! Переходил от отдела к отделу, глазищи горят восторгом от бесчисленного количества одежды, игрушек, книг, велосипедов и самокатов. Ты ничего не просил. А у витрины с расставленными рядами солдатиков в нарядной форме с ружьями ты замер. "Нравятся?" - спросил папа Саня. "Да!" - выдохнул ты. "Ну, тогда выбирай каких хочешь. Штук двадцать хватит?". И мы стояли длиннющую очередь сначала к продавцу, потом с его рукописным чеком в кассу. С той поры, сынок, ты стал собирать солдатиков оловянных, деревянных, пластмассовых, пока не набралась целая армия. 
А к школе мы купили тебе вместо формы синий венгерский джинсовый костюмчик. Курточка была короткой на широком поясе и лишь прикрывала животик. Пуговицы на ней были металлические с рисунком. Шел этот костюм тебе чрезвычайно!
Следующие дни мы гуляли по Москве. Красная площадь, Александровский сад с могилой Неизвестного солдата, куранты на Спасской башне Кремля, собор Василия Блаженного. А еще Мавзолей Ленина. "Мы туда не пойдем, очередь надо занимать с раннего утра", - шепнула тебе я, и ты согласился. Устав, решили перекусить. Палаток в Александровском саду множество: тут бутерброды с черной икрой и красной рыбой, с сырокопченой колбасой, самая разнообразная свежайшая выпечка и, конечно, фанта и пепси-кола - шипучие напитки, о которых в том же Бугуруслане и не слыхали. Мы всего попробовали на этих прогулках. А ты полюбил пепси-колу, но выговаривал название так, как тебе слышалось - "писикола". Пришлось нам с Саней в разных аллеях сада искать туалеты, ведь "писикола" имеет свойство не только вливаться в организм, но и выливаться.
Саню в этой поездке было не узнать: будто опять вернулись наши лучшие дни. Он сажал тебя, сынок, на колени, одной рукой прижимал к себе, а другой обнимал мои плечи и смущенно целовал куда-то в шею. Признавался, что Москву толком не знает, бывал в ней проездом и ничего не видел. А ты, сынок, поворачивал к нам свою мордашку, притягивал ладошками наши головы к друг другу и шептал "Я вас люблю!". У меня слезы наворачивались от счастья. Думалось, если б всегда так!
Но в Бугуруслане все вернулось на круги своя. Опять застолья с самогонкой, игра в карты в "копеечку" до одури. Баба Настя - заядлая картежница все удивлялась моей бестолковости, не раз пыталась научить играть хоть в "подкидного дурака". А у меня ни интереса нет, ни азарта. Зато в лес ходила с удовольствием. Дед Ваня отвезет нас, поставит свои "Жигули" на опушке и сидит рядом, пока мы не нагуляемся. Наберем цветов, ягод, а баба Настя всегда умудрялась еще и грибов найти на "жарёху".

В первый класс

И вот  я опять иду в первый класс: веду сына в школу. На линейке в школьном дворе многие мамы волнуются, ведь не у всех дети посещали детсад, наверное, трудно им придется на уроках. А я за тебя спокойна: читать ты выучился сам лет в пять, складывая буквы в слоги на вывесках магазинов. Не помню, кто подарил тебе ершовскую сказку "Конёк-горбунок". Так вот, ты читал ее до тех пор, пока не выучил наизусть. Причем, раскрывал книгу на любой странице и глядя на чудесные графические рисунки, декламировал. А писал печатными буквами.
В общем, в классе ты стал одним из первых учеников. Я сохранила тетрадь по русскому языку ученика 1 "Г" класса средней школы № 30 г. Душанбе.
В ней только "четверки" и "пятерки". Контрольная по  математике за год - тоже "пять".  И табель за 1 класс - сплошные отличные оценки. Только вот с джинсовым костюмчиком тебе не повезло. Как-то урок физкультуры у вас проводился во дворе школы. Было жарко и ты оставил свою курточку вместе с портфелем в классе, а заниматься пошел в джинсах и футболке. Вернулся в класс - курточки нет. Учительница подумала, что кто-то из ребят над тобой подшутил и спрятал в парте. Но куртка исчезла. Ты плакал и не мог поверить, что ее попросту украли. По-моему, у тебя в детском альбоме есть фотография, где ты в джинсовом костюмчике изображаешь букву "Ё".
Поделились нашим горем с папой. А он только рукой махнул: "Кто украл, тот в школу ее не наденет. Не реви, Сергей, будь мужчиной! Новую куртку купим, еще лучше, чем была". И выставил на стол бутылку портвейна к ужину. Ты, сынок, погрустнел еще больше! "Не надо мне новую, папа. Ты только не пей!". Саня зыркнул на меня, спрашивая взглядом, не я  ли подучила сына? Со смехом ответил: "Только этот пузырь выпью и всё, больше на сегодня у меня нет".
В последнее время Саня без портвейна (портвешки) за стол не садился. Ставил на бутылку книгу (с детства у него была привычка читать за едой), почитает, нальет стакан вина и смакует. Там, глядишь, и спать пора. Утром по будильнику я его бужу на работу, подаю завтрак - он опять с книжкой. Рубашку, брюки, носки, носовой платок, деньги на обед в столовой "Таджикгидроагрегата" -  все раскладываю на кровати. Не проследишь, Саня может натянуть носки разного цвета и немытые туфли. Уходил из дома наш папа в 7 утра, в 7.20 на остановке рабочих и ИТР завода ждала вахтовая машина, которая вечером после смены развозила их по жилым микрорайонам. Я на работу, а ты в школу уходили позже. Напомню, комнатка у нас была маленькая на 4-ом этаже. Баба Настя из Бугуруслана прислала в контейнере наши вещи: широченную деревянную кровать, шифоньер, столик, стулья и кухонный шкафчик тоже со столом. Кровать мы поставили у окна поперек комнаты. В изножье на подставке - телевизор, подаренный бабой Тоней, а сбоку - кресло-кровать, на котором спал ты, сынок. Это тоже баба Тоня тебе подарила. Шифоньер мы уставили в закутке (типа пенала),  там же - вешалку для верхней одежды.
Поскольку Саня мою журналистику за работу не признавал (сидишь зубы скалишь, да ручкой бумагу мараешь!), то выходило, что я и уставать не должна. Вот он физически работает, потому и расслабляется дома портвешкой. У меня же долгов и обязательств семейных каждый вечер целый воз: ужин сготовить, посуду помыть, полы протереть в комнате и в кухне, носки-трусы постирать, выкупать сына и себя, продумать завтрак на утро. А когда муж уснет, себе ногти почистить, руки в порядок привести (к маникюрше я сроду не ходила). Пьяного Саню уложить было проблемой. Он разваливался посреди кровати, звал тебя, сынок, к себе - вместе смотреть телевизор. А как отец захрапит, ты перелезал на узенькое кресло-кровать, шепотом уговаривал меня лечь рядом. Крепко обнимал меня ручонками, прижимался всем тельцем и я успокаивалась. Думала, а ведь без Сани не было бы у меня такого чудесного сына.


Профессия и семья - понятия несовместимые

Но я для мужа стала врагом номер один. Значительно позже, не раз беседуя по поводу моего отца с врачами-наркологами, я узнала причины ненависти к жене. Оказывается, алкоголики сознают свою вину, понимают, что их пьянки и скандалы приносят горе в семью. И тогда они начинают искать более виноватых, чем сами, зачастую придумывая самые ужасные пороки в близких людях.
Саня мучил меня изощренно. От вина у него глаза становились белыми, губы вытягивались в ниточку и поток брани извергался из него как вулкан. Стыдно было от соседей, ведь слышали какими "эпитетами" награждал меня муж. Утешали на кухне, уговаривали.
Тут как на беду у Сани на верхней губе образовалась какая-то плотная шишечка, мы подумали - жировик, пробовали прижигать йодом, но от этого образовалась ранка и стала болеть. В  заводском медпункте Сане посоветовали сходить к дерматологу, а тот отправил к онкологу на консультацию. Курил Саня нещадно, да ещё каждый день со сварочным аппаратом в руках, от которого искры летели. В онкологии взяли часть уплотнённой ткани на анализ, чтобы выяснить доброкачественная опухоль или злокачественная. Пока ждали результата, Саня был на больничном, но без портвейна на стол не садился. А выпив, кричал, что это я - проклятая собака довела его да такой страшной болезни.
Онколог назначил облучение и Саня несколько дней ездил в республиканскую больницу Кара-Боло. Губа болеть перестала, а от облучения осталось лишь белое пятнышко, как от ожога. Врач категорически запретил Сане курить, советовал завязать с алкоголем, пугая возвратом болезни. Но мой муж радовался, что всё обошлось и не хотел верить плохим прогнозам на будущее. А мои уговоры и доводы обрывал просто: «Отстань, зануда!».
Однажды ты, сынок, гостил у тети Вали, а мы с Саней пришли домой почти одновременно - друг с другом. Саня - пьяный в дым. Я собралась в магазин за продуктами и он со мной увязался. Оставила его ждать около кассы, сама хожу по залу выбираю продукты. Глянь, а Санечки и след простыл. Думаю, может воздухом вышел подышать, ведь ключ от комнаты у меня, а свой он в магазин не взял. Прихожу, муж встречает меня с топором: ты где шляешься, с кем? Соседи Таня с Гришей его за руки держат, наперебой рассказывают, что мы вместе в магазин пошли.
С двери нашей комнаты выбит замок, кругом щепки от дерева. Видно у Санечки провал в памяти случился еще в магазине, и он пошел домой поучить жену. А дверь на замке, никого нет. Он вырвался из рук соседей, набросился на меня и с силой швырнул об стенку. Я взвыла от дикой боли: в плече что-то хрустнуло. Наговорила ему гадких, обидных слов и, рыдая, поехала к маме. Пока доехала правая рука распухла и совсем не двигалась. Мама повела меня в травмпункт при поликлинике на ДОКе. Там сделали рентген, обнаружили трещину в плечевом суставе, наложили гипс.
Согнутую руку просунули на перевязь через шею. Пальто пришлось надеть внакидку. Мой папа как увидел меня в гипсе, так и постановил - прощенья зятю не будет. Мол, переселяйся к нам, пока тебя муж инвалидкой не сделал.
Принесла в редакцию больничный лист, наврала, что упала. Съездила в общагу, собрала одной рукой кое-какие вещи для нас тобой, сынок. Саня поначалу встретил меня издевками, но как увидел гипс, примолк. Так я ушла от него, как мне казалось, насовсем.
По утрам отвозила тебя в школу в 61-й микрорайон, после обеда забирала. Через месяц мне гипс сняли, но рука висела синяя и малоподвижная - пришлось массировать и разрабатывать.
Саня, видно, раскаялся в своем недостойном поведении и решил привлечь к нашему с ним примирению сестру Валю. Сначала я возила к ней Сережу, чтобы сын повидался с отцом. Потом Саня стал караулить меня после работы у входа в редакцию. Убеждал вернуться, ведь у нас ребенок. А ссоры, мол, в каждой семье бывают. Тут как на грех запил по-черному мой отец Владимир Никифорович и оформили его в ЛТП - лечебно-трудовой профилакторий  закрытого типа (одним словом, та же тюрьма).
И я вернулась к мужу, в нашу общагу. А в редакции, пока я была на больничном, устроили суд над Симоном - заведующим нашим отделом. Кастрюля собрал на него "досье". Дескать, Симон - рвач (один и тот же материал продает в газеты, на радио, телевидение) и в этом ему подражают сотрудницы.
Мол, в открытую Симон говорит, что он смог бы жить в любой стране и при любом режиме. Поддерживает всех, переезжающих в Израиль. На редколлегии Кастрюля зачитывал свой донос более часа, не поленился достать и принести копии и варианты текстов Симона, используемых в СМИ. Дотошно сравнивал, на сколько процентов материал переделан и можно ли считать его новым вариантом. Члены редколлегии от изумления рты пораскрывали: чего-чего а уж таких полицейских приемов для уничтожения журналиста от Кастрюли никто не ожидал. Симон даже оправдываться не стал, написал заявление об уходе, положил перед редактором и покинул заседание редколлегии.  Кастрюле после этого, я думаю, по башке досталось.
Когда я вернулась в редакцию, в отделе нет ни того, ни другого. Люда рассказала во всех подробностях об этих событиях и, кстати, заметила, что Кастрюля специально дождался дня, когда меня не будет в редакции, ведь одной защитницей Симона меньше. Звоню Симону домой, напрашиваюсь в гости. Приходим на обед вместе с его женой Люсей (она работала в музыкальной школе). Тут я припомнила еврейские звёзды, которые выпустила в номере с наградами космонавтов, и то, как Кастрюля эти звёзды всюду "пропагандировал". Рассказала Люсе о Симоновском благодушии к Кастрюле. "Хороший парень, Володя, будет из него толк, есть журналистская хватка", - любил повторять он. Вот и дождался "благодарности" от ученика.
Вскоре Симона пригласили корреспондентом в идеологическую редакцию ТажикТА. А наш редактор "Комсомольца Таджикистана" Виктор Иванович Юрлов перешел в Союз писателей в художественный журнал "Памир". "Комсомолец" возглавил Валерий Счастнев - выпускник факультета журналистики МГУ, а после сотрудник республиканской партийной газеты. Моя подруга Люда Смирнова ушла в декрет, меня же временно назначали исполняющей обязанности заведующей отделом комсомольской жизни. И на руках у меня два новичка: Димка Лысенков - сын журналиста из "Коммуниста Таджикистана" и Витя  Смола(он   представлялся по телефону скороговоркой и это звучало как  Смоловик)  - сын машинистки из ЦК Компартии Таджикистана.  Ох, и намучилась я с ними - жуть! Даже выговор получила за плохую организацию творческого процесса.
Тогда в газете четко действовало правило: каждый сотрудник гнал строчки и в месяц у него должно было быть 60% авторских материалов и 40% своих. Я пока Витьку с Димкой выправлю, пока до ответсекретаря их опусы доведу, на свои заметки уже времени нет. Хоть сама на газетную полосу ложись!
Симон поглядел, как мучаюсь и стал сманивать меня в ТаджикТА. Знал, чем улестить: мол, ты девушка вся в искусстве, а в агентстве как раз в отделе культуры место освободилось. Завотделом - Леня Пильман, человек в журналистике новый и бесхитростный, добрый.
Дома посоветовалась с Саней, он Симона очень уважал. Саня говорит: «Будь благодарна Симону, что он тебя не оставил в этом "Комсомольце", а то до пенсии  бы тебе  ездить по хлопковым полям, да о бригадах девушек-строителей писать». Я как раз в отпуск собралась с 1 июля. Симон же повел меня на собеседование к директору ТаджикТА Насриддинову. Тот сразу: выходи завтра на работу. Я про отпуск, мол, сына-школьника из России надо забрать. А Насриддинов пообещал предоставить пару недель в конце августа, чтобы я смогла привезти сына к началу учебного года. На том и порешили.


Семья рушится

И летом 1979 года Вера Азарченко стала именоваться корреспондентом ТаджикТА. Здесь я познакомилась с Глебом Дейниченко. Среди хоровода высоких, черноглазых, молодых мужчин, которые вились около меня с первых дней, я поначалу его не выделяла. Росту небольшого, но фигура ладная, спортивная. А глаза синие-синие и улыбка добрая. Дома у меня дела шли все хуже, Саня пил и скандалил уже без просветов. В отчаянье я думала броситься вниз головой с четвертого этажа или зарубить его спящего топором. Такие мысли приводили  в ужас: а как же сын? Останется сиротой? Держала все в себе, улыбалась сослуживцам и никому не рассказывала о семейных проблемах. А Глеб все-таки разглядел что-то в моем лице. Каждое утро он заходил к нам в кабинет, где размещалась редакция по идеологии и редакция культуры, наклонялся ко мне и спрашивал, как жизнь. Я нацепляла улыбку и бодро докладывала, что все отлично. Тогда он заставлял взглянуть на него и тихо отмечал: "А глаза грустные".
Но  хотя я храбрилась, вот такого мужского участия, ласковой человеческой заботы мне не хватало многие годы. От сослуживцев слышала, что Глебу слегка за сорок, что живет он с сыном-девятиклассником, а жена в Киеве - ей там климат больше подходит из-за астмы. Я подумала тогда, что Глеб умеет скрывать то, что у него на душе. А на людях - от него заряд бодрости исходит; шутки-прибаутки, анекдоты, смех. В кабинет промышленно-экономической редакции дверь не закрывается и вечно около Глеба толкутся коллеги, друзья, братья, знакомые.
А мне надо было ехать за тобой, сынок, в Бугуруслан. Директор ТаджикТА Насреддинов не обманул, предоставил две недели отпуска. Полетели на самолете с Саней. Дома дед Ваня предложил прокатиться в Татарию до Альметьевска, повидаться с Саниным братом и его семьёй. А мне очень хотелось встретиться с подружкой Зоей. Мы с ней переписывались. Она жила в татарской деревушке Карабаш, работала портнихой в ателье. Дед Ваня обещал найти эту деревню, ведь автомобильная дорога до Альметьевска шла рядом.
Ты, наверное, помнишь, сынок, как мы останавливались по пути у каждого сельского книжного магазина. В одном из них случайно оказалась в продаже "Алиса в стране чудес" Льюиса Кэрролла. Ты как прижал к груди это чудо, так и не выпустил больше. Я купила еще по экземпляру для Наташи Азарченко и для Кости с Аленкой. Знаю, что "Алиса" у тебя до сих пор цела.
И с Зоей подругой моей мы повидались. Подкатил дед Ваня на "Жигулях" прямо к дому, а Зойка выскочила на крыльцо и в слезы. Ее муж стал приглашать в дом, но мы объяснили, что до Альметьевска надо добраться до темна, так как дед Ваня в темноте за рулем плохо ориентируется. Зоя обняла Сережу, показала своих детей - дочку и сына. С тем и распрощались. Как оказалось - навсегда. Ничего не знаю о подруге, ни на одно мое письмо ответа нет.
Альметьевск сильно разросся: в новых кварталах я даже заблудилась, разыскивая одноклассниц. Санин брат Володя жил в многоэтажке, в просторной квартире, а работал главным инженером на большом радиоламповом заводе. Заочно закончил нефтяной институт, в семье у них с Ларисой ладилось. Кроме дочки Наташи родили еще сына Андрюху. А для бабы Насти Володя - свет  в окошке, всю жизнь она его Сане в пример ставила. Погостили да и по домам.
...В Душанбе ждала нас новость. Директора завода "Таджикгидроагрегат" перевели на Украину, где-то под Одессой предложили возглавить новое предприятие. Он решил взять с собой самых квалифицированных рабочих, в их числе и Саню. Условия работы и высокую зарплату гарантировали.
Переезжать я отказалась наотрез. Вместо столичного города небольшой поселок, в котором наверняка никому не нужна моя журналистская культурно-кинотеатральная подготовка. Но Саня решил съездить на разведку в надежде, что я передумаю. А если не передумаешь, пригрозил муж, значит работа тебе дороже семьи, и тогда он как свободный человек вправе устраивать свою жизнь. "А разве у нас семья?" - спросила я Саню. - "Обломки одни остались".
Муж ухмыльнулся: "Я-то не пропаду! 31 год - самый сок для мужика. Знаешь , сколько до меня охотниц? Еще молодую девчонку могу в жены взять и воспитаю, чтоб по струнке ходила. А ты кому нужна? Погляди на себя: на кого похожа, ни кожи, ни рожи!".
Я жалко улыбнулась: "А может быть  для кого-нибудь буду молодой и красивой?". Саня фыркнул: "Если только мужика под полтинник найдешь?".
Как в воду глядел:  сам подженился на молодухе девятью годами младше его и мой будущий муж Глеб разменял в ту пору пятый десяток.
Мое тридцатилетие отмечали прямо в редакции. Я запекла в духовке курицу, Глеб со своим сотрудником Игорем и переводчиком Джонибеком притащили с базара зелени, фруктов, овощей. Впервые я видела, как Глеб мастерски накрывает стол, красиво режет и раскладывает овощи. А в подарок от коллектива Глеб преподнес мне мягкую игрушку - грустную собачку, положившую голову на вытянутые лапы (она до сих пор со мной!). Я почувствовала робкие ухаживания Глеба, но поверить в это было невозможно, поскольку все вдруг перекидывалось в шутку.
Помню, в конце ноября коллектив ТаджикТА направили в колхоз на сбор хлопка. Весело было до коликов. Не столько коробочки с кустов срывали, сколько песни пели, да шутили и все ж по нескольку килограммов с носа сдали.
Вернулся из Одессы Саня и стал готовиться к переезду. Комнату в заводском общежитии пришлось сдать, вещи перевезти к моей маме опять на улицу Бинакорон. А тебя, сынок, перевели в новую школу № 29 рядышком с домом бабы Тони. Это была школа смешанного обучения - с русскими и таджикскими классами. После Нового года в аэропорту я проводила Саню в дорогу. С места он прислал одно письмо, в котором предоставил мне полную свободу. И как в омут  головой я кинулась в новые для меня чувства.
Саня вернулся внезапно 9 мая. Мы с мамой и Сережей были в гостях  у Вали. Помню я с мамой пела под гитару, танцевала цыганочку. Приходим домой - за столом сидит Саня и уписывает тещины пироги. Потом пошли объясняться. Сказала ему чуть слышно:
- Я тебя больше не люблю.
- А любила?
- Наверное, любила. Теперь у меня есть другой человек и я с тобой жить не буду.
Саня попытался перевести разговор в шутку: "Ладно, сочинять-то! Другой у нее есть? Кому ты нужна?". Хотел обнять и посадить к себе на колени, но я вырвалась и ушла в маленькую мамину спаленку, где стояла и наша с Сережей кровать. Саня переночевал на диване. Утром поехал к Вале. У нее и остался жить. Опять устроился на "Таджикгидроагрегат".
Приходил в редакцию ТаджикТА пьяный, гонял меня по коридору и обзывал последними словами. Потом привел приятелей-осетинов с завода, чтобы те разобрались с Глебом. А осетины оказались друзьями самого Глеба и порезать его отказались.
Я подала на развод. Суд состоялся 12 октября 1980 года. Твоя тетя Валя очень боялась, что Саня устроит в суде дебош и хотела сама с ним придти, чтоб не дать меня в обиду. Но все обошлось мирно. После развода Саня спросил тебя: "Поедешь со мной жить в Бугуруслан, сынок?". А ты маленький мужчина ответил: "Не обижайся, папа, но я останусь с мамой".
Каждое лето на каникулах ты бывал в Бугуруслане с отцом, бабушкой и дедушкой. Ты их очень любил и они тебя обожали. А я, твоя мама, встретила похоже свою настоящую любовь. Но об этом  расскажу в других главах. 


Глава 3.
ПРО ЛЮБОВЬ,КОТОРАЯ НЕ ВСЕМ ДАЁТСЯ

Дочки-матери

Я ребенок, выросший без любви. Из детства все мои беды в отношениях. В семье у нас и слова такого не произносили - любовь. Мать считала главным жалеть друг друга. Но выходило у нее это не по-женски, сурово. Никогда мать не приласкала меня, не прижала к себе, не погладила по голове. И для мужа не находила добрых слов. Только вот Валюшу-Валерика - младшенького,  появившегося из-за несостоявшегося аборта, мать выделяла каким-то особенным потеплевшим взглядом. По сути не досуг ей было возиться с детьми: работала много и тяжело.
В семьях подруг-одноклассниц я наблюдала близость матерей с дочками. Один только раз попробовала и я подластиться к маме - на праздник 8-ое Марта. На сэкономленные от школьных завтраков гривенники купила в подарок любимую мамину пудру "Лебяжий пух" в зеленоватой картонной коробочке, красиво обвязала ее атласной лентой. Поздравление вышло неловким: я торжественным от волнения голосом сказала какие-то слова, поцеловала мать в щеку и протянула коробочку с бантом. "Делать те нечева", - услышала я в ответ, а мой подарок был небрежно сунут в тумбочку. Глупо улыбаясь я пошла в свою комнату и внезапно поняла: не нужны маме ни мои подарки, ни мои поцелуи, ни я сама. Мне стало жаль не себя, а ее.
Помню, у меня заболело горло. Гланды распухли так, что дышать нечем. Мы спали с Валериком в одной комнате на железных кроватях с панцирными сетками. А вместо покрывал заправляли свои постели серыми солдатскими одеялами. Валерик увидел, что я не встаю в школу и глаз не открываю, побежал за матерью, на ходу повторяя "У Верки горло болит". Мать скептически глянула на мое осунувшееся лицо и посоветовала… попить ледяной воды из крана. Я непроизвольно ахнула. А она махнула рукой: "Поболит да подживет". И ушла. Валера потом поил меня чаем с малиной и сам - сладкоежка страшный ложку за ложкой облизывал.
Лет в 12 у меня в грудке прямо вокруг соска образовалась твердая больная шишка. Спросила маму: может нарыв и надо врачу показать? Та ответила, что сроду врачей не признает. А ты, мол, хочешь, иди в больницу.
Поликлиника недалеко от дома.  Меня записали к хирургу. Мужик помял, погладил мои грудки, усмехнулся да и объяснил что к чему. Оказывается, я становлюсь девушкой, у меня растет и формируется грудь.
Вышла из кабинета как побитая собака, от стыда готова была сквозь землю провалиться. Дома с обидой рассказала обо всем матери: она-женщина,  послала дочь на позор к врачу и мужчина вместо нее рассказал о сокровенном. Мать нахмурилась и буркнула: "А я помню что ли, когда титьки росли?". Вечером она со смехом пересказала отцу о моем походе к доктору и оба удивились, что я от расстройства не вышла в кухню ужинать.
В таком же неведении я встретила главное для девочки событие - месячные. В седьмом классе на уроке у меня вдруг дико заболел живот. Учительница заметила, что я побелела и глаза закатываются. Отпустила домой. А меня шатает от боли. Подружка Зойка вызвалась проводить.
Я легла в постель, скрючилась и с ужасом увидела пятна крови на трусиках и простыни. Пришла мама: "Что разлеглась как барыня?".
Я реву и объяснить толком не могу, боюсь за простынь попадет. А мать, не глядя на меня: "Эдак каждый месяц у всех баб бывает!".
Я опешила: почему же ты мне ничего не рассказала? Но мать уже торопилась в кухню и ей было не до меня.
На следующее утро она принесла мне сшитый из клеенки пояс под трусики, чтоб поддерживать прокладки из чистых тряпочек. Никто из взрослых не предупредил меня, что в эти больные дни нельзя носить тяжести, заниматься физкультурой.
К окончанию школы боли стали хроническими, а кровотечения многодневными и обильными. Мучилась я этим несколько десятилетий вплоть до операции.

«Антонина, проклинаю тебя!»

Ты, сынок, будучи уже взрослым, как-то сказал, что баба Тоня не любила тебя, куском попрекала. Вот, мол, в Бугуруслане, другое дело - ты купался там в море любви. В этой книге я пытаюсь разобраться в любви - семейной, родительской, супружеской. А начало этих попыток идет с твоего рождения, сынок. Ты научил меня любить, пока я училась любить тебя.
В писательских кругах бытует мнение, что каждый человек может создать одну уникальную, неповторимую, интересную книгу. Это книга о собственной жизни. Но как же трудно рассказывать о себе! Как больно вытаскивать из глубин памяти события и эпизоды, вновь переживать их, обливаясь слезами. У меня нет обиды ни на кого, лишь захлестывают жалость и чувство вины за то, что я мало сострадала близким. У милосердия ведь нет пределов и ему тоже надо учиться.
Я все чаще думаю о том, что моя мама была обделена любовью и в родительской семье, и в своей женской участи. Это страшно! Расскажу о ней, что знаю. Мама родилась и выросла в Ульяновской области в селе Тёпловка (именно с ударением на букву "ё", видно от слова тёплое). Ее отец Иван Кузьмич Горбачев прошел гражданскую войну и, похоже, как активист устанавливал советскую власть. В двух маминых альбомах есть фото моего деда во всей красе. Первая его жена умерла, оставив трех малолетних дочерей. И дед женился на семнадцатилетней Ане-односельчанке, скромной, тихой и терпеливой. Она родила Ивану Кузьмичу еще четверых детей. Старшая из них Антонина (моя мама) родилась 19 августа 1925 года, потом Нина (она мучилась припадками и  утонула), затем Михаил и Владимир. Всех Аннушка воспитала. Всю жизнь сидела дома и в руках копейки не держала, иголки сама не купила. Иван Кузьмич распоряжался деньгами. Даже ситец на занавески и платьишки дочерям приносил самолично.
До войны дочери от первого брака Ивана Кузьмича повзрослели и разъехались из села искать лучшей доли. Одна из них Валя обосновалась аж в Алма-Ате в Казахстане. Моя мама (Антонина) в годы войны (1941-1942) была еще школьницей, но освоила  трактор и подрабатывала в колхозе, который возглавлял ее отец Иван Кузьмич.
В Тёпловку, спасаясь от бомбежек фашистов, прибыли эвакуированные из больших городов - женщины с детьми, старики. Чтобы прокормиться, они выменивали на продукты свои вещи. И мама, заработав на тракторе зерно, старалась приобрести у городских женщин невиданные доселе платья, кофточки, юбки и чудесные модельные туфли на толстом высоком каблуке. "Прям как в кино!" - обменивалась она мнением о нарядах со своими товарками-подругами.
И тут выяснилось, что одна из подруг - мамина одноклассница и одногодка полюбовница председателя колхоза - Ивана Кузьмича. Он в открытую подъезжал к дому своей зазнобушки, выгружал подарки, зерно, муку. А его законная жена Аннушка тихо плакала дома, прижимая к себе детей и стыдясь показаться соседям на глаза.
Моя Антонина устроила отцу и его зазнобе грандиозный скандал и пригрозила заявить о распутстве в райком партии. Иван Кузьмич Антонину недолюбливал за своеволие и постоянное желание резать правду-матку в глаза. А тут и вовсе затопал на дочь ногами, дабы показать, кто в доме хозяин и чей хлеб ест неблагодарная девка.
Антонина в сердцах крикнула, что лучше никакого отца не иметь, чем срамника. И добавила, что без него проживет: вот только война кончится и она навсегда уйдет из дома. А в ответ услышала страшные слова: "Антонина, проклинаю тебя!".
В райкоме партии и без дочери узнали о моральном разложении председателя колхоза. В селе все на виду, ничего не утаишь. Выгнали Ивана Кузьмича и с высокой должности, и из партии. Пришлось искать другую работу. И стал мой дед заведовать сельским клубом. Он был с детства артистом-самоучкой: прекрасно пел, играл почти на всех струнных инструментах и имел еще в придачу драматический талант.
Вскоре самодеятельные артисты из Тёпловки под руководством Ивана Кузьмича стали выступать на областных смотрах (тогда их называли почему-то - олимпиадами). Жюри отмечало оркестр народных инструментов, сольное пение самого худрука Горбачева под аккомпанемент мандолины и большие спектакли по пьесам А.Н. Островского "Без вины виноватые" и "Не было гроша, да вдруг алтын". (Выходит сынок в деда я такая артистичная!).
Моя мама Антонина хотя и была в контрах с отцом, но в самодеятельности под его руководством участвовала. Играла на гитаре, пела. Младшие братья тоже выступали: Миша с балалайкой, Вова с гармошкой.
После окончания войны мама уехала из дома. Она списалась со сводной сестрой Валей (дочерью Ивана Кузьмича от первого брака), живущей в Алма-Ате и та обещала помочь устроиться. С чемоданом выменянных у эвакуированных нарядов и радужными надеждами Антонина сошла с поезда на алма-атинском вокзале. После многодневной трясучки в вагоне страшно хотелось пить: от жары она не могла прийти в себя. Попросила какую-то тетку на перроне приглядеть за вещами и пошла искать колонку. Вернулась, ни тетки, ни чемодана. Украли.
Больше ничего мне моя мама не рассказывала. Как жила она в Алма-Ате, где работала? Не знаю. Одно как-то вырвалось - про яблоки. Мол, алма-атинские  яблоки большущие, красные и сладкие.
Предполагаю, что именно в Казахстане мать и зачала меня с каким-то молодцом залетным. А рожать приехала домой - в Тёпловку в 1949 году. Было ей в то время 24 года. Представляю, каких слов наслышалась мама от своего отца, когда-то проклявшего ее. Уехала с гонором, а вернулась с ребёнком , без мужа, без профессии.
Видно эти попреки и погнали маму опять искать иную судьбу. Только на этот раз дед послал их вместе с младшим сыном Мишей по вербовке на заработки в Сибирь, куда-то в богом забытый Искитим. А меня - маленькую Верочку оставили в Тёпловке у бабки с дедом. Есть фото, подписанное маминой рукой, что дочке четыре с половиной года в апреле 1954-го. Я на общем фото с дедом Иваном Кузьмичом и бабкой Аней с их детьми. А еще я "позирую" отдельно - такая бутузка!

Знакомство в поезде

И надо же так случиться, что именно в Сибирь завербовался мой будущий отец Владимир Полянский. Жалею, что я не забрала после его смерти в Душанбе трудовую книжку. У меня остался только папин военный билет. Из этого документа, а так же редких рассказов отца о жизни, попытаюсь восстановить его биографию.
Мой Владимир Никифорович  - коренной москвич. Родился 26 августа 1926 г. (младше мамы на год!). Отец его Никифор был рабочим, сильно пил, буянил и бил смертным боем детей и жену. Мать Прасковья Алексеевна почему-то не взяла фамилию мужа и осталась Соседовой. Она родила 14 детей!
Владимир рос, в основном на улице, хулиганил. Окончил всего 6 классов и из-за недостойного поведения не стал ни пионером, ни комсомольцем.
Главу большой семьи Полянских - Никифора призвали в действующую армию с первых дней Великой Отечественной войны. И почти сразу же пришла на него похоронка. Прасковья Алексеевна с детьми попала в эвакуацию куда-то на Кавказ, а Володя стал добиваться, чтоб его послали на фронт: мстить за гибель отца, говорил он в военкомате. 15 января 1944 года Владимир Полянский пошел воевать. Он рассказывал мне про свой первый бой. Когда на земле стали рваться снаряды, а с неба летели бомбы, Володе стало страшно. Он бросил винтовку, закрыл ладонями уши от грохота и закричав "Мама!", пошел прямо в пекло, в дым и смрад, не помня себя. Очнулся на земле, когда бой уже закончился. Потом были сражения в 203 отделении авторемонтного батальона 3-й танковой армии, в Центральной группе войск: курсант Владимир Полянский стал классным шофером. Был награжден за храбрость несколькими медалями. Но в 1945 году в Германии в городе Баден бравый вояка снял сапоги с убитого и "интимно полюбезничал" с немкой. В то время такое считалось мародерством и каралось строго. Владимира судили, лишили всех наград и сослали в штрафной батальон.  А в феврале 1946 года демобилизовали, запретив проживание в Москве - столице СССР и других крупных городах.
Он все-таки приехал в родную Москву повидаться со своими. Из 14 детей у матери Прасковьи Алексеевны выжили от  холода и голода только две дочери - старшая Нина и младшая Лида. Нина уже невестилась, у нее водились ухажеры, Лида была совсем девчонкой. А высиживал Нину неприметный, невзрачный снабженец Эдик. Он приносил в дом продукты, помогал Прасковье Алексеевне и  терпеливо ждал ненаглядную Нину со свидания с очередным кавалером.
Увидев живого и здорового Володю, мать и сестры страшно обрадовались. Накрыли стол, суетились где бы разместить постель для него. Все ютились в одной комнате и все, - и мать, и сестры, и сын были очень высокого роста. А рано утром пришел участковый милиционер с предписанием - покинуть Москву в 24 часа.
Вот Полянский и поехал куда глаза глядят. В поезде познакомился с Антониной (моей мамой) и ее братом Мишей. Похоже, чем-то запала она ему в душу: пришлось Полянскому сделать вид, что завербован он на ту же стройку, что и его попутчики.
В Искитиме Владимир сразу же взял Антонину в оборот. Поселили их в общежитии - ее в женском, а его с Мишей в мужском. Идет Антонина в клуб на танцы и он за ней. Сидит в углу, молчит. Потом вызовет парней, которые за Тоней ухаживали, во двор и пошла драка.
 На танцах в то время высшим шиком считались модельные туфельки. Их берегли, приносили с собой и переобувались. Или надевали на туфли специальные резиновые калоши. Модельной обуви у Тони не было - украли, а вот калоши отлитые по форме туфель, она носила, забив в отверстия для каблуков обычные деревяшки. Создавалось впечатление, что на ножках под калошами изящные лодочки.
Вскоре Тоня заметила, что кавалеры на танцах от нее шарахаются, а Полянский кулаками машет почем зря. Придет из клуба Тоня в общагу, а Володя уже сидит и как всегда молчит. Как девчата загомонят, что спать пора, так он сразу за порог. Тоня начинает стелить постель, а под подушкой большой кулек шоколадных конфет - гостинец от молчуна.
Вот так и взял мою маму измором Владимир Полянский. Свидетельство о браке выписано 13 октября 1952 года в Искитимском сельсовете. Выходит зарегистрировали мои родители свою семью только после рождения Валентина - Валерика (он появился на свет 7 сентября 1952 года). Полагаю, через пару лет моя мама  повезла мужа в Тёпловку знакомиться со своими родными, ну и меня, конечно, показать.
Упросила она в сельсовете выписать новое свидетельство о рождении дочки Веры теперь уже Владимировны Полянской. А год выписки этого документы 1954. Интересно, а как я была записана в год своего рождения - в 1949? Теперь уже никто этого не расскажет.

Приёмыш

Странно, но я помню себя именно с  пяти лет. Мы ехали в поезде (опять в Сибирь) с мамой, папой и Валюшкой. Папа подсадил меня на верхнюю вагонную полку, а они сидели на нижней за столом. С другой стороны вагона тоже на верней полке лежал матрос и через сетку мы с ним переговаривались, смеялись, играли. Внезапно поезд резко затормозил, вагон качнулся и я с верхней полки слетела как перышко, ударившись подбородком об острый угол стола. Разбила лицо до крови. Мама завизжала от страха, я ревела белугой, а папа, подхватив меня на руки, выбежал на перрон, узнать сколько поезд будет стоять на станции. Оказалось целый час: у железнодорожников случился какой-то сбой.
Папа потащил меня в медпункт железнодорожного вокзала и там с ходу врач зашил рану на подбородке, след от которой остался на лице до сей поры. Потом папа с ложечки кормил меня яйцом и я помню, как трудно и больно мне было открывать рот и глотать. Да еще бинтовая повязка опоясывала голову вкруговую.
А вот житье в Сибири я не помню. Папа рассказывал, что им дали от колхоза корову, которую мама научилась доить и поила нас с Валей молоком. Говорят, я стояла рядом в платье, сшитом мамой из кумачового ситца от транспаранта, с кружкой в руке и ждала пока мне нальют  парного молока.
А еще папа говорил, что мама в то время была красивенькая: и у нее на висках вились кудряшки, а волосы она заплетала в две косички и закалывала на затылке корзиночкой.
То, что Владимир Никифорович не родной мне отец, я узнала случайно от его матери в Москве. Мы были в гостях  и я пожаловалась бабушке Паше на отца за какую-то несправедливость. Бабуля погладила меня по голове и участливо сказала:
- Была бы ты ему родная дочь, может и по другому он к тебе относился. А ты - приемная.
Я оторопела от такой новости. И еле переводя дыхание, пролепетала:
- Как это не родная? По фамилии я же Полянская и отчество - Владимировна.
Бабушка, видно спохватилась, что  выдала семейный секрет, и ласково улыбнувшись, заверила:
- Ну, раз отчество Владимировна, значит, ты и есть его дочь!
Позже, уже дома я подступила к матери с расспросами. А она, спрятав глаза, отмахнулась от меня и зло сказала:
- Слушай ты их больше, московских, они те накалякают! Не понравилось свекрови - то, что сын меня дуру деревенскую к ним привез. А мать с Лидкой хотели его после войны на московской буфетчице женить.
Тем и кончилось. Еще мама рассказала как золовка Лида повела ее в парикмахерскую делать перманент (что-то вроде химической завивки). Срезали мамины косички-корзиночки, намазали волосы какой-то едучей дрянью, да сожгли все ее нежную, сухую кожу на голове. Стали завивку расчесывать, а половина кудрей вместе с кожей отстало. С тех пор пропали мамины природные завитки.
Девчонкой я слышала ссоры родителей. Пьяный отец, правда вполголоса, допрашивал маму: "Так кто у Верки отец? Признайся, с кем нагуляла?".
Я ничего не понимала. Мать в ответ разражалась упреками. До конца жизни сохранился у нее волжский ульяновский выговор. "Окала" она жутко и отец вечно подсмеивался над ней. Она в долгу не оставалась:
- Уж мОлчал бы, мОсквич чОртов! Валерка умирал от дифтерита, я кровью истекала от подпольного аборта, а ты пил да дрался. В карты ночами играл с зеками. И корову колхозную украл да продал. СкОкО раз убегали мы из-за тебя от милиции, всю Сибирь объездили.
Отец ухмылялся:
- Я все обещания выполнил! Сказал часы тебе куплю? Купил! Ты на улице каждую минутку руку выворачивала, да рукав задирала, чтоб все часы видели. Сказал Москву покажу - показал!
Звал меня в кухню, где у них велись баталии:
- Вергась, иди сюда, расскажу, как мать в Москву возил. Она голову отмотала на улицах - все этажи в домах считала. А в метро, когда ступеньки эскалатора распрямились на выходе, она вцепилась в поручни и завизжала на  всю Ивановскую. Я от стыда не знал куда деться. Эх, ты, колхозница! В калошах тебя взял, в люди вывел, а ты все недовольна.
Нередко дело доходило до драки, и мы с Валерой их разнимали.
Еще раз речь об отцовстве зашла в канун моего 16-летия. Я собиралась получать паспорт. И вдруг отец (трезвый!) сказал:
- Какая ты у меня большая выросла, Вера! Я вот думаю иногда, если заявится к нам в дом твой родной отец и заберет тебя. А как же я отдам, ведь я тебя воспитал?
- Всю жизнь ты для меня отец. Другого я не знаю и знать не хочу. Давай не будем больше говорить об этом, - ответила я и увидела на глазах его слезы.
Мать сделала вид, что не слышала нашего разговора. И я поняла, что она никогда ничего не расскажет. Что ж, ее право.
Были у родителей и мирные дни. Мама, как я уже говорила, играла на гитаре и хорошо пела. В гостях они с отцом на два голоса исполняли "Журавли" и знаменитую колымскую песню. Пишу по памяти.

Ты помнишь, тот Ванинский порт,
И вид парохода угрюмый?
Как шли мы по трапу на борт,
В холодные темные трюмы.

От качки стонали зека,
Обнявшись, как родные братья.
И только порой с языка
Срывались глухие проклятья.

Будь проклята ты, Колыма,
Столица сибирского края.
Сойдешь поневоле с ума,
Твои километры считая.

Я знаю, меня ты не ждешь,
И писем моих не читаешь.
Я знаю, встречать не придешь.
А если придешь, не узнаешь.

А потом папа выдавал "цыганочку с выходом". Мама медленно перебирала струны, а отец длиннющими ногами - с носка на пятку, потом как бы вытирал подошвами пол и выкидывал коленца. Гитара у мамы частила, нагнетая ритм и вот уже пошла чечетка. Но не цыганская, а какая-то блатная с ужимками и расхлябанными жестами. Папа срывал аплодисменты всегда!
Гораздо позднее, где-то в журнале я прочла воспоминания репрессированных, утверждавших, что песня о колымских зеках написана на стихи известной советской писательницы и поэтессы Мариэтты Шагиян. Что же, все может быть.
И еще мне запомнилась песня в исполнении родителей про кисет. Я потом выучила ее и пела с мамой под гитару. Слова опять пишу по памяти.

Рано-раненько на зорьке в ледоход,
Провожала я хорошего в поход.
На кисете на добро ли на беду
Алым шелком шила-вышила звезду.

Шила-вышила удалой голове
Серп и молот, шитый шелком по канве.
И уехал он, кручинушка моя,
Биться с немцами в далекие края.

Отзвенела в поле жаркая страда,
Пастухи пригнали на зиму стада,
А от милого, хорошего моего
Ни ответа, ни привета, ничего.

Как-то вечером в студеном январе
Застучала вдруг калитка во дворе,
И приносит по станице мой сосед
Шитый шелком, кровью залитый кисет.

Я кручинушки своей не покажу,
Выйду в поле на дорогу погляжу.
Буду плакать, буду суженного ждать,
Буду слезы на дорогу проливать.

Эту красивую, трогающую сердце песню, я услышала однажды по радио в исполнении несравненной  певицы Надежды Обуховой. Но мы с мамой так и пели о кисете по-своему.
В гостях, в компаниях папа, приняв на грудь алкогольную дозу, становился агрессивным. Начинал язвить, придираться к людям. Видя восхищение маминой игрой на гитаре и ее песнями, резко обрывал это. Начинал рассказывать при всех  как ее колхозницу в калошах взял и в Москву вывез. Выхватывал из рук мамы гитару, разбивал ее об угол. Домой возвращались доругиваться. Мама прятала остатки гитары в кладовку. Стоила она по тем временам недешево - от пяти до семи рублей. К очередному празднику отец покупал новую гитару. Вскоре опять гриф с фанерой и оторванными струнами отправлялись в кладовку. Наконец, и друзьям, и маме надоело выслушивать оскорбления, и их попросту перестали приглашать в гости. Тогда отец стал пить один.

Как бы мне влюбиться, чтоб не ошибиться?

Что я могла почерпнуть в семье о любви? Вот в кино - другое дело. Но тогда на фильмы с любовными сценами детей до 16-ти лет не допускали. И мы с подружками думали, любовь - это что-то стыдное. Девчонки из параллельных классов, которые считались красивыми, у нас вызывали недоумение. Чего в них красивого? Чего в них влюбляются? А в них была (теперь я это понимаю!) сексапильность - зов пола, рано разбуженная женственность. И именно такие природные качества, а не красивые глаза и ноги привлекали мальчишек и взрослых парней.
Я же росла совершенной дурехой! Помню, как я влюбилась в первый раз в шестом классе. У новенького мальчика было непривычное нашему слуху имя  - Лев. Приятели звали его Лёвка, учителя - Лёва. Отличался Левка высоким ростом, черными глазами и необычным почерком. Каждая буква у него писалась с наклоном и изгибами. Я скопировала этот почерк в записке якобы от имени Левки "Ты мне нравишься!".
На перемене перед своими закадычными подружками Валькой и Зойкой я вытащила записку из кармана фартука и, притворно охнув, зажала ее в кулаке. Естественно подружки послание отняли. Лёвку с его другом привели на разборку к моему дому. Пришлось сознаться, что записку в шутку написала я сама.
"Нужна она мне, как собаке пятая нога, - скривив губы обратился к держащим меня подругам Лёвка.  - У меня другая девчонка есть".
Я сгорала от стыда, унижения и разочарования. Вот тебе, Верка, по носу, чтоб не задавалась! А еще я подивилась злорадству моих подружек, притащивших меня на эту позорную очную ставку. "А-а-а! - выговаривали мне Зойка с Валькой, - такая ты вся правильная, а вот попалась на вранье, да еще на пацана наговорила, что он в тебя влюбился. Дура выбражулистая!".
Слава Богу учиться в седьмой класс мы перешли в новую школу, открытую по месту жительства, а Лёвка остался в старой. Тут я опять влюбилась в синеглазого Дамира, а он на меня ноль внимания. Зато его друг-старшеклассник Олег (он называл себя Алька) пригласил вдруг меня на свидание в кино. Я нарядилась в пиджачок, перешитый из маминого платья и пошла. Чувствую в темноте зала Алька вложил в карман моего пиджака горсть конфет в шуршащих фантиках. И ни слова. Проводил меня после кино домой - на том и расстались. Больше на свидания он меня не приглашал и вскоре переключился на новенькую бойкую армяночку. 
Похоже Алька искал девчонку для первых любовных опытов, а я ему не подошла. Еще бы: нос кверху, губы сжаты, лицо каменное - попробуй тронь. Потом я узнала, что Дамир с Алькой завели в школьный подвал девчонку из параллельного класса для совместного целования и обжимания. Девочка по фамилии Полякова была согласна на большее (позднее она доказала всем желающим свою отзывчивость), но пацаны на этот раз побоялись действовать решительно.
Между тем слухи о подвальной встрече связали с моей фамилией (та - Полякова, а  я - Полянская). Попереживала я крепко - слава-то не из приятных. К счастью, правда быстро выплыла наружу, и я опять ходила, гордо вздернув и без того курносый нос.
После окончания седьмого класса мать отправила меня в пионерский лагерь куда-то под Бугульму. И вот тут я увидела как надо влюбляться и дружить с мальчиками. В нашем отряде был симпатичный (опять черноглазый) паренек по имени Сергей (снова совпадение, сынок!). Они с другом Сашкой вечерами на улице пели популярную в то время песню "Колокола". Ты знаешь ее, сынок, певец Владимир Маркин с ансамблем "Мое трудное детство" исполнял "Колокола" и другие шлягеры 70-х годов в телеконцертах и по радио.
А мне - семикласснице в ту пору легли на сердце простые и чувствительные строчки песни.
А ты опять сегодня не пришла,
А я так ждал, надеялся и верил,
Что зазвонят опять колокола,
И ты войдешь в распахнутые двери.
Перчатки снимешь прямо у дверей,
И бросишь их, шутя на подоконник.
"А я замерзла, -  скажешь, - обогрей!"
Протянешь мне озябшие ладони.
А я возьму и каждый ноготок
Перецелую, сердцем согревая.
Мне кажется, ты ступишь на порог,
Но в парк ушли последние трамваи.
У меня от этой песни, от голоса Сережки голова закружилась. Он понял, но рассказал, что в Бугульме у него есть девчонка, они дружат с первого класса и их считают женихом и невестой. Дал мне свой бугульминский адрес и предложил переписываться.
Вожатую нашего отряда звали Мира, она тоже жила в Бугульме. Мира уже закончила школу и была полногрудой, высокой девушкой с кудрявыми короткими волосами. В нее влюбился друг Сергея Сашка: смотрел преданными глазами, водил ее после отбоя гулять. Мира поощряла такие ухаживания. С Сашкиной подачи (он жил в Зеленодольске - далеко от Бугульмы) мы упросили Миру устроить встречу после лагеря у нее дома.
Кроме вожатой я еще подружилась с Нелей Мартыновой из нашего отряда. С ней мы тоже решили переписываться и бывать друг у друга в гостях.
Встреча дома у Миры прошла неловко. Мы приехали в воскресенье, она была не совсем здорова. Показалась нам взрослой и какой-то отчужденной. Сашка, увял, поняв, что он просто пацан перед Мирой, но обещал приезжать к ней при первой возможности.
А с Сергеем мы потом гуляли по улицам, рассказывали друг другу о своих интересах и он все посмеивался над моим пристрастием к театру. Я сочиняла какие-то сценки для школьной самодеятельности, и сама их ставила как настоящий "режиссер". Помню, как я решила обыграть на сцене исполнение песни "Купите фиалки". Нарядила девчат-одноклассниц в торговок разными товарами. Они наперебой кричали, предлагая прохожим семечки, яблоки, морковь. А я - главная героиня в длинной юбке с фартучком, ходила мимо "торговых рядов"  и, протягивая крошечный букетик, пела "Компретен, синьоры!" - якобы по-французски  "Купите фиалки, букетик лиловый. Мою грустную песню вы послушайте снова". Далее слов не помню, но что-то о несчастной любви и покинутой девушке. Здорово получилось, настоящий клип по нынешним временам.
Несколько раз я ездила в Бугульму в гости к Неле с ночевкой. Они жили в финском доме, мать работала на продуктовом складе и еда на столе была не в пример нашей. Нелин брат по моей просьбе ходил за Сережей, мы гуляли и я млела от своей влюбленности.
Бугульма в то время была маленьким городком: улицы узкие, дома деревянные. Зато был аэропорт откуда летали в Казань, в Куйбышев и еще куда-то самолеты ИЛ-14. Это теперь Бугульма - родина певицы Алсу и вотчина ее отца - нефтяного магната. А тогда наш Альметьевск (второй Баку) казался современным красавцем с трехэтажными домами, несколькими кинотеатрами, парком и огромным Дворцом культуры и  техники нефтяников. В этом Дворце со сценой и зрительным залом выступали заезжие артисты из Баку, Москвы, Ленинграда.
Хорошо помню творческую встречу с композитором Александрой Пахмутовой и поэтом Николаем Добронравовым.
И вдруг в Альметьевске появляются афиши популярного певца Жана Татляна (он почему-то жил одно время во Франции, а потом вернулся в Москву). Для меня кумиром был Муслим Магомаев, а Татлян где-то на втором-третьем месте. По телевизору в программе Юрия Николаева "Утренняя почта" часто звучали его песни "Фонари", "Море зовет" и другие. Хотелось увидеть и услышать Татляна живьем. Пишу в Бугульму Неле, приглашаю на концерт, обещая заранее купить билеты.
Неля приехала на два дня, а у нас дома из еды - шаром покати. Мама варила обычно какой-нибудь суп и все. Не наелись, пейте чай. А еще мы с Валериком делали салат из слегка бурых помидоров, которые мама снимала зелеными и раскладывала доспевать осенью под нашими кроватями. Помидоры слегка горчили, но мы добавляли растительного масла, соль, перец и трескали за обе щеки с печеной в духовке картошкой в кожуре.
Моей Неле "недозрелый салат" за два дня надоел до ужаса. Она даже на изжогу пожаловалась (я, правда, не знала, что это такое). Мне было стыдно за наш бедный стол, но что поделаешь, родители получали копейки и негде взять больше. "Что я вам из ноги выломаю мясо-то?" - говаривало сердито моя мама.
Зато главным угощением для Нели стал Жан Татлян с его концертом. Очень он нам понравился, хот и ростом не вышел и голос не такой мощный как у Муслима.
…Переписка с Сергеем оборвалась внезапно. Позже Неля сообщила мне, что за хулиганство он попал в тюрьму. И я осталась без предмета обожания. На школьных вечерах, когда я в концертах читала стихи, пела, танцевала, парни конечно же, обращали на меня внимание. Может, я кому-то и нравилась. Гости из других школ (мне говорили потом об этом) интересовались мной, расспрашивали как зовут и что я из себя представляю. Но видно, полученные сведения не очень-то настраивали парней на ухаживания. Потанцуют со мной раз-другой, понаблюдают за моими "манерами" - отводить от партнера глаза и сохранять на лице невозмутимость и неприступность, да и перекинуться на девчонок посговорчивее.
Подружки мои Зойка и Валька время от времени встречались с парнями, но никаких влюбленностей у них не было. Зойка на сей счет имела целую теорию: не хочу, чтоб люди думали, будто я одна и не нужна никому. Ни этот, ни тот ни фига мне не нравится. Схожу пару раз в кино, погуляем по улицам и хорош. А ты чего ждешь?
Я и сама не знала. Вроде берегла себя, не хотела размениваться. Сводит тебя парень в кино, а потом в  темном подъезде с ним стой, да еще обниматься начнет. Бр-р-р!
Вторая подруга Валька решила действовать не уговорами. Познакомила меня со своим односельчанином Борей. Он учился в Барнауле в индустриально-педагогическом техникуме, готовясь стать учителем труда. 
Приехал он как-то на каникулы к родственникам, зашел к Вальке, а потом увидел меня на улице и влюбился, как сказал, с первого взгляда. Он был высокий, синеглазый парень, с открытой улыбкой и очень скромный. Договорились, что мы с Валькой приедем в выходные в их родную деревню Шумыш (во название!). Поехали. От автобусной остановки 2 км по пыли шли. Валькина баушка (бабушка по-деревенски) летом затопила русскую печь, сунула в нее картошку, залитую молоком - получилось вкусно. Как она объяснила, в городу на газе пища полусырая, а в русской печке продукты отдают весь скус.
Вечером пошли в клуб на танцы под пластинки. Потом гуляли втроем по деревне - я, Борис и Валька. Мы с Валькой все песни модные перепели из репертуара Ларисы Мондурс, Марии Пахоменко,  Майи Кристалинской.
Знакомство продолжили в письмах. Я пошла уже в десятый класс, а Боря заканчивал в Барнауле свой техникум. Писал он часто длинные письма, восхищался такой девушкой как я. А я восхищалась его почерком - изумительно красивым без единой помарочки и ошибки.
Осенью Бориса призывали на службу. Он умоляет в письме приехать на проводы в деревню, мол, хочет представить родителям меня как невесту. Мне показалось, что в таком звании походить неплохо: пока школу закончу, пока он отслужит, времени много пройдет. Да и не думалось тогда о свадьбе и прочем. Проводы Бориса запомнились мне плохо. В избе было почему-то полутемно. За столом сидели родственники, пили самогонку и ели пироги с калиной и рыбой, причем рыба клалась на тесто целиком с костями, головой и хвостом. По-моему, мы с Борькой ничего в рот взять не могли, сидели рядышком и смущались.
Вот с этим, якобы женихом, я в первый раз поцеловалась. Он провожал меня до автобусной остановки и все вздыхал. Поцелуи меня разочаровали: ничего не дрогнуло в моем сердечке, только волновалась немножко.
В Барнауле в военкомате пересмотрели Борины документы и решили дать ему возможность доучиться. А в армию - через год. Вот тебе и проводы! Письма от Борьки идут одно за другим. Я их храню, отвечаю, но про любовь ни слова: врать не хочется, а чувства к нему так и нет. И тут Валька злорадно рассказывает мне, что Борис прислал в деревню фото знакомой девочки, которой он очень нравится. "А одета девчонка, не то что ты, Верка, - подколола подруга. - На ней юбочка плиссированная, свитерок в обтяжку и сапожки настоящие!".  Я собрала все Борькины письма и без объяснений отослала бандеролью в Барнаул.

Хочу в журналисты!

Надо было готовиться к выпускным экзаменам в школе. Родители наконец-то поняли, что их дочь Вера выросла, выбрала себе профессию, да необычную - журналистику, и собирается ехать поступать в МГУ. Три года подряд я занималась в Доме  пионеров в пресс-центре "Голос юности", которым руководил Володя Ковалев - сотрудник городской альметьевской   газеты и студент-заочник журфака Казанского университета. В школе я была редактором стенной газеты. А еще я закончила вечерний рабочий факультет журналистики при университете марксизма-ленинизма (Во!). Деканом рабфака был заместитель редактора газеты Борис Иванович Бизяев, он и подписал мне свидетельство об окончании рабфака.
В местной газете я сотрудничала очень активно. У  меня с 8 класса было даже удостоверение внештатного корреспондента. Все публикации я собирала и показывала родителям.
Маме моей всегда важно было соблюсти "приличия".  Выражалось это во фразе "Надо как у людей! Чо люди скажут?". Видно соседи, сослуживцы по Госстраху (она уже работала в инспекции) стали говорить маме обо мне какие-то хорошие слова. Мол, девка, правильная, в Москву на учебу стремиться, да и собой ничего. А тут началась подготовка  к школьному выпускному балу и мать засуетилась. Велела купить белой шерсти на платье, скроить (сами сошьем!) и присмотреть туфли белые.
Платье я сшила на школьных уроках труда: цельнокройное приталенное, без рукавов. Шею облегал круглый воротничок, а под ним - маленький вырез "слёзка". Воротничок завязывался бантиком. А обувь я впервые купила роскошную - ни у кого такой не было. Венгерские босоножки с закрытым вытянутым носом из тонко переплетенной кожи, с застежкой на щиколотке, с открытой пяткой и высоким каблуком. Дома я тренировалась ходить в этих босоножках, чтоб не грохнуться.
К балу соседка сделала мне модную прическу "Тюльпан". Волосы мама не разрешала стричь коротко, вот и пригодились мои кудри. Соседка собрала волосы высоко на макушке в хвост, затянула резинкой, потом подложила под основание валик и, распределив волосы из хвоста по кругу, подколола их шпильками. Получилась красивая "цветочная" чашечка, потому и называлась "Тюльпан". 
На выпускном балу 1967 года я слышала за спиной "А Полянская-то! Нарядилась! И стройненькая какая! А туфли-то заграничные! И не падает с таких каблуков!..". Но мне этих признаний моей привлекательности уже не требовалось. Я знала, что одна такая - исключительная, ни на кого не похожая, и судьба у меня будет не как у других.
Послала документы почтой в МГУ на факультет журналистики и поехала после вызова на экзамены. Остановилась у бабушки Паши и тети Лиды в их квартире в Зеленограде. Муж тети дядя Коля и сын Лешка смотрели на меня скептически. Мол, разбежалась, из Татарии в Московский университет, да еще на факультет журналистики! Но тетя Лида решительно повезла меня в деканат. Журфак располагался в старом здании МГУ на проспекте Маркса - там, где памятник Ломоносову во дворе. Слева Манеж. Так вот мы с тетей Лидой в метро по переходам полчаса не могли найти выход к МГУ. Наконец пришли. А народу во дворе, в коридорах тьма! Абитуриенты со всего Советского Союза. В приемной комиссии сидят девочки-москвички такие модные в суперкоротких платьицах-мини, с сигаретками в тонких пальчиках. Взяли мы у них расписание экзаменов и номера аудиторий. Тетя Лида решила, что из Зеленограда на консультации и экзамены ездить далековато и отвезла меня к своей старшей сестре Нине.
Тетя Нина с мужем Эдуардом (тот самый снабженец со времен войны) и дочкой Светой (на три года меня старше) жили в девятиэтажке на улице Василисы Кожиной, в двухкомнатной квартире. Получили они это благоустроенное жилье после многолетнего проживания в коммуналке на Арбате по улице Малой Дорогомиловской. 
Тетя Нина одно время работала кассиром в большом продуктовом магазине. В деревне Крёкшино они купили под дачу домик с участком. А дочь Света, закончив школу, вышла замуж за своего преданного кавалера Бориса, который был старше ее на 10 лет. Молодые пожили у Бориных родителей, но вскоре  переехали к Светиным.
Вот в это "святое семейство" и привезла меня тетя Лида. Надо сказать, что тетя Нина, несмотря на недовольное лицо мужа, приняла меня как родную. В маленькой  комнате помещалась молодая семья, к ним входить без стука было нежелательно. А в проходной большой комнате тетя Нина с мужем спали на диван-кровати. Мне поставили раскладушку.
Дядя Эдик в то время уже начал болеть (у него признали раковую опухоль), был желчным и ворчливым донельзя.   
Заниматься я ездила в университетскую библиотеку на улицу Кропоткина. Там познакомилась с девочкой из Кинешмы Нелей Сергеевой. Она уже работала в городской газете и тоже стремилась на журфак МГУ. Денег на проживание у нас было в обрез - обе из малообеспеченных семей. Я-то еще завтракала и ужинала у тети Нины, а Неля жила в общежитии МГУ на Ленинских (ныне Воробьевых) горах и считала каждую копейку. Обедали мы с ней  обычно в пельменной рядом с библиотекой: брали пельмени с бульоном и что-нибудь из закусок: 2 ломтика ветчины или салатик на двоих. Выходило, что обед наш укладывался в 1 рубль.
Общежитие МГУ меня поразило. Высотная башня о нескольких шпилях, утопающая в парке с цветниками и фруктовыми деревьями. Лифт скоростной - чудо! В одном жилом отсеке две комнаты на два человека с общей прихожей и санузлом с душем. Полы паркетные, панели на стенах деревянные, кровати и тумбочки тоже. Во второй комнате поселилась харьковчанка Жанна - роскошная девица с длинными волосами, полная, смелая, яркая. Она оказалась одной из 11 победителей Всесоюзного конкурса юных журналистов "Проходной бал", который организовал журнал "Журналист". Отрывок из сочинения Жанки я помнила очень хорошо: читала о конкурсных работах в журнале, который выписывала альметьевская городская газета. Жанка описывала свой поход за интервью к ветерану войны и то, как ее - девчонку поразили и рассказ собеседника, и сомнения юного автора в праве копаться в чужой жизни, ворошить, тревожить человека.
Признаюсь, мне тогда было завидно: я так писать не умела. А Жанка пропускала все через себя, свои эмоции, переживания и это трогало, волновало до глубины души. Мы говорили с Жанкой о жизни, о журналистике, о литературе. Я взахлеб о Тургеневе - моем любимом писателе, а Жанка - об Эрнесте Хемингуэе - о простоте и глубине мастерства. Я Хемингуэя не читала, слушала раскрыв рот. Тогда Жанка пообещала мне прислать из Харькова книгу в обмен на ЖЗЛ о Тургеневе. Позже книгами мы обменялись и с той поры Эрнест Хемингуэй - один из моих любимых авторов.
В общежитии МГУ я близко увидела негров. А красавицы-индианки (из кино) оказались смуглыми, невзрачными, в мятых сари. Стали сдавать экзамены. Жанке волноваться нечего, она идет  вне конкурса. А мы - простые смертные со всего СССР съехавшиеся в Москву, были огромной толпой абитуриентов - 15 человек на 1 место.
Сочинения я писала на свободную тему "В редакцию не вернулся". Я тогда увлекалась стихами национального татарского поэта Мусы Джалиля, который во время Великой Отечественной войны попал в плен и в тюрьме Моабит писал свои стихи. Там и погиб. Долгое время его считали предателем. А потом сокамерник Джалиля, какой-то учитель из Венгрии, привез в Казань крошечные листочки со стихами поэта, рассказавшими правду о плене. Из предателя Джалиль стал героем. О нем писали книги, сняли фильм "Моабитская тетрадь" ("Мосфильм" совместно с Казанской киностудией), где Мусу Джалиля сыграл знаменитый актер Петр Чернов (Давыдов из шолоховской "Понятой целины").
… В сочинении я привела немало стихов Мусы Джалиля. Получилось очень убедительно. За содержание и грамотность мне поставили 4/4. Следующий экзамен устный - русский язык и литература. Писала я грамотно, а вот правила зубрила, не могла понять все эти орфографические, синтаксические премудрости.  За русский получила "трояк". Немецкий сдала на четверку, а по истории опять "трояк". Где уж тут пройти по конкурсу?
А наша Жанка-харьковчанка вообще не пошла сдавать историю: нагадала себе на картах жуткий провал. Хотя, получи она тройку все равно стала бы студенткой. Но она отнесла свои документы на заочное отделение и осталась в Москве опять готовиться к экзаменам. А мы с Нелей в ожидании результатов (поступили-не поступили?) гуляли по Москве.
На ВДНХа в 1967 году во всех павильонах раскинулась выставка одежды стран так называемого социалистического блока и экономического содружества - ГДР, Польша, Болгария, Чехословакия, Венгрия. Вход был бесплатный, посетителям выдавали разноцветные буклеты, и мы с Нелей ходили из павильона в павильон, наслаждаясь красивыми вещами на великолепных манекенах.
Обе мы с Нелей не прошли по конкурсу, договорились переписываться и на следующий год опять приехать в Москву - сделать еще одну попытку.
Родители мои не удивились, что я не поступила. Москва, мол, всех не вместит.

Как я стала завклубом

     Надо было устраиваться на работу. Подружки мои Валька с Зойкой уже определились. У Зои еще в школе открылся замечательный талант портнихи: из старых вещей, перелицованных и отмытых она шила себе и юбки модные, и куртки, и платья. После школы поступать никуда не стала, а устроилась швеей в ателье. А Валю, имевшую абсолютный слух и голос, отец дядя Коля - мастер по ремонту телевизоров стал пихать в нефтяной институт. В Альметьевске открылся тогда филиал Московского нефтяного института имени Губкина и у дяди Коли клиентами были почти  все преподаватели. Уж не знаю, на что он надеялся, но наша дружная троица Вера Полянская, Зоя Хуснуллина и Валя Бородина в школе по алгебре, геометрии, физике получала "трояки" только за зубрежку и старание. "Ни бум-бум" мы были в этих науках. А тут нефтяной вуз и как раз профилирующие приметы. Валька "срезалась" на первом же экзамене, приведя комиссию в ужас. Но отец не успокоился и устроил дочь в лабораторию института мыть пробирки и готовиться к новому поступлению.
Не помню, кто посоветовал мне обратиться к директору автотрактороремонтного завода, мол там ищут завклубом. И я пошла на прием. Гордо рассказала директору о своих талантах - и пою, и танцую, и могу танцевальный кружок вести, и стихи сочиняю, и в газету пишу. Директор улыбнулся: теперь у нас свой собственный корреспондент на заводе будет - это же здорово!
В отделе кадров завели трудовую книжку и 22 сентября 1967 года оформили маляром второго разряда, так как в штатном расписании должность заведующего клубом не значилась.
Клуба как такового на заводе тоже не было. Зато на втором этаже заводоуправления располагался большой зрительный зал с невысокой дощатой сценой. Дверь в углу сцены выходила в каморку с одним окном. Здесь я и оборудовала свой рабочий кабинет и артистическую. Артистов для художественной самодеятельности собрала быстро. Каждое утро ходила в бытовки всех цехов, приносила свежие газеты, подшивала их, писала объявления и сразу же выпустила стенную газету, в которой рассказала и о лучших рабочих, и о прогульщиках. В токарном цехе оказались две девчонки из нашего класса Флюра и Маша - обе неплохо пели. Они навербовали мне еще артисток. И тут к нам пришел первый мальчик - Коля Тимошин - черноглазый, вертлявый, улыбающийся. Руки-ноги как на шарнирах - пластика просто потрясающая. Он привел в клуб кузнеца Володю и баяниста-самоучку Сашу. А еще к нам присоединился гитарист Фларик, который пел популярные в то время песни "Белая береза", "Колокола" (опять "Колокола"!). И еще не помню названия, но ты знаешь ее, сынок, в припеве есть слова "Я готов целовать песок, по которому ты ходила".
А самое большое приобретение для нашей самодеятельности - это Раечка Щукина, тоже токарь. В 24 года Раечка была уже замужем, имела четырехлетнего сына и жила в бараке в самой старой и неухоженной стороне Альметьевска. Мы подружились с ней. Да и не только мне она стала подругой, поддержкой, советчицей, а всем нашим артистам.
Концерт к 7-му ноября мы готовили после рабочей смены. Разучивали песни: кто соло, а мы пели с Раечкой на два голоса. Я заранее придумала танцы и размечала на сцене, как будут выглядеть фигуры. Русский танец у нас был с сольными кусочками и с каждой девчонкой я репетировала отдельно. Выписали нам для костюмов метров тридцать красного ситца, из которого делали транспаранты для демонстрации. В "артистической" прямо на полу я кроила сарафаны. Сшивали и отделывали их дома. А кофты белые с длинными рукавами и платочки на голову были у всех танцорок. Для испанского танца (узкая талия, юбка солнце) платья кроила тоже я. Мы красили  их в черный цвет, а оборка по низу юбки была красной.
Репетиции с музыкой я организовывала так: писала директору завода докладную с просьбой освободить всех артистов на три дня с сохранением заработной платы. И баянист Сашка по слуху подбирал мелодии для русского и испанского танцев, а также наши песни, немилосердно их перевирая. Но мы все равно выступили с концертом и имели большой успех. Коля Тимошин объявлял номера и  артистов-исполнителей, сам выступал с пластическими этюдами и мини-сценками. Он был такой обаятельный!
Мне в ноябре исполнилось уже 18 лет, а ему было всего 16. Коля только расстался со своей девочкой-одноклассницей, но грустил недолго. Влюбился в меня сразу же и называл "Кисанька", не отходил ни на шаг, провожал, охранял от грубостей в цехе.
Мы стали встречаться. Познакомила Колю с родителями, Валерой. Мама потом фыркала, мол на кой тебе сдался этот малолетка и недоучка. Мой кавалер и в самом деле закончил только 8 классов и пошел работать на завод, чтобы помогать матери. Ее звали Антонина Ивановна (полная тезка моей мамы), она давно осталась без мужа и работала на стройке маляром. Жили они с Колей в старом бараке на окраине города: одна комнатка, перегороженная занавесками на несколько закутков. В одном из них спал на топчане Коля, в другом стояла электроплитка, на которой готовили еду. Все удобства - на улице.
А вот с Колиной мамой мы друг другу понравились. Тетя Тоня, не в пример моей маме, была человеком очень добрым, веселым, бесшабашным. Может быть, она надеялась, что я ее сына буду держать в руках, не позволю ему идти плохой дорожкой. Не знаю… Коля вовсю курил папиросы "Беломор", в компании мог выпить, но не до безобразия. Жили они очень бедно. После заводской смены в токарном цехе Коля вылезал из замасленной спецовки,  шел в душ и облачался в единственные сшитые на заказ приличные брюки и в пестрый свитер.
Правду сказать, мой кавалер многим не нравился: мол, не по себе Вера выбрала. А получилось-то не я выбрала, меня выбрали. Первый раз в жизни за мной ухаживал мальчик (пусть младше!), с которым мы виделись каждый день и разговаривали (не в  письмах, как с другими), а глаза в глаза. Мы учились целоваться и обнимать друг друга, потому что оба нуждались в нежности. А большего и не нужно было. Коля считал, что я стану главной женщиной его жизни и мы обязательно поженимся. А мне в этом мальчике трудно было разглядеть мужчину. О замужестве я и не заикалась: кто бы отдал меня за Колю? В 18 лет мне хотелось учиться, мечта стать журналистской не давала покоя.
Между тем в самодеятельности, которой я руководила, артисты влюблялись друг в друга бесконечно. Два романа кончились свадьбами и мы всех гостей удивили концертными номерами. Еще два романа перемежались страданиями и радостью, разлуками и примирениями.
И вот в этот молодежный коллектив пришел 30-летний мужчина, серьезный, партийный по фамилии Дураков. Клянусь, это не шутка! Действительно, Иван Дураков. Он читал в концертах стихи Владимира Маяковского и был весь такой правильный до невозможности. Похоже, из-за этого и жена с ним развелась.
Поздней весной мы поехали с концертом в подшефный колхоз. А Иван Дураков, как представитель заводского парткома был в этой поездке за старшего. Он встречался с руководством колхоза, организовывал ночлег для моих артистов (мальчики - в одной избе, девочки - в другой). У меня в девическом альбоме сохранились любительские фото, запечатлевшие девчат в русском хороводе и испанском танцах.
А еще я отвечала на заводе за подписку газет и журналов. В то время приложением к журналу "Огонек" выпускались томики классиков русской литературы. Выкупались подписные издания не сразу, а по мере поступления каждого из томов на почту. Я выписала 9-ти томник Куприна, 2 тома Есенина, 4 тома Лермонтова, 4 тома Соболева.
Завела деловые отношения с дирекцией нового в Альметьевске широкоэкранного кинотеатра. Ежемесячно здесь собирали  на совещания культработников с разных предприятий и учреждений, знакомили с предстоящим репертуаром, раздавали афиши и аннотации к фильмам для красных уголков и клубов. Билеты на новые фильмы я заказывала заранее, а желающих принять участие в культпоходе было всегда хоть отбавляй - и из рабочих, и из инженерно-технического персонала.
В городе знали о нашем автотрактороремонтном заводе и по моим публикациям в городской газете. Все это ушло вместе с документами в приемную комиссию МГУ. Жалею теперь, что не собирала свои газетные материалы хотя бы в двух экземплярах, особенно стихи. Помню только два из них.

Дождь

Разгулялся, раскрутился
Дождь в веселой пляске,
Он как будто появился
Из осенней сказки.
Капли жемчугом искристым
Щедро порассыпал,    
Сделал тополь серебристым
И украсил липы.
А березкам ожерельем
Нарядил он шеи.
Капель звонких не жалеет
Этот дождь осенний.
Шумно пробежал по крыше,
Постучал в окошко.
Это мне. Я слышу, слышу,
Подожди немножко!

А второе стихотворение родилось вроде бы в ходе переписки с Борей, хотя ему я ничего так и не послала. Потом показала "сочинение" Коле и тот подумал, что посвящается ему. Коля как раз уехал: решил попытаться поступить в Московское эстрадно-цирковое училище. А я осталась в Альметьевске готовиться к экзаменам на журфак МГУ. В  это время мы и писали друг другу письма. Вот этот стих.

О тебе

Нам было суждено двоим
В угоде встретиться судьбе.
Я засыпаю с именем твоим,
И просыпаюсь с мыслью о тебе.
Я счастья и увидеть не успела,
Не разгадала, что таит судьба.
Разлука незаметно подоспела
И письма - весточки теперь лишь от тебя.
Читаю, а сквозь строки нежность дышит.
Читаю эти письма вновь и вновь.
Пиши еще и говори, я слышу
И чувствую твою любовь.

… Вот так: вроде и смешно, а читаю теперь свои вирши и сердце щемит: молодая была, глупая, но надежду-то ведь на счастье не теряла! Что-то внутри меня не давало впасть в посредственность, вело к хорошему, нужному, важному. Возможно, это была просто моя упертость, вера в свою исключительность. Может быть, может быть…
Мой Коля вернулся из Москвы как обновленный. Повидал другую жизнь, вроде почувствовал иные отношения между людьми, свойственные в больших городах. На экзамены в эстрадно-цирковое училище он опоздал, прием студентов уже закончился. Ему посоветовали списываться с приемной комиссией заранее и приезжать на следующий год. Коля пожил у родственников, погулял по Москве и очень сожалел, что второй попытки стать эстрадником не будет, в апреле следующего года маячила армия.

Творческий стаж

А я поехала брать штурмом МГУ. Списалась с Нелей Сергеевой и опять мы поселились вместе в общежитии МГУ на Ленинских горах. У Нели набежали уже два года трудового стажа в редакции городской газеты - это было большим плюсом при поступлении на журфак. А у меня всего один трудовой год и тот не по специальности. Подруга моя сдала все экзамены хорошо и поступила на заочное отделение. А у меня опять два "трояка" по тем же предметам, что и в прошлом году - русскому языку и истории. Неля посоветовала взять экзаменационный лист и попробовать с этими оценками подать документы на заочное отделение факультета журналистики в Казанский университет. Мол, в разных вузах вступительные экзамены проходят в разные сроки. А вдруг повезет попасть в последний поток абитуриентов в Казань?
Я оставила в деканате заявление и свой домашний адрес, распрощалась с Нелей и поехала домой. Узнала, что в Казани экзамены тоже уже прошли. И тут приходит из Москвы мой экзаменационный лист с двумя "трояками" - просто разоблачение какое-то! Одно дело сказать родителям - не прошла по конкурсу, другое - предъявить оценки за экзамены.
"Где  же твое старание? - ехидно спросил меня отец. - Готовилась, готовилась и на тебе - троечница! Кто же тебя в журналисты примет с такими знаниями? Иди работай и не думай, что в третий раз будешь поступать. Нечего тратить деньги, время и здоровье, поняла?".
Оправдаться мне было нечем. Пошла в редакцию местной газеты за советом, рассказала про необходимый трудовой стаж, желательно по специальности. Мне дали рекомендацию в новую многотиражную газету огромного газоперерабатывающего завода (ГПЗ). Редакция - крошечная комнатка с пишущей машинкой располагалась в заводоуправлении. Редактором попросили стать начальника отдела кадров, бывшего военного и политрука. Кроме меня сотрудницей пригласили учительницу русского языка Лидию, которая никогда в газету не писала.
Самой подготовленной "журналистской" оказалась я. Мы с Лидой поделили территорию завода пополам и стали знакомиться с цехами, с рабочими, с ИТР. Писали, как умели. Сами макетировали полосы, машинистка печатала наши опусы  и мы по очереди возили газету в набор в городскую типографию. Там же вычитывали набранный материал, правили и печатали весь тираж. Выходила газета раз в неделю.
Я очень подружилась с ребятами из заводского комитета комсомола и старалась освещать в многотиражке все молодежные мероприятия. Освобожденным секретарем работал замечательный парень Мусаяф (он был женат, имел детей), а его заместителем (тоже освобожденным) была Таня Романова - веселая, черноглазая толстушка.
… Коля страшно переживал по поводу моего перехода в газету и перемен в наших отношениях. Я становилась взрослее, у меня появились новые друзья, другие устремления. Виделись мы теперь не так часто: Коля работал токарем по сменам, а моя редакция находилась за чертой города. У него дома тоже новости. Колина мать неожиданно вышла замуж, родила дочку и из старого барака их семья переселилась в новую двухкомнатную квартиру рядом с нашей улицей.
Моя школьная подружка Валя опять провалилась на экзаменах в нефтяной институт и осталась работать там же лаборанткой. А Зоя становилась настоящей мастерицей в ателье. Дружили мы по-прежнему, всё друг о друге знали. И вот Валька напела моей маме, что Коля занимается хулиганскими делами. Ночью с друзьями встречают пьяных и вытряхивают из них деньги. Мама устроила мне допрос, я кинулась за объяснениями к Коле. Он не отрицал и не подтверждал того, в чем его обвиняли. Но держался в разговоре со мной не по-мальчишески высокомерно и как-то даже пренебрежительно. Мы поссорились.
Новый год встречали отдельно. Мы с Зоей и Валей купили билеты в ресторан и нас посадили с тремя парнями, которые сразу же стали активно ухаживать за соседками.
Где был Коля, не знаю. Позже я услышала, водит компанию с молоденькими девчонками и даже, якобы спит со всеми подряд. Пошла объясняться к нему на завод в вечернею смену. Понимала, что поправить ничего нельзя, и все же пошла. Слишком долго я держала его в напряжении: не хотела и не могла допустить близости. Словно какой-то барьер во мне был, через который переступить невозможно. Я не боялась остаться обманутой и брошенной, ведь смешно даже перекладывать вину за интим только на парня. Может неосознанно, но я  хотела быть хозяйкой своего тела, своей жизни, своей будущности. Коля мой давно это понял, а соки в нем бурлили и не давали покоя.
Свидание и объяснение наше вышло грустным. Коля выглядел потерянным и рассказывая о первой в его жизни близости с девочкой-восьмиклассницей, морщился от отвращения. Для девчонки он тоже оказался первым: ей было все равно с кем начинать взрослую жизнь, а более опытные в любовных делах подружки-одногодки торопили, подталкивали.
- Понимаешь, - сказал мне Коля, - она младше меня, но я с ней на равных. А до тебя все время тянуться надо было. Но все равно, ты - самая лучшая и я тебя люблю.
Помирились мы через два месяца. Колина девочка, вроде бы, забеременела и стала шантажировать его, грозя посадить за связь с несовершеннолетней. Потом выяснилось, что Коля был у нее хотя и первый, но далеко не последний и она запуталась со своими ухажерами.
Он понимал, что отношения наши очень зыбкие, но просил, чтобы я проводила его в армию, как он выразился "по-человечески".
"Знаю, ты меня не простила, но сделай вид, ладно?!". Я обещала.
Вскоре пришло первое письмо: Коля попал в воинскую часть в Куйбышев. Потом письма шли потоком, а в них раскаяние и страх потерять свою Кисаньку. Решила в выходные съездить, поглядеть на него. От Альметьевска до аэропорта всего 58 км, а от Бугульмы до Куйбышева на самолете ИЛ-14 час лёту.
Воинскую часть нашла быстро. А вместо радости свидания - разочарование жуткое. С жалостью и даже какой-то брезгливостью я разглядывала плохо умытого, унылого мальчика. Куда делись Колина веселость, улыбка от уха до уха, его обаяние и великолепная пластика.
Мы и поговорить толком не сумели. В каптерке для меня - "невесты" поставили узенькую койку. И после отбоя,так ни о чем и не договорившись, мы не раздеваясь улеглись спать. Коля чмокнул меня куда-то мимо уха, уткнулся в плечо и мгновенно уснул. Я же не сомкнула глаз. Тогда, наверное, и поняла, что Коля - не мой мужчина.
Рано утром я уехала и в воскресенье была уже дома. Родителям о поездке ничего не рассказала, а вот Колиной маме передала его просьбы о посылке. Переписка наша продолжалась, но как-то вяло. Я не ответы писала, а скорее отписывалась.
Летом 1969 года опять начала готовиться к вступительным экзаменам на заочное отделение факультета журналистики. Уговорила ехать со мной  подругу Зою: она в школе мечтала стать юристом. Зойка согласилась, но только в Казанский университет, мол, родная Татария, требования не такие жесткие как в Москве. В горкоме комсомола под эгидой которого действовал наш пресс-центр "Голос юности" во главе с Володей Ковалевым, я попросила направление на журфак. Володя отдал мне все свои книги и конспекты по журналистике (он учился заочно на четвертом курсе) и собрался перебираться в Казань. Ему предлагали должность телеведущего в Республиканском радиотелекомитете.
Зубрили с Зойкой правила по русскому языку, гоняли друг друга по историческим событиям, повторяли любимый немецкий язык. Папа, глядя на нас усмехался: "Ну, Вергась, если не поступишь в третий раз, то считай - ты холодильник". - И выразительно постучал по крышке.
Мама уговаривала меня идти в библиотечный техникум. "Сиди, да в тепле книжечки почитывай, поди плохо?". Отец считал, что надо учиться на повара, мол, и щеки толстые будут и продукты сумками домой таскать можно.
Но я уперлась: журналистом буду и точка. В Казани в университете нам с Зойкой дали адреса хозяек, принимающих абитуриентов на постой за 15 рублей с носа. Устроились у одной женщины - дворничихи. Зоя на  консультации и экзамены ходит на юридический факультет, а я - на свою журналистику. Мне вроде как скидка полагалась за трудовой стаж (год из которого творческий), да плюс направление от горкома комсомола. Но все равно, я волновалась жутко. По русскому опять получила "троечку". А у Зои все экзамены на "трояки". Решение комиссии готовилось десять дней. Мы ждать не стали, поехали домой. Я попросила квартирную хозяйку сообщить о результатах телеграммой. А у Зои никакой надежды уже не осталось.
Мои родители опять подсмеиваются надо мной, мало веря в удачу стать студенткой. И тут приносят телеграмму с одним только словом "Зачислена". Отец от изумления чуть из рук ее не выронил. А я гордо спросила: "Так кто теперь у нас холодильник? Уж не  я!". Отец засмеялся: "Ты победила, сдаюсь!".
Зоя вернулась на работу в ателье. А Валя, устав от попыток влиться в состав студенток нефтяного института, в тайне от отца поступила в музыкальное училище на дирижерско-хоровое отделение. Вот где оценили ее слух и голос. А отец, смирившись, купил с рук пианино. 
Осенью я поехала в Казань на установочную сессию. На отделение журналистики  приняли 38 человек. Кого только не оказалось в числе студентов: тренеры, инструкторы райкомов партии и комсомола, политработники, военные, учителя и пионервожатые, школьники со всего СССР. И все же большая часть поступивших - сотрудники районных и многотиражных газет, фотокорреспонденты. Была даже группа из четырех человек с казанского телевидения, которых мы прозвали "меньшевиками": все толстенькие, с бородками и барскими замашками.

В Ригу

Моя мама видно убедилась, что дочь серьезно идет к профессии. Решила меня приодеть: "А то, что люди скажут? Журналистка-то ходит как ети твою мать". Вот такая у нее была логика.
Зарабатывала я в многотиражной газете 80 рублей, а гонорар там не предусмотрен. Все деньги отдавала матери, без ее ведома копейки на себя не потратила. Как-то раз она вспомнила о буклетах-выкройках, что я привезла из Москвы с выставки одежды. Обычно мы шили все сами: купим дешевенькую шерсть (почему-то она называлась школьная), скроим - прямо в магазине работал стол раскроя, и строчим на ручной машинке.
Ткань покупали на картошечные деньги. За городом родителям дали делянку в 5 соток под картошку. Вот мы с мамой вдвоем и обхаживали участок: сажали, пропалывали, окучивали, выкапывали. Отец, бывало, утром привезет нас на машине, а вечером заберет. Ни разу лопату в руки не взял.
Сколько помню, картошка родилась добрая и много ее было для нашей семьи, не съесть. А в соседнем подъезде жили две офицерские жены, которые покупали у нас картошку на всю зиму. По мере надобности мама вытаскивала из погреба по ведру или по два.
Мать, видно подумала, раз дочь студентка, неудобно в самошитых платьях ходить и повела меня в ателье к портнихе, с которой общалась по госстраховским взносам. Мы принесли опять-таки школьную шерсть изумрудно зеленого и песочного цвета, разложили перед портнихой мои выкройки из немецкого павильона Московской выставки одежды. Модели ей понравились, но она сразу предупредила, что такие платья, как на фото у манекенщиц не получатся. Фигура моя ей показалась несовершенной: оно плечо ниже другого и груди на разных уровнях. Я удивилась, но возразила, что если бы у всех фигуры были идеальные, то покупали бы люди готовую одежду, а не шли в ателье индивидуального пошива. Портниха надулась, потом маме выговорила, что уж больно много я о себе воображаю.
И все же платья получились. Зеленое - с длинным рукавом реглан, воротом под горло с отстроченной овальной планкой и круглыми как блины карманами-обманками. А песочное - без рукавов, с квадратной отстронкой кокеткой и расширенное к низу.
Хуже дело обстояло с верхней одежкой. Осеннее пальто я носила перешитое и перелицованное из маминого. Зимнее пальто еще со школы стало совсем сомнительное и надо было ломать голову, где купить новое. Сотрудницы госстраха, где работала моя мама, решали все торговые проблемы в Риге. Ездили туда на поезде из Москвы за коврами, модными болоньевыми плащами, искусственными шубками и обувью.
Соблазнились Ригой и мы  с мамой. В Москве переночевали у бабушки Паши с тетей Лидой. Потом сели в фирменный поезд - чистенький, с белоснежными занавесочками, рижским пивом в бутылках и нарезками сырокопченой колбаски. Утром уже были на вокзале. Подошла к нам приветливая женщина, которая искала квартирантов на постой. Познакомились. Звали ее Антонина Дементьевна. Она работала где-то на полставки медсестрой, жила с замужней дочерью. Дочь с зятем и внучкой уехали отдыхать, а Антонина Дементьевна решила пустить в их комнату приезжих, чтобы заработать.
Комната нам понравилась, хозяйка тоже. Договорились, что по утрам будем уходить из дома вместе - мы за покупками, хозяйка на работу, а к трем часам дня возвращаться домой.
Пошли мы с мамой по магазинам. Вид у нас с ней еще тот был: неказистые пальтишки, резиновые сапоги. Мама в платке, я в какой-то вязаной беретке. 
А в Риге тепло, сухо, нарядно. И улицы нарядные и люди. Даже старушки в шляпках, в туфельках, шарфики через плечо. Первый раз я увидела как моя мама стушевалась. Но продавщицы понимающе улыбались, помогали выбрать обувь, шапочки, шубки. Мы сразу переобулись в туфли рижской фабрики - недорогие и добротные. Я аж три пары разных себе взяла. И еще импортные белые туфельки на каблучке и с тюлевым бантиком. А к ним (не знаю, что мне в голову пришло, видно из модных журналов засело) я купила белые капроновые короткие перчатки. Как потом оказалось, все пригодилось к свадьбе.
К зиме мне купили серую искусственную шубку с давленными вертикальными узорчатыми полосами. К шубке выбрали серую шапку из искусственного меха и серые узорчатые колготки. Класс! Да еще кофточка с ремнем, да вязанные вещи из городка Майори на Рижском взморье. В Майори действовало ателье, где вручную вязали изделия из грубой шерсти. Мы и себе купили и Валере с папой - свитера, пуловеры, кофты.
Рижское взморье и осенью чудо. Волны сизые, перекатываются на песчаный берег, а чуть подальше - строем стоят высоченные сосны. Я влюбилась в прибалтийские кафе - крошечные, уютные на 3-4 посадочных места. Запах свеже смолотых зерен кофе, сдобы. Кофе подавали в маленьких чашечках, сливки отдельно в миниатюрном сливочнике. Мы ели творог с клубничным вареньем, изумительное на вкус печенье. Мама попробовала знаменитый латышский хлебный суп и тихонько (куда делась ее всегдашняя громогласность?) шепнула мне: "А наши шшы лучче". Понятно, с ее щами конкурировать трудно: даже московские родственники оценили это.   

Готовим приданое

С этой поездки началось наше сближение с мамой. Она все чаще стала заговаривать о том, что пора бы для меня собирать "постель" - приданое по ее разумению. Видно чувствовала, что дочь скоро вылетит из  семейного гнезда. И во мне росло ожидание каких-то перемен. А изменила мою девическую жизнь встреча с Саней, твоим будущим папой, сынок.
Мы познакомились 9 января 1970 года в ресторане. Саня в декабре демобилизовался из армии, приехал в Альметьевск навестить свою сестру Валю. Зять Толя на радостях повел их в ресторан. А я с друзьями из заводского комитета комсомола ГПЗ отмечала день рождение Тани - молодежного вожака и лидера. Столики наши оказались рядом с Трофимовыми и Саней. Мусаяф - секретарь завкома комсомола глазами показал мне на светловолосого соседа в зеленом свитере. Мол, он на тебя, Вера, смотрит. И тут парень встает во весь свой великолепный рост и приглашает меня танцевать. А я как раз в своем лучшем зеленом платье с карманами-блинами. И глаза у Сани оказались под свитер зеленые - никогда у парней таких не видела.
Танцевал Саня неважно, просто топтался на месте, но держался мило, застенчиво улыбался. После третьего танца, когда мы возвращались к столикам Толя - муж сестры крикнул: "Саня, веди девушку к нам, а то другие уведут!". Я увидела, как тревожно поднялся с места Мусаяф, и повернула к своим друзьям. Мусаяф с нашими парнями-комсомолятами еще до ресторана договорился - вместе пришли, вместе уйдем, никаким случайным провожатым они нас с Таней не доверят. Саня это понял и назначил мне свидание на следующий день у кинотеатра.
Потом мы оба голову ломали, как узнаем друг друга в зимней одежде? Гляжу, стоит, прислонившись к стене, высокий парень в куртке мехом внутрь, в кроличьей шапке, сдвинутой на бок. Ага, узнал, сразу же ко мне по ступенькам сбежал. А я в новой рижской серой шубке, красной вязанной шапочке, красных сапожках (мама с рук купила) и красных же перчатках. Пошли гулять по улицам. И все говорили, говорили обо всем.
Так почти месяц пролетел. Валерик увидел, как Саня меня провожает до дома, доложил родителям. "У Верки хахаль высокий и в шапке набекрень".
А тут сюрприз: приехал на побывку из армии - с Морфлота Боря - в форме, в бескозырке. Заявился сначала к моей подружке и его односельчанке Вальке, разузнал, что я друга Колю в армию проводила, а теперь вот с другим встречаюсь. Ни на что не надеясь, Боря все же пришел к нам домой и вызвал меня на переговоры. Пытался объяснить ту давнюю историю с фото, присланным в деревню знакомой девочке, из-за которой я вернула все его письма, рассказывал о страданиях и о чувствах, которые он сохранил ко мне. Что я могла ответить? Ведь с той поры так много переменилось в моей жизни. Даже Коля уходил в прошлое, хотя я до конца еще этого не осознала.
Бориса пожалела и утешила моя подруга Зоя. Мы с Саней как-то поздно вечером стояли у окна в темном подъезде Зойкиного дома, а мимо нас - не видя и не узнавая, смеясь и разговаривая вполголоса, прошла к знакомой мне подружкиной квартире на 3-ем этаже парочка. Потом Борька сбежал по ступенькам (опять мимо нас) и вышел на улицу.
Мне нужно было лететь в Казань на первую зимнюю сессию. Саня собирался домой в Бугуруслан - к матери на день рождения, но обещал вернуться к 8-му Марта.
Я с азартом кинулась в учебу. Надо сказать, что в программе обучения на факультете журналистики очень большое место занимала зарубежная литература. Десять дней нам читали лекции по античному периоду - Гомер, Еврипид, Аристофан, Софокл, о которых я слышала впервые в жизни. Плюс древняя русская литература - "Слово о полку Игореве", летописи, сказания на современном и старославянском языках. Очень интересно и завлекательно. Сдали зачеты, получили списки литературы, которую надо проштудировать до летней сессии. Вроде порядок, но какой-то песочек у меня был на сердце, словно чувствовала, что дома не все ладно.
Вернулась домой полная новых впечатлений. А мой брат Валерик - в больнице, ему вытащили железный штырь в ноге, скрепляющий кости. Штырь - последствия  аварии, в которую попал мой брат несколько лет назад: на его мотороллер наехал грузовик.
Переломанную ногу заковали в гипс, а после снятия гипса кости для страховки укрепили штырем на определенный срок.
Валера несколько раз обращался в больницу, но там то карантин, то мест нет, то еще чего. Когда наконец-то Валеру положили на операционный стол и попытались вытащить штырь без наркоза, оказалось, что железяка обросла хрящом. Врачи потом рассказывали маме, что пациент от боли  и стресса чуть не размазал по стенкам весь медперсонал. Пришлось выскабливать этот штырь под наркозом.
Я с тревогой засобиралась к Валерику. Мама плачет, говорит, что в больницу посетителей не пускают из-за эпидемии гриппа, а Валера после операции лежит в коридоре.   
Стук в дверь. Я уже знаю, что это Саня приехал. Бегу, отрываю и падаю в его объятия. Наскоро объясняю ситуацию с Валерой, прошу подождать меня внизу, пока соберусь. Хватаю белый халат (остался со времен работы мамы в столовой) и  вперед.
Приходим с Саней в больницу. Сбоку здания пожарная лестница, ведущая к двери в коридор отделения. Шубу оставляю у Сани в руках, а в накинутом белом халате лезу по лестнице. Смело иду по коридору, ищу Валерину койку. Он белый, как мел, губы сухие и вроде в забытьи. Почувствовал, что я рядом. Открыл измученные глаза и еле слышно спросил про главное: "Сессию сдала?". Я кивнула. А он: "Молодец!". И опять впал в забытье. А меня медсестра с позором выгнала из отделения.
Вскоре карантин сняли и я навещала брата уже официально. Он так и лежал в коридоре: палаты были переполнены. А через 10 дней Валерик пришел вечером домой в больничном халате, вместо шарфа - полотенце на шее, на ногах - шлепанцы. Утром следующего дня его обещали выписывать, вот Валерик на радостях решил доковылять до дома и там переночевать. Мы с мамой загалдели от ужаса: как же можно идти по снегу и льду в шлепанцах, а если бы упал! Опять перелом?! Валерик смеется: "Ну не упал же! Вот он я!".
Утром мы с Саней повели моего брата к врачу. Тут они и познакомились. Валера ревниво глянул на моего спутника: "У меня сеструха - во!" и показал большой палец. Саня улыбнулся своей милой застенчивой улыбкой и согласно кивнул.
Побывали в гостях у Вали с Толиком. Я как увидела их сына Костика - красивого, синеглазого - так влюбилась в него. По-моему, он учился тогда в младших классах. Тихий, послушный мальчик, рассудительный, как старичок.
Саня привез из Бугуруслана вещи на продажу - пуховые шали, меховые шапки. Его мать работала в фирменном магазине "Одежда", там и  набирала товар, а Валя все это реализовывала. Мне в подарок от Сани досталась белая меховая кроличья шапочка (я в ней на фото есть).
Мне было спокойно и уютно с Саней. Нравились его застенчивость, немногословность. Помню, меня  поразили его руки - кисти белые, аккуратные с прямыми вроде бы плохо гнущимися пальцами. Подумалось, что Саня меня будет уравновешивать: гасить вспыльчивость, настырность, эмоциональную возбудимость.
Я познакомила его с подругой моей мамы и коллегой по Госстраху Антониной Васильевной. Тетя Тоня все про меня знала и с Колей мы не раз у нее бывали в гостях. Саня ей понравился, но в мужья она желала мне другого - ровню. Я не понимала этого: кто кому ровня - не ровня? Что ж мне космонавта с неба - в мужья? А за какие заслуги: ведь я не Софи Лорен, не дочь Рокфеллера. Но тетя Тоня гнула свое: дескать, ты - журналистка будешь с высшим образованием, у тебя интересы широкие, а Саня - простой рабочий человек и по всему видно ни к чему более не стремится.
Мы и вправду заговорили тогда о свадьбе. Решили, что любим друг друга. А мне еще очень хотелось уехать из дома в другой город. Честно предупредила Саню о том, что я еще девственница. Он ответил, что женился бы на мне какой бы я не была, хоть трижды разведенной.
Договорились, что Саня поедет домой устраиваться на работу, а в письмах определимся, когда мне быть в Бугуруслане, чтобы подать заявление в ЗАГС.
Пора было объясняться с Колей. Написала ему о предстоящей свадьбе все без утайки. Виновной я себя не чувствовала. В ответном послании Коля посоветовал мне выкинуть глупости из головы, не то он приедет и наломает моему жениху шею. Поразило в этом письме чувство собственности на меня: вроде как я ни на кого и смотреть не смею, не говоря уж о большем. Он писал: "У нас с тобой любовь проверенная и никуда ты не денешься. От скуки к свадьбе потянуло?" Больше я ему не писала, поняла, что бесполезно. Мальчишкой был, мальчишкой и остался.
В конце марта мы с Валиным сыном Костиком полетели в гости в Бугуруслан. Когда я сказала о поездке родителям, папа побурчал немного. Дескать, жениха в глаза не видели, едет дочь черт-те куда, а вдруг чего случится? На что мама ему резонно заметила: "Чо с Веркой случитца? Кода ей 16 годов было, я не боялась за нее, а топерь и подавно!".
После Бугульминского аэропорта летное поле в Бугуруслане с каким-то покосившимся домиком вместо аэровокзала показалось заброшенным, неухоженным, старым. А вот встречающий нас Саня был молодой и радостный. Повел нас домой по центральной улице города, которую в шутку назвал проспект. А "проспект" узенький, грязный: по обочине горы снега с мусором. Тут еще мужик на санях проехал: сидит на соломе, куски ее вываливаются на ходу, а лошадь лепехи теплые после себя оставляет. Да, думаю, вот тебе и город!   
Тем временем Саня ведет нас к горе, по которой круто вверх поднимается деревянная лестница с перилами. Одолели. Сверху Бугуруслан кажется приземистым и серым, ни одного цветного пятна. Только купола церкви блестят и переливаются на солнце. Улица Туристов - это зона частного сектора. Под ногами то колдобина, то кочка. Дома нас встретила мать Сани. Она подала мне руку лодочкой и представилась: "Настя". Я спросила про отчество: оказалось Анастасия Степановна. Показала дом. К обычному пятистенку они пристроили большую прихожую с кухонькой и сложили из белого камня просторную комнату для Сани, заведомо предполагая, что младший сын должен жить с родителями.
Потом познакомились с главой семьи Азарченко Иваном Ивановичем. Он вернулся с буровой со смены, где работал мастером. Очень красивый, седой пожилой мужчина - стариком его назвать язык бы не повернулся.
Уж не помню, о чем мы говорили за столом, наверное о свадьбе. К ночи, гляжу, в Саниной комнате диван-кровать раздвинут и постелено для нас двоих. Я Степановну завела в кухню и спросила удивленно про ночлег. А она улыбнулась. Дескать, постелить отдельно, будете всю ночь на кухне сидеть. Так чего ж мучаться? Саня доверие матери оценил. И мою железнобетонность тоже.
Утром пошли в ЗАГС. Написали заявление о желании вступить в брак. Нам дали месяц сроку для проверки чувств и назначали дату регистрации - 30 апреля 1970 года. Вот так Костя стал моим "сватом" в Бугуруслане.
"Ну вот, девка никуды не делась", - прокомментировала мой приезд домой мама. А отец после моих рассказов о ЗАГСе и предстоящей свадьбе вдруг загрустил. Валера за меня радовался и батю утешал.
Дескать, нормалек, пусть Варгась своей семьей поживет и ему племянника или племянницу родит.
Мама стала готовить "приданое". Купила несколько комплектов постельного белья, тканевое голубое покрывало (у нас с Валериком на койках таких отродясь не бывало, только солдатские одеяла). А еще принесла стеганное ватное легкое двуспальное одеяло, подбитое алым шелком и что уж совсем удивительно - столовый сервиз на 6 персон. Мы всей семьей разглядывали тарелки и тарелочки, блюда, супницу, соусник и еще чего-то (не помню). А рисунок на посуде - ветки сирени. От всего этого великолепия у меня остались две мелкие тарелки и большое овальное блюдо. А все же память!
В ателье мы с мамой заказали мне платья - свадебное из белой шерсти, а на второй день свадьбы из голубой - чудесного оттенка и качества. Оба платья выше колен: мне хотелось носить их потом "на выход". Фату я не признавала, даже не знаю отчего. А вот рижские белые туфельки и перчатки пригодились.

Разбитое зеркало

На работе в редакции и в комитете комсомола меня искренне поздравили с предстоящим событием. Однажды утром в редакции я причесывалась перед зеркалом: оно стояло на окне. Одна створка окна была открыта настежь, чтобы помещение проветривалось. Вдруг подул резкий ветер, окно с силой захлопнулось и зеркало упало на пол, разбившись вдребезги.
"Перед свадьбой плохая примета", - сказала наша машинистка. Я испугалась. Но меня тотчас стали успокаивать на все лады.
В комитете комсомола будущей невесте устроили сердечные проводы. Подарили настольные часы (в моем альбоме есть фото). А чуть позже друзья-комсомолята провожали меня  замуж уже из дома. На вечеринке собрались самые близкие: было весело, много пели, рассказывали анекдоты, даже фокусы показывали. Жених Саня моим родителям понравился, все остальные его уже знали. Мы были с ним в гостях у Тани и даже после вечеринки остались ночевать. Про ресторан я уже рассказывала.
В Бугуруслан мы ехали поездом, по-моему около двух суток через обходную какую-то ветку. А дома "сюрприз". В нашей с Саней комнате обосновались Валя с мужем Толиком. На мой удивленный взгляд мать Сани объяснила, муж ее младшей сестры Поли погиб 40 дней назад - утонул на тракторе, переезжая через мост. Вот тебе и разбитое зеркало перед свадьбой. Приехали как раз на поминки.
За пару дней до регистрации прибыли из Альметьевска мои родители, верная подруга Зоя и Валерик. Свидетелями в ЗАГСе стали сын тети Поли Миша (все звали его Мишутка) и Галя - жена Саниного друга детства Юры Клавдиева.
В ЗАГС пошли пешком: Саня в новом костюме, белой нейлоновой рубашке и лаковых туфлях, а я в своем коротком белом платьице, кокетку которого я расшила жемчужными бусинками. Свадебные фото сохранились у моей мамы. А наши Саня рвал при любой ссоре - одно из таких приклеено в моем альбоме.
После ЗАГСа, как положено, застолье. Кто-то принес гитару и моя мама показала класс: все обалдели. Она и моя свекровь пели смешные частушки и хохоту было до потолка. Две из них я помню до сих пор.
Мама: "Заколю я петуха, надеру я сала,
Накормлю я мужика, чтобы колом встало".
Свекровь: "Я не лягу под машину,
Там большое колесо.
А я лягу под шофера -
Там тепло и хорошо".
Мой отец-шофер выдал по сему случаю "цыганочку". И я с ним танцевала - все изумились. Вроде, невесте, не положено?
На следующий день 1 мая мы поехала (или пошли) в лес на пикник. Было очень тепло. На фото, девчата от солнца даже соломенной шляпой-сомбреро закрывались. На свадьбе были друзья Сани - Юра Салдаев с Женой Надей (они приехали из Куйбышева), Надина сестра Вера Ронжина с мужем, тетя Маруся - сестра свекрови приехала из Труева и ещё сестра Вера из Альметьевска.

Ты уже во мне
В конце мае я поняла, что беременна. Саня радовался, как дитя. В июне 1970 года меня приняли на должность литературного сотрудника в газету «Бугурусланская правда». В конце месяца уехала на летнюю сессию в Казань - отпустили беспрекословно.
 Работала я в отделе писем и долго привыкала к специфике сельской жизни. Ездила со старшими и опытными сотрудниками по колхозам, писала обо всем. Правили меня нещадно - от завотделом и ответсекретаря до редактора.
Оказалось, таким редактированием каждому от моего гонорара «отщипываются» рублики. Сколько бы не публиковалось в месяц моих заметок, а гонорар составлял 20 рублей и точка. Зарплата у литсотрудника - 100 рублей. Деньги мы с Саней отдавали матери на хозяйство, себе оставляли мелочь. Осенью Мишутку - сына тёти Поли проводили в армию. Он писал мне письма со службы очень часто. Интересовался, как я стала журналисткой, советовался, может стоит и ему попробовать освоить эту профессию. Я слала ему списки книг, которые надо обязательно прочитать. Может эти письма хранятся где-то в бугурусланском доме или на чердаке?
По поручению газеты я нередко брала материалы в горкоме комсомола. Ребята там подобрались инициативные, деловые. Кое-кого уже прочили в райком партии, и комсомолятам нужна была замена. Вот я и рассказала им про Мишутку. Мол, служит в армии, парень хороший, грамотный. Его взяли на заметку, а после демобилизации оформили в орготдел горкома комсомола. Это уж тут Мишутка стал играть на танцах, выпивать, менять девок и жутко скандалить с матерью - тётей Полей.
А в редакции я подружилась с ответственным секретарём Линой Павловной Пешковой. Не похожа она была коренных бугурусланок: ни носа курносого, ни белобрысости. Высокая, стройная, черноокая с тонкими красивыми чертами лица. Жила она неподалёку от редакции в своём стареньком доме с мамой, мужем и двумя сыновьями. Первый муж её был Абдурахман - таджик и от него родила Лина Павловна сына Тахира. Поженились они ещё студентами в Куйбышеве: она училась в педагогическом, он в медицинском. После института Абдурахмана послали на стажировку в Германию, а потом на работу в Душанбе. Лина с маленьким сыном поехала с ним. И там он показал, что такое властный восточный муж и насколько бесправна должна быть его жена.
Разошлись они мирно. Абдурахман быстро стал ведущим специалистом и светилом в гинекологии. Женился ещё раз  - уже на таджичке. Лина тоже вышла замуж и родила второго сына. Таджикская свекровь часто приезжала к своей русской невестке и внуку в гости, привозила гостинцы. А Лине и её маме обязательно в подарок шила таджикские платья - нарядные из переливчатого хан-атласа и домашние из ситца. Я впервые увидела эти наряды на Лине Павловне. Тахир закончил школу, поступил в Куйбышевский мединститут. Отец звал его в Душанбе, но сын сказал, что выучится без поблажек, а уж потом, может статься, приедет работать в Таджикистан.
С Линой Павловной, а позже и с моей золовкой Валей, приезжающей на все праздники из Татарии домой, мы приохотились ходить в театр. Небольшое и неказистое здание с темными серыми сенями, меня не смущало. Главное чудо происходило на сцене. Я влюблялась в театральное действо с каждым спектаклем. Актёры жили бедно, одевались кто во что горазд и помогали им держать ворс театральные портнихи. Бывало, я сошью себе платье из веселенького ситца, а в спектакле героиня одета из такого же материала: магазин-то один!
Бугурусланские постановки я помню плохо. В памяти остался лишь спектакль о краткой любви, зародившейся на войне и клятвах в верности. Но герой приходит в дом своей возлюбленной лишь двадцать лет спустя и встречается с дочерью, как две капли воды похожей на дорогую сердцу Наташу. Это их общая дочь. А Наташа умерла от тяжёлой болезни и тоски ожидания.
Зато гастролёры - Карагандинский русский драмматический театр удивили меня на всю жизнь. Тогда в 70-ые я посмотрела постановку знаменитой пьесы Михаила Рощина «Валентин и Валентина», а также спектакль «Сослуживцы» по пьесе Эмиля Брагинского и Эльдара Рязаного (фильм по этой пьесе «Служебный роман» выйдет значительно позже). Все актёры и молодые, и опытные играли великолепно, потрясая зрителей искренностью, открытостью чувств, мастерством перевоплощения. Мне есть с чем сравнивать: в Душанбе на сцене Таджикского академического театра оперы и балета я видела МХАТовскую гастрольную постановку пьесы «Валентин и Валентина» с Евгением Киндиновым и Еленой Прокловой в заглавных ролях. А режиссёром спектакля был сам Олег Ефремов. Всё хорошо, но первое впечатление от карагандинцев так и не затмилось. Потом на экраны вышел фильм с одноимённым названием, из которого я помню только героиню - молодую актрису Марину Зудину. С тех пор я не пересматривала эту картину. Ни к чему.   

Не сложилось...

 Мы прожили с родителями Сани три года. Свекровь я звала, как и её дети - мамуся, свекра - папой. А он меня называл Владимировна. Когда ты немного подрос, сынок, то не выговаривая трудное моё отчество, сокращал его до Владимирлы. Повторял за дедом: «Владимирла, идём завтрикать!».
Не в обиду будет сказано, но бабе Насте моя мама не пришлась по сердцу. Она в глаза и за глаза критиковала её за отсутствие вкуса (как будто вкус можно на базаре купить!), за то, что моя мама не умеет держать в руках мужа и тот пьёт и скандалит. Мать не спорила, но как-то съёживалась от этих разговоров. А ещё была их совместная поездка за барахлом в Таджикистан, которая подпортила и без того не слишком дружественные отношения.
Дело было так. Коллега мамы по Госстраху переехала жить в Исфару и постоянно приглашала мать в гости. Мать предложила поездку свахе - бабе Насте, у которой был опыт торговли. Поехали поездом: четверо суток в одну сторону, столько же в другую. Побывали в Исфаре и Канибадаме, где снабжение промтоварами было московское. Набрали для продажи гипюровых кофт, тканей, кримпленовых юбок, платьев и ярких платков. Естественно, по мнению бабы Насти, моя мама даже мне в подарок приобрела всё безвкусное, немодное. Но я так не считала и сумела превратить эти вещи в оригинальные: что-то вышила на белой синтетической кофточке, что-то ушила, укоротила и всё время комбинировала, надевая вещи всякий раз в новом варианте.
Санины друзья Толик Рабочий и Володя Тураев, вернувшись из армии и познакомившись со мной, всегда называли меня модницей и красавицей. Саня млел и подтверждал - красотуля!
Летом 1970 года на год раньше срока комиссовали из армии моего бывшего друга Колю. Обнаружили какие-то нелады с сердцем. Папа рассказывал мне, что Коля прибежал к нас домой прямо в форме, долго сидел с родителями на кухне, плакал и сокрушался из-за моего замужества. Когда Саня возил меня в Казань сдавать сессию досрочно, мы повидались с моими родителями. Валерик, видно, сбегал за Колей и он пришёл. Изумленно воззарился на мой выпиравший живот и тихо сказал: «Вот ты какая стала!». А Саня по хозяйски обнял меня за плечи. Позже друг высказал папе обиду, что я своего сына назвала не Колей в честь нашей любви, а Сергеем. Следующим летом Коля предпринял ещё одну попытку увидиться. Я перед сессией заехала к маме. Утром стук в дверь. Мама пошла открывать и слышу громким шепотом отчитывает кого-то, не пуская на порог. Спрашиваю, кто это был. Оказалось, Коля. Я собралась в аэропорт, открываю входную дверь,  а на пороге брошены чудесные бело-лиловые кисти сирени - мои любимые... Валера рассказывал, что Коля вернулся к той своей первой подружке, с которой потерял невинность. Гулял, пил. Потом одумался, поступил в техникум - в память обо мне, так сказал Полянским. А в 1974 году мы все переехали в Таджикистан и никаких слухов о нём до меня не доходило. Да и не до юношеских друзей мне тогда было. Я жила своей жизнью и верила, что она у  меня будет не как у других - обыденной о привычной. Я хотела сделать наши отношения с Саней ярче, интереснее, душевнее. Увы, одного моего желания оказалось мало.
Теперь я часто думаю, отчего же не сложилась наша семейная жизнь с Саней - твоим отцом, сынок. Ведь я очень старалась быть хорошей женой. Баба Настя всегда во всём меня защищала и говорила: «Верочке надо памятник поставить за то, что столько лет живёт с моим сыном». При размолвках свекровь гнала Саню просить у  меня прощения, держала под контролем наши отношения.
Дело, наверное, в моём характере. Книжные представления о любви и браке сыграли отрицательную роль, ведь к реальной жизни это не приложишь. К тому же, я была очень самоуверенной, правильной до занудства. Не пила, не курила, не гуляла. Даже подружкам своим Вальке и Зойке ставила себя в пример, зная за ними кое-какие грешки.
Для брака не важно, умная жена или глупая, красавица или уродина. Семейная жизнь строится ведь ещё и на интимных отношениях. А в этом я оказалась наивной до глупости. Думаю, и у Сани любовный опыт был невелик, ведь мы почти ровесники. Похоже, как женщина, я его очень скоро разочаровала, а научить меня он ничему не мог. Может от этого Саня стал искать забвения в алкоголе, а потом и утех на стороне? Скорее всего, так. То, что мы прожили вместе почти десять лет - твоя заслуга, сынок. Ты держал нас.
Доктора уверяют, что в неблагополучных семьях, дети чаще приобретают хронические болезни. Девочки страдают потом сосудисто-сердечными нарушениями (как у меня), мальчики - язвенными (это тебе хорошо известно).
Говорят, все люди ищут свою половинку и соединяясь, уже не расстаются. Я думала, что нашла, верила, что семейную жизнь можно организовать силой воли. Как же сильно  я заблуждалась! Моя мужская половинка жила где-то. И оказалось, это - Глеб Дейниченко.

Глава 4.
В ЛАБИРИНТАХ ПАМЯТИ

Ничья жена

Безмужней, ничьей бабой мне было нелегко. Жить в "звании" любовницы жутко, а как строить отношения, я не знала. Глеб делал вид, что мы просто сослуживцы, а сам водил меня в разные компании, знакомил с приятелями, друзьями, одноклассниками. Те понимающе кивали и втихаря давали ключи от квартир для наших встреч. Я чувствовала себя как в тине: противно, а отмыться - сил нет.
До сих пор не пойму, как я решилась на связь с женатым мужчиной. Ведь видела, что Глеб никаких серьезных намерений не высказывал: значит ему так удобно. Частенько пропадал в мужских компаниях - то в ресторанах, то в редакции агентства в своем промышленно-экономическом отделе при запертых дверях. За его счет пили-ели и на него же "стучали". После загулов все дружно являлись на работу. Кто-то бегал похмеляться, кто-то писал заметки срочно в номер, ведь ТАСС ждать не может.
А однажды Глеб пропал на несколько дней. Я подумала, что заболел. Потом слышу секретарь директора говорит, что Дейниченко вызвали в военкомат. Разъяснил ситуацию Олег Дмитриевич Соболев. Мол, у Глебушки, отмазка такая - военные сборы, поскольку друг военком. Вот кончится запой и принесет справку в редакцию. Чин чином.
- Зачем же Вы при всех об этом говорите, Олег Дмитриевич? - наивно спросила я. - Глеб Николаевич Вас другом считает и доверяет.
Тот недовольно скривился:
- Да все об этом знают, только делают вид, что верят. А рассказал я тебе в отместку, за то, что не поняла моих ухаживаний. Но Глеб опередил и ты, вроде, к нему неровно дышишь.
Я возмутилась: Соболев в отцы мне годился по возрасту! Да и к Глебу у меня нет ничего и быть не может.
На следующий день Глеб вышел на работу. Как всегда чисто выбрит, подтянут, редкие волосики на голове тщательно причесаны. Только глаза припухли да нос розовый и блестит. Поздоровался со мной, глаза отвел и к себе в отдел пошел. Спина прямая, как струна, а лопатки под рубашкой вот-вот сойдутся. В отделе у него гири по 16 кг каждая. Иногда на спор поднимал обе гири и никто такого повторить не смог. Потом я узнала, что Глеб - чемпион по штанге, мастер спорта. Вот откуда эта походка и прямая спина.
… Хожу по коридору агентства сама не своя, руки-ноги дрожат, внутри все переворачивается. Дай, думаю, посмотрю на Глеба. Отрываю дверь, а он сидит один, руки по-пионерски сложил и глядит в стол. Меня будто кто подтолкнул к нему. Подошла сзади стула, обняла за спину и прижалась лицом к его голове. Он даже не дрогнул. Не глядя на меня, произнес тоном старого сатира:
- Вот сейчас кто-нибудь войдет в отдел и увидит тебя в таком положении.
Я отшатнулась, будто меня ударили, и молча закрыла за собой дверь. Слава Богу, у нас в отделе культуры ни души. Плюхнулась на стул, закусила губы, чтоб не разреветься. "Дура! Какая же я дура! - стучало в голове. - Плевать ему на меня! Никогда ничего у нас с ним не будет!".
Испугала нежность к чужому человеку, которая выросла внутри меня. Она не давала мне покоя, стояла у горла и готова была задушить, если не найдет выхода. Эта нежность подняла мои руки и обняла Глеба. Но оказалось, ему не нужны переживания, и я не нужна.
Мои горькие думы прервал стук двери и вдруг Глеб склонился надо мной, поднял лицо, спросил встревожено: "Ты плачешь? Не надо, прошу тебя, не надо! Все будет хорошо!".
Я не верила, что это происходит на самом деле. В его синих глазах плескалась боль, а расслабленное лицо Глеб пытался собрать в привычную беззаботную улыбку. Он не услышал от меня не слова, я только беззвучно шевелила губами и сдерживала рыдания. Глеб быстро-быстро чмокнул меня в губы, на секунду прижал голову к своей груди: я почувствовала, как гулко бьется его сердце.
Не помню, чем кончился этот рабочий день. Кажется, Глеба услали в командировку, а я ехала домой как в тумане. Всю ночь не спала. Думала, плакала, ругала себя… Глеб - взрослый мужик, на кой я ему? Много лет живет один, без жены, с сыном. В редакции говорят, что он однолюб. Не раз наши бабы после застолий хотели его затянуть к себе в постель, но ни у кого он не остался.
По всему, видно, что чистюля, причем за собой и сыном следит лучше женщины. Брюки на нем всегда наглаженные, рубашки свежие. Выпить любит, но и в подпитии не теряет своего обаяния. С моим Саней не сравнить. Хоть и намучилась я с ним, но он был моим мужем. С Глебом же никакой ясности. Мы с Саней расстались, а Глеб о разводе и не заикался.
Как-то после очередного "военкомата" я решилась на объяснение. Вышли из редакции на улицу Ленина, сели в аллее на скамейку. Я что-то говорю-говорю, а Глеб уткнулся взглядом в землю и молчит. Потом вдруг вздохнул: "Сейчас бы шампанского холодного. Хочешь?". Я от изумления кивнула.
Он повел меня в ресторан "Вахш". Везде у него были друзья и не удивились, что с утра с дамой пришел. Принесли шампанского, фрукты, шоколад. От фужера меня повело, а Глеб смотрит на меня как-то оценивающе. Потом вдруг стал рассказывать о своей жене Ирине Сергеевне, которую астма увела от семьи в Киев, где оказался подходящий климат. Сын Олежка с 7 класса (вот уже три года) живет в Душанбе, с отцом, но каждые каникулы гостит у матери на Украине.
В Киеве Ирина Сергеевна снимает квартиру, но внесла деньги на кооператив, и скоро будет у нее свое жилье. Работает она как и в Душанбе в проектно-строительном институте. Собиралась защитить кандидатскую диссертацию, но что-то не сложилось.
Эти рассказы не имели ко мне никакого отношения. Подумала, может Глеб хочет обезопасить себя от моего натиска, и сникла. Из ресторана в агентство возвращаться было бессмысленно и мы решили проветриться в скверах возле театра оперы и балета. Тут он меня и поцеловал по-настоящему. А я не могла оторваться от его груди: так и замерла в объятьях.
Глеб опомнился и сам себя подколол: "Поглядит кто-то со стороны и скажет - расцеловался старый лысый дуралей, а?". Я отрицательно замотала головой: нет, нет, нет! Не старый и не дуралей! Ты лучше всех!
Вернулись по своим отделам в агентство по одиночке. К счастью, никто нас не искал. Но взгляды, которые кидали на меня сотрудники и особенно сотрудницы, я не забуду до гробовой доски. Удивляли не злоба, не презрение, а лютая зависть. Я как-то спросила своего заведующего отделом культуры Леню Пильмана, за что? Леня ответил: молодости твоей завидуют и характеру.
Мне кажется, еще не могли мне простить пунктуальности, работоспособности и …любви к искусству. Весной 1980 года в Душанбе состоялся 13-й Всесоюзный кинофестиваль. В республику съехались не только артисты и режиссеры со всех республик СССР, но и специальные корреспонденты из телеграфных агентств.
Вот здесь-то я и показала все свои знания и умения. На пресс-конференциях, в поездках с группами актеров по заводам, колхозам, клубам я легко брала интервью и придумывала интересную форму заметок. Редакторы редакции выпуска информации на республиканскую, всесоюзную и зарубежную прессу изумлялись моей всеядности. Мол, как ты запоминаешь всяких таких как Фрунзе Довлатян, Болот Шамшиев, Толомуш Океев, Гунар Цилинскис, Эугения Плешките, Витаус Жалакявичюс. А я знала эти имена по фильмам и рассказам журнала "Советский экран", который читала всю свою сознательную жизнь со школьных лет.
Главный приз 13-го Всесоюзного кинофестиваля "Душанбе-80" получил фильм Георгия Данелия "Осенний марафон" с Олегом Басилашвили, Евгением Леоновым, Мариной Неёловой, Натальей Гундаревой. Жюри отметило специальными призами фильм "Допрос" режиссера Расима Оджагова  с         "Азербайджанфильма" с Александром Калягиным в главной роли, "Экипаж" Александра Митты с Леонидом Филатовым, Анатолием Васильевым и Георгием Жженовым.
На одной из пресс-конференций я получила специальный приз как знаток прибалтийского кино. А в общении мне очень понравились Евгений Жариков, Всеволод Васильевич Санаев, Лидия Николаевна Смирнова, Валентина Теличкина, Андрей Ростоцкий, Раиса Рязанова, Александр Демьяненко, Елена Драпеко.
А еще хорошо помню потрясающе интересные рассказы о съемках фильма "Петровка 38" актера Евгения Герасимова. Николай Еременко, которого я обожала по фильмам Сергея Герасимова "У озера", "Красное и черное" по Стендалю (каков был Жюльен Сорель), в жизни оказался каким-то суетным. Натужно всех смешил и сам же первым хохотал над своими нелепыми шутками. А на сцене перед зрителями преображался мгновенно: и рост, и стать, и взгляд роковой, и значительность на лице.
Николая доставали вопросами о съемках фильма "Пираты XX века", где его герой в одиночку лихо расправлялся с захватчиками туристического корабля. Главного бандита-каратиста сыграл однокурсник Еременко по ВГИКу Талгат Нигматуллин. Ты помнишь его, сынок? У нас на "Таджикфильме" он тоже снимался и, действительно, был чемпионом по каратэ. Но позже попал в какую-то жуткую секту, где гуру призывал  своих учеников возвыситься через унижение. И Талгата забили до смерти, а он даже не сопротивлялся. Теперь его племянник Саид Дашук-Нигматуллин стал актером и сыграл Ихтиандра в новом телефильме "Человек-амфибия", который я видела и страшно разочаровалась: какая-то современная пародия на роман А.А. Беляева. С прежним фильмом с Кореневым-Ихтиандром и Вертинской - Гуттиэре не сравнить.
Мне показалось, что и Глеб одобрительно воспринял мои творческие успехи на кинофестивале. Наши с ним отношения оставались в рамках дружеского участия. Ничего другого я и не хотела. Думала, если я для Сани - мужа как женщина была неинтересна, а Глебу и подавно. Я жутко всего стеснялась, комплексовала.
Но как-то в субботу, когда его сын Олежка уехал в Фахрабад на тренировки по прыжкам с парашютом, Глеб впервые пригласил меня домой на свидание.
- А как же жена твоя, Ирина Сергеевна? - спросила я.
- Она и в Душанбе много лет не была мне женой, - услышала в ответ, - теперь в Киеве вообще свободная женщина. Не разводится со мной потому, что ей так выгодно. И квартира эта - ее. Получала на свою девичью фамилию Дзебоева. Мы с сыном Олегом как сторожа здесь живем. Олежку после окончания школы она сманивает на учебу в Киев. Квартиру, думаю, продаст,  а меня отправит жить к моей матери. Вот такие дела.   
Грустными были наши свидания, короткие встречи двух неприкаянных людей. Я плакала от безысходности, но ждала этих редких свиданий как кусочек другой жизни.
Я первая сказала, что люблю его. Глеб как-то невесело усмехнулся: "Это хорошо, что любишь. Меня никто не любил. В молодости нравился многим, но бегал ото всех, считал, что до женитьбы надо себя блюсти, не растрачивать. Почему мы не встретились с тобой раньше? Ты не думай, я тебя тоже люблю, просто не умею об этом рассказать. Ты - удивительная женщина! Даже не женщина - девочка! Наивная, чистая, цельная. Я не понимаю, как ты, прожив с мужем 9 лет, сохранилась такой? Может быть для меня?".
Я замирала от этих слов и не могла на него наглядеться.
А дома меня записала в потаскухи. Как-то родители увидели Глеба, подкатившего на такси с букетом цветов. Для уверенности он слегка выпил и держался независимо. В дом не пошел, вызвал меня в окно и увез.
"Лысый! Пенсионер!" - в один голос твердили мне потом отец с матерью. "Какой же он пенсионер, ему только 41 год!" - оправдывала я своего избранника.
"А тебе-то 30 только, - злорадствовала мама. - Эка разница - на 11 лет мужик старше".
Житья дома не стало. Мать по всей улице рассказывала соседям, какая я шалава. Мол, с мужем разошлась, чтобы с кобелями путаться. Отца за пьянку опять отправили в ЛТП. Если я ночевала у Глеба (его сын был на летних каникулах в Киеве) и возвращалась домой рано утром переодеться на работу, мама кричала так, что я чувствовала себя последней дрянью.
У нее даже какая-то ревность ко мне проскальзывала. Матери было всего 54 года, по сути всего на 13 лет больше, чем Глебу. Возможно, она чуяла, что наши отношения с "пенсионером" не так уж грязны и порочны. Ее ведь никто никогда не любил, не ухаживал, не баловал, не дарил цветов.
Как-то на кухне мать в очередной раз учинила мне разнос. Приводила себя в пример: мол, всю свою жизнь терпела пьянки и побои от мужа, но все ж не разошлась с ним. Сохранила семью и отца детям. Что-то во мне сломалось и я, не веря тому, что решилась на такое, вдруг спросила:
- Какую семью ты сохранила? Валерка отца ненавидит, убить готов. А я откуда у тебя взялась? Где ты меня родила и что ж моего отца не сохранила?
Мать побелела и схватила скалку. Я думала она меня растерзает за мою наглость. Но она опомнилась. А я прикусила язык и дала себе слово - никогда больше не упрекать мать. Это ее право на тайну, не мне судить.
Свой "позор" я носила с поднятой головой. А душа моя терзалась и корчилась как на углях. Никакие разносы не могли оторвать меня от Глеба: я ехала к нему по первому зову. На соседней улице жил приятель моего брата Валеры - Лешка. У них в доме был телефон. Глеб звонил ему и Лешка беспрекословно звал меня. Я брала телефонную трубку с замиранием сердца: вдруг что случилось? На работе-то мы с Глебом виделись, но он опять собирался в компанию.
По телефону Глеб говорил приглушенно, чтобы я не догадалась, что он в подпитии: "Приезжай! Мне плохо!".
Я хватала дома сумку, на ходу уговаривала, тебя, сынок, не скучать, мол на работу вызвали на дежурство, и мчалась ловить такси. А бабуля тут же объясняла внуку, что у меня за "работа".
Ты ни разу, сынок, не упрекнул меня за эти отлучки, ни разу не закапризничал. Но кара все же обрушилась на мою беспутную голову. Однажды утром я вернулась от Глеба и не застала сына дома: бабуля уже отправила тебя в школу. Спрашиваю, как Сережа? И услышала: избили твоего сына таджики, пока ты у хахаля ночевала.
У меня ноги подкосились и хлынули слезы градом. А мать поведала, что пристали к тебе пацаны-таджичата, когда вы с соседом Нуруллошкой играли  недалеко от дома. Схватили тебя за волосы, стали бить. Нурулло бросился заступаться, но ему дали пинка. Ты пытался выяснить, за что тебя бьют, что им  сделал? А в ответ услышал: ничего не сделал, просто волосы у тебя светлые - русские.   
Нуруллошка стал кричать, звать на помощь и прохожие отогнали драчунов. С подбитым глазом и синяками ты пришел домой, а Нуруллошка обещал бабуле отомстить за друга.
… Сразу же после разговора с матерью я помчалась в школу к директору. Он был молодой спортивный мужчина, все говорили - строгий, но справедливый педагог и руководитель. Он слушал меня опустив голову, словно не веря своим ушам. Нас, ведь, растили патриотами, призывая к дружбе народов. А тут мама-журналистка хочет забрать документы и перевести сына из смешанной школы в русскую.
Директор дал мне обещание разобраться с дракой в этот же день. И я уехала на работу. А вечером ты, сынок, рассказал, что директор отменил уроки и собрал всех учащихся на линейку. Наш Нуруллошка первым вышел из строя и закричал обидчикам: "Если вы не трусы, сами покажитесь всем! Или  я каждого назову, хоть убейте меня потом!".
Драчуны, размазывая слезы и сопли, покаялись и извинились. Родителей их тоже вызвали в школу на педсовет и пообещали поставить провинившихся на учет в детскую комнату милиции.
После этого случая, сынок, ты сам поехал на другой конец города на стадион им. Фрунзе и записался в секцию самбо, чтобы научиться защищаться. Самбовку по типу кимоно мы с мамой смастерили из суровой ткани. А потом друг Глеба Олег Михайлович Обжерин - начальник городского уголовного розыска сам самбист-дзюдоист добыл тебе настоящее кимоно с  длинным твердым поясом и широкими штанами.
Правда поносил ты эту роскошь недолго. Стирать форму приходилось часто и я вывешивала ее сушить на веревку у мамы в палисаднике. А однажды прямо на глазах - мы пили чай у открытого окна на первом этаже, - кимоно украли.
Я кинулась к участковому милиционеру. Тот пацанов нашел, но воришки из бедных многодетных семей кимоно уже продали, а деньги проели. Участковый посоветовал подать в суд, дескать с родителей хотя бы штраф взять. Но Глеб отговорил и нашел где-то у знакомых спортсменов самбовку (уже без штанов).
Сколько раз тебя обворовывали, сынок! Помнишь, как ты мечтал о кубике Рубика? Глеба заказал игрушку через продавцов на складе и ты потом в упоении крутил цветные панели, чтобы составить из квадратиков единое целое. Кубик украли прямо из дома на бабушкиных похоронах. Позже, когда ты занимался у-шу и каратэ, Глеб достал кроссовки "Адидасс" итальянского пошива. Пофорсил ты в них, а на тренировке кто-то стянул. В Бугуруслане украли из дома подаренные тебе Валерой шикарные зимние сапоги и магнитофон - память о бабе Тоне и ее страховке к твоему 18-летию. А трикотажная черная футболка, что ты купил себе в Бугуруслане? Повесили ее после стирки на балконе на улице Жданова и слышали как кто-то по винограднику снизу вверх лезет. Ты вышел на балкон, все вещи висят, а новой футболки нет, даже высохнуть не успела.
В звании культуртрегера
Человеческая память - поразительное явление. Не перестаю удивляться ее глубине и ходам лабиринта. Благодарю Господа за дарованные мне мгновенья вспоминать себя  в любом возрасте, за возможность окунуться в те мысли, ощущения, чувства, которые я пережила когда-то.
Опять возвращаюсь в переломный 1979 год. И наплывают эпизоды, события, родные лица близких и новых друзей: многих из них уже нет на этом свете. А тогда я начала работать в ТаджикТА, пытаясь стать тассовским журналистом. Дома с мужем Саней у меня не лады, но на работе я купаюсь в своей стихии. Хожу в театры на премьеры и репетиции, на выставки в Союз художников, знакомлюсь с режиссерами и актерами в Союзе кинематографистов и в Доме кино, а также с писателями, вокалистами, танцорами и музыкантами филармонии.
Оказалось, у Глеба Дейниченко всюду друзья. К примеру, Владимир Кормилин некогда ведущий солист балета ныне стал неизменным безумным идальго дон Кихотом в одноименном балете Людвига Минкуса. Я влюбилась в этот искрометный спектакль сразу и навсегда.
Глеб рассказывал мне, что первым из журналистов делал радиоинтервью  с блистательной Маликой Сабировой, победившей на Международном конкурсе балета в Варне, откуда и началась ее всемирная слава. А партнер и муж Малики Музаффар Бурханов -  с юности сосед Глеба по улице Турдыева - из "артистического дома". Отец Музаффара - знаменитый по шекспировским ролям и образу Ленина Асли Бурханов был ведущим актером Таджикского театра драмы им. А. Лахути. Здесь же служила сцене несравненная Туфа Фазылова, с сыном которой Маратом Глеб тоже был в приятелях. Это уже после учебы в Москве, Марат Арипов загордился - стал красавцем-киногероем в исторических костюмных фильмах и сам уже снимал кино. С молодости хорошо помнили друг друга Глеб и Анвар Тураев, ставший впоследствии тоже кинорежиссером и бессменным вторым секретарем Союза кинематографистов Таджикистана. На киностудии "Таджикфильм" я познакомилась с замечательным композитором Геннадием Александровым (помнишь, сынок, его песню "Возвращаются птицы" к телефильму "Охотник из Мин-Архара"!), а так же с режиссером-мультипликатором Мунаваром Мансурходжаевым. Оказалось, что Мунавар - младший брат одноклассника Глеба Музаффара Мансурходжаева - журналиста, сменившего профессию на должность инструктора ЦК Компартии Таджикистана.
Другой одноклассник Глеба Юра Гойфман играл на барабанах в симфоническом оркестре филармонии. Вместе они со школьных лет пропадали за кулисами театра имени Вл. Маяковского, близко знали всех актеров - выпускников довоенной московской студии А. Дикого, которые создали труппу Русского драмтеатра. Среди них Николай Николаевич Волчков и Елена Владимировна Волчкова, Галина Дмитриевна Савельева. Особые отношения сложились у Глеба с мужем Савельевой - главным художником и актером Леонидом Семеновичем Карнеевым. Это был замечательный человек: пережив войну, ранения, даже недолгий плен, он остался чистым, доверчивым и честным. Я запомнила Карнеева в спектакле "Соловьиная ночь" В. Ежова, где он сыграл военнопленного, а по сути самого себя.
Когда Глеб работал на Республиканском радио, у него "кормились" многие артисты театра им. Маяковского, подрабатывая дикторами, ведущими литературно-художественных передач.
На персональной вставке в Союзе художников я познакомилась с Павлом Александровичем Гейвандовым: он тоже оказался из дружеской "обоймы" Дейниченко. А с сыном Павла Александровича Сашей - тоже художником одно время мы работали вместе в газете "Комсомолец Таджикистана".
На все мои ахи-вздохи по поводу этих творческих личностей Глеб только посмеивался. Он-то знал их не только с парадной стороны, хотя никогда не злословил. Была у него, правда, одна филологическая фишка - любое слово вывернуть до неузнаваемости, но так, чтоб смысл оставался. А уж чего он с фамилиями актёров вытворял, я просто терялась! Евгений Забиякин превратился у Глеба навсегда в Заблиякина, Барботько - в Барбоско, Гошу Строкова он звал Дынная голова, Гребенщикова - паханом, Волчкова (по ее роли) навсегда стала Фанни Каплан, стрелявшая в Ленина-Волчкова, "балерун" Кормилин  имел звание гидальго дон Кишот. А меня он прозвал культуртрегером.
Что интересно, Глеб сразу принял в свою компанию и моего брата Валеру. Как оказалось - на всю жизнь. Но расскажу все по порядку. На новое место жительства родителей в столицу Таджикистана Душанбе Валера приехал после армии и сверхсрочной службы. Он возмужал, даже как-то заматерел. Появились залысины, лицо вытянулось, нос перебит и скошен в сторону, а глаза - без искры, жесткие, холодные.
Мама летала по дому от счастья: вот он, наконец-то, рядом ее любимая кровинушка. И я радовалась! Только с его возвращением поняла, как мне не хватало брата все эти годы. Ты, сынок, увидел в Валере настоящего мужчину, на которого захотел стать похожим.
В ТаджикТА Валера пришел проведать меня: поглядеть, где и с кем я работаю. Мой начальник - заведующий отделом культуры Леня Пильман брату не понравился. Валера - чистюля редкий и на дух не переносил неопрятности в людях. А тут с виду агнец Леня в рваных перекрученных хлопчатобумажных носках, коротких и широких брюках, стянутых ремнем как юбка-татьянка.
- Мутный мужик твой Пильман, - припечатал начальника Валера. - А ходит-то по коридору отклячившись, как в штаны наложил! Будет тебя обижать, скажи, я ему мозги вправлю. Черкает твои заметки? Тоже мне редактор: у самого-то в башке под кудрями хоть две извилины есть?
А вот Глеба Валера принял за своего, хотя и не догадывался о наших взаимных симпатиях. Даже называть его стал не Глеб, а как близкие друзья - Глеба.
Работал Валера электрогазосварщиком на заводе "Таджикгидроагрегат" - Саня его устроил. А через год папа сманил сына к себе на автобазу. Здесь Валера приобрел друга на всю жизнь - Володю Трофимова.

Тульский пряничек

Летом 1979 года Валера поехал в отпуск в Москву к бабушке и теткам. А баба Паша оказалась в деревне Ханино, в доме своего зятя-анчутки Николая. Каждый год она с весны до осени копалась на его обширном участке: выращивала овощи, варила варенье из малины, клубники, смородины  яблок. Дочь с затем приезжали на старом "Жигуленке "из подмосковного Зеленограда почти каждые выходные и праздники.
Валерик пообщался в Зеленограде с тетей Лидой, погулял по Москве и погостил у тети Нины, потом решил навестить бабушку в Суворовском районе Тульской области. А тетя Лида Валерику все уши прожужжала, какая в Ханино соседка Люда - лучшей жены не сыскать. Люда росла и чуть ли не с пеленок дружила со Светой - дочкой Коли от первого брака. В то время Коля учился в военном училище, мечтал о карьере. Но жена - мать Светочки внезапно умерла и училище пришлось оставить. Поручив Свету дедушке с бабушкой, Коля укатил в Москву. Не знаю точно как и где он устроился: вроде бы работал, а вечером учился в институте на инженера. Судьба свела его с Лидой - младшей сестрой моего отца. Она к тому времени развелась со своим первым мужем, у нее рос сын Леша. Жили они вместе с бабой Пашей в московской коммуналке. Там мой папа и познакомился с новым зятем. Помню, отец гордился своей фамилией - Полянский и считал, что сестрам менять ее не следовало.
После окончания института Лида с Колей как хорошие специалисты получили квартиру в Зеленограде и оба стали работать на военном заводе. Светочка из Ханино окончательно перебралась к ним и стала любимой дочкой Лиды: никогда и ни в чем она не выделяла своего родного сына Лешку.
В Ханино нашей тете Лиде нравилось: раздолье, чистый воздух, природа-загляденье, большой старинный дом с огромным садом.
С мужем Колей - маленьким, рыжеватым тетя Лида смотрелась королевой. Высокая, стройная, большеглазая: всегда с прической и при маникюре. Любила она своего Колю очень. Непонятно, чем он ее взял - все в догадках терялись.
Соседи в Ханино Лиду обожали. Особенно она сдружилась Тосей, Лёшей и их дочкой Людой - подружкой Светочки. Люда закончила школу, затем гидромелиоративный техникум и обосновалась в Туле в проектном институте "Гипрозем". А Света получила высшее техническое образование, рано вышла замуж, родила дочь Настю и стала работать вместе с родителями на зеленоградском заводе. Тем временем у Николая умер отец, и тяжело заболела мать. Пришлось перевезти ее в Зеленоград. Досталось тете Лиде от безумных выходок свекрови сполна: та кричала сыну, что сноха ее отравить хочет и бьет до крови. После похорон матери дядя Коля решил, что отчий дом в Ханино не оставит: до пенсии будет летом, по выходным ездить хозяйничать, а в старости и вовсе собирался вернуться в родные места. А пока он решил "командировать" туда тещу: вот так наша баба Паша и поселилась в Ханино.
Тетя Лида запаслась тульским адресом Люды и отправила Валерика знакомиться. Подробностей их встречи не знаю, но позже Люсина мать тетя Тося рассказала мне, что ростом, осанкой и красной рубашкой Валерка произвел в Ханино фурор.
Вернулся брат в Душанбе и с порога заявил: "Женюсь!" Взахлеб рассказал, что познакомился с чудесной девушкой Людой - просто тульский пряничек! Через неделю она приедет в Душанбе в гости и они подадут заявление в ЗАГС. Меня смех прошиб: у Валерика в каждом микрорайоне по невесте и каждую приводил нам с мамой на  смотрины. А потом про женитьбу и не заговаривал.
Но Валера фотографию своего "тульского пряничка" целует и нам показывает, мол, полюбуйтесь. На фото Люда была и вправду хороша. А в жизни оказалась еще краше.
Я не помню точно нашей встречи. А Люся (я стала называть ее не Людой, а Люсей) поведала свою версию совсем недавно. Валера встретил невесту в Душанбинском аэропорту, отвез домой знакомить с родителями. А мы жили далеко в 63-ем микрорайоне. Валере же не терпелось показать мне свою избранницу, и он привел Люсю в ТаджикТА. Меня на месте не оказалось, была где-то на задании. А вот Глеб сидел в своем промотделе. Увидя Люсю, он обомлел: - дуже гарна дивчина! И повел ее по длинному коридору ТаджикТА. Валера с удовлетворением видел, как у встречных мужиков отвисают челюсти. Насладившись произведенным эффектом, брат усадил невесту в сквере рядом с редакцией и стал угощать ее мороженным. И тут, по воспоминанием Люси, на них вихрем налетела я. Обнялись, расцеловались. Люся - просто картинка: высокая, полная, белолицая, синеглазая. Взгляд ангельский, прямо в душу проникает. Рот маленький, губы на цветок похожи. А волосы - просто водопад: длинные, ниже талии, чудесного темно-русого цвета.
Сколько раз в жизни я убеждалась: внешность обманчива, в душу-то не заглянешь! А Люсю я будто всю увидела - и сердечность ее, и терпение, и доброту бесконечную, и любовь к моему непутевому брату. До встречи, каюсь, колола мне сердце ревность, что вот у Валеры появилась главная женщина, которая отодвинет нас с мамой на задний план. А увидела Люсины глаза и поняла: нам не надо делить Валерку.
Наш южный город Люсе очень понравился. Они много гуляли с Валерой по цветущим улицам, по восточным базарам. От палящего солнца Люся закрывала голову красивой соломенной шляпой с большими полями и была похожа на барышню. А Валерик рядом с ней как журавль вышагивал: худющий, ноги длинные - не поспеть за ним.
В ЗАГСе будущим новобрачным дали талоны на приобретение дефицитных товаров - красивого постельного белья, одежды, обуви. Это уж потом выяснилось, что свадьбу будут играть в Туле, и нам надо ехать туда. Мама наша губы поджала, вроде как обиделась на такой расклад. Но Люсенька убедила, что всех российских родственников в Душанбе не собрать - больно уж далеко. У Валеры же родных немного - погуляют на свадьбе в Туле и на родине Люси в Ханино. На том и порешили.
Полагаю, моя мама рассчитывала, что молодожены обоснуются в Душанбе: мол, спокон веку сын должен с родителями жить. В Душанбе жизнь все ж полегче: и одежды зимней не надо, и витамины ешь - не хочу. На переговоры с Люсей мать послала меня: Вера, как всегда, крайняя, без нее сроду в семье ничего не решалось. Я видела, что будущую нашу невестку обстановка в доме отпугнула. Отцу, что свадьба, что война: он свою дозу "бормотухи" - дешевого портвейна каждый божий день принимает, и пьяные претензии к жене высказывает, не стесняясь гостей. Что за думы были в маминой головке, Люся тоже догадывалась.
Мать на язык была остра и не сдержана: что думает, то и ляпнет. Меня она звала "неделухой", считая руки не из того места растут. Девчонка-егоза у нее звалась "сигарьга" (объяснить это слово мать не могла), а большеглазая - "вытраска" (скорее всего производное от вытаращенных глаз). Бывало покажу матери приличную женщину ее возраста в шляпе, а она только рукой махнет: "МОрда-та пОд шляпой как гОвнО под лопухОм!" Упадет, скажет "полыснулась", а в ответ на мои убеждения, отрежет: "Ни тарахти как хреном по кОрОбке!"
Я рассказывала о маме в редакции, так Олег Дмитриевич Соболев, от смеха держался за живот и торопился записать новые непривычные словечки в особый блокнот - хобби у него было такое.
Когда мы с Люсей посекретничали, она честно обрисовала сложившуюся ситуацию. И добавила главное: у нее больные ноги - тромбофлебит, уже делала операцию. При таком раскладе постоянно жить в жарком климате нельзя.
Отпуск кончился, и Люся улетела домой. В письмах и телефонных переговорах определили дату свадьбы - 3 ноября 1979 года. Валера заказал в ателье свадебный костюм - тройку темно-синего цвета, приобрел белую рубашку и галстук, который не носил сроду. Но на свадьбу мы не попали: заболела мама, и я не смогла ее оставить. Потом молодожены прислали фотографии, и мы со слезами их разглядывали: Люся в белом длинном платье и Валера ей под стать – жених женихом. Стали ждать их в отпуск.

Валера

Наконец, наш Тульский пряничек прибыл. Люся привезла с собой медицинскую карту: тромбофлебит не давал ногам покоя и врачи рекомендовали санаторное лечение. Глеб тут же взялся хлопотать о путевке. Сельскохозяйственной редакцией у нас в ТаджикТА заведовал Яков Ильич Нудель - бывший чекист, энкавэдэшник, участник войны с басмачами. Журналистский и писательский псевдоним он взял себе звучный - Яков Нальский. По его книге "В горах восточной Бухары" был снят на киностудии "Таджикфильм" популярный в СССР многосерийный фильм "Мир вашему дому".
Яков Ильич знал в Таджикистане всех и каждого. По просьбе Глеба он написал письмо своему другу - директору знаменитого высокогорного санатория Ходжи Оби-Гарм, чтоб тот устроил нашу Люсю на лечение.
В выходные Валера повез жену на курорт: располагался он за Орджоникидзеабадом , где-то выше Рамитского ущелья. Лечили там радоновыми ваннами (радон - горный природный газ). Но оказалось горячее лечение больным тромбофлебитом противопоказано. Хозяин санатория предложил посланцем Якова Ильича просто погостить здесь несколько дней. Люся с Валерой налюбовались горными красотами, надышались целебным воздухом, и полные впечатлений вернулись домой.
А потом в пионерский лагерь в Рамитском ущелье мы отправили тебя, сынок. Баба Тоня взяла путевку в своем Госстрахе. Помню, мы с Люсей собрали тебе чемоданчик вещей - белые рубашки, шортики, футболки, носки, трусики. Ехал ты с неохотой: первый раз далеко от дома, от мамочки. Но обещал вести себя достойно - не реветь и не баловаться. Через неделю приехали тебя навестить. Ты встретил нас весь всколоченный, в грязной футболке, а на щеках полосы не то от пота, не то от слез. Сразу заявил, что дольше в лагере не останешься, а если мы тебя сейчас не заберем, то ты все равно убежишь домой. Расспрашиваем в чем дело: может, обижают или плохо кормят? Ты отрицательно мотал головой, а потом заплакал. Люся послала меня к директору лагеря объясняться, а сама быстренько стала собирать в чемодан твои вещи. Директор изумился моему решению забрать сына: пришлось писать заявление, чтобы соблюсти нормы.
Вот тогда-то в 80-м году Люся, наблюдая за нашими с Глебом отношениями, сказала: "Верунь, мне кажется, он без тебя не может. Наверное, любит!". Мне в это мало верилось, ведь Глеб молчал. Наша мать вроде к Глебу подобрела: пенсионером звать перестала, но особо не привечала и в дом не звала. Он не обижался.
Люся до сих пор помнит, как мы с ней после бани сидели в палисаднике и пили чай с вишневым вареньем. На голове у Люси тюрбан из полотенца, щеки разрумянились - точь в точь как на картине купчиха Кустодиевская. Глеб подъехал на такси с буханкой белого хлеба в руках и к нам в палисадник. Мать в окно его увидела, усмехнулась. А Глеб так с улыбочкой: "Люся, открой верхнюю корочку!". Она открыла, а в буханке вместо мякиша шашлык горячий с луком. Ты, сынок, тоже с нами полакомился и как-то с интересом поглядел на Глеба.
Валера познакомил Люсю со своим новым другом Володей. Люся предложила: "Давай познакомим Вовку с моей подругой Галей, может и сложится у них судьба и переедет он в Тулу". Показали Володе Галину на свадебных фотографиях четы Полянских. И машина знакомства закрутилась. Проводили Люсю в Тулу и она там взялась за подругу.
А Глеб повез сына Олега в Киев - поступать в Высшее военно-инженерное авиационное училище. Готовились они к тому долго, так как Олежка официально медкомиссию пройти не мог. В детстве он переболел корью и получил осложнения на глаза: на одном осталась едва заметная косинка. Сколько врачей Глебу пришлось уговаривать-умасливать, сколько друзей подключать в военкомате, чтоб выдали разрешение сыну учиться на авиаинженера-электронщика.
У нас с тобой, сынок, лето продолжилось в доме отдыха Каратаг, что значит в переводе с таджикского Черная гора. Это недалеко от Душанбе в Гиссарском районе. А путевку бесплатную на трех человек принесла из госстраха опять же наша баба Тоня. Хотели было отдыхать 12 дней втроем, но у бабули с отпуском что-то не сложилось, и мы отправились с тобой, сынуля. Поселились в коттедже на несколько комнат-номеров. По утрам прямо босиком бежали к озеру умываться. Потом завтрак в общей столовой - обильный, сытный да еще согласно путевке на троих! Подзаправившись, мы шли на озеро (что-то вроде искусственного пруда) с лодками, водными велосипедами-катамаранами. Я строго следила, чтоб сын не обгорел на солнце  и не сидел в воде до посинения: после 11 часов утра мы спешили переодеться к обеду. А потом тихий час. В комнате мы жили с тобой вдвоем, никто нас не тревожил. Спать днем ты с детства не любил, я тоже: поэтому мы просто лежали в тишине на своих кроватях и читали. Из Глебиной домашней библиотеке я взяла с собой на отдых сборник рассказов Ивана Бунина "Темные аллеи". Об этих любовных историях знала, но читать не довелось. А в Каратаге влюбилась  в Бунина на всю жизнь. Наслаждалась каждой строчкой, каждым словом, изумлялась простоте изложения, легкости и какой-то текучести фраз. Рассказы по объему небольшие, истории в них как бы незавершенные, грустные по настроению. И после каждой - ком в горле. Я растягивала удовольствие:  не спешила добраться до конца книги. Прочту страничку и думаю, думаю … Удивительные впечатления после рассказов "Руся", "Таня", "Натали", "Митина любовь" и, конечно же, "Чистый понедельник".
После полдника опять купание в озере, а после ужина - кино в летнем кинотеатре и танцы под пластинки. Из фильмов я помню только роскошную голливудскую "Клеопатру" с Элизабет Тейлор в заглавной роли. А на танцплощадке без конца крутили популярную песню Аллы Пугачевой "Держи меня, соломинка, держи!"
Нам хорошо было в эти дни отдыха. Посмотри, сынуля, на фото, где мы сидим на лавочке у озера, а ты у меня на коленях. Дома баба Тоня, увидев подобную сцену, ворчала на тебя: "Слезь с материных колен, лебедь! Большой ведь!" А мы только крепко прижимались друг к другу, и  ты нежно целовал меня в обе щеки.
Водный велосипед освоил быстро - крути педали да плыви. А вот весла на лодке были тяжеловаты и мы гребли вдвоем. В Каратаге ты у меня и поплыл. Держаться на воде учились так: поддерживая тебя за живот, я шла рядом и "руководила" как действовать руками и ногами. И однажды ты с радостью крикнул: "Мама, я плыву!" А отдыхающие на берегу зааплодировали. Лодки и катамараны были платные, но мы с тобой умудрились небольшие мои отпускные деньги распланировать так, чтобы хватило и на катание, и на мороженное, и на шашлык.
После отпуска прихожу на работу, а Глеб мрачнее тучи. Рассказал, что Олежка в Киеве в военное училище поступил. Но сразу же после экзаменов несколько парней решили попытать счастье в Харьковском авиационном училище, где готовили летчиков. Олежка, конечно же, поехал вместе с ними. А его мать Ирина Сергеевна, жившая в Киеве, вопреки здравому смыслу, от этой затеи сына не отговорила. В Харькове на первой же медкомиссии Олежку "забраковали" из-за косоглазия. Это был крах! Пропал год учебы и теперь снова надо было заниматься с репетиторами, вести переговоры с врачами и прочее. Привезла Олежку из Киева бабушка Галина Ивановна. А когда он вышел из транса, пришлось устраиваться на работу: Глеб нашел сыну место лаборанта в проектном институте.
А что же твой папа Саня, сынуля? Он жил у тети Вали и уже вошел во вкус "свободного полета". У него появились женщины. Я возила тебя на выходные повидаться с отцом, но вместе вы ночевали редко. Ты не обижался: чувствовал своим маленьким сердечком - у родителей теперь другие отдельные жизни. А любил нас обоих по-прежнему. К Глебу привыкал трудно, долго приглядывался. Мне кажется он покорил тебя тем, что воспринял как маленького мужчину. Не сюсюкал, не заигрывал. Глеба поражала твоя недетская рассудительность, сдержанность: ни капризов, ни истерик, ни хулиганских выходок. Картинка, а не ребенок! Позже Глеб мне признался, ты сразу пришелся ему по душе и он решил: вот еще один сын появился - Сергей.


Барыня

Так сложилось, сынок, что моя мама и мать Глеба Галина Ивановна не познакомились. Я как-то об этом не задумывалась: мама долго болела, а в конце 1983 года ее не стало. А вот Глеб очень сожалел, что не свел наших бабулек вместе. Ему казалось,  они бы подружились. Я же  до сих пор уверена: моя Антонина Ивановна не приняла бы Галину Ивановну. Ей категорически не нравились культурные, властные, с обостренным чувством собственного достоинства женщины, требующие к себе особого внимания. Мать отзывалась о таких презрительно: "Эка барыня!" Да и Галине Ивановне моя мама показалась бы, наверное, простоватой, грубой и малообразованной. И то: у Галины Ивановны гимназия за плечами, а у мамы - 8 классов, кое-как законченные во время Великой Отечественной войны. И жизни их не схожи, как и характеры.
Галина Ивановна родилась в 1913 году в Фергане. Сюда в Среднюю Азию, или как в то время называли Туркестан, ее отца Ивана Павловича Полтавченко послали налаживать телеграфную службу. Мать - Эмилия Петровна из купеческой семьи, была старше мужа на добрый десяток лет и терпеть его не могла. А вот дочери, Валентина и Галина, отца любили за открытый нрав, жизнерадостность, великолепный певческий талант. Когда дети выросли, Эмилия Петровна с мужем развелась. Вскоре старшая дочь Валентина вышла замуж за военного и уехала за  ним по месту службы. Младшую Галину в 1933 году сосватал бравый офицер Николай Петрович Дейниченко. Он казацкого роду, тоже с Украины - из под Белой церкви. Служил в царской армии, а после революции был комиссаром в Краснознаменской Гуляевской дивизии. Карьеру сломала женитьба на поповской дочке: за венчание в церкви Николая Петровича исключили из рядов коммунистической партии и сняли с должности. Жена, как в стихах Саши Черного, вскоре сбежала с прокурором, а Николая Петровича сослали в Туркестан. Так в возрасте 36 лет попал он в Фергану. 20-летней Галине разница в возрасте позволяла ощущать себя всегда молодой, любимой и желанной: муж баловал ее, задаривал, исполняя любые прихоти. Даже белье из тончайшего батиста и кружев сам доставал для своей Галюси. В 1938 году у четы Дейниченко родился сын Глеб. Случилось это в поезде по дороге в Бухару - новое место службы Николая Петровича. Затем семья переехала в Сталинабад - столицу Таджикистана и здесь в 1940 году появился на свет еще один сын - Олег. Через год Николай Петрович отбывает по месту службы в Брест, мечтая как бы скорее соединиться с женой и детьми. А 22 июня 1941 года фашистская Германия объявила СССР войну. Чуть ли не в первой атаке Николай Петрович попал в плен, а затем в концлагерь Маутхаузен. В Сталинабад пришла бумага - пропал без вести. Галине пришлось идти работать на хлебзавод, а за малыми детьми присматривала бабушка Эмилия Петровна. Она вынянчала к тому времени внука Вадима - сына старшей дочери Валентины, а теперь сочла своим долгом помочь Галине. Кормились тем, что тайком приносила  на себе с хлебзавода Галина. Тесто, мука, масло - все сметалось подчистую. А еще за пропавшего без вести мужа Галине полагалась пенсия - без этих денег было бы трудно продержаться.
Николай Петрович вернулся домой только в 1948 году. Четыре года после победы его таскали в органы за то, что сдался в плен, а не застрелился. В Сталинабаде еще пять лет с завидной регулярностью его забирали по ночам в НКВД писать объяснения как стал предателем Родины и врагом народа. Работал Николай Петрович в потребсоюзе, жену Галю заставил с хлебзавода уволиться и заниматься домашним хозяйством. А потом уговорил ее родить еще одного сына - последыша. В марте 1951 года его желание сбылось. Мальчика в честь отца назвали Николаем. Глеб в ту пору уже закончил школу и учился на филологическом факультете Таджикского госуниверситета. Увлеченно занимался спортом - легкой и тяжелой атлетикой, был чемпионом-штангистом.
Николай Петрович приятельствовал с коллегой  по потребкооперации Сергеем Савельевичем Дзебоевым. Тот жил в близлежащем Ленинском районе. У него было двое детей: старшая Ирина от русской жены-москвички, рано умершей, и сын Юрий от осетинки. С Юрой Глеб был знаком с детства, а Ирину узнал ближе, когда та уже заканчивала экономический институт. Друзья стали подначивать спортсмена-штангиста к ухаживанию: они-то давно познали женщин, а Глеб все девственником ходил. То, что Ирина старше на два года и мечтала вырваться из осетинского дома и властного отца, Глеб узнал уже после свадьбы. Ни Галина Ивановна, ни Николай Петрович на торжестве бракосочетания в Ленинском районе не были. Жили бедно, а с пустым карманом сына женить гордость не позволяла. Но молодых в дом взяли, и первое время Глеб и Ирина жили в тесной квартирке на диване за занавеской. Потом сняли угол. Тогда-то Глеб понял: никакой любви к нему у жены не было и нет, один голый расчет. Она думала ненадолго войти в богатую, как ей казалось, семью и даже фамилию не сменила оставила свою девичью. Оглядевшись у свекра со свекровью вскоре поняла, Николай Петрович взяток не берет и накоплений не имеет. Для него главное - была бы еда на столе.
В феврале 1963 года Ирина родила сына, которого назвали Олегом в честь среднего брата Глеба. Николай Петрович успел увидеть внука. В то время он уже тяжело болел: после пережитого в концлагере ужаса, видно появились в желудке зачатки раковой опухоли. А тут еще его сбила машина, и процесс пошел ускоренными темпами. Умер Николай Петрович в день начала Великой Отечественной войны 22 июня в возрасте 66 лет. Младший сын Коля был школьником, средний Олег, закончив Чкаловский (Ленинабадская область) техникум, осел в Москве и работал в институте имени Курчатова специалистом по ядерным реактором. Тщеславная Галина Ивановна возлагала на Олега большие надежды, а Николай Петрович еще в юноше-сыне разглядел гуляку.


Братья Дейниченки

После смерти мужа Галине Ивановне пришлось устраиваться на работу. Колю оставила под присмотром бабушки. Эмилия Петровна заботливо провожала внука каждое утро в школу, а тот, дойдя до ближайшего сквера, ложился на лавочку, подкладывал портфель под щеку, и засыпал сладким сном. Через некоторое время Галину Ивановну вызвали в школу для объяснений, где это пропадает ее сын. Коля получил дома взбучку и обещал исправиться. Кое-как дотянул до 8-го класса и наотрез отказался учиться дальше. Его "трудоустройство" Галина Ивановна поручила Глебу: мол, ты старший, остался вместо отца, вот и бери Колю под опеку. Глеб привел братишку в комитет по радиовещанию и телевидению, где служил редактором в молодежной редакции. Здесь же заведовал техническим оборудованием лучший друг и одноклассник Глеба Виталий Нечипоренко. К нему в подручные и определили Колю. До армии братишка освоил профессию связиста.  Служил в Германии (тоже Глеб постарался), а после демобилизации женился на дочери директора винзавода. Валя работала в химлаборатории этого же завода, таскала спирт, а Коле поручила его реализовывать. Тот вошел во вкус и начисто завязал с трудовой деятельностью.  Куда только Глеб его не устраивал - и на предприятия по специальности связиста, и на стройку, но все без толку. Пьянки, прогулы - кто такого будет держать? Врал жене, что работает посменно, а зарплату якобы перечисляет на сберкнижку и т.д. и т.п. А когда Валя сильно его доставала, исчезал на несколько дней и отсиживался у очередной подружки. Надо сказать, у женщин разного возраста Коля пользовался большим успехом. Одна артистка, изгнанная из театра им. Маяковского за пьянку, даже родила от Коли сына, которого он не признал. А с Валей у них детей не было: та в юности хорошо погуляла и после абортов вопрос о продолжении рода остался для нее навсегда закрытым. 
У среднего брата - Олега судьба сложилась тоже не лучшим образом. В Москву он попал благодаря знакомству с бывшей артисткой цирка. А потом Олег взял в жены ее дочь. Жили все вместе в роскошном доме в центре Москвы. Молодая жена родила Олегу дочку. Пришлось ехать на заработки. От института имени Курчатова Олега услали в командировку в Казахстан устанавливать ядерные реакторы. Как Глеб потом рассказал, все коллеги брата привезли из этой долгой командировки большие деньги и автомобили. А Олег - ничего. Теща отселила молодую семью из своей квартиры в коммуналку, где ей по наследству осталась комната. Но после пьянок и буйных выходок Олега жена с дочкой сбежала назад к матери. Олег устроил в комнате притон для игроков в карты. А однажды одного их них убили из-за проигрыша и долгов. Бросив все, Олег вернулся домой в Душанбе. Пожил у матери, потом разыскал свою одноклассницу и первую любовь Наташу Носову. Та с радостью согласилась выйти за Олега замуж. Работала она провизором в аптеке. Родили сына Митю. Надо было кормить семью, а Олег трудиться не любил и не хотел. Так, по мелочи, перепродавал чего-то по случаю, устраивал с друзьями-тунеядцами какие-то махинации. Однажды ушел из дома сдавать пустые винные бутылки и  вернулся…через 2 года. Жена Наташа уже поняла, что за фрукт ее муженек. Узнала, все это время Олег числился в розыске как злостный неплательщик алиментов московской жене. Милиция не раз наведывалась к его матери - Галине Ивановне и старшему брату Глебу. Наташа подала на развод.
А находившийся в розыске Олег пригрелся… у сотрудника МВД Любы- старшего лейтенанта, жившей с дочкой неподалеку от ТаджикТА. Кто-то видно стукнул в органы, что Люба укрывает «преступника»: в вину ей этого не ставили, но присвоение очередного воинского звания было приостановлено на несколько лет без объяснения причин.
Вот такими я узнала братьев моего Глеба. Надоедали братишки Глебу с утра до ночи. Оба не работали, а время убить надо. Повадились к нему в редакцию высиживать выпивку. До обеда у Глеба запарка: надо написать заметки в номер, отредактировать собкоровские опусы, присланные по телетайпу из Курган-Тюбинской, Ленинабадской, Кулябской и Горно-Бадахшанской (Памир) областей. Нередко Глеб бежал на срочное задание - освещать важное событие республиканского значения, а потом готовил сообщения ТаджикТА - ТАСС во все газеты Таджикистана, во всесоюзные и зарубежные издания.
Братья "терпеливо" ждали момента, когда можно будет закрыться у Глеба в кабинете и устроить застолье. Эти визиты родственников очень раздражали дирекцию ТаджикТА. 
Случалось и такое, что Глеб оставался без зарплаты. Кассиром в бухгалтерии ТаджикТА работала бывшая жена Юрия Дзебоева Нина. Вот у нее Олег и Коля брали деньги якобы с разрешения брата. Глеб им все прощал - кровные Дейниченки, не откажется. Валера - мой брат относился к Олегу и Коле с лёгким, но не скрываемым презрением: захребетников терпеть не мог.
Мое появление в жизни Глеба братья приняли в штыки. Видно поняли, что наши отношения не интрижка, а теперь им от щедрот Глеба меньше отломиться. Олег с первых дней смотрел на меня свысока, дескать что это за простушка из провинции? А Коля, грозя старшему брату пальцем, предостерегал: "Она молодая, а ты уже лысый! Подожди, подожди, она тебе покажет!" Глеб в ответ примирительно усмехался: "Знаешь, Коля, все, что можно Вера мне уже показала". Сын Глеба Олежка тоже чуял, что отец не один. Однажды мы мельком увиделись в редакции.  Другой раз утром, вернувшись с  вечеринки, Олежка застал нас в доме Дейниченко спящими на диване в проходной комнате. Я как будто предчувствовала это и не хотела оставаться ночевать, но Глеб меня не отпустил. Я услышала, как Олежка ушел в спальню, и сразу же врубил магнитофон. "Пусть привыкает," - шепнул мне Глеб и я увидела, как горько и упрямо сжались его губы.
А вот друзья детства и одноклассники Глеба признали меня за свою сразу.
У Виталика Нечипоренко и Эдика Лукьянца мы даже дома побывали. Самый верный Ника  - Николай Борисович Лукьянов работал близ ТаджикТА в научно-исследовательском институте гигиены и паразитологии и частенько заглядывал к Глебу в редакцию. С первого класса Ника был старостой: за справедливость, дисциплинированность, стремление помочь его любили и уважали и сверстники, и учителя. С Никой Глеб вырос вместе: их семьи соседствовали в одном доме на улице Турдыева. Он закончил медицинский институт и остался холостяком, наглядевшись на нескладную семейную жизнь друзей детства. К моменту нашего знакомства Ника жил вместе со стариком-отцом.
Весельчак и балагур Эдик закончил геологоразведочный техникум и часто бывал вдали от семьи, пропадал то в экспедиции, то в горах на охоте. У него была пьющая жена и дочка-школьница.
А у Виталика - инженера-связиста - рабочее место располагалось на станции с оборудованием для обеспечения радиотелетрансляции. Виталик жил с матерью, женой и имел двух сыновей. Отношения, как говорится, оставляли желать лучшего. По молодости и простоте души Виталик попал с приятелями  в переделку: сговорились продать машину ворованного угля и заработать. А в милицию тут же поступил донос. Подельники свалили всю вину на Виталия, и он отсидел 8 лет от звонка до звонка. Жена и дети за эти долгие годы от него отвыкли и относились как к чужому. Жалела его только мать и изо всех сил сохраняла видимость мира в семье.   


Далёкие мгновения

Что еще мне запомнилось в 80-е годы? Из Татарии приезжала погостить к маме ее подруга Тоня - Антонина Васильевна. Душанбе очень понравился и она решила обменивать квартиру, переселяться к нам поближе. Я звала ее тетя Тоня и считала родным для нашей семьи человеком за доброту, отзывчивость, душевную деликатность и чуткость. Ты помнишь ее, сынок, ведь ни один праздник без тети Тони за стол не садились. Родом она с Вологодской области, из глухой деревни. В семье их было пятеро сестер и младшей Тоне все помогали выйти в люди, получить образование. Она закончила экономический техникум, всю молодость серьезно занималась спортом - бегала на лыжах. Вышла замуж, а супруг потребовал соревнования оставить. Что-то нарушилось в ее организме из-за смены жизненного ритма и вдруг выявилась мерцательная аритмия сердца. Дитя Тоня выносить не могла и очень переживала, что семья у нее неполноценная. Муж работал по вербовке по всей стране, дома в Альметьевске бывал редко и пил беспробудно. А однажды в белой горячке кинулся на жену с топором, сильно ранил и сбежал, оставив ее истекающую кровью на пороге. Спасли Тоню соседи. С мужем она развелась заочно. Каждый год тетя Тоня ездила на Вологодчину навестить больную мать, с которой жила незамужняя средняя дочь-вековуха.  Другие сестры обосновались где-то в Сибири и хотя жили бедно, но родной дом не забывали. А потом мать умерла и сестры стали видеться все реже и реже.
Мои  Полянские к тому времени переселились в Душанбе и маме, конечно же, хотелось, чтоб ее верная подруга была рядом. За отпуск тети Тони они не могли  друг другом наговориться. Обсуждали и наш разрыв с Саней, и то, что я ничья жена. Знаю, как тетя Тоня пыталась повлиять на мою мать, смягчить ее отношение ко мне, и понимала - это процесс необратимый.
…Я опять листаю страницы в книге памяти и ярко вижу эпизод встречи Нового 1981 года. Нас с Глебом никто из друзей в гости не позвал. Глеб был какой-то грустный, задумчивый. После работы вдруг сказал: "Поехали ко мне". Денег особых у нас не было: взяли бутылку шампанского и кое-что поесть. Его сын Олежка то ли в Киев к матери уехал, то ли с друзьями гулял. Мы посидели вдвоем: выпили, закусили, чем Бог послал и уснули. Я проснулась как от  толчка: на часах без пяти 12. Телевизор включила и Глеба бужу - Новый год на пороге! Под бой курантов чокнулись бокалами с шампанским и опять спать улеглись.
С сыном Олежкой Глеб свёл нас так: послал вдвоем на базар за продуктами. Потом мы поехали домой и я приготовила для них борщ с жареной картошкой. Олежка мою стряпню оценил и в Киев на учебу уезжал спокойным за отца: с Верой голодным не останется. Вторая попытка в  военное училище удалась опять стараниями Глеба и Олег Дейниченко стал курсантом. Я ходила в аэропорт встречать киевские рейсы три дня подряд: высчитала когда Глеб вернется. Он, увидев меня, удивился и обрадовался страшно. Рассказал, что его жене Ирине Сергеевне уже доложили о нашей крамольной связи. Причем, обрисовали меня как алкоголичку.  Помню, Валя Коган ржал в коридоре ТаджикТА, приговаривая: "Ну, Верулька, на тебя-разведенку, при желании можно разных собак навешать. Только весь Душанбе знает, как ты на дух спиртное не переносишь!". А вот мой папа Владимир Никифорович дошел в Душанбе до последней четвертой стадии алкоголизма, когда психика человека разрушается на глазах. В ЛТП - лечебно-трудовом профилактории он по настоянию жены Антонины Ивановны побывал дважды. В приступах белой горячки отец бывал невменяем и страшен. Мы с мамой консультировались у врача-нарколога и он нас утешить ничем не мог: болезнь запущена, лечение бесполезно. ЛТП, конечно, больше похож на тюрьму, но там доктора все же контролируют пациента и помогают очищать организм. Ни на одно свидание с мужем моя мать не ездила. Курьером, как всегда, была я. Эта, так называемая лечебница располагалась недалеко от города Орджоникидзеабада , только в стороне от основной дороги. Добираться приходилось на такси. Мама собирала для передачи отцу огромную сумку с запасом продуктов и сигарет. А еще обязательно посылала  жареную курицу и свои фирменные пироги и ливером. Как-то я сказала ей, что отец в обиде - не навестила его ни разу, а ведь не чужие, сколько лет прожили. Мама нахмурилась и выдала: "Сказала не поеду, значит не поеду! Я не такая лицемерка как ты - и вашим и нашим". Я взбунтовалась: "Всю жизнь вас с отцом мирю, между двух огней мечусь и я же лицемерка?! Убери сумку, никуда не поеду!". И моя мать вдруг сникла. Опустила глаза, вроде бы как виновато сказала: "А ты стару дуру не слушай". Повезла я передачу отцу в ЛТП. Куда денешься?
Помнишь ли ты, сынок, поездку в Ханино? Это мой отпуск в августе 1981 года. Сначала мы побывали в Зеленограде у моей бабушки Паши. Она горевала о погибшей в автокатастрофе дочери Лиде. Я уже знала, как это произошло. Ехала наша Лидочка с любимым мужем Колей из Ханино и сбила их "Жигуленок" встречная большегрузная машина. Тетя Лида скончалась сразу, а дядя Коля выжил. Его все посчитали виновным. Уходить из дома было некуда: после больницы так и жил он с этим клеймом в одной квартире с тещей и семьей пасынка Лёши. Его дочь Света, хотя и любила Лиду всей душой и звала мамой, но встала на сторону отца. Вот так семья, центром и магнитом которой была моя тетя Лида, раскололась на два враждующих лагеря. Естественно баба Паша больше в Ханино не ездила и старалась больше времени проводить на даче старшей дочери Нины в деревне Крекшино. Туда и повезла нас из Москвы на электричке. Тетя Нина встретила радушно, а тут еще приехали на выходные ее дочь Света с мужем Борисом и их дочкой Юлечкой. Пообщались, вспомнили все наши прежние встречи. Забегая вперед, скажу, через год тетя Нина умерла от сердечного приступа. А баба Паша пережила всех своих детей и скончалась почти столетней.
По Москве, сынок, мы тоже погуляли. Даже в Третьяковскую галерею попали, выстояв огромную очередь. Без устали ходили по этажам, радовались знакомым по открыткам и репродукциям картинам. В одном из залов, помню, была выставка произведений Михаила Врубеля и его знаменитые "Царевна-Лебедь", "Демон", "Пан".   
В другом зале на всю стену "Явление Христа народу" А. Иванова и десятки эскизов к этому великому полотну. Особое помещение в галерее отведено иконописи. Я не могла оторвать тебя, сынок, от созерцания Рублевской "Троицы", Казанской Божьей Матери, Спаса Нерукотворного. Такое вдохновенье у тебя было на лице! Из Москвы отбыли в Тулу к Люсе, а потом к ее родителям в Ханино.
Односельчане звали их попросту Тосей и Лешей. Оба работали на Ханинском арматурном заводе и жили на окраине в доме, построенном своими руками. Люся сводила нас на косогор, с которого село видно как на ладони, в липовую рощу, на пруд. На берегу мы собирали улиток в маленьких радужных раковинках: тетя Тося кормила ими кур. Мне тогда Ханино не  глянулось - деревня деревней. Знать бы, что с этими местами будет надолго связана моя жизнь.
Валера засобирался в Ханино - познакомить нашу мать с Люсиными родителями. Погостила она недолго и с новыми родственниками не сошлась. Валера такое предполагал: матери нашей не угодишь. Ей у ханинской сватьи все показалось не так - и в огороде непорядок, и в доме не пойми чего. За столом толком и не поговорили: тетя Тося махнула самогонки и песни завела, а мама ее демонстративно не поддержала.
Помню брат купил Люсе японский кнопочный зонт в подарок и давай демонстрировать как он закрывается и открывается. А тебе, сынок, разрешал кнопку нажать за конфету. Тут приходит баба Тоня и тоже приносит японский зонтик Люсе ко дню рождения. Ты удивленно спросил: "Бабуля, а зачем тете Люсе два зонтика? У мамы моей такого нет, вот ей и подари". Та возмутилась: "Куды таку красотищу твоей мамочке? У нее руки-крюки, все спицы выломат!".
Я со смехом рассказала об этом эпизоде Глебу. Он посмотрел на меня как-то странно, но ничего не ответил. А вскоре я осталась в приемной ТаджикТА на дежурство. Глеб, вроде бы, домой уехал. Сидеть мне надо было до 10 часов вечера, следить на телетайпе за сообщениями и отвечать на телефонные звонки. Отдежурила без происшествий. Выхожу из приемной, а Глеб в коридоре - трезвый, в руках газета трубочкой свернута. Предлагает ехать ночевать к нему. Спрашиваю, что в газете, не колбаса ли? Есть хочу, сил нет. Глеба подает мне газету: разворачиваю, а там японский зонтик на кнопке -первый подарок! Я потом маме похвасталась. Она в ответ только скривилась, а ты, сынок, глянул на этот зонт победно. Хоть и от чужого дяди, но ведь настоящий японский. Я уже говорила, сынуля, ты рос спокойным ребёнком. Матом, как твои сверстники-соседи, не ругался, стёкла не бил, малышей не обижал, кошек не мучил.
Любое недоразумение у нас разрешалось в откровенных беседах. Маму это раздражало: «Чо ты с ним разговоры разговариваш? Нахлопала бы по жопе да и всё!». Спрашиваю, за что же нахлопать-то, ведь ничего твой внук не натворил. Мать бурчала: «Неслухи оба!». И всё-таки, сынуля, был случай! Как-то мы с мамой сидели у соседей в беседке. Вдруг ты прибегаешь весь красный, глаза как блюдца и вызываешь меня на  секретный разговор. Пошли в квартиру. Ты дрожащим голосом признался - только что пробовал с ребятами курить, а Валера тебя застукал. Опережая его, ты решил объясниться с мамой сам. В разгар беседы явился Валера, строго побурчал на тебя. Расстроилась я ужасно: мой сынулечка, моя гордость в курильщики записался! А если друзья воровать позовут или водку попробовать, тоже  с ними заодно? Если так, говорю тебе, собирай вещи и иди жить к папе Сане: он тебя поймет. Ты плакал, просил прощения, но помирились мы не сразу. Гляжу, мой раскаявшийся сын сидит за столом и, вздыхая, что-то пишет в тетрадку. Валера подмигнул мне и попросил племянника сходить за хлебом. Только ты за порог, Валерик разыскал тетрадку и с улыбкой подает мне. Там оказалась проба пера:
Сегодня первый раз я сигарету взял.
Но мой дядя меня поймал.
И я поклялся больше не курить,
Чтобы всю жизнь здоровым быть.
"Памир", и "Прима" ,и "Ростов" -
Сколько сгубили вы умов!
Клятву ты почти сдержал: к сигаретам не притрагивался до окончания школы. Закурил по-настоящему после первого курса университета на фольклорной практике где-то под Новгородом. Но это уже другая история. 

Глава 5.
В ЧУЖИХ СТЕНАХ

        Прости меня, мама!

В доме бабы Тони нам тесно стало, сынок. Вещи, перевезенные из семейного общежития, загромоздили «большую» комнату – зал. Какой уж тут уют – повернуться негде. Вернулся из алкогольной лечебницы наш дед Володя и обосновался на диване. Мы с тобой, сынок, спали на нашей двуспальной деревянной кровати – в маленькой комнатке, тут же на узенькой железной койке с панцирной сеткой каждую ночь складывался калачиком Валера. А бабе Тоне приходилось умащиваться на твоем раскладном кресле-кровати между диваном и столом. При этом мать ворчала на мужа и на нас с тобой, сынок, жаловалась вслух на «проклятушшую» жизнь свою. Я чувствовала себя в родной семье лишней. Не раз мать упрекала, что кормить такую ораву тяжело, требовала, чтобы я отдавала ей всю зарплату, как Валера, а уже она сама распорядится, кому что купить. А я не советовалась ни с кем: отдавала бабе Тоне за питание ровно половину из своих 140 рублей. Остальные уходили на бельишко, носки-колготки, на проезд в автобусе или троллейбусе, на наши походы, сынок, в парк поесть мороженого. А еще я выгадывала из этих денег рубли на дешевую ткань, чтоб сшить себе какое-никакое платьишко у портнихи, которая работала на телетайпе у нас в агентстве. За эту самовольность меня мать и пилила. Купила мне как-то с рук модные чулки-сапоги на высоком каблуке. Деньги за них я сразу же отдала. На одном сапоге супинатор, который держал каблук, сломался. В ремонт не взяли, и пришлось ходить мне осторожненько, как бы крадучись, следя, чтоб каблук внутрь подошвы не завернулся. Я терпела: идти было некуда.
В начале ноября 1981 года мы с тобой, сынок, переселились в 2хкомнатную квартиру на второй этаж прямо в бабулином подъезде. Хозяйка хаты – молодая деваха – уехала за сбежавшим от нее кавалером на Украину. Там они, вроде поженились. Ключи она оставила подруге в соседнем доме и попросила в письме найти жильцов, чтоб оплачивали коммунальные услуги. Продавать квартиру не решалась: а вдруг не сложится семейная жизнь на Украине.
Ты радовался, сынок, новому жилью. Перенесли и расставили в квартире наши вещи, повесили книжные полки, расстелили на полу большой серый искусственный палас, что достался мне по «списку-распределению» еще в редакции газеты «Комсомолец Таджикистана». Вот на нем ты, сынок, и вел военные баталии со своими солдатиками. Спать я тебя определила в маленькую комнатку, поскольку в 10 вечера по установленному режиму ты уже должен был быть в постели. Здесь же стоял подаренный бабулей письменный стол, за которым ты делал уроки. Ну, а я в большой комнате на широкой кровати допоздна читала и… поджидала Глеба. Приходил он редко, в подпитии, я раскладывала для него кресло-кровать, чтоб на глазах у ребенка не обниматься с чужим мужиком. Ты страдал, сынок, все время спрашивал, зачем этот дядя к нам ходит, но бунтовать открыто не решался. По утрам я выговаривала Глебу за пьяные «свидания», не умея скрыть обиды и какого-то легкого презрения. Тот опускал глаза и со словами «Я все понял», исчезал на несколько дней. А в редакции мы общались, как ни в чем не бывало.
Переехала в Душанбе из Татарии мамина подруга тетя Тоня. Устроилась работать в Госстрах. А в гости к Вале Азарченко приехали из Бугуруслана погостить тетя Поля (младшая сестра бабы Насти) с мужем Николаем Арсентьевичем. Валя получила к тому времени новую благоустроенную квартиру в микрорайоне за цирком. Тетя Поля и ко мне повидаться пришла. А Глеб с братом Олегом вышли по пояс голые в трусах и в подпитии – вот такое неловкое знакомство получилось. С тетей Полей ты улетел, сынок, на летние каникулы в Бугуруслан. А у меня в квартире поселилась Люсина подруга Галя. Помнишь, сынок, я рассказывала, как Люся с Валерой хотели свести Галю с Володей – душанбинским другом моего брата? В письмах Володя с Галей сговорились встретиться и познакомиться поближе. Володя встретил будущую «невесту» в аэропорту и привез на постой ко мне: сразу к родителям Володи гостье явиться было неудобно. Галя пробыла пару недель: только ночевать приходила после свиданий и прогулок с Володей. Все у них сладилось, и переезд жениха в Тулу был решен окончательно.
А за мамой я стала замечать первые признаки недомогания. Болела у нее левая грудь: внутри шишка плотная образовалась после ушиба об угол стола. Мать считала, это нарыв. Дескать, простудилась, вот чирей и вышел, а чтобы прорвался, надо прикладывать вытягивающую гной мазь и греть. Привязывала к груди листья хрена, обдатые кипятком и лепешки, скатанные из муки и меда. Но ничего из этого не вышло: шишка росла и болела. К врачам мать идти отказывалась наотрез. И тут, на счастье, объявился в Душанбе Тахир Пешков – сын моей подруги и коллеги по газете «Бугурусланская правда» Лины Павловны. По переписке с Линой я знала, что Тахир закончил Куйбышевский мединститут, стал терапевтом и решил делать карьеру в Душанбе под руководством своего знаменитого таджикского отца – профессора медицины. Тахир пришел ко мне в редакцию ТаджикТА, передал приветы от бугурусланских коллег и спросил, не нужна ли его помощь, как врача. Мой рассказ о маминых недомоганиях Тахира насторожил, и он предложил устроить консультацию у онкологов. Я испугалась. Но, похоже, другого выхода не предвиделось. Тахир позвонил через несколько дней, и я повезла мать к докторам в онкологический диспансер. Сделали специальный рентген, взяли из шишки в груди пункцию, кровь на анализ и прочее, и прочее. Диагноз оказался неутешительным: рак молочной железы в очень запущенном состоянии. Срочно необходима операция, а до нее – лазерное облучение. Это известие меня подкосило. А мать презрительно махнула рукой: чо оне знают эти врачи? Никакова рака у меня нету!
Но на сеансы облучения я ее все же уговорила. Первые дни возила из дома на троллейбусе до республиканской больницы Кара-Боло. Ждала, пока мама лежала под «пушкой», а потом, шатаясь, выходила бледная, как мел, в коридор и с отвращением (с детства ненавидела молочное) выпивала бутылку сливок для нейтрализации. На работе мне, конечно, сочувствовали, но в отпуск не пустили, а прогуливать по полдня тоже запретили. И мама стала ездить на облучение одна. После лечения – опять обследование, анализы и неотвратимость хирургического вмешательства.
Глеб успокаивал меня как мог. Приезжал к нам с тобой, сынок, часто с гостинцами, привозил всякие вкусности. А как-то раз, молча, положил на стол деньги. Я удивилась: зачем? Он шутливым тоном пояснил: я же у тебя здесь подъедаюсь. Я, было, взбесилась от возмущения: выходит, «визиты» его платные? Глеб прижал мою голову к себе, чтоб не слышать обидных выкриков. А потом, как маленькую погладил по голове и сказал: «Какая же ты у меня глупая, Веруля! Ведь я мужик, и если прихожу к любимой женщине, то должен что-то приносить в дом. Вот так и решим – раз и навсегда». Я смирилась: денег, и правда не хватало, чего уже кобениться.
Мама очень переживала за молодую семью – Валеру с Люсей и помогала им постоянно и деньгами, и посылками. Слала гранаты, перекрученные с сахаром душистые таджикские лимоны, грецкие орехи, фисташки, урюк. Жили молодожены в общежитии от института Гипрозем, где работала Люся. В трехкомнатной квартире у нее была своя комната, а соседки – подруги и коллеги  Люда с дочкой и Надя – обосновались в двух других изолированных комнатах. Мой брат Валерик оказался в этом женском «царстве» единственным мужчиной. Он – чистюля страшный, не терпел беспорядка ни в чем, гонял соседок на общей кухне. Все хозяйственные заботы были на нем: одной гвоздь вбить, другой полку подвесить – никогда не отказывался. А еще ввел в обязанность чистить всем жильцам (и себе, конечно) обувь. Работал Валера газосварщиком на автобазе.
…Новый 1982й год Глеб уехал встречать в Киев к сыну Олегу и, само собой, к жене Ирине Сергеевне. А мы с тобой, сынок, праздновали с бабой Тоней и ее подругой Антониной Васильевной. Где-то они вычитали, что раковая опухоль может «рассосаться» если пить поэтапно разведенный йод, нафталин и нефтяную фракцию. Последнее «лекарство» применялось в виде примочек на животноводческих фермах, и мать упросила Глеба достать эту фракцию. Вонь от нее была страшная! Я умоляла маму бросить всю эту гадость, ведь неизвестно, как такое «питье» подействует на сердце, на почки, на печень. Но мама упрямо приводила все новые примеры «исцелившихся» знакомых. А самой становилось все хуже и хуже. В конце февраля 1982 года я отвезла ее на такси в онкологию на предоперационное обследование. Пролежала она неделю и все дни жаловалась на всех и на вся: сроду не валялась  по больницам, век бы этих врачей не видать! Операцию назначили на 10 марта: решили удалить грудь и всю молочную железу. 8 марта с утра я приготовила в духовке мясо в горшочке с черносливом (маме очень нравилось это блюдо) и повезла в больницу. Поздравила с женским праздником всех обитательниц палаты, угостила домашней снедью. Мама пошла меня провожать и вдруг выдала: от операции она отказывается. Я остановилась как вкопанная. Но мать слова не дала мне сказать и обещала завтра же вернуться домой, как только переговорит с врачами. А не отпустят, пригрозила она, убегу прямо в халате! Не хочу без груди уродкой жить.
Вечером обсудили ситуацию с Глебом, он ночевал теперь у нас часто. Надеялись, авось мать передумает. Но наутро в редакции меня звонком вызвали в онкологию на врачебный консилиум. Маму уговаривали, стращали дикими болями в ближайшем будущем, я плакала и тоже просила ее одуматься. Наконец, доктора, устав от словословий, потребовали, чтобы мать в моем присутствии написала отказ от операции. Я уехала на работу в удрученном состоянии: не могла даже представить последствий. А мать явилась из больницы радостная и через пару дней пошла, как ни в чем не бывало в свой Госстрах на работу. И… продолжила самолечение. Ходила она по своим госстраховским объектам по утрам, пока солнце не начинало палить нещадно. Так и вижу мать в белой ситцевой панаме на голове: устало бредет она по нашей улице Бинакорон, в одной руке сумка, а другая прижимает больную грудь.
Как-то раз мать, критически оглядев мой гардероб, заявила, что душанбинская швейная фабрика выпускает новую продукцию плащ-пальто из искусственной кожи и велюра, а еще искусственные дубленки. Надо, мол, и мне взять в кредит. Не отстала до тех пор, пока я не поехала с ней вместе в фирменный магазин «Одежда» и не выбрала себе плащ с шубой. Оформили кредит на полгода. Глеб покупки одобрил, денег подкидывать стал побольше каждый месяц. А потом подарил мне «кожаный» пиджак с ремнем – не отличить от настоящего: достал со склада той же швейной фабрики. Надо сказать, Глебу было нелегко: сын Олег в военном училище в Киеве был на полном обеспечении, но на выходные приезжал к матери – Ирине Сергеевне. Та требовала от Глеба ежемесячной денежной помощи, упрекала, что родного сына держит впроголодь, а чужого ребенка – тебя, сынок, с бабой-алкоголичкой содержит (это обо мне). Глеб разрывался на части: писал заметки для радио – иностранное вещание, сочинял сценарии для документальных сюжетов Таджикского телевидения. Да еще братья безработные его обирали, а бесконечные застолья с друзьями зачастую оплачивал тоже Глеб.
Несколько раз Ирина Сергеевна была в Душанбе в командировке, останавливалась у свекрови Галины Ивановны – матери Глеба и у той просила денег. Не брезговала даже вещами: Галина Ивановна отдала ей свою не новую, но цигейковую шубу, чтоб сноха зимой в Киеве не мерзла. Шуба была продана незамедлительно. Глебу Галина Ивановна подарила синий, очень модный плащ, взамен ношеного-переношенного. А еще – теплую куртку – полупальто с капюшоном. Не успел Глеб пару раз надеть куртку, как Ирина Сергеевна в очередной приезд стала плакаться, что сына Олежку отец навсегда «нарядил» в армейскую шинель и сапоги, а в увольнение парню не в чем выйти. Глеб тут же куртку отдал для сына, хотя слепой бы увидел, что вещь на три размера больше, чем носил Олег. Куртку Ирина Сергеевна в Киеве тоже продала и стала договариваться о том, чтобы перевезти из душанбинской квартиры оставшиеся на время кое-какие вещи  и книги. Мать Глеба почуяла, что у сына кто-то есть. Не раз днем мы «гостевали» в ее квартире, ключи запасные Галина Ивановна отдала сыну сама. А однажды потребовала: покажи женщину! Глеб пытался отшутиться, нет, мол, никого. Но мать строго оборвала его: если ваши отношения серьезны, зачем же ты тайком приводишь ее в мою квартиру? Хочу познакомиться! И мы пришли. Галине Ивановне было в ту пору почти 70 лет, она все еще работала на складе фотохимобъединения, получала пенсию и не бедствовала. Небольшого роста, живая, седая, но коротко стриженная в нарядном крепдешиновом  платье и золотыми кольцами на пальцах обеих рук. Глаза черные, зоркие, рот без единого зуба, но не шамкает при разговоре. А нос – чисто еврейский или грузинский – большой, с горбинкой. Я – девчонка из простой семьи, была поражена ее манерами, каким-то особым достоинством. На столе я впервые увидела целую вареную курицу на плоском блюде, отварную севрюгу и разные салаты. Посидели, выпили вина, поговорили о том, о сем. Я невольно сравнивала Галину Ивановну со своей матерью и не могла даже в мыслях соединить их за одним столом. В следующий раз Галина Ивановна велела Глебу привезти меня с тобой, сынок. Вы сразу же нашли с ней общий язык. Не помню, рассказал ли ты об этом «визите» бабе Тоне: скорее всего, нет.
Летом 1982 года в гости к твоей тете Вале, сынок, приехал со всей семьей ее брат Володя Азарченко. Пришли к нам повидаться. Выяснилось, что у старшей дочки Наташи больные почки и ей необходим сухой жаркий климат. А нам как раз баба Тоня опять взяла семейную путевку на 3х человек в дом отдыха «Каратаг», где мы с тобой уже отдыхали. Я уговорила Володю и его жену Ларису, чтоб Наташку отпустили с нами. Младший Андрюха было заревел, но его быстро успокоили предстоящими экскурсиями, поездками на горное озеро и прочее. В «Каратаге» мы отдохнули очень хорошо. Наташку я научила плавать и грести на веслах – она катала нас по озеру, как заправский лодочник. Родители ее не узнали после возвращения: загорелая, веселая, без умолку рассказывающая о чудесном горном доме отдыха. В Бугуруслан – к папе Сане и бабе Насте ты улетел, сынок, вместе с семьей Азарченко. Видно, и тетя Поля, и Володя с Ларисой пытались рассказать бабе Насте о Глебе что-то хорошее. Но она резко обрывала каждого и заявляла, что знать об этом мужике ничего не желает. И добавляла: был бы хороший, жена бы от него в Киев не уехала. Одна Валя матери не поддавалась, говоря, что с Верочкой мы родня, а с ее Глебом хорошие друзья и точка.
Из Бугуруслана ты как всегда, сынок, привозил гостинцы: чудесные огромные и мясисто-сладкие бабулины помидоры, варенье из лесной земляники и вяленую рыбу (с папой Саней ловили!). Баба Настя тоже приезжала в гости к дочери Вале и к маме моей (хоть и бывшей, но свахе) заходила. Никогда обо мне дурного слова не сказала, жалела только, что непутевый сын Саня не сумел сохранить семью и не удержал Верочку.
А 8го августа 1982 года из Тулы пришло долгожданное известие – у Валеры с Люсей родилась дочка Леночка. Мама обмерла от такой радости: тут же выслала денег, несколько посылок и все ждала фотографий. Для «фотолетописи» семьи Валеры  и Люси у мамы был особый альбом. Она аккуратно вклеивала и подписывала каждую фотографию. Наконец, и внучки Леночки фотомордочка пришла: большеголовая, губки тонкие как у всех Полянских. А большего и не разглядеть. Люся на фото усталая, а Валерик гордый до невозможности.
В ноябре 1982 года мне исполнилось 33 года. Отмечали в узком кругу: из редакции газеты «Комсомолец Таджикистана» я пригласила машинистку Мирру – мою приятельницу, а еще Тамару – дочь маминой коллеги по Госстраху Василисы Матвеевны Лапчевой. Мы жили на одной улице и как-то незаметно стали ближайшими подругами: вместе ходили в Дом кино, в театры. Тамара работала в музыкальной школе, учила детей играть на баяне. Ей было уже за 30, но перспективы создать семью не предвиделось: где кого искать? Глебу Тамара нравилась, и он ее успокаивал, что женское счастье – оно не заблудится. Новый 1983й год я встречала опять без Глеба. Ирина Сергеевна вызвала его в Киев для переговоров о дальнейшей судьбе сына Олега. Ей хотелось, чтоб он остался в Киеве, но для этого надо было умасливать руководство военного училища, а у Глеба там был приятель. Из Киева Глебушка вернулся смурной, неразговорчивый, видно Ирина Сергеевна выдвинула новые ультиматумы. Как-то он явился вечером к нам в дом, запорошенный снегом – Дед Мороз и только. На плече – свернутый в трубку коврик, в руках коробка с посудой. «Это дорогие мне вещи, не хочу, чтобы Ирина Сергеевна их вывезла», - пояснил Глеб. Я, было подумала, переселиться ко мне решил? Но он молчал.
Ты помнишь, сынок, наших соседей – татарку Фатиму и узбека Бозора, у которых было шесть дочерей? Флора, Гуля, Нафиса, всех не назову. А еще Тухта, что в переводе с узбекского значит – хватит, конец, баста. Это Бозор отчаявшись получить сына-наследника, такое красноречивое имя дал последышу. Фатиму мы все звали тетка Файка. Мать моя с ней была в дружбе. А с девчонками – они были как одна хороши и послушны, мы ездили вместе купаться на Комсомольское озеро: я была за старшую и детей мне все доверяли. Так вот эта тетка Файка ни с того, ни с сего вдруг взбеленилась: позавидовала, что мы с тобой, сынок, живем хотя и в чужой, но отдельной квартире. Стала писать во все инстанции, жалобы и заявления, что прописаны мы у Полянских и нечего барствовать на съемной жилплощади. Требовала, чтоб эту квартиру передали ее многодетной семье, которая ютилась в двух комнатках в соседнем доме. Моя мама узнала об этих кляузах и разругалась с Фатимой вдрызг: «Чтоб ноги твоей не было на моем пороге, морда татарская!» Мы с Глебом погрустнели, но пока вроде нас никто не собирался выселять, и жизнь пошла своим чередом.
Ранней весной Глеб повел нас с тобой, сынок, через шоссейную дорогу, в дальние поля – погулять, подышать свежим воздухом. Зелень, солнце, птички поют. И вдруг ты спросил: «Дядя Глеб, а что это там вдали красное?» Тот улыбнулся: сюрприз! Оказалось, огромное поле диких маков. Опиумный мак – наркотик нежно сиреневого цвета и его специально выращивают. А эти – ярко-красные, алые – аж дух захватывало от такой красоты. Ты спросил Глеба: «А еще придем сюда? И поесть захватим, да?». Тот одобрительно кивнул.
В начале марта явилась в Душанбе Ирина Сергеевна. Ей срочно понадобился развод с Глебом и продажа квартиры. Глеба переселили к матери: туда он успел отнести только книги из серии «Литературные памятники». Все остальные тома – подписные издания Бунина, Джека Лондона, Чехова, Гончарова, Брета Гарта (всех не упомню), в том числе и книги, подаренные Глебу мной, Ирина Сергеевна погрузила в контейнер и отправила в Киев. Мебель – гостиный и спальный гарнитуры из карельской березы, который Глеб покупал по большому блату, его жена втихую продала подруге Лиле, забрав деньги вперед и договорившись, что мебель та вывезет позже. Покупателей на квартиру она нашла через своих одноклассников, занимавших теперь высокие правительственные посты. Срочно прописала каких-то таджиков, взяв с них 4 тысячи рублей – половину стоимости квартиры. Без проблем оформили и развод. Глеб окончательно поселился у меня. Мама часто заходила к нам на ужин: Глеб мастерски готовил цыпленка-табака. Правда, вместо цыпленка он брал большую курицу, кулаком разбивал ей кости и, распластав на большой сковороде, прижимал ее гимнастической гирей. Глеба подавал маме лучший кусок, наливал рюмку водки, не замечая моих укоризненных взглядов, и приговаривал: «Ешь, мать, и выпей обязательно: так надо». Ты, сынок, на счет курочки тоже был большой любитель и Глеб подкладывал тебе то ножку, то белое мясо.
В марте 1983 года исполнился ровно год, как мама убежала с операции. Прожила она его, не жалуясь на болезнь. И я в глубине души надеялась, а может врачи ошиблись с диагнозом и ничего не случится страшного? Но мать слегла. Кашель, температура, слабость. Я вызвала участкового врача на дом, та направила больную на рентген в поликлинику – проверить легкие. Съездили на такси. А через несколько дней мне выдали на руки прекрасный результат: легкие без изменений! С этой бумажкой я помчалась в Кара-Боло в онкологический диспансер к врачу-рентгенологу, которая наблюдала маму в прошлом году. Та приказала срочно везти пациентку к ней на обследование. Оказалось, оба легкие поражены опухолью и метастазы «пошли» в кости, в мозг – всюду!
«Это конец, - сказал мне заведующий отделением, - мы ведь предупреждали. А лечить вашу маму бесполезно: химия-терапия ее только измучит». Я зарыдала: что ж, пусть лежит дома и умирает? Может быть, попробуете химию? Доктор сказал, что в Москве появилось новое импортное лекарство, достать его почти невозможно и что этот препарат мог бы замедлить процесс болезни. Я кинулась за помощью к Глебу. Он поднял в Москве всех родственников, среди которых нашлись и доктора, телеграфом перевел деньги на лекарство. А привезли ампулы в Душанбе летчики – друзья Глеба. И тут я узнаю, что в Бугуруслане заболел дед Ваня и тоже подозрение на рак. Одна беда не приходит – верна пословица.
На химию-терапию маму я уложила обманом. Дескать, у нее, похоже, воспаление легких, а поскольку состоит на учете в онкологии, то и лечиться надо здесь. Палата оказалась на 6 человек – таджички и русские все пожилые. Но как всегда нашлась одна сильно «просвященная» в лечении рака химией-терапией, навела ужас на соседок и на маму в том числе. «Не дам колоть химию!» - заявила моя Антонина Ивановна врачам и мне. Но уколы ей делали по нескольку раз в день: поди, отличи какое в шприце лекарство?
Для химии-терапии Глеб достал три ампулы – на три укола. После каждого – отдых 10 дней и анализы. Первое «вкалывание» прошло успешно: мама не поняла толком, что к чему, а врачи обрадовано сообщили мне – организм на лечение отзывается! В ранней стадии рака химия-терапия больным продлевает жизнь на годы, может и маме повезет хоть немножко. Она худела не по дням, а по часам: за неделю «ушли» 15 килограммов веса. Вдруг попросила свежих помидоров, а где их взять в марте? Ни на базаре, ни в магазинах нет. Я вспомнила, что в Орджоникидзеабаде, где часто бывала в командировках по журналистским заданиям, есть большая теплица. Звоню из редакции своим друзьям из райкома комсомола, прошу хоть парочку помидорок найти, а я приеду за ними. На следующий день в отделе культуры ТаджикТА стояла большая сумка с огромными красными помидорами – килограмма четыре не меньше. Я выбрала самые лучшие и помчалась к маме. Она с трудом съела один и показала глазами на соседок: мол, угости их, болезных. А со всеми в палате была в «контрах»: раздражали маму и их бесконечные чаепития, и разговоры о доме, о детях, и жалобы на судьбу. На следующий день мать захотела апельсинчика. В Таджикистане выращивали только лимоны. Глеб опять к летчикам с просьбой. Привезли из Москвы. А еще я лепила для мамы домашние пельмени и вареники с картошкой, везла горячими к обеду. Потом она стала проситься домой помыться в бане. Приехали на такси, и пока мать ходила по комнатам, я пошла топить баню. За домом в сарае у нас стоял титан с ванной и душем. Дров Глебушка уже наготовил – поленце к поленцу, и растопку сложил. В это время почтальонка принесла телеграмму из Бугуруслана о смерти твоего дедушки Вани, сынок, и отдала маме в руки. Захожу в дом, а мать протягивает мне бланк со словами: «Ну вот, сват помер. И я скоро к нему». Кое-как, еле удерживая мать в ванне, я ополоснула ее под душем, помыла голову. А потом, пока она отдыхала, я помчалась на почту, глотая слезы, чтоб ответить на телеграмму -хотя бы так и разделить с моими бугурусланскими родными горечь утраты. Светлый человек был Иван Иваныч Азарченко, таким и остался в нашей памяти, сынок.
Следующий укол химии-терапии мама перенесла тяжело: гемоглобин упал, кровь перестала свертываться, а еще она катастрофически худела. Врачи решили почистить ее организм капельницами и дать отдохнуть подольше. Я спросила докторов, сообщать ли брату Валерию об ухудшении. Мне посоветовали вызвать его именно сейчас, пока мать в сознании, а осенью может наступить агония. Перед праздником Победы мою Антонину Ивановну отпустили на несколько дней домой отдохнуть: для последнего укола-химии требовались силы и положительные эмоции. Это время мы с мамой были очень дружны. 11го мая утром я пошла ловить такси, чтобы ехать в больницу. Выхожу из машины, а мама в окно мне телеграмму показывает и улыбается: Валера прилетает сегодня с Люсей и Леночкой! Я ей давай толковать про последний укол, о том, что нас ждут в больнице, что через два-три дня она вернется домой. А мама посмотрела на меня огромными от перенесенных болей глазами и тихо сказала: «А может я не переживу этот последний укол? Што жа мне и сына с внучкой не увидать? Отпускай такси, никуда ни поеду!» Я сдалась. Поехала сама опять объясняться с врачами, забрала из палаты мамины вещи. Заведующий отделением с сожалением протянул мне бумажку-направление в участковую поликлинику под наблюдение врача-онколога и сказал, вот и все, чем мы можем помочь. Я со слезами на глазах поблагодарила этого чужого, в сущности, человека, так близко принявшего к сердцу нашу беду и столько сделавшего для облегчения маминой болезни. 
С приездом Валеры мать ожила: не могла наглядеться на своего любимца. А внучку девятимесячную  Леночку ей хотелось «няньчить». Прижимала кроху к себе и пыталась носить на руках, но скоро уставала. Валера сразу понял степень болезни, а виду не подавал: шутил, подсмеивался над нами и все старался приласкать мать. Я с утра уходила на работу и все хозяйство оставалось на Люсе. Она успевала и готовить, и стирать, и с дочкой управляться. А ты, сынок, стал для Леночки – твоей двоюродной сестрёнке – главной нянькой. Помнишь, как ты после уроков в школе медленно-медленно катал её на коляске, пытаясь на ходу читать книжку? Кроха молчала, пока штанишки её были сухие. А как описается или обмарается, так и в рёв. Ты с облегчением передавал Ленулю Люсе. Кстати, почти с рождения росла она на «душанбинском» молоке: в Туле в 82м году почему-то случился молочный дефицит, и мама посылала внучке пастеризованное в железных банках. Летом к нам на улицу Бинакорон или, как в народе называли в поселок строителей, приезжала машина-молоковоз из ближайшего совхоза. Останавливал эту «корову» на колесах водитель прямо у нашего дома и принимался дудеть в дудку, созывая покупателей. Люся и радовалась вкусному молоку, и сердилась, что водитель будил по утрам Леночку.
В июне Валера улетел домой – отпуск у него кончился. А жену с дочкой оставил у матери еще на месяц. Надо отдать Люсе должное: она все терпела, понимая, что с больным человеком не поспоришь. А мать храбрилась: кормила внучку тем, что считала нужным, сюсюкалась с ней, давала в ручки любой предмет. Люся, бедная, только успевала поворачиваться и всё без единого упрека свекрови. Бывало, пошепчемся с ней о маминых подвигах и всё на этом. Подошел июль. Люсю с Леной мы с тобой, сынок, проводили домой, а я выпросила отпуск: маму одну оставлять на целый день было уже боязно. Она враз сникла. Ходила с трудом даже дома, лишь изредка усаживалась ненадолго на лавочке в палисаднике – дышала воздухом, сложив на коленях руки и глядя куда-то в одну точку. Разговаривала мало и неохотно. Я думала, что мать будет вспоминать свою жизнь и расскажет мне то, что скрывала долгие годы. Но она молчала. Что ж, её право.
Через день мы с тобой, сынок, выбирались искупаться на озера: то на Комсомольское – в черте города, то на горное Варзобское, куда ездили с двумя пересадками. В Варзобе мы с тобой впервые переплыли озеро поперек. Я, конечно, побаивалась, что у тебя, 12-летнего пацана, не хватит сил. Но ты упрямо плыл рядом, а когда уставал, то держался ручонкой за мое плечо, и слегка передохнув, опять показывал характер. А когда, наконец-то, мы вышли на берег, ты взглянул на широченную водную гладь и удивленно сказал: «Мамуль, а ведь переплыли! Молодцы мы?» Я заверила, что мой сын не просто молодец, а герой.
Маму часто навещала подруга Тоня – Антонина Васильевна. Она со своей сердечной аритмией тоже прихварывала, но в кардиологию ложилась неохотно. Прописывали ей доктора полный покой и постельный режим, считая это самым лучшим лечением. Долго бы лежать тётя Тоня не могла, особого улучшения не было, и, рассорившись с врачами, она, закрыв больничный лист, шла на работу.
С моим Глебушкой тётя Тоня сразу же нашла общий язык: беседовали они и спорили по разным вопросам. Вместе мы решали, как дальше быть с мамой, ведь мне пора было выходить на работу. Глеб предлагал оформить отпуск за свой счет, а я не знала, сколько времени понадобится быть с мамой и сидеть без зарплаты. Правда, я получала на почте мамину пенсию – 120 рублей. Она гордилась, что столько заработала (как персональная!). Всегда твердила, что с такими деньгами подыщет женщину, если вдруг я побрезгую ухаживать за ней. Раз в месяц маму наблюдал участковый онколог – совсем молоденький: мальчик обходительный, внимательный. Выписал промедол в таблетках – наркотический препарат от болей. «Обратите внимание на глаза Вашей мамы, - сказал он мне как-то наедине. Радужки цветовой совсем не видно – только огромные от боли черные зрачки. Не представляю, как она терпит, бедная, ведь даже не стонет, когда я её осматриваю. А дальше боли будут еще усиливаться». Я провожала доктора и плакала втихую, но домой являлась бодрой и с улыбкой на лице.
Неожиданно, на год раньше срока вернулся в июле из алкогольной лечебницы наш дед Володя. На свидании с ним я рассказывала об ухудшении маминого здоровья. Так вот он зашел в дом, глянул на маму и вслух удивился: «Я-то думал, что ты уже при смерти, а тебя и колом не убьешь!» Мать как-то приниженно и грустно улыбнулась, а я вывела отца во двор и отчитала по полной программе. Он понурился и, опомнившись, стал уговаривать меня выйти после отпуска на работу, а с мамой, мол, сам управится. «Вот увидишь, я всё для нее сделаю – жена ведь! Угробил я Тоню, сколько лет над ней издевался». Отец захлебывался словами, и я вдруг поняла, как он боится потерять свою половину! Я съездила в ЛТП за бумагами и там узнала, что отец писал жалобы в Москву, в министерства обороны и здравоохранения. Его – фронтовика, с осколочными ранениями в ногах – лечат вредными для здоровья лекарствами, а дома одна-одинешенька умирает от рака жена и некому ей воды подать. В Москве с жалобами разобрались и постановили отпустить фронтовика из алкогольной лечебницы досрочно. За мамой он, действительно, ухаживал так, как будто хотел загладить свою вину. Умывал ее по утрам, кормил, менял белье и тут же стирал, как умел. Ходил на базар, выбирал самые лучшие фрукты, которые мама любила. Вечерами, когда я возвращалась с работы, он докладывал о том, что сделал. Я вслух его хвалила, подбадривала, пытаясь втянуть в наш разговор маму. А она как-то раз вздохнула и вымолвила: «Кабы смолоду он эдак делал, а теперь мне все равно». Мне показалось, отец от этого «приговора» вздрогнул.
От алкоголя он воздерживался недолго. Как-то вижу, на щеках появились розовые пятна, глаза блестят и говор чрезмерно возбужденный – верный признак, что глотнул стакан «бормотухи» (дешевого портвейна). Я уж все приемы отцовские наизусть знала. Спросила напрямую, как прошла «дегустация», но он отпирался начисто. Видно пил в бане, в сарае и там прятал бутылку. А тут 19 августа на мамин день рождения пришли гости – ее коллеги из Госстраха. Принесли и водки, и закуски, да и я, хотя не ждала никого к застолью, приготовила фирменное жаркое «Ну, погоди!», салаты всякие. Кстати, ты, сынок, «Ну, погоди!» особо не жаловал и из тушеного мяса с крупно нарезанными картошкой, морковью, луком, капустой, баклажанами, болгарским перцем, зеленью, чесноком, предпочитал только мясо. За столом отец для вида выпил водки и вскоре ушел в палисадник. Гляжу, из летнего душа нырнул, губы обтер и опять к гостям присоединился. Я не поленилась в душ заглянуть и за стенкой нашла початую «бормотуху»: значит, процесс пошел. Коллеги мамины наговорили имениннице много хороших слов, вспоминали ее знаменитые пироги и песни под гитару. Мать расчувствовавшись, велела мне принести инструмент: морщась от боли, пристроила гитару у груди и слабым голосом запела мультяшную песню крокодила Гены «К сожаленью, день рождения только раз в году». Ей исполнилось в этот день 58 лет. А 26 августа тихо, по-семейному отметили день рождения отца: и опять он выходил во двор якобы покурить, и где-то в одиночку вливал в себя свой портвейн. Вскоре отец слег – скрутило желудок. Пришла по вызову врач, на глаз определила источник заболевания – алкоголизм: отец признался, что «стаж» у него огромный, на троих хватит. Доктор посоветовала через заведующую поликлиникой попробовать устроить нашего Владимира Никифоровича на лечение в клинику института гастроэнтерологии. Я непроизвольно ахнула: в этот знаменитый не только в Таджикистане научно-исследовательский институт попасть невозможно, люди ждали своей очереди годами. Пошла на поклон к завполиклинникой. Та выслушала мою исповедь, велела привести отца через два дня на консультацию врача из института гастроэнтерологии, который вел прием в нашей поликлинике раз в неделю. На мои слова благодарности махнула рукой: «Вам бы самой надо срочно подлечиться: судя по виду, серьезные проблемы и с желудком и с кишечником. Давайте я Вас осмотрю, а завтра сдайте анализы». Везло мне на хороших и доброжелательных людей! Ученый гастроэнтеролог – кореец с моим отцом беседовал долго. Потом позвал в кабинет меня и выдал решение – больного Полянского кладут в клинику института на обследование и лечение. У меня от радости слезы на глазах выступили: надо же, без блата, без взятки доктора вошли в положение и помогли! А кореец взглянул на меня соболезнующе и спросил: «Может, и вас заодно положить на обследование?» Результаты анализов я ему показала – полный «букет»: воспаление брюшины, поджелудочной железы, мочевого и желчного пузыря, да еще и гастрит. Но куда мне? Мама при смерти. Больничный выдали и на том спасибо, буду теперь с мамой безотлучно, лишь раз в день надо делать в поликлинике укол. Видно, от всех переживаний мой организм дал сбой. Как отец слег, стирать белье для мамы приходилось мне каждый день: кипятила его на газу в цинковом баке, а потом тащила в палисадник и полоскала в корыте холодной водой из шланга. 21 сентября отвезла отца на лечение в клинику гастроэнтерологии. На следующий день попросила соседку Раю приглядеть за мамой, пока я на укол сбегаю. Вернулась, а мама лежит в прихожей возле туалета – ноги отказали. Вдвоем с соседкой мы еле-еле смогли ее поднять и дотащить до дивана в зале: тут поближе к кухне и туалету. Вызвала онколога на дом, тот после осмотра шепнул мне «Мужайтесь!» и выписал по три укола промедола и димедрола в день, обещая прислать медсестру. Но оказалось, что медсестра сможет приходить к нам только раз в день, поскольку больных на участке много. И сразу же стала учить меня как правильно вкалывать лекарство: дело шло к тому, что инъекции совсем скоро потребуются маме через каждые два часа. Я освоила эти процедуры: старательно кипятила, шприцы и колола бедную маму в отвисшую кожу, поскольку мышечной ткани на ней уже не осталось.  Она морщилась от боли и горестно вздыхала от неловкости и бессилия, когда я меняла ей ночную рубашку и мокрые простынки, обтирала худенькое тельце губкой, причесывала волосы на голове. И опять бак с бельем на газ, потом его в корыто с холодной водой. Мы почти не разговаривали: спрошу, бывало, на счет еды и питья, она односложно ответит и опять молчит. До сих пор помню ее какой-то потусторонний взгляд: вроде на меня смотрит, а не видит, словно она уже в другом мире. Жуть меня брала! Соседи заходили проведать, но мать через несколько минут уставала от общения и закрывала глаза. Так прошел сентябрь. Папу моего из послезапойного состояния в клинике вывели, сделали пункцию из печени и разные другие анализы. «Пить не будет, лет 20 еще проживет», - сказали мне врачи. Отец жаловался, что слишком часто у него берут кровь на анализы и сердился: «Что я, кролик подопытный?»
Но было видно, что здоровье ему поправили. Как-то в кабинете у главврача прорвало трубу, а сантехник куда-то отлучился. Мой Владимир Никифорович вызвался помочь и навел порядок. Потом его стали звать на помощь слесаря и другие рабочие. Он докладывал лечащему врачу и откликался на любые просьбы. Я надеялась на эту клинику, ожидая чуда: а вдруг отец совсем бросит пить? Глеб помогал, чем мог, но с утра до вечера был на работе. Да еще командировки: то на Памир новый авиарейс открыли, то в Ленинабаде надо срочно быть на большом совещании, то Куляб, то Курган-Тюбе. Из этих командировок, сынок, он привозил мне первые стихи. Тогда я еще не понимала, насколько талантлив мой Глебушка. В начале октября из Москвы из ТАСС пришел на меня вызов: предстояла 10-дневная стажировка в отделе культуры. Директор ТаджикТА объяснил по телефону мое положение и попросил отсрочку. В ТАССе согласились. 16 октября было воскресенье – чудесный теплый солнечный азиатский день. Глеб с утра пошел во двор колоть дрова для бани, а я поставила кипятить шприцы и спустилась со второго этажа к маме. Она лежала, закрыв глаза, но вместо дыхания – хрип. На мой зов не отозвалась. Пришел Глеб, только глянул на маму и лицо его потемнело. Вывел меня на кухню, пояснив – это конец: в таком состоянии больная больше трех дней не проживет. Я всё-таки сделала маме укол, надеясь, что она поспит, но хрип не прекращался. Не помню, как я готовила наверху обед для вас – мужчин, сынок, о чем мы тогда говорили. Вдруг меня будто кто-то толкнул в спину – иди! Открываю дверь маминой квартиры, а там – тишина! Ни вздоха, ни хрипа. Погладила ее по голове и с ужасом ощутила, как моя рука холодеет. Помчалась за Глебом и все повторяла: мама не дышит! Мама не дышит! Глеб, молча, положил ладонь на мамины полузакрытые глаза: все, отошла. Я не могла поверить. Стала звонить в «скорую». Заглянула соседка Рая, сказала, что на глаза мамы надо медные пятаки положить, но я не позволила. Мне казалось, что грудь мамы вздымается, что она опять дышит. Врач «скорой помощи» - пожилая женщина, вначале упрекнула меня за ненужный вызов. Мол, к мертвой приехали, у нее по телу уже синие пятна пошли. Потом смягчилась, стала расспрашивать про мамину болезнь и я, глотая слезы, поведала и про облучение, и про отказ от операции, и про незаконченный курс химии-терапии. Врач дала мне таблетку успокоительного, посоветовала написать заявление, чтобы маму не вскрывали, раз уж она так не хотела быть «резаной» хирургами. Вызвали машину для перевозки тела в морг. Глеб поехал на телеграф дать телеграмму Валере, а ты, сынок, за тетей Валей. С утра я понесла заявление, собирала справки. Средний брат Глеба Олег взялся найти место поближе для могилы на кладбище и привезти с птицефабрики кур для поминок. Приехала Валя, и мы с ней нашли в шифоньере пакет с бельем и платьем – мама все приготовила заранее, и похоронные деньги с книжки письменно распорядилась выдать дочери Вере по первому требованию. Валя, взяла пакет и сказала, что в морг меня не пустит, сама привезет маму домой. Надо было еще известить отца. Он увидел меня в черном платке во дворе клиники и сразу все понял. Врач, отпуская его на похороны, взял с пациента слово, что тот вернется для продолжения лечения. Всю ночь отец один просидел у гроба своей Тони, попросил нас оставить их наедине. Утром прилетел Валера: заглянул в окно, увидел родителей и зарыдал. Попрощаться с мамой пришли соседи со всей нашей улицы, а еще ее сослуживцы по Госстраху. Попозже Глеб привез наших из ТаджикТА во главе с директором Насриддиновым. Пришел Валерин друг Володя Трофимов и сказал, что наша мать заранее попросила его сварить железную оградку, чтоб поместились там две могилы – ее и мужа Володи. А теперь вот срок настал сдержать данное обещание. Подруга мамы и наша соседка сообщила мне желание мамы быть отпетой в церкви. Я удивилась, никогда она особо в Бога не верила, креста не носила. Но воля покойной – закон. Батюшка отпевал во дворе  храма сразу троих новопреставленных. Не помню, как опускали гроб в могилу, как мы возвращались с кладбища. Уж потом Валя и соседки мне сказали, что на поминки пришли человек 80, четыре стола накрывали. Отец первый день держался, а потом как с обрыва в омут – рюмка за рюмкой, на нас с Валерой наехал, ругался последними словами. Вроде, мы – дети, мать в могилу свели, а он жену берег и любил. Кое-как дождались и помянули маму на 9 дней. Отцу надо было возвращаться в клинику, а он на дыбы – ни в какую! Договорились, что Валера его из дома не выпустит, а я за такси сбегаю. Так вдвоем и отвезли отца. Врач глянул на его опухшее лицо с безумными глазами и вздохнул: все лечение насмарку, надо заново начинать. Деньги, что принесли на похороны мамы друзья, соседи, сослуживцы, собрались в приличную сумму. Поскольку мы обошлись мамиными сбережениями, я решила поделить принесенные деньги с Валерой, знала, что им с Люсей нелегко живется. Валера повел меня в магазин выбрать обновки для Люси. Уж больно ему понравился мой черный плащ из искусственной кожи, и захотелось привезти жене такой же. Выбирал брат вещи на глазок, заставлял меня мерить плащ и еще вельветовый коричневый костюм в мелкий рубчик. Вернулись домой под вечер, зашли в опустевшую квартиру: там Валя наводила порядок. И вдруг Валера, пряча слезы, лег в маленькой спаленке на мамину кровать и объявил, что останется здесь ночевать один. «При матери был дом, - сказал он нам. – Сколько она старалась все это сохранить. А теперь – пусто. Не дом, просто стены. Осиротели мы с тобой, Вергась!» Меня как прорвало: на похоронах сдерживала слезы, на поминках сидела каменная. А тут обнялись с Валерой и в голос зарыдали. Вот тогда я и поняла, как мало при жизни любила маму. Жалеть жалела, помогала словом и делом, но не любила. Может потому, что мать всегда отвергала мои попытки. Неделю, пока врач не закрыла больничный, я грызла себя, ужасаясь тому, что поговорить с матерью уже ни о чем нельзя. Глеб утешал меня и жалел от души, ведь столько всего выпало на мою долю, а я никогда никому не пожаловалась.
Поминальные 40 дней выпали как раз на мой день рождения: 20 ноября 1983 года мне исполнилось 34 года. После поминок я улетела в Москву на стажировку в ТАСС. Жила в гостинице «Минск», пешком шла по Тверскому бульвару мимо магазина «Армения» и «Наташа» к новому зданию ТАСС. В отделе культуры мне поручили сделать заметку об открытии недели «Театр и дети» в Театре кукол Сергея Образцова, потом о выставке югославской книги, еще что-то. Помню, хвалили меня московские коллеги и удивлялись тому, что я помню звания и награды многих артистов. Они-то по любому поводу обращались по телефону в справочный отдел. Раз одна из журналисток Ольга Свистунова устроила мне шутливую проверку: что вы, Верочка, знаете о Василии Лановом? Я с ходу выдала: народный артист СССР, лауреат Государственной премии СССР за роль Сагадеева в спектакле театра имени Вахтангова «Тринадцатый председатель» по пьесе башкирского драматурга Азата Абдуллина. Ольга перепроверила эту информацию в справочном отделе и восхитилась: абсолютно точно! Я усмехнулась,  мол, прессу читаю – газету «Советская культура», журнал «Театральная жизнь» в Душанбе тоже продают.
На выходные съездила в Тулу к Валере с Люсей, с племянницей Ленулей  пообщалась. В начале декабря была уже дома в Душанбе. А папу моего выписали из клиники гастроэнтерологии только под Новый год. Он посидел за столом с нами часок и ушел к себе. А мы далеко за полночь втроем пошли гулять. Ты помнишь об этом, сынок? Удивительно, но ночью 1984 года падал тихий снег: огромные снежинки кружились хороводом, складывались холмиками на земле. Никто из нас не знал тогда, что спустя двадцать лет в далекой России поэт Глеб Дейниченко вложит пережитое на улице Бинакорон в удивительные стихи. Вот эти строки:

ОДНА НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

Мне помнится зима.
И снег ложится тихий.
А на бугре средь белизны берез
Кружили нас с тобой другие вихри,
Не обещая ни обид, ни слез.
И в этом маленьком Раю
Ничейном, ты для меня
Не Евою была,
А королевой в мантии вечерней
На снежном бархате, вязавшею слова.
И было счастье в азиатском небе,
Не высказать какое, не объять.
Лишь снег и ночь, и ветер,
И близости горячей благодать.
2003 год
Газета «Светлый путь».

Из Азарченко в Дейниченки

Наше житьё в чужой, но отдельной квартире кончилось повесткой в суд. Соседка тетка Файка своими жалобами допекла и милицию, и горсовет. Ты, сынок, спросил тогда у Глеба: «Нас выгоняют на улицу?». Тот молча порвал повестку и заверил, что договорится с кем надо. Но из суда бумага пришла директору ТаджикТА Насриддинову. Он устроил мне допрос: как это можно не подчиниться судебному решению? Выселяйся и точка, не позорь агентство и коллектив. Глеб спешно начал поиски жилья. Выручил нас Валя Коган. У его подруги – крымской татарки Шуры была однокомнатная квартира недалеко от зеленого базара. Шура (по-татарски Шураё) ходила беременная, дело у них с Коганом шло к свадьбе и она практически жила у Валентина в районе Кара-Боло. В Шурину квартиру и переселились на временное проживание. Взяли с собой только чемодан с вещами да телевизор. Остальное барахло и мебель перетащили к моему отцу. Батя почуял свободу: тут же продал соседкам стиральную и швейную машинки мамины (чтобы мне не достались), деньги пропил. А потом, стал таскать из дома и наши вещи. Особенно я жалела кое-какую памятную посуду, подаренную Глебом, и 2х-томник Чехова, где была одна из любимых – повесть «Драма на охоте», по которой Эмиль Лотяну снял фильм «Мой ласковый и нежный зверь» с чудесным вальсом Евгения Доги. Так и не смогла потом я достать «Драму на охоте», хотя Чехова у меня – целая полка в книжном шкафу.
Забегая вперед, скажу: тётке Файке квартира, из которой нас выселили, так и не досталась. Занял её кто-то из милиции. А тётка Файка погибла страшным образом. Она работала на стройке: как-то обедали на травке, а подъёмный кран в это время грузил большую железобетонную плиту. Плита сорвалась и накрыла Фатиму: больше никто не пострадал.
Ранней весной Коган с Шурой нашли подходящий вариант обмена своих квартир: 3-х комнатную с улучшенной планировкой в новом доме. Пришлось нам опять паковать вещи. Тот же Валя Коган устроил нас, ты помнишь сынок, в пустующей хате своих друзей-геологов на улице Маяковского. Одна комната с вещами была заперта на замок, а в зале стояли диван с раскладушкой и стол. Правда, на кухне имелась необходимая посуда и большая не застеклённая лоджия с топчаном. Тут мы и спали, считай под открытым небом. Глебушка мой загрустил: я видела, как ему неприятно жить в чужих стенах. Но выхода не было. И ты страдал, сынок, хотя храбрился, виду не показывал. На летние каникулы мы отправили тебя в Бугуруслан. А нам было не до отпусков.
Тем временем квартиру Глеба на улице Жданова обживали новые владельцы – братья-таджики. Они заплатили хозяйке Ирине Сергеевне половину стоимости квартиры, а остальную сумму надо было собрать через полгода. Но всё закончилось раньше. Соседи по лестничной площадке позвонили Глебу на работу и сообщили, новые владельцы поменяли в двери замок, живут целым колхозом, устраивают пьянки и разборки, да ещё хвастаются, что не будут платить долги. Глеб пошёл за советом к матери Галине Ивановне. Та сняла со сберкнижки 4 тысячи, вручила деньги сыну со словами: «Отдай жильцам и выкинь их вон! Считай, что я купила твою квартиру у твоей бывшей жены. Переселяйся с Верой домой. Я не могу допустить, чтобы мой сын – приличный и порядочный человек скитался по чужим углам». И добавили свою коронную фразу: «Мы – Дейниченки нищенства не потерпим!».
Целую неделю мы с Глебом мыли и чистили квартиру. Потом перевезли мои вещи. А чудесный гарнитур из карельской березы, проданный Ириной Сергеевной подруге Лиле, Глеб вернул, благо не успели вывести. Взял в счёт отпускных 500 рублей и ей отвёз.
До их пор со мной эти вещи – две деревянные кровати на выгнутых ножках, трехстворчатый шифоньер, трюмо и пуфик к нему. Кому это достанется? Нынче перевозка стала дороже мебели…
А тогда, в 1984-ом, тебе понравился наш новый дом, сынок. Ты вернулся из Бугуруслана и Глеб, скрывая волнение, показывал квартиру, а я ходила за вами по пятам. Ты критически оглядел каждый уголок, улыбнулся довольно и припечатал: «Порядок!». А Глеб облегчённо вздохнул.
И опять начался для нас новый этап. Тебе пришлось ездить в свою школу № 21 на автобусе – «шестёрке» от турецкой бани, которая была видна из нашего окна. По утрам ты просыпался как солдатик: только подойду к дивану, скажу тихонько «Сережа, пора вставать, сынок!» и тут же открывал глазёнки. Бодро вылезал из постели, сразу же заправлял её и шёл умываться, пока я готовила тебе на кухне завтрак. Каждый раз ты ставил рядом мою чашку, сам наливал её до краёв, подавал мне бутерброд, настойчиво и заботливо предлагая поесть вместе. Потом я провожала тебя, из окна смотрела, как ты идёшь к автобусу – худенький красивый семиклассник Сергей Азарченко. Почему-то мне помнятся эти утра, когда мы с тобой были вдвоём. Глеб вставал очень рано, уходил в парк на пробежку и зарядку, видно при нас стеснялся поначалу. Завтракать не любил, я впихивала в него хоть что-нибудь насильно и мы ехали на работу в ТаджикТА на той же «шестёрке».
В сентябре я получила в Госстрахе накопленные 600 рублей за страхование жизни – пять лет платила взносы. Решила съездить к Валере в гости  в Тулу, да и в Москву прибарахлиться. Глеб свои отпускные, как я уже говорила, использовал – отдал за мебель. Хотелось сделать ему сюрприз, купить кое-какие вещи. Пока Глеба не было дома, я сантиметром вымерила длину его брюк и пиджака, а ещё рукава, пояс, окружность шеи по воротнику рубашек. Всё записала. Валера встретил меня в аэропорту Домодедово: я подгадала как раз к его дню рождения – 7 сентября. Машины тогда у моего брата ещё не было и мы ехали в Тулу перекладными: автобус-метро-электричка. День был прохладный, а одета я по-душанбински. Враз продрогла и хотела достать из чемодана плащ из искусственной кожи, но Валера меня высмеял, да ещё заставил поесть московского мороженного. Всю дорогу рассказывал о дочке Леночке, которой 8 августа 1984 года исполнилось два года. Жил мой брат с семьёй на квартире у знакомой Люсе бабушки Маши – рядом с общежитием в том же Заречье на улице Пузакова. Как же я радовалась встрече с Люсей и племянницей Леной! Прижала кроху  к себе и на миг показалось, что это моя дочка – синеглазая, улыбчивая, ласковая. Валера глядел на нас и расплывался – млел от удовольствия. А у Люси уже и стол накрыт и как всегда новые рецепты салатов и всяких разностей-вкусностей. До сих пор учусь у неё кулинарным изыскам, но куда мне, Люсеньку не догнать.
Погостила я у них неделю. Ходили с Люсей по магазинам, купили мне модное платье в мелкую клеточку с широкой юбкой и бантиком у горла (я в нём на фото с Сашей Ходжаевым на фоне филармонии) и тебе, сынок, костюмчик вельветовый наполовину с «джинсовой» тканью самопальной. В Москве я остановилась у двоюродной сестры Светы на улице Василисы Кожиной (у них я жила, сдавая в юности экзамены на журфак МГУ). Света посоветовала съездить за покупками на Павелецкий вокзал – там был магазин мужской одежды. И вот я хожу по залам со своим сантиметром, приглядываюсь, а продавцы – сплошь молодые парни – элегантные,  симпатичные, даже неловко к ним обращаться. Так сами ко мне подошли, предложили помочь, за сантиметр похвалили. Принесли со склада чёрное драповое пальто, тёмно-синий костюм с металлическими пуговицами, уточнили размеры по моей записке. А ещё я купила две модные рубашки Глебу – полосатую с белым воротничком и манжетами и нежно голубую с воротником стойкой и кнопками вместо пуговиц. Глеб как увидел все вещи, не поверил, что для него: никогда столько подарков никто не дарил. Стал примерять по моей просьбе перед зеркалом, а губы дрожат: я чуть не заплакала, так жалко его стало! И всё сокрушался, что я деньги потратила не на себя и на сына, а на его гардероб. Но форсил с удовольствием: в ТаджикТА у нас сразу заметили обновки на Глебе. И только один человек не смог пережить этого – сотрудник отдела промышленности и ученик Глеба рыжий Игорь. Ты помнишь его, сынок? Олег Дмитриевич Соболев придумал ему прозвище «подсвинок». Как начальник на работу явился в новых рубашках, а потом в костюме, у Игоря настроение испортилось: покраснел как рак, надулся и из кабинета вышел, хлопнув дверью. Сжирала его зависть до тех пор, пока похожие вещи и обувь его мать не достала. А тут ещё мы с Глебом в ЗАГС собрались, так Игорь презрительно обозвал нас маразматиками и старпёрами, дескать, чего удумали! Три дня с Глебом не разговаривал, а меня возненавидел, хотя пока мы были в «незаконных отношениях», звал нас домой, чуть ли не ночевать оставлял, знакомил со своими подружками. В пьяном виде Игорь вел себя отвратительно и с друзьями, и с родителями. И Глеб его частенько выручал-мирил со всеми. Корреспондент из него был никакой: туго соображал, каждую строчку в заметке вымучивал, а уж заставить его сходить за новостью или информацией даже Глебу было трудно. Тогда Глеб стал брать Игоря с собой в командировки – в Рогун, Нурск, Дангару. Сам писал оттуда заметки и подписывал двумя фамилиями. Игорь воспринимал это как должное. Стал корябать сам. А потом его, как молодого и перспективного вдруг назначили заместителем главного редактора выпуска республиканской информации (во все газеты Таджикистана). Вот уж он отыгрался на Дейниченках. С кислой миной возвращал Глебу и мне заметки на переделку.
А к женитьбе нас подтолкнула мать Глеба. Галина Ивановна безаппеляционно заявила: «Хочу, чтобы ты, Верочка, была на нашей фамилии-Дейниченко». В начале ноября Глеб пошёл договариваться в ЗАГС к знакомой сотруднице около магазина «Согдиана» рядом с рынком. Та обещала расписать нас сразу одним днем без всяких проверочных сроков и очереди. Звонок с приглашением последовал 6 ноября 1984 года и застал нас врасплох на работе. Валя Коган тогда уже перешёл в министерство сельского хозяйства (около банка) и снабжал нас дешёвыми продуктами. И в этот день он оставил 10 штук свежих кур, а деньги за них мы должны были занести. Когана вместе с курами Глеб взял свидетелем на регистрации брака, а со стороны невесты (то есть меня) уговорил свою молодую сотрудницу Марину Усолкину. В ЗАГСе сидим с Глебом и пишем заявления. Он, как всегда, подшучивает, улыбается, и вдруг вижу какое-то напряжение у него на лице. Следит исподтишка за тем, какую фамилию я выведу в брачном заявлении: останусь Азарченко или возьму Дейниченко? Куда мне было деваться: сменила одну хохляцкую на другую. При регистрации наши свидетели оставили плащи и кур в сетках-авоськах в коридоре. Дама загсовая это увидела и заохала, что украдут и велела внести кур в её кабинет. Тут же за столом нас быстренько поздравила и вручила свидетельство о браке.
Пришли домой, стали жарить кур (типа цыплёнка-табака) на двух сковородках, чтобы отметить брачное событие. Тут возвращаешься из школы ты, сынок. Спрашиваешь, что за пир. А Маринка так серьёзно тебе объясняет: «Твоя мама и Глеб Николаевич стали официально мужем и женой. Мы только что из ЗАГСа». А Коган дополнил историей с курами. Хохотали за столом до коликов. И вдруг Коган спросил всерьёз: «Верулька, ты хотя бы чувствуешь, что у тебя теперь есть свой дом?». А я ему: «Не осознала ещё». Позже Коган принёс подарок – трёхрожковый керамический подсвечник (он до сих пор со мной).
Я поменяла паспорт и прописку: из родительского дома на улице Бинакорон на улицу Жданова. Помню, принесла больничный лист секретарю директора Анне Николаевне. Та, увидя фамилию Дейниченко, уточнила, почему Глеб сам не пришёл. Я говорю, это мой больничный, я тоже Дейниченко. Она засуетилась, побежала докладывать директору и сочинять приказ о смене фамилии. Подписывала я свои заметки и прочие опусы по-прежнему Азарченко, ведь читатели привыкли к этой фамилии. Зато на коллегии, когда подводили итоги каждого сотрудника ТаджикТА мне досталось вдвойне. Сначала корреспонденту Азарченко объявили выговор за невыполнение месячной нормы заметок, а потом корреспондент Вера Дейниченко была отмечена повышенным гонораром за материалы, подготовленные для московской редакции.
В начале декабря прибыл из Киева на побывку сын Глеба, Олежка. Ты, сынок, встречал его с волнением, ведь вы не были знакомы. Олег, не снимая шинели, сразу с улыбкой протянул тебе руку, поздороваться. Ты с достоинством пожал её, назвал себя. А Глеб уточнил: «Мы зовём Серёгу Серапонтом». Олегу очень понравилось! А ты звал его Юденич – это прозвище придумали друзья Олежки во дворе. Сдружились вы сразу: спали в проходной комнате по очереди на диване и раскладушке. Допоздна играли в нарды, слушали музыку, рассказывали друг другу анекдоты, хохотали так, что стены сотрясались. Глеб притворно сердился, выговаривая вам за ночные бесчинства, а сам ходил довольный. И я радовалась, что наши дети сошлись, несмотря на разницу в возрасте. Ты, сынок, всё время примерял Олежкину форму она тебе очень шла!
А новый 1985 год мы встречали у Когана. Ты помнишь, сынок, его роскошную квартиру почти без мебели? С нами увязались Коля с женой Валей. Наготовили всего, наелись и спали кто где на полу. Через месяц у Когана родился сын, и назвали его в честь отца Валентином.

Без родителей

Мы как-то быстро привыкли к новому дому, сынок. Все праздники и дни рожденья отмечали у нас за круглым дубовым столом. Его купил ещё отец Глеба Николай Петрович. Стол долго хранился в кладовке  Галины Ивановны, а с нашим приходом Глеб решил возобновить отцовские традиции. В застольях участвовали и твоя тётя Валя с Алёнкой, сынок, и мамина подруга тётя Тоня и братья Глеба Олег и Коля с жёнами. Галина Ивановна сразу приняла тётю Тоню, называла её уважительно Антонина Васильевна и с Валей они сошлись характерами. Отец Костика и бывший муж Вали Толя Трофимов неожиданно умер. Он работал на трассе газовиков, как я уже рассказывала, их трест базировался в Ташкенте. Толя поехал в отпуск к матери на Дальний Восток – оказалось для прощания. До Ташкента добирался совсем больным и скончался на руках чужих людей не от воспаления легких, как все думали, а от туберкулёза. На его похороны сослуживцы вызвали телеграммой Валю. Помню, она вернулась черная от горя и, безудержно рыдая, сказала мне: «Полжизни бы отдала, только бы Трофимов был жив. А ведь я его совсем не жалела».
Алёнка отца совсем не помнила, а Костя матери был не помощник: как вериги вечные висел на её шее. Я Валюхе очень сочувствовала, делилась с ней чем могла – и продуктами, и деньгами. У меня тоже была своя «головная боль» - оставшийся после смерти мамы отец. Навещала его по субботам. На дорогу (с автобуса – на троллейбус) уходило почти 2 часа. Отец встречал меня с жуткого похмелья, плакал о маме, вспоминал его заботы. Потом уходил в магазин за «бормотухой», а я наводила порядок в доме. За неделю батя превращал некогда уютную и чистую квартиру в хлев. Соседи рассказывали, что ночевали здесь алкаши всех мастей: и мужики, и бабы. Смрад от них стоял жуткий, пол затоптан и заплёван, кругом окурки, а постельное бельё – куча грязного тряпья. А в кухне под столом батарея бутылок – фугасов от «бормотухи». Меня от такого зрелища колбасило и чесотка начиналась по всему телу. Стискивала зубы, надевала перчатки, собирала бельё в прачечную, мыла посуду и полы, готовила поесть отцу. Он клянчил денег, якобы на хлеб, но я оставляла пять-десять рублей соседке тёте Рае (на всякий случай), у неё же хранились запасные ключи от папиной квартиры и номера моих телефонов – рабочего и домашнего. Рая жаловалась, что отец почти ничего не ест и мою еду раздаёт собутыльникам. Причину я знала. Врач-нарколог республиканского диспансера, у которого много лет наблюдался наш дед Володя, как-то разъяснил процесс гибели алкоголиков. Печень от запоев сначала увеличивается, а потом начинает ссыхаться, как желток яйца. Требуется постоянная спиртная доза для её расширения, а желудок, сожжённый алкоголем, не в силах перерабатывать пищу. Зубной протез отец не носил, бурчал, что даже домашние котлеты и пельмени ему жевать нечем. Я стала варить куриный бульон: отец крошил в него хлеб, выпивал при мне полчашки – вот и всё питание. Однажды мне позвонил начальник автобазы, где отец работал и объявил, Полянского увольняют за пьянки и прогулы. Я в слёзы, умоляю о встрече и объяснении. Примчалась и с порога прошу дать отцу возможность доработать до пенсии, ведь осталось меньше года. Начальник пообещал, но с уговором: о каждом прогуле Полянского он будет сообщать мне лично. И добавил: «За ручку Вам придётся папу приводить на работу!».
Так и было, сынок. Твой дед Володя брыкался, гнал меня из дому, когда я как конвоир приходила за ним, ругал последними словами. Продолжалась эта канитель до февраля 1985 года. Я приехала поздравить батю с 23 февраля, привезла подарки, а он пьяный в стельку. Стал куражиться: мол, ты –надсмотрщица мне не указ, как хочу так и живу. Я своё отработал. Всё из дома вынесу, продам и пропью, сдохну в канаве, а тебе ничего не достанется. Признаюсь, я вспылила, хлопнула дверью. Вы с Глебом очень переживали за меня, сынок. Видели, чего мне стоили эти поездки к деду и до какого нервного состояния я себя довела. Но дочерний долг никому не передоверишь.
Прошли две недели после нашей размолвки с отцом. В субботу, 2 марта, я сварила куриный бульон, укутала банку и собралась ехать на такси. А тут позвонила соседка тётя Рая: «Вера, дядя Володя опять в запое. Вот уже три дня из дома не выходит и не откликается. Заперся изнутри, я не могу дверь открыть. Что делать? Может милицию вызвать?».
Я набрала «скорую помощь», объяснила ситуацию и услышала в ответ: «Не волнуйтесь, это «белая горячка», приедем с врачом-наркологом и милицией. Так положено». Глеб был на работе – субботнее дежурство в ТаджикТА. Помню, день радовал теплом, Глеб ушёл в рубашке с коротким рукавом. Я тоже легко оделась и рванула на такси к родительскому дому. Заглянула в окно: отец, скрючившись, лежит на диване, укрытый стареньким маминым пальто. Стучу, кричу – никакого ответа. Соседка Рая встретила «скорую» и милицию. Дверь ломать не стали, ухитрились через щель оторвать шпингалет, который папа использовал как запор. Я к дивану, тормошу отца. А он поднял голову – череп, обтянутый кожей, глаза провалились, лицо чёрное. Не поймёт никак, что за люди в доме. Вдруг узнал меня: «Вера! Я ждал тебя! Недавно с работы пришёл, замёрз что-то. Вот прилёг и заснул».
У меня рыданье застряло в горле. Доктор-нарколог сжал мою руку и легонько отодвинул от дивана. Стал осматривать отца. Я пошла в кухню: там на полу 20 (!!!) бутылок из-под портвейна-бормотухи, в холодильнике еда, что я привозила, и в тарелках соседки Раи на столе – не тронута. Решили вести на «скорой» отца в наркологический диспансер. Никогда не забуду, как мы с Раей одевали отца: он так ослаб, что не мог держаться на ногах. Всегда был худым, а за эти две недели, что мы не виделись, превратился в мумию. Кое-как всунули в рукава рубашки беспомощные руки, натянули брюки, носки и домашние тапочки. На носилках донесли до машины, и отец спросил еле слышно: «Вера, ты со мной!». А я в это время сидела рядом и держала его за руку. В диспансере наш врач-нарколог Валерий Владимирович сочувственно сказал мне: «Это уже не наш пациент. Везите вашего отца в Ленинский район в психиатрическую лечебницу – там белую горячку лечат».  А сам глаза отводит. Пошла искать машину: до Ленинского района от Душанбе 17 километров, деньги хорошие водители брали, но кто повезёт больного? Уговорила молодого парня-таджика. Тот помог посадить отца в красные «жигули» на заднее сиденье. Я рядом, держусь за его коленку, что-то рассказываю водителю на ходу. Пытаюсь привлечь к разговору папу: он голову опустил на грудь, глаза закрыл и вроде улыбается, а губы синие. Приехали в лечебницу, подаю доктору и санитару направление. Они открывают дверцу машины, где отец сидел, чтоб помочь ему выйти. И как обухом мне по голове: «Что ж вы нам мёртвого привезли? Его в морг надо!». Я поверить не могу, объясняю, что всю дорогу с папой разговаривала.  Они мне бумагу передают, где зафиксирована смерть пациента. Водитель от ужаса затрясся: «Не повезу мёртвого назад, боюсь!». Я плакала, уговаривала, обещала заплатить тройную плату. Парень сдался. Довёз прямо до морга, увидел, как санитары выносят из его машины скрюченное и застывшее тело, и даже денег с меня не взял. Сказал: «Мы же люди, помогать друг другу должны».
Прихожу к Глебу в ТаджикТА с сумкой, где куриный бульон: так и протаскала его с собой. По моему лицу Глеб сразу понял, что дела плохи. Рассказываю ему историю поездки в Ленинский район и обратно до морга, а сама даже плакать не могу. Будто не со мной и отцом это произошло, а с кем-то другим. Денег на похороны заняла у своей подруги Люды Смирновой – 300 рублей. Гроб и железный памятник заказала автобаза, где отец работал, поминки помогли сделать соседи. А распоряжалась на траурном событии опять наша тётя Валя, сынок: без неё мы с Валерой не смогли бы с этим справиться.
Прожил отец без мамы ровно 16 месяцев. Положили его в одной ограде рядышком с мамой 5 марта 1985 года. После весеннего тепла в этот день вдруг повалил снег с дождём.
Так и остались мы с Валерой без родителей. И квартира их нам не досталась – ни Валера, ни я не были в ней прописаны. После поминального обеда на 9 дней пришли из ЖЭКа и потребовали освободить жилплощадь. Мебель, посуду и холодильник я продала по дешёвке соседям, деньги отдала Валере. Глеб меня в этом поддержал, знал, как нелегко живётся моему брату на съемной квартире, оплата которой съедала половину зарплаты. С той поры осталась у меня большая чугунная мамина сковородка, на которой она пекла свои знаменитые пироги, и позолоченные чайные ложечки. Набор ложек – 12 штук в красивой коробке подарила маме Люся. Несколько лет они красовались в серванте. Потом мама разделила набор пополам – 6 штук отдала Люсе, а из моей половины 1 ложку подарила тёте Тоне – подруге любимой.
В конце марта 1995 года в Ханино умер отец нашей Люси, дядя Леша. Я узнала о кончине из ее письма, Люся не хотела меня расстраивать – в этом она вся.
А у тебя, сынок, в 1985 году случилась первая любовь. Ты помнишь об этом? После 7-го класса ты попал в школьный лагерь труда и отдыха, который располагался в горах. Не помню, сколько дней длилась смена – не то 2 недели, не то дольше. Вернулся ты из лагеря сам не свой. Стали мы готовить обед на кухне: ты помогал чистить картошку. Вдруг, уронил нож в раковину и сказал дрожащим голосом: «Мама, в лагере я влюбился в девочку. А у неё есть другой парень!». Я растерялась, но тут же взяла себя в руки, прижала тебя к себе: «Так бывает, сынок! Может быть, твоя девочка не знает о том, как ты переживаешь? Объясниться не пробовал?». Ты грустно улыбнулся: «Утром я вставал раньше всех в лагере и шёл в горы за цветами. Потом ждал, когда народ пойдёт умываться и клал букет на её подушку. Пацаны и девчата допытывались, кто это цветы дарит, а я делал вид, что удивляюсь вместе со всеми. В последний вечер в лагере был костёр, мы веселились, пели песни, танцевали. Я подошёл к своей девочке и вложил в её руку записку: «Я тебя люблю. Я тот, кто носил тебе цветы». Девочка призналась, что я ей тоже нравлюсь, но у неё уже есть парень из 9-го класса, с которым она дружит».
Я была поражена твоим рассказом, сынок! Восхищалась тем, что ты вёл себя по-мужски и очень красиво ухаживал – такое нельзя не оценить. Уверяла тебя, что ваши отношения могут измениться в любую минуту, ведь никто в мире не знает, из чего рождается любовь. Через несколько дней девочка (не помню, вроде её звали Наташа) пригласила тебя к себе домой в гости. Вернулся ты окрылённый: вы дружески поговорили, решили, что будете общаться в школе и ты, сынок, надеялся, что она полюбит тебя. Лето продолжалось: девочка поехала с родителями на море, а ты улетел в любимый Бугуруслан к папе Сане и бабе Насте.
А 1 сентября ваша встреча вышла неловкой: вы даже не подошли друг к другу, лишь издали поздоровались. Ты расстроился, но план завоевания не оставил. Девочка училась тоже в 8-ом, только в параллельном классе и её дружба с парнем-старшеклассником, вроде бы, распалась.
Как-то ты пришёл из школы мрачнее тучи. Я спросила, не с девочкой ли поссорился? А ты жёстко ответил: «Она – мерзавка! Путается со всеми подряд и врёт. Мне один пацан всё рассказал». Я возмутилась: могли ведь, что угодно наболтать. Про меня-восьмиклассницу в школе тоже сплетничали. Ты вздохнул, посмотрел мне в глаза и ответил: «Тот парень мамой поклялся. Понимаешь? Значит, это правда».
Прошло много времени. Ты как-то вспомнил свою первую любовь и того парня, что раскрыл тебе глаза. Оказалось, он сам был влюблён в твою девочку и наврал с три короба, чтобы ты отстал от неё. А ты поверил в клевету, и вот эту боль от раскаяния я увидела на твоём повзрослевшем лице, сынок. Я-то знала какие рубцы на сердце оставляет жизнь, и готова была взять себе твои беды и горести. Но каждый несёт свой крест сам, и даже материнское плечо мало облегчает эту ношу. Оставшись без родителей, я много думала об этом. И дала себе слово: буду жить ради тебя, сынок!

Глава 6.
«ВЕСЬ МИР-ТЕАТР,А ЛЮДИ В НЁМ АКТЁРЫ..."

Подруга – артистка

Помнишь, сынок, как ты смеялся над прозвищем наших друзей Киселёвых? Глеб называл Гену адмирал Кисельринг, а его жена Сусанна и сын Вадик стали Кисельринги. Как давно это было! С Душанбе и до сей поры Сусанна – моя единственная и верная подруга. Ближе, чем сестра и дорогой мне человек. А познакомились мы вначале с Геной. Его привела к Глебу в редакцию сотрудница ТаджикТА Марина Усолкина, которая была дружна с поэтессой из газеты «Комсомолец Таджикистана» Мариной Некрасовой .
Гена Киселев, в просторечье Кисель, приехал из Хабаровска с малолетним сыном Вадиком в Душанбинский Русский драматический театр имени Вл. Маяковского по вызову своего ташкентского друга Георгия Строкова. Жена Гены Сусанна в то время была ведущей актрисой Хабаровского театра, на ней держался весь репертуар и ей пришлось доигрывать сезон. Обе Маринки – и Некрасова и Усолкина, Киселя жалели: как же – один с ребенком! Звали в гости, подкармливали. Кроме актерской профессии у Гены было много других талантов: он и журналистом успел поработать, и книжки стихов и прозы выпустить. А ещё Гена сочинял песни и исполнял их под гитару. Все восхищались Киселём, какой он заботливый и любящий отец: сын Вадик был поздним ребенком со множеством болячек от рождения. Жили они, кажется, в театральном общежитии.
Как-то захожу к Глебу в отдел, а там сидит Кисель с ярко накрашенной худенькой женщиной. Представляет мне: «А это моя жена Сусанна». Поговорили ни о чём. Я тогда отметила про себя, что Сусанна (Кисель звал её «Суса» или «Суска») не в пример другим актерам проста и естественна в общении: не ломака. Потом я увидела Сусанну в главной роли в спектакле «Авантюристка» с Гошей Строковым. Поставил спектакль режиссёр Феликс Ташмухамедов, которому актрисы театра долго не могли простить, что он выбрал Киселёву. Суса играла врача южного санатория, где у неё случился роман с отдыхающим – талантливым математиком из Москвы, а в результате родился сын. Спустя много лет врач приезжает в дом к профессору и просит устроить их сына в Москве. Суса – в белом костюме, шикарной белой шляпе с большими полями смотрелась потрясающе. Весь спектакль держался на ней: её героиня бравировала, стремилась произвести впечатление на ошарашенного профессора, давно позабывшего о курортном романе и даже не подозревавшего о сыне. Она сердилась, убеждала, доказывала и  плакала от того, что сохранила любовь к этому человеку. Успех у зрителей был безоговорочный!   
«Авантюристка» сразу же поставила Сусанну в один ряд с сильными актрисами театра. Но Суса как-то сумела ни с кем не поссориться, в интригах не участвовала, режиссёрам не навязывалась. И это в театре оценили: избрали её председателем первичной организации.
Если я не путаю, то ты, сынок, Сусанну на сцене почти не видел. В детстве я водила тебя на спектакль «Кот в сапогах» с Лешей Мордвиновым в главной роли и ты потом узнавал этого артиста по серебристому голосу везде. Несколько раз мы смотрели с тобой спектакль «Характеры» по рассказам Василия Шукшина в постановке Рюрика Нагорничных. Очень запомнились в нём Володя Таныгин, Яша Эльяшевич, Елена Владимировна Волчкова, Олег Вершковский. Потом я навсегда влюбилась в молодого голубоглазого актёра Валеру Геращенко, которого привез в Душанбе его друг и режиссёр Сергей Тищенко. Как вспомню их спектакли «Дикарь», «Салют динозаврам!» и Валеру на сцене, до сих пор сердце щемит. Жена Сергея Тищенко Оля – высокая, тоненькая, красивая в «Дикаре» с Валерой смотрелись прекрасно. А тут приезжий режиссёр решил поставить в Душанбе шиллеровского  «Дона Карлоса». Геращенко – Дон Карлос, а роль королевы Елизаветы репетировали Суса и Оля Тищенко. Я видела в спектакле обеих – играли в очередь. Так вот, при внешней красоте, которую подчеркивал костюм -  платье на кринолине с гофрированным воротником вокруг шеи, Оля Тищенко с её слабым голосом просто потерялась. Зато Суса, не столь красивая, но величавая, с королевской осанкой, низким голосом, переворачивающим душу, в любовной сцене объяснения с юным пасынком Карлосом-Геращенко, была просто неподражаема. Потом был мольеровский «Тартюф» режиссёра Николая Децика (Глеба сразу прозвал его «децикметр» за маленький рост), где Сусанне досталась роль Эльмиры. Ей хотелось сыграть служанку Дорину – вот роль так роль! Но за Дорину «в драку» вцепились Галина Краснухина и Евгения Аргуновская, причём первой было за 40, второй – за 60. Обе играли в очередь. А Тартюфа у Эльмиры-Киселёвой было два: друг семьи Гоша Строков и Сергей Тищенко – внешне полная противоположность друг другу. Я видела обоих: и тот и другой убедили. Но Суса говорила, что с Гошей играть трудно: вместо глаз у него -  стекло,  он партнера не чувствует. А Серега Тищенко сам купается в роли и участников спектакля в эту стихию вовлекает.
В то время в театр влились молодые актеры – выпускники института искусств Таня Бегишева, Игорь Ковалёв, Володя Моляков, Геля Ноздрина, Роза Юнусова. С ними Николай Кузьмич Децик поставил на малой сцене спектакль «С любимыми не расставайтесь» (в нашумевшем фильме играли Ирина Алфёрова и Александр Абдулов, а у нас – Геля (Ангелина) Ноздрина и Володя Моляков). На основной сцене шли «Собачье сердце» по Булгакову, «Три сестры» по Чехову, «Женитьба» гоголевская, «Дурочка» Лопе де Вега и много чего ещё, где мне очень нравились Галина Краснухина, Света Валиева, Лия Комлякова, Светлана Шамгунова, Володя Таныгин, Саша Гетман, Галина Дмитриевна Савельева.
А с Сусанной мы сблизились, когда я из ТаджикТА перешла работать в Таджикское театральное общество. Было это в 1987 году. Ты, сынок, заканчивал школу. Всех тогда охватила эйфория, что людей театра надо объединять в Союз театральных деятелей СССР. Мы с Сусанной попали в делегацию на московскую театральную конференцию. В делегации были Мехрубон Назаров – бывший министр культуры, а на тот момент ректор Таджикского государственного института искусств, Хушназар Майбалиев – главный режиссёр Таджикского академического театра им. Лахути, ленинабадская актриса театра и кино Сайрам Исаева, артист Молодёжного театра Амон Кадыров и главный претендент на должность нашего театрального вожака – председателя СТД Хабибулло Абдуразаков - тоже артист театра и кино. Других имён не помню. Прилетели  мы в мае, поселили  всех в гостинице «Москва». А Суса моя сразу уехала к мужу в общежитие: Гена учился уже тогда на курсах театральных директоров и практиковался в театре на Малой Бронной. Он решил с актёрской профессией завязать. По молодости выучился на артиста оперетты, пел и танцевал, потом играл драматические роли в разных театрах, но перспективы для себя в драме теперь не видел. Поработал в театре им. Маяковского администратором и проявился отличным организатором.   В министерстве культуры Таджикистана Киселёву дали направление в Москву на двухгодичные курсы и пообещали должность директора театра им. Маяковского.
На театральной конференции мы с Сусой близко увидели Юлию Борисову, Руфину Нифонтову, Элину Быстрицкую, Алису Фрейндлих, Аркадия Райкина – всех не упомню. Сусу Гена сводил в театр им. Ермоловой на нашумевший спектакль «Спортивные сцены 81 года» по пьесе Эдварда Радзинского с Татьяной Дорониной и Виктором Павловым в главных ролях. А вторую пару играли молодые актёры – уже тогда нежно любимый мной  Олег Меньшиков и Татьяна Догилева. А я впервые попала в Малый театр: вместе с Сайрам Исаевой мы посмотрели «Сирано де Бержерак» с Юрием  Соломиным (адъютант его превосходительства) в заглавной роли. Он меня потряс. Очень хорошо играли Нелли Корниенко – Роксана, возлюбленная Сирано и Юрий Васильев (я обожала его за фильм «Журналист») друг поэта.
Из гостиницы я позвонила в Тулу Люсе на работу, сказала, что не смогу заехать к ним повидаться – участие в театральной конференции строго контролировалось. В ответ всё семейство Полянских прибыло ко мне в Москву.  Моей племяннице Ленуле  было уже 5 лет, она щебетала без умолку. У Валерика улыбка не сходила с лица, он глаз не мог отвести от дочки, а в разговоре с Люсей я чувствовала такую нежность, которую мой брат обычно стеснялся показать на людях. Мы зашли в летнее кафе при гостинице, поели салат из креветок, мороженного. Потом я проводила моих туляков на железнодорожный вокзал, посадила в электричку.
Вот так, с преобразования Театрального общества в Союз театральных деятелей началась моя фестивальная жизнь. Председателем СТД СССР был избран Кирилл Лавров, а СТД России возглавил Михаил Ульянов. У нас в республике тоже прошёл съезд, на котором избрали председателем СТД Таджикистана Хабибулло Абдураззакова, его заместителем Малику Джурабекову – бывшую актрису, бывшего руководителя актерского курса Таджикского института искусств. Главным бухгалтером у нас работала Люся Клюткина – жена журналиста газеты «Коммунист Таджикистана» Кости Клюткина. В СТД пришли работать Света Тимурова – оперный режиссёр и главный режиссёр Чкаловского театра кукол и  Абдурахмон Расули.  «Моя подруга» Абдурахмон, как его прозвали в СТД, работал ранее в таджикском журнале, потом заведующим литературной частью в театре им. Лахути, потом в ТаджикТА в идеологическом отделе у Олега Дмитриевича Соболева. Мы подружились. Позже Малика Джурабекова пригласила своих учениц Лолу Авезову и Фирузу Абдулхакову. А министерство культуры прислало Сухроба Мирзоева -  выпускника театроведческого факультета ГИТИСа и сына бывшего заместителя министра культуры Кашкари Мирзоева.
Все работники СТД были кураторами театров. Мне достались Молодёжный и им. Маяковского, где первичку возглавляла Сусанна. Она оказалась самой дисциплинированной из председателей первичек: взносы сдавала раньше всех, хлопотала о материальной помощи своим актерам, о творческих поездках. А выступления правдолюбки Киселёвой на  собраниях театра – это отдельная тема. Бывало, сидя вместе в зрительном зале, я держала Сусу за руку, уговаривала не лететь на трибуну.   Но она, выслушав несправедливые упреки, обиды, а то и кляузы своих коллег-артистов, вырывалась из моих цепких рук и цокая высоченными каблуками мгновенно оказывалась на сцене, чтобы восстановить справедливость. Актёрам было из-за чего волноваться: из Москвы доходили слухи о разделении МХАТа, о переводе всех служителей сцены на договорную основу, об увольнении пенсионеров.
В нашем театре Маяковского главным режиссёром стал Валерий Ахадов, известный кинорежиссёр, много лет возглавлявший Союз кинематографистов Таджикистана. В кино у него было много противников: обвиняли Валеру, что не снимает национальные фильмы, а на роли таджичек приглашает актрис из других республик. Ставили в вину даже творческие связи Ахадова с зарубежными кинодеятелями. Ахадов виделся в Париже с Тарковским, когда тот решил не возвращаться в Россию. Из Парижа приехала к Ахадову великая французская киноактриса Ани Жирардо, чтобы сыграть заглавную роль в фильме «Руфь». В Венгрии Ахадов снимал фильм «Хромой дервиш», а в Душанбе на «Таджикфильм» к нему по первому зову мчались популярные киноартисты Александр Кайдановский и Маргарита Терехова («Кто поедет в Трускавец?»), Владимир Коршунов, Виктор Ванин, Наталья Крачковская, Сергей Никоненко («Дополнительный прибывает на второй путь»).
Бучу среди киношников поднял Давлат Худоназаров, который ратовал за национальное кино без чужаков. На волне демократии Ахадова переизбрали: его место председателя Союза занял Давлат. В то же самое время министром культуры Таджикистана стал журналист и драматург Нур Табаров – большой друг нашего Абдуразакова.
Ахадов в политику не вникал, ему было важнее сохранить себя и искусство. И он рьяно взялся за работу. В русском театре им. Маяковского пересмотрел весь репертуар, выбрал себе артистов и задумал постановку пьесы Л. Разумовской «Дорогая Елена Сергеевна». Вместе с Ахадовым в театр пришли режиссёр и актер кино Сайдо Курбанов (мы всего его звали Сашей) и Фарида Муминова – ташкентская актриса.
Ты должен помнить, сынок, этот потрясающий спектакль. В нём блеснули Татьяна Александрович (учительница), Валера Геращенко – ученик-подонок, устроивший обыск в доме учительницы с целью взять ключ от сейфа и исправить оценки в контрольных работах для проходного бала, Фарида Муминова – сыгравшая старшеклассницу-жертву изнасилования в доме непокорной учительницы. Хороши были одноклассники – молодой актёр Сережа Хачатуров и Дима Панфёров – помощник режиссёра, которого Ахадов впервые вывел на сцену в качестве актёра. Художником спектакля был Слава Виданов, к которому я очень нежно относилась. Афиши – большие фотографии сцен спектакля делал наш друг – лучший фотокор ТаджикТА-ТАСС Юра Машков.
Успех спектакля «Дорогая Елена Сергеевна» был бешеный. В театр Маяковского началось паломничество зрителей. В трупе не всех это радовало: многие сразу поняли, что новый главный режиссёр-киношник будет работать только с избранными. Сусанна к Ахадову тоже относилась сдержанно и моих восторгов не разделяла.

В вихре фестивалей

А в новом Союзе театральных деятелей Таджикистана мы задумали провести I республиканский фестиваль «Парасту», что в переводе с таджикского означало ласточка. 21 марта –восточный Новый год – день равноденствия – большой весенний праздник. Вот наша ласточка-парасту и должна была принести на крыльях новую театральную весну. Сделали эскиз эмблемы, на львовском стеклодувном заводе заказали призы фестиваля – чудесные фиолетовые фигурки птички. Отбор фестивальных спектаклей провели заранее: отсмотрели предложенное театрами в Душанбе, в областях – в Курган-Тюбе, в Канибадаме, в Ленинабаде, в Кулябе. До Памира не долетели, но переговоры с Хорогским театром провели. Мне с помощниками на русском и таджикском языках пришлось отвечать за печатную продукцию: календарный план фестиваля с датами показа и обсуждений спектаклей, сводную афишу, пригласительные билеты, рекламу, размещение в гостинице и т.д. и т.п. Через СТД СССР пригласили театральных критиков из Москвы, Магнитогорска, Ленинграда и своих местных, естественно.
Для меня, сынок, твоей восторженной мамочки, у которой эмоции бьют через край, первый «Парасту» стал настоящей школой пропаганды театров и профессионального обсуждения спектаклей. Я схватывала всё налету. Обсуждения мы записывали на магнитофон, и потом я подготовила к печати сборник.
Перед тем, как писать эту главу нашей семейной книги, я перечитала все фестивальные публикации и стенографические отчеты. Как раздолбали в пух и прах московские и ленинградские критики постановки Таджикского академического театра оперы и балета «Евгений Онегин» (опера) и «Лейли и Меджнун» (балет). Сколько сочувственных слов и деловых предложений о творческой помощи услышали Чкаловский театр кукол, Хорогский театр музкомедии, Курган-Тюбинский театр музкомедии и даже столичные – Таджикский академический театр драмы имени Лахути («Горе от ума»), Молодёжный театр имени М. Вахидова.
Я Сусанне все уши прожужжала про спектакль «Ящерица» А. Володина у Тахира Бахромова.Кстати, Тахир первым из молодых режиссёров  привлёк с созданию спектакля   композитора  Толиба Шахиди и балетмейстера  Сталину  Азаматову.
  А спектакль по пьесе А. Дударева «Порог» поставил Шавкат Халилов, где чудесный актёр Садулло Наимов сыграл на таджикском языке пьяницу Андрея Буслая. Помню, Канибаданскую «Ящерицу» мы смотрели в зале театра Маяковского без синхронного перевода с таджикского на русский. Не все знали пьесу А. Володина, но пластическое решение спектакля, игра молодых актёров Дильбар и Карима Сулеймановых покорили и жюри, и критиков, и зрителей. Гран-при «Парасту-88» получил спектакль «Дорогая Елена Сергеевна» Валерия Ахадова. Приз «За лучшую режиссуру» присудили Тахиру Бахромову за «Ящерицу». Ящерица-Дильбар Сулейманова получила приз «За лучшую женскую роль», а Садулло Наимов – за лучшую мужскую роль Буслая в «Пороге». Все фото храню до сих пор: это было лучшее время и для моего творчества.
На «Парасту-88» я познакомилась с актёром Чкаловского русского театра драмы Лёней Банишевым. Он оказался родом из Бугуруслана и там играл в городском театре. Потом покатался по городам и весям и каким-то ветром занесло его в Таджикистан. Мы подружились. Потом Лёню взяли в театр Маяковского и она стал нашим общим другом с Сусанной и Геной.
Спектакль-победитель «Парасту-88» мы повезли в Алма-Ату на I Региональный фестиваль театров Средней Азии и Казахстана «Навруз-88», где Валерий Ахадов получил приз «За лучшую режиссуру» и восторженные отклики жюри и зрителей. А ещё душанбинская «Дорогая Елена Сергеевна» была показана на гастролях в Москве – в театре Дружбы народов, в Киеве, в Ташкенте и на фестивале театров в Сирии в городе Дамаске.
Знаешь, сынок, только теперь я понимаю, почему надо мне было как журналисту специализироваться на  театральной критике. Как искренне я завидовала театроведам, их знаниям, опыту, умению всё в спектакле разложить по полочкам, подсказать что-то конкретное актерам, режиссёрам, художникам.
Помню, в Алма-Ату мы приехали на «Навруз-88» в мае и застали ещё одну весну. Казахстан ближе к России и климат там сильно отличался от таджикского. Столица Казахстана поразила размахом, красотой, гостеприимством. СТД СССР, устраивая первый театральный фестиваль Средней Азии, выбрал Алма-Ату, похоже потому, что именно в Казахстане правительство пестовало свои театры. Здания театров были похожи на дворцы. Поселили нас в отеле-высотке с чудесными номерами, пресс-баром, залом для конференций. Мне всё было в новинку. Жюри возглавлял Теймураз Чхеидзе – грузинский режиссёр и актер (я видела его в художественном фильме «Твой сын, земля!»). Он уже тогда работал у Товстоногова в Большом драматическом театре Ленинграда. На обсуждении спектаклей (в том числе и нашей душанбинской «Елены Сергеевны») я налюбоваться не могла на Чхеидзе: застенчивая улыбка на детских губах, огромные чёрные глаза, тихий голос и такая чуткость, внимательность к каждому режиссёру. Журналисты доставали его вопросами о постановках пьес Шекспира. Земляк и друг Теймураза Роберт Струруа в то время прославился на весь мир спектаклями «Гамлет», «Ричард III», «Король Лир», в которых мастерски осовременивал пьесы, максимально приближая героев к нашему дню в костюмах, декорациях, актёрской технике. Чхеидзе поставил «Отелло» без «осовременивания». А вот помочь критикам разобраться у кого «правильный Шекспир», а у кого «неправильный», по мнению Теймураза никто не сможет. У каждого режиссёра свой взгляд на пьесу и каждый стремиться высветить в постановке волнующую его сегодня тему. Поймёт зритель спектакль, значит есть попадание. Рассказывал, как решил сцену ревности в своём «Отелло». Мавр узнает, что Дездемона отдала подаренный ей к свадьбе платок Кассио. А Яго уже нашептал Отелло, что жена изменяет ему с Кассио. Но Дездемона так искренна в любовной сцене с мужем, так невинна и упорна в просьбах помочь Кассио.  И Отелло поступает с ней как с продажной женщиной – швыряет на ложе деньги за ласки. Большего оскорбления и унижения для Дездемоны придумать нельзя. «Не знаю, - сказал Теймураз, - по Шекспиру моё такое решение или нет, но публика каждый раз откликается на эту сцену».
Мне не терпелось познакомиться с национальными театрами, которых СТД СССР собрал в Алма-Ате не столько для конкурсного соперничества, сколько для творческого обмена. Казахский академический театр драмы, «Ёш гвардия» из Узбкекистана, Туркменский академический театр драмы, а ещё гости фестиваля театры Индии, Болгарии. В это время в Алма-Ате шли гастроли Московского театра им. Моссовета и в спектакле «Цитата» по Л. Зорину я увидела Ирину Муравьеву, Валентину Талызину, Леонида Маркова, Евгения Стеблова. А ещё мы побывали на всемирно известном ледовом комплексе «Медео» и я дошла до верха по тысяче ступеней!
Победителем «Наурыза-88»  (так по-казахски звучит Навруз) стал площадный спектакль в стиле масхарабозов «Проделки Майсары» узбекского молодежного театра «Ёш Гвардия». Этому спектаклю предстояло открывать «Навруз-89» во Фрунзе. А в 1990 году «Навруз» планировали провести в Душанбе.
Я рассказывала моей Сусанне об Алма-Ате, ведь впечатлениям моим не было предела. Она-то поездила за свою актёрскую жизнь немало: работала и в Средней Азии, и в Сибири, и на Урале, и в Средней полосе России. А я нигде не была, и всё происходящее со мной воспринимала как чудо. Благодарю судьбу за все фестивальные встречи во Фрунзе, Ашхабаде, Ташкенте и, конечно же, в Душанбе.
С I фестиваля «Парасту-88» моими друзьями стали  разные таджикские режиссёры Шавкат Халилов, Тахир Бахромов, Барзу Абдураззаков, Фаррух Касымов. Я гордилась их спектаклями и пропагандировала их и в русских, и в таджикских газетах (у меня даже переводчики – друзья были, чувствовавшие мой стиль). Шавкат из знаменитой музыкальной семьи Халиловых: его отец играл в драме, а старший брат стал композитором. Шавкат закончил Ленинградский институт театра, музыки и кино, стажировался в БДТ у  Георгия Товстоногова. Мастер считал таджикского парнишку своим перспективным учеником, опекал его, а во время службы в армии  даже посылал Шавкату деньги и посылки.
Барзу и Тахир почти в одно время закончили режиссёрский факультет ГИТИСа. У Барзу Абдураззакова кумиром был Анатолий Эфрос, у Тахира Бахромова – знаменитый основатель синтетического зрелищного театра Александр Таиров и его ученик  - великий экспериментатор Всеволод Мейерхольд. Их судьба тебе хорошо известна, сынок: за увлечение «западничеством» Таирова лишили театра в 1949 году (год моего рождения!) и он сразу умер. А его жена Алиса Коонен прокляла место, где стоял театр – ныне в этом перестроенном и переделанном здании на Тверском бульваре действует театр имени Пушкина. А Мейерхольда, создавшего театр Революции, арестовали в 1939 году. Пытками заставили его признать себя изменником Родины, а в 1940 году расстреляли. Жена режиссёра Зинаида Райх (она же бывшая жена Сергея Есенина) была зверски убита в 1939 году в своей квартире в Москве в Брюсовском переулке.
И судьба Анатолия Эфроса – главного режиссёра в театре на Малой Бронной тоже оказалось трагической. Его спектакли с Николаем Волковым, Ольгой Яковлевой, Валентином Гафтом, Львом Дуровым потрясали Москву. Я видела только его телеверсию спектакля «Таня» по А.Абрузову, отрывок из «Отелло» и «Вишневого сада» (поставлен Эфросом на Таганке. Лопахин – Владимир Высоцкий). Когда Юрий Любимов, создатель театра на Таганке, эмигрировал, Эфроса пригласили возглавить Таганку. И актеры, ранее радостно работавшие с ним, затравили Эфроса до смерти. Это отступление, сынок, для того, чтобы понять, чьи последователи – молодые режиссеры работали в Таджикистане, как стремились ребята перенести свое представление о русском и европейском психологическом театре на таджикскую сцену. К «Парасту» 89-90 годов Шавкат Халилов поставит пьесу «Свалка» того же Ал. Дударева с музыкой из рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда» и песнями Владимира Высоцкого, Тахир Бахромов «Ромео и Джульетту» В.Шекспира в стиле пластического таировского театра, Барзу Абдуразаков – тонкий, лиричный «Стеклянный зверинец» Тенесси Уильямса и «Антигону» Жана Ануя.
В другом ключе работал мой ровесник Фаррух Касымов – ведущий актер Таджикского академического театра драмы имени Лахути, выпускник Таджикского института искусств. Одна из его первых режиссерских попыток – спектакль о Мольере «Кабала святош» по пьесе М. Булгакова. Уже тогда все понимали, что у Фарруха должен быть свой театр, ни на кого не похожий. Но… ему предложили поработать в Молодежном театре, поделив труппу на две части с главным режиссером А. Кадыровым. К «Парасту-89» поставил здесь нашумевший спектакль «Поджигатели», перевернув пьесу Макса Фриша на таджикскую основу. А во внеконкурсную программу он представил с кургантюбинскими актерами спектакль «Тартюф» Мольера с элементами таджикского театра масхарабозов, который потряс всех участников и жюри фестиваля. Мы смотрели «Тартюфа» вместе с моей Сусанной и она буквально задохнулась от восторга. Тартюф – Курбан Сабиров, Оргон – Садулло Наимов – это чудо!
Чуть позже власти все же помогли Фарруху Касымову: под эгидой Душанбинского горисполкома был создан Экспериментальный ТЮЗ «Ахорун». Ахорун – в переводе с древнесогдийского означает «город богов» - местность, на которой расположен нынешний Душанбе. В ТЮЗе Фаррух создает свой самый лучший спектакль «Иосиф Потерянный вновь вернется в Ханаан», в основу которого положена библейская притча об Иосифе Прекрасном (мусульманский аналог), поэма Джами «Юсуф и Зулейха», а так же стихи великих восточных поэтов Руми, Гафиза, Шейха Аттора. Иосифа – Юсуфа сыграет молодой актер Курбонали Сабиров, которого Фаррух приглядел еще в Курган-Тюбинском театре.
«Иосиф Потерянный вновь вернется в Ханаан» получит Гран-при I фестиваля ТЮЗов республики Средней Азии и Казахстана в 1990 году, Гран-при «Навруза – 90» в Душанбе. А еще этот чудесный спектакль был показан в Киеве, в Ташкенте, в Москве и на разных сценических площадках Ирана. Забегая вперед, скажу, что судьба Фарруха Касымова сложилась трагически. Скитания его актеров по арендованным площадкам (своего здания у ТЮЗа не было), мизерная зарплата актерам, невозможность без денег осуществить творческие режиссерские задумки привели к распаду уникальной труппы. Многие актеры, в том числе и мой любимый Садулло Наимов с женой Гулей ушли… в торговлю, ведь надо было кормить семьи. Фаррух перенес два инсульта, много лет провел в инвалидной коляске и умер в 2010 году. Эту печальную новость сообщила мне в письме мама Барзу Абдуразакова – моя подруга, актриса Фатима Гулямова. Не нашел себя в «перестроечном» Таджикистане и талантливый Тахир Бахромов. Из Канибадамского театра музыкальной драмы, который он взорвал своими постановками «Ящерицы»  и «Ромео и Джульетты» его выжили… актеры, привыкшие халтурить для публики. Тахир поработал на телевидении, пытался сделать поэтические телеспектакли, но и там его обвинили в отходе от национальных традиционных форм и приверженности к европейскому театру. Сердце Тахира не выдержало: он много пил и умер, не дожив до 50 лет.
Неприкаянным до сей поры остался и мой любимый режиссер Барзу Абдуразаков. То, что он сын нашего председателя СТД Хабибулло Абдуразакова, я поняла сразу – похож! Но росточком пониже, телосложением хил, голосом тих, в манерах и общении – застенчив – не в пример отцу. Уж потом я узнала от Фатимы Гулямовой, что муж оставил ее с тремя малыми детьми ради танцовщицы. Сыновья – Барзу и Шахбоз, дочь Шахноза не простили отцу того, что он как бы вычеркнул их из своей жизни. С Фатимой Хабиб работал в одном театре им. Лахути, но общались они только на сцене. Танцовщица родила ему еще двух сыновей – вот эти дети и стали главными в жизни. Но когда старший сын Барзу закончил в Москве ГИТИС и стал интересно работать в Курган-Тюбинском театре, а Хабиб возглавил СТД Таджикистана, началось их сближение. Абдуразаков даже стал гордиться тем, какой у него способный сын. Все это было на моих глазах. К «Парасту-89» Барзу поставил спектакль «Стеклянный зверинец» на сцене театра им. Лахути и его ведущими актерами. Хромоножку Лауру блистательно сыграла Соро Сабзалиева, ее брата Тома – Хуррам Касымов (младший брат Фарруха), их друга-одноклассника Конора – Баходур Миралибеков. А роль Аманды – матери Лауры и Тома Барзу предложил Фатиме Гулямовой – своей маме. Я смотрела этот спектакль семь раз! И каждый – плакала. Барзушка называл меня своей театральной мамой, был спокоен, когда я сидела в зрительном зале, разрешал бывать на репетициях. Даже снял меня в первом своем фильме «Ночь» - полудокументальном, полухудожественном. Ты был со мной, сынок, на премьере в Доме кино, и потом долго подшучивал над этим «кинодебютом»: состроила мама пару гримас, махнула руками – вот и вся роль. Зато Барзу сказал, что запечатлел меня на пленке как талисман. Валерий Ахадов восхитился фестивальными работами Барзу, Тахира, Шавката и Фарруха, обещал пригласить их на любую постановку в театре им. Маяковского. Но ребята, чего греха таить, мечтали о своих театрах-студиях. В Москве таких маленьких театриков в противовес традиционным государственным и академическим появилось что-то около 40. А у нас первый театр-студию «Полуостров» пробил Валерий Ахадов. Нашел спонсора – завод «Таджикгидроагрегат» (где работал раньше твой папа Саня, сынок). На заводе был красный уголок – его и приспособили для  репетиций. Русскую группу (любимых актеров из Маяковского) Ахадов возглавил сам, а таджикскую из актеров-выпускников нашего института искусств доверил Барзу. По-таджикски «Полуостров» назывался «Нимджазира». Директором нового театра-студии стал художник Вячеслав Виданов, безоговорочно поверивший в Ахадова в ходе совместной работы  над спектаклем «Дорогая Елена Сергеевна» и художественным фильмом «Руфь».
Актеры-маяковцы восприняли разделение театра с ропотом возмущения. Но Ахадов, оставаясь главным режиссером, и кино снимал, и театром-студией занимался и со всеми старался быть в дружбе.


Театральный бум

Знаешь, сынок, 1989 год и мое 40-летие врезались мне в память намертво. Столько событий произошло за это время, столько встреч, волнений и… моих влюбленностей в самых разных людей. В наших театрах – столичных и областных режиссеры пребывали в эйфории – предвкушении своих побед на фестивале «Парасту». Уже было известно, что главный конкурент Валерий Ахадов в конкурсном показе участвовать не будет. В театре-студии «Полуостров» он поставил пьесу начинающего драматурга Е. Козловского «Вера, Надежда, Любовь», состоящую из трех новелл, не связанных между собой сюжетом. Пьесу я прочла с недоумением, спросила Валеру, на кой он связался с таким материалом. Но Ахадов с улыбкой уверил меня, что у автора большое будущее. Как оказалось, у того были связи в Москве. Спектакль я посмотрела только один раз на сцене театра им. Маяковского, как всегда обмирая от голоса любимого Валеры Геращенко (он играл зека в одной из новелл) и благополучно о нём забыла. По-моему, кроме первой премьеры, его сыграли ещё несколько раз и сняли с афиши.
Потом Ахадов поставил «Привет, Феллини!» - историю спивающейся актрисы, ждущей звонка-приглашения на кинопробы от знаменитого режиссера. Здесь очень неплохо работала Татьяна Александрович. Но по телевизору показывали фрагменты московских спектаклей с участием Татьяны Догилевой и Людмилы Гурченко: тут уже и сравнивать нечего. Ахадов понял, что успеха «Дорогой Елены Сергеевны» не повторить: какой бы талантливый не был режиссер, шедевры каждый год он «рожать» не в состоянии. Кроме того, много сил и времени уходило на съемки фильмов. А обстановка в Таджикистане уже накалялась – дух свободы отделившейся в самостоятельное государство Литвы будоражил и наших азиатов. Ахадов стал искать в Союзе театральных деятелей СССР адреса, куда перевезти свой «Полустров». А на «Парасту - 89» маяковцы выдвинули «Собачье сердце» по Булгакову в постановке Рюрика Нагорничных и вне конкурса «Звезды на утреннем небе» по пьесе А. Галина в постановке ташкентского режиссера Вячеслава Гвоздкова. Оба спектакля пользовались успехом у зрителей. Ну, а я смотрела их по нескольку раз, ведь Шарикова в «Собачьем сердце» играл Володя Таныгин, а в «Звездах» моя Сусанна положила всех на лопатки. Ни меня, ни наших театральных критиков не смущало, что обе пьесы идут во всех театрах России, а постановка в Ленинградском знаменитом Малом театре Льва Додина признана лучшей из лучших. В Московском «Современнике» «Звезды» поставила Галина Волчек, собрав своих актёров во главе с Мариной Неёловой. Фильм Владимира Бортко «Собачье сердце» с Евгением Евстигнеевым (профессор Преображенский), Борисом Плотниковым (доктор Борменталь) и Владимиром  Толоконниковым (Шариков) мы тоже посмотрели с восхищением. Но театр – это же другое дело! Живое искусство на глазах зрителей.
На спектакль «Звезды на утреннем небе», вернее на Сусанну, я водила по очереди нашу тётю Тоню – мамину подругу по Татарии, свекровь Галину Ивановну, Валю Азарченко. И каждый раз, после первого акта звучал недоуменный вопрос: «А где же наша Сусанна?». Я горячилась: да Сусанна пьянчужку Анну играет, которая из под матраса вылезает и потом всё время на сцене!  Мои родственники – спутницы возмущались вслух и обижались так, как будто я оскорбила Сусу. Приходилось вести их в антракте в гримёрку к подруге, благо мне это разрешалось. Тут начинался другой спектакль: Сусанна давала «потрогать» свои сваленные, масляные волосы, завязанные жалким хвостиком, поглядеть на алкогольный грим с «синяком» под глазом, на растянутую кофту асфальтового цвета с разнокалиберными пуговицами. Жалкая проститутка, вышедшая в тираж и отселенная вместе с «коллегами» по профессии подальше от олимпийской Москвы 80-го года, чтобы вид столицы не портили. Эта Анна, потерявшая семью, детей, здоровье, не боится ничего. И помогать другим она не разучилась: своим телом в буквальном смысле слова она готова заслонить юную товарку Марию от посягательств пьяных подонков.
Как принимали зрители эту роль – не передать словами! Суса выходила на поклоны без улыбки (вся ещё в роли) и даже вроде бы переживала, что именно ей актрисе Киселёвой зрители рукоплещут и кричат «Браво!», как бы обделяя других партнеров – Галину Краснухину, Ирину Пинаеву, Басиру Назирову, Ангелину Ноздрину, Павла Сергеева.
Я знаю, сынок, как истово Суса работала над этой ролью, не выходя из театра с утра до вечера. А когда шла на репетиции, её никто не узнавал без прически, без косметики, без каблуков: режиссёр жестко требовал «лепить образ».
За полгода до «Парасту-89» я писала о Сусе очерк в газету «Комсомолец Таджикистана». Материал мне заказала моя давняя приятельница Марина Некрасова – поэтесса и сотрудница отдела писем. Гена Киселёв в 1988 году уже вернулся из Москвы с директорских курсов, но в театре им. Маяковского родной коллектив предпочел ему Семёна Гениса. Гена стал работать в «Комсомольце Таджикистана» с Некрасовой. К моему очерку о Сусе Гена отобрал из домашнего архива фотографии из спектаклей – на газетной полосе всё смотрелось очень хорошо. Гена назвал очерк  настоящей исследовательской работой. В театре им. Маяковского газету вывесили на видном месте и хотя коллеги-артисты давно признали мастерство Киселёвой, слушки типа того, что «писала в газету подруга Вера Азарченко», всё же были.
 На «Парасту-89» театральные критики из Москвы и Ленинграда признали роль Анны классной профессиональной работой актрисы Киселёвой. А ещё Суса получила приз зрительских симпатий и возможность быть гостьей на II Региональном фестивале театров Средней Азии и Казахстана во Фрунзе – её родном городе.
Спектакль «Собачье сердце», представленный маяковцами в конкурсную программу, заезжим критикам не понравился. При обсуждении они прилепили постановке ярлык «малокультурья». Исполнитель роли профессора Преображенского Константин Краснухин оскорбился до глубины души: он причислял себя к дворянскому сословию, а тут на тебе! Приведу слова режиссёра Киевского театра оперетты Елены Негреску на обсуждении: «В произведении Булгакова две стихии – культуры, которую несёт Преображенский и стихия нарождающегося нового гомункулоса (Шарикова). Что мы видим  в спектакле? Вот вышла медсестра Зиночка делать хорошее дело. Она тряпкой протирает всё, у неё ведро в руках, белый фартучек. Она берет серую мокрую тряпку и на наших глазах протирает пол и этой же тряпкой протирает операционный столик. Вытирает руки белым фартучком и уносит ведро. Физическое действие – страшная вещь! Оно может уничтожить все слова, которые вы скажите. Второе понятие – психологическое. В спектакле есть две сцены застолья (Преображенский – Борменталь и те же плюс Шариков). Если в процессе физического действия говорится «есть надо уметь», то этот процесс надо проделывать. А на деле мы видим противоположное».
Знаешь, сынок, я впервые слышала такой разбор, мне и в голову не приходил подобный анализ. Я боялась посмотреть на реакцию режиссёра Рюрика Нагорничных, переживала за него страшно. А когда ему дали ответное слово, он с улыбкой поблагодарил всех за критику. И добавил, что спектакль идёт второй год, а за сохранением режиссёрской концепции, дескать, никто не следит. Вот актёры и разболтались. Я потом подошла к нему, сочувственно пожала руку.Ведь понятно,что актёры его просто подставили.  А Рюрик Иосифович шепнул мне на ухо: «Не надо так близко все принимать к сердцу».Я подумала,что своё сердце он уже надорвал.
На «Парасту-89» мы пригласили известных критиков и театроведов Вадима Михалёва, Александра Соколянского (в то время он работал в газете «Советска культура»), заместителя главного редактора журнала «Театральная жизнь» Любовь Лебедину, заведующую отделом сценографии СТД СССР Анаит Оганесян (Москва), а также Марину Корнакову из Ленинграда и упоминаемю уже мной Елену Негреску из Киева. Гостем фестиваля был ещё актёр Бакинского ТЮЗа Тахир Касумов. Все они были очарованы Таджикистаном и нашими талантливыми молодыми режиссёрами, искавшими пути возрождения национального театра. Как оказалось, больше всех «преуспел» в этом Мирзоватан Миров – главный режиссёр Кулябского театра музкомедии. Он побывал на «Наврузе» в Алма-Ате, нагляделся на спектакли всех жанров, взял кое-что в свой творческий «портфель». В Кулябе нашёл местного поэта и тот сочинил пьесу в стихах: вроде как песня хафиза, или плач о народной доле. Пьесу назвали «Фишор» (гнёт). В ней Хафиз – сельский монтёр, прибивая плакат «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», после удара током умер. Потом ожил и стал ясновидцем. А правду о власти, о жизни, о людях никто не захотел слушать. Всё это с песнями в народном стиле.  Чудесную музыку к спектаклю, кстати, написал молодой композитор Талаб Сатторов, а простую и в тоже время мощную сценографию  - деревянные щиты, столб, трибуна сделал художник Александр Гейвандов. Народ в спектакле – актёры в сером с масками на лицах – как бы безмолвное стадо, задавленное системой. Перевод стихов на русский язык не получился синхронным и порой трудно было понять суть происходящего.  Но приезжие критики восприняли «Фишор» как философскую притчу, современный эпос и в один голос захвалили режиссёра. Особенно старались Вадим Михалёв и Саша Соколянский, которые подружились с Мирзоватаном Мировым и обещали ему победу на фестивалях любого ранга. Думаю под давлением «варягов» жюри «Парасту-89» дрогнуло: Гран-при получил «Фишор» и героем дня стал Мирзоватан Миров. А Фаррух Касымов с его замечательными спектаклями «Тартюф» по Мольеру и «Поджигатели» по М.Фришу получил второй приз «За лучшую режиссуру».
И мы повезли «Фишор» - спектакль победитель республиканского фестиваля во Фрунзе на Региональный «Навруз-89», где собрались театры со всей Средней Азии и Казахстана. Миров ходил гоголем: как же переплюнул и Фарруха Касымова, и Барзу Абдураззакова!
Во Фрунзе у Сусанны жила мама – Наталья Ивановна и моя подруга сразу же переселилась к ней. А я оставалась на ночь в номере гостиницы одна, хотя все спектакли и обсуждения мы с Сусой были вместе. Она приезжала в гостиницу по утрам. С Натальей Ивановной или, как её все называли с детства Талей, я тоже познакомилась. В уютной однокомнатной квартире у неё была потрясающая чистота и старинные серебряные вазы и вазочки, кувшины, конфетницы, украшавшие столик и трюмо. Наталья Ивановна накормила нас вкусными варениками с творогом и блинами.
Фестивальные спектакли шли в роскошном театре со ступенчатым зрительным залом (как в цирке). А сцена как бы оставалась внизу. Мы с Сусой смотрели музыкальную драму «Кыз Жибек» Джезказганского театра с  чудесными национальными казахскими костюмами и удивительными голосами актеров (мы их сразу же прозвали «кызжибеки»). Посмеялись на узбекском спектакле «Железная женщина» Ферганского областного театра, где действовала женщина-робот. А на спектакле Ошского драматического театра «Леди Макбет Мценского уезда»по Н.С. Лескову, наблюдая за мощной игрой киргизской актрисы Г.Каниметовой, Суса призналась, что роль Катерины Измайловой – её мечта. Приметив сомнение в моём взгляде на неё, подруга сказала: «Ты даже не представляешь, как бы я сыграла Катерину!!!». Я вспоминала телеверсию поставки знаменитого Андрея Гончарова в Московском театре им. Маяковского, где главную роль исполнила Наталья Гундарева, и, каюсь, недоверчиво покачала головой. Критики признали спектакль киргизского режиссера копированием гончаровского, а копия как известно всегда слабее оригинала. Не приняли критики и спектакль Иссык-Кульского киргизского театра «Плаха» по роману Чингиза Айтматова, обвинив режиссёра в подмене философии натуралистичностью. Наконец, показ нашего «Фишора», причем сразу для жюри во главе с московским драматургом Н. Мирошниченко, чьи пьесы ставились в основном в среднеазиатских театрах. Моя Суса в недоумении: звучит музыка, со сцены идет монолог в стихах, а в наушниках вместо синхронного перевода то тишина, то отдельные фразы не связанные меж собой. Публика смеется и реагирует невпопад. Моя подруга возмущается: «И это – спектакль-победитель? Гран-при «Парасту»? Агитбригада да и только!».  И тут же вспоминает восхитившего её «Тартюфа» Фарруха Касымова.  На обсуждении «Фишора» московских друзей Мирзоватана Мирова Михалёва и Соколянского, певших дифирамбы, никто не поддержал. Особенно критики возмущались тем, что «своеобразный» поэтический текст пьесы С.Аюби переводу на русский язык поддается с трудом. Мол, Пушкина и Фирдоуси на все языки переводят, а вот для кулябского поэта и слов адекватных не  нашли. Заместитель министра культуры Таджикистана Тамара Максумовна Абдушукурова (бывшая актриса, закончившая ГИТИС) подошла ко мне после обсуждения расстроенная. Спросила: «Верочка, скажите честно, что вместо «Фишора» мы могли бы показать на «Наврузе?». «Конечно, «Тартюф», - ответила я. – Такого спектакля, уверена, ещё никто не видел».

Какаджан и «Джан»

Но главное потрясение было впереди – туркменский спектакль «Джан» по Андрею Платонову. Восторги по «Джану» я слышала ещё в Душанбе от режиссёров, побывавших на театральном фестивале в Тбилиси. Тогда я запомнила имя постановщика – Какаджан Аширов.
И вот уже во Фрунзе мы как-то идем с Сусой по улице, а за нами двое молодых людей: «Девушки, мы хотим  с вами познакомиться!». Я не оборачиваясь: «А мы не хотим!». Сусанна-актриса, конечно же, остановилась, глазками повела и спросила откуда парни. Оказалось, из Туркмении, артисты спектакля «Джан». Тут уж и я к ним бросилась с расспросами. Познакомились и договорились увидеться на спектакле.
Вечером мы были с Сусой в пресс-баре – уютном ресторанчике гостиницы интурист, где жили почти все гости и участники «Навруза-89». Кстати, сынок, там я впервые попробовала фирменное блюдо – говядину, тушёную с изюмом и знаменитое киргизское шампанское. Едем обратно в спецавтобусе в свою гостиницу рангом пониже. Суса тоже со мной решила ночевать. Мы стояли на выходе. Вдруг в темноте салона к нам буквально приваливается какой-то подвыпивший и с акцентом сообщает: «А на вас сейчас упаду!».  Я, как всегда, пытаюсь отшить: «Вы думаете, мы позволим на нас упасть?».  Тот не унимается: «Я стеснительный! Может быть, таким образом я хочу с вами познакомиться. Я – Какаджан Аширов». Мы с Сусой враз поворачиваемся к нему: «Ой, Какаджан, мечтаем увидеть ваш спектакль!».
Оказалось с первого дня фестиваля мы живем в одной гостинице только на разных этажах. Утром встречаемся у гладильной комнаты. Какаджан хитро улыбается и знакомит нас со своей спутницей: «Это моя жена Гуля. А это женщины, на которых я вчера упал в автобусе». Гуля весело смеется и мы с Сусой сразу же влюбляемся в эту пару.
Повесть Андрея Платонова «Джан» я прочла перед поездкой на фрунзенский фестиваль. Она меня просто очаровала. Я не могла представить, как эту историю народа джан, бродящего по пустыне, можно рассказать театральными средствами. Песок и сборище нищих, бродяг, убогих, не желающих работать, чтоб сохранить свою душу – джан. Мы увидели с Сусой пустыню на сцене: поющие пески – барханы, воссозданные тончайшим движением драпировок и удивительными переливаниями световой партитуры. Какаджан придумал потрясающий пластический образ спектакля: танцующую походку актеров, как бы с трудом преодолевающих песок, до клина журавлиной стаи – символа возвращения к новой жизни. Это было творческое потрясение не только для нас с Сусанной, но и для всех участников фестиваля. Зрители стоя аплодировали несколько минут и не могли остановиться. И мы вместе со всеми отбили себе все ладони. Вечером в пресс-баре мы перетанцевали со всеми  джанами актерами-мужчинами и перецеловались со всеми актрисами. Жена Какаджана Гуля играла старуху Гульчатай – мать Назара, пришедшего из города спасать народ – джан. Невестка Гули Джахан – сыграла девочку Айдым, сестра Нязик – жену бродяги, дочь-школьница Аджап – нищенку. А какие роли у Мехмета Бекиева (старик Суфьян), у Айдогды Оразова (слепец Молла Черкез), Чары Бердыева (Назар), Торе Аннабердыева (уполномоченный райисполкома Нур-Мухамад ). Я не могла наглядеться на этих чудо актеров и подружилась со всеми.
 А в Сусу насмерть влюбился один из молодых актёров: он трогательно за ней ухаживал и обещал приехать с «Джаном» в Душанбе. И я, сынок, влюбилась, как всегда платонически, и в Какаджана, и в актёра по имени Чары (мы с ним познакомились ещё на первом «Наврузе» в Алма-Ате). Но мужчины всех возрастов  (как дети!) не давали нам даже посидеть вместе. Всё время твердили: «Это наша Вера!» и норовили обнять, пожать руку, поцеловать в щечку.
На закрытие II Регионального фестиваля «Нооруз-89» (это Навруз по-киргизски) председатель жюри Н. Мирошниченко со сцены долго оправдывался и мялся, не решаясь назвать победителя. Наконец прозвучало:  Гран-при фестиваля присуждается спектаклю «Железная женщина».СТД Узбекистана, похоже решил «подбивать» жюри на Гран-при на всех фестивалях. Но триумфа не получилось: режиссёр «Железной женщины» О.Салимов после вручения главного приза сошёл в зал под стук собственных шагов. А приз за лучшую режиссуру жюри доверило вручать Марку Захарову (он же главный режиссёр Ленкома и секретарь СТД СССР). Марк Анатольевич как-то косо глянул на председателя Мирошниченко и произнёс свои «фирменным» скучным голосом: «А сейчас на сцену поднимется автор блистательного спектакля «Джан», надежда нашего театра Какаджан Аширов». Зал встал и аплодировал с криками «Браво!».
Наш Мирзоватан Миров пытался сохранить лицо : «Фишор» в число победителей не вошёл. Лишь один из его актеров М. Шомуддинов получил поощрительный приз за роль немого.
Следующий «Навруз-90» должен быть в Душанбе. Мы с Какаджаном обменялись телефонами и договорились через наши союзы театральных деятелей организовать обменные поездки. Ты, наверное, помнишь, сынок, как я вам с Николаевичем все уши прожужжала: Какаджан да «Джан». Глеба только крякал, когда видел солидные суммы за переговоры с Ашхабадом.
У нас в СТД Таджикистана заместитель председателя Малика Джурабекова решила создать театр-студию «Гахвора», что в переводе с таджикского означает «Колыбель». В «Гахворе» она задумала ставить фольклорные спектакли-истории влюбленных, заканчивающиеся свадьбой по традициям и обычаям разных районов Таджикистана. На репетицию первого спектакля мы пригласили одного из актеров Ашхабадского экспериментального молодежного театра. Какаджан по моей просьбе отправил Чары. Я встретила его на железнодорожном вокзале рано утром, отвезла в гостиницу «Душанбе». Договорились увидеться в СТД после обеда,  потом сразу же пошли в театр-студию «Гахвора». Чары рассказывал мне, что тоже хочет создать свою студию из молодых актеров и уже начал занятия. С Какаджаном ему работалось трудно: тот диктатор и всё ищет какие-то новые сценические средства. А Чары – бывший актёр Туркменского академического театра привык к традиционной манере и большим, а то и главным ролям. В спектакле «Джан» Чары был кукольником – одним из толпы. В других постановках Какаджан доверил Чары лишь крошечные эпизоды. Я поняла, что моему туркменскому другу тесно в рамках молодежного театра. А ещё чувствовалась ревность к Какаждану – среднему актеру, сделавшему такой рывок в режиссуре. А вот наша «Гахвора» пришлась Чары по сердцу. Он высидел всю репетицию, ни слова не понимая по-таджикски. Потом с руководителем Маликой Джурабековой и её актерами участвовал  в обсуждении увиденного, по «косточкам» разложил удачные моменты и огрехи.
Следующие два дня мы ходили по улицам Душанбе, паркам и базарам. Чары накупил своим четверым детям обуви, урюка и кураги. В СТД все заметили нашу взаимную симпатию.    Люся Клюткина, Люция, и Света Тимурова и без того меня подкалывали, видя как относятся ко мне актёры и режиссёры, приходя в СТД с гостинцами. То чай чёрный индийский принесут, но шоколадку, то конфеты. Мол, за что это всё тебе, шашни- то ни с кем не крутишь. А тут как раз Слава Виданов явился с чаем и конфетами - из Москвы привёз. Я ему при Люции пересказываю их допросы «За что тебе?». Слава улыбнулся: «Я научу, как отвечать. Одно слово – вопреки!». Я потом этим «вопреки» всех угомонила.

На гастроли в Ленинград

В июле я собралась в отпуск. Вдруг шеф – председатель СТД Хабибулло Абдураззаков предлагает поехать на 10 дней с оперным театром на гастроли в Ленинград, чтоб потом написать об этом. Я с радостью согласилась: в Ленинграде ни разу не была. Моя Сусанна тоже с театром Маяковского где-то гастролировала. Она пребывала в трансе: Гена, перебравшись в Москву, уговорил сына Вадика переехать к нему. Суса понимала, что сыну будет лучше в столице, но когда проводила их в аэропорт, рыдала неделю. Гена тогда уже работал заместителем директора цыганского театра «Ромэн» и Николай Сличенко его очень ценил. Даже обещал помочь в покупке квартиры.
Думаю, ты не забыл, сынок, сколько застолий было  в нашем доме с участием всех Киселёвых. Гена пел под гитару песни собственного сочинения, мы с Сусой и Вадиком ему подпевали. Ты даже на магнитофон записал однажды импровизированный концерт. И пообещал мне научиться играть на гитаре и песни сочинять, как дядя Гена.
Перед поездкой в Ленинград я пошла в ТаджикТА к Олегу Дмитриевичу Соболеву за советом: как бы по каналам ТАСС сделать пропаганду гастролей нашего таджикского театра? Знала, что друг Соболева – бывший таджиктовец Николай Константинов работал в Ленинградском отделении ТАСС. Соболев тут же созвонился с ним, записал для меня все координаты.
В гастрольную афишу наш театр имени С. Айни включил две оперы – «Евгений Онегин» Чайковского и «Трубадур» Верди, а также балеты «Дон Кихот» Минкуса, «Тысяча и одна ночь» на музыку азербайджанского композитора Фикрета Амирова. А одноактный балет «Кармен-сюита» Бизе-Щедрина давали вместе с «Танцами часов» из оперы «Джоконда» Понкъелли.
Хочу пояснить, сынок, что в опере нашей было в то время много хороших голосов. Из мужчин вокалистов помню только имена Бурхона Раджабова (Ленский и Манрико) и Файзулло Зайдуллаева (Онегин, граф ди Луна). Из женщин – мои подруги Оят Сабзалиева (Татьяна) и Галина Григорьевна Зорина (Леонора). В балете танцевали в основном молодые. Знаменитая на весь мир Малика Сабирова умерла в 1982 году. Её муж и партнер Музаффар Бурханов стал главным балетмейстером (он закончил в ГИТИСе балетмейстерское отделение, понимая, что не сможет танцевать вечно). Музаффар и поставил «Тысяча и одна ночь» - очень красивый и яркий балет. А «Кармен-сюиту» - коронный балет Майи Плисецкой в постановке кубинского балетмейстера А. Алонсо по всем городам и весям стал переносить брат Плисецкой Александр Михайлович. Я была у него на репетиции: главные партии Кармен и Хосе московский балетмейстер доверил приглашённой паре из Ташкента. Уж потом после премьерных спектаклей в «Кармен-сюите» перетанцевали наши солисты Валерий и Халима Алибаевы, Вахид Ишанходжаев, Вахтанг Головянц и Дина Валиева, невестка Малики Сабировой – Галина Сабирова – всех не упомню.
А чудесный балет «Танцы часов» (утро – балерины в розовых пачках, день – в золотых, ночь – в сиренево-лиловых) поставил бывший солист Большого театра СССР Евгений Качаров (совсем старенький был, но репетиции вел замечательно – я тому свидетель).
Нашим балетным было на кого равняться: душанбинец Фаррух Рузиматов в те времена блистал на сцене Ленинградского театра оперы и балета им. С. Кирова (ныне Мариинский). Каждый год Фаррух приезжал в Душанбе повидать родителей, а заодно и показать себя на таджикской сцене. Дважды он выбирал балет «Дон Кихот» и танцевал Базиля с разными парнершами из Ленинграда. Его Китри были потрясающие балерины Алтынай Асылмуратова и Марина Куллик. Само собой, все остальные партии танцевали наши солисты и кордебалет. На «Дон Кихота» с Фаррухом Рузиматовым я сводила и свекровь Галину Ивановну, и Глебушку. А с тобой, сынок, мы смотрели, если не ошибаюсь, потрясающий «Вечер танго».
В Ленинграде нас поселили в гостиницу на Литейном проспекте, а для гастрольных спектаклей предоставили Дворец культуры Ленсовета. Меня поселили в один номер с Зориной – заслуженной артисткой Таджикской ССР. Мы с ней сразу поладили, хотя она была гораздо старше меня и оперная прима, к тому же.
Прямо в день приезда отправилась я в ЛенТАСС: думала, расскажу кому-нибудь из корреспондентов о гастролях. А Николай Константинов, которому рекомендовал меня Соболев, огорошил: «Ты же сама работала в ТАСС, знаешь, как новость подавать, садись и пиши». Я написала. Заметку тут же отправили в Москву в центральные газеты,  а из Москвы она по телетайпу вернулась в Таджикистан и соответственно попала во все республиканские и областные газеты.
Надо сказать, гастроли прошли успешно. Зал, конечно, не битком, но зрителей было немало. В основном,  приезжие: питерские театры в отпусках, вот и клюнули на наши афиши. Мы с Галиной Григорьевной Зориной походили по Невскому, съездили на экскурсию по Ленинграду и в Петергоф, покатались на катере по Неве. На Литейном проспекте нашли восточный бар, где варили изумительный свежесмолотый  кофе на песке, а к нему подавали горячие бутерброды и всякие салаты. Однажды прямо на улице мы купили селедку из бочки, пива и ржаного хлеба – утроили в номере пир! Мне очень хотелось купить одежду зимне-осеннюю и Галина Григорьевна повела меня в Гостиный двор. Мы выбрали серый драповый костюм утеплённый: укороченная прямая юбка на подкладке и длинный – ниже бёдер жакет с песцовым воротником и поясом на пряжке. А ещё я купила серую фетровую шляпку круглую и черную драповую беретку, обшитую кожей и с кожаным бантиком – шик! Форсила потом я в этом наряде всем на зависть.

Раскол

А в мирном, цветущем Душанбе стали появляться волны национализма. Всё чаще возникали разговоры о введении таджикского языка как государственного. Это значило, что русскоязычным (так теперь нас стали называть) надо будет учить таджикский, а те, кто не может или не хочет, пусть возвращается на историческую родину – в Россию. Из этого следовало, что Таджикистан, стремящийся стать суверенным государством, предназначен только для коренных жителей. Но деление на настоящих таджиков и прорусских (тех, кто учился в русских школах и заканчивал Московские и Ленинградские вузы) началось и среди коренного населения.
Валерий Ахадов – выпускник ВГИКа, ведущий таджикский кинорежиссёр и главный режиссёр Русского тетра им. Маяковского, как теперь выяснилось, по отцу был туркмен. А вот сменивший его в Союзе кинематографистов Давлат Худоназаров – настоящий коренной таджик, родом с Памира и свято чтящий устои и обычаи своего народа.
Ахадов разводил руками: «Как только не называли меня соперники по кино и какие ярлыки не клеили! Пережил. А вот привыкнуть к тому, что теперь  я русскоязычный не могу». Валера все же нашёл место для переселения своего театра-студии «Полуостров» - город Магнитогорск. Здесь Ахадову предложили должность главного режиссёра Русского драматического театра, а для его душанбинских актёров выдели сразу десять квартир.
А мы, оставшись в Душанбе, надеялись на благоразумие властей: авось не допустят резни и погромов как Сумгамте и Нагорном Карабахе. Ты, помнишь, сынок, как негодовал наш Глеб Николаевич по поводу начинающегося раскола в республике. Но и мысли не допускал о переселении в Россию.
В том же 89-ом году театр им. Маяковского открыл новый театральный сезон спектаклем «Корабль дураков» по пьесе Н. Коляды. Поставил спектакль Никита Ширяев, приглашенный главным режиссёром вместо отбывшего Ахадова. Ширяев был учеником великого Георгия Товстоногова, работал у него в Ленинградском большом драматическом театре. Но что-то не сложилось: вроде бы, мэтр не дал ему выпустить ни одного спектакля и держал ученика только в ассистентах. Ширяев обиделся, оставил в Питере жену-актрису с сыном и решил пуститься в самостоятельное плавание. Осел в Перми, заявил о себе интересными спектаклями  , а потом очутился в Таджикистане. В Душанбе Ширяев как-то сразу покорил театральный коллектив. Все женщины – осветители, гримеры, портнихи, актрисы разного возраста влюбились в нового главного режиссёра. Я этого не понимала: высокий, мрачный, бородатый, длинноволосый, ходил с тростью, прихрамывая: лорд Байрон, право слово. Вроде бы, он в моей Сусанне разглядел то, чего она раньше не играла и занимал её в спектаклях, наряжая в немыслимые наряды. Как-то подруга затащила нас с Глебом на спектакль «Легенда о легенде». Мы с трудом промаялись первый акт и ушли, сославшись на Глебино давление. Мне не показалась ширяевская постановка, хотя в афише он заявил себя и автором пьесы, и режиссёром-постановщиком, и даже художником-сценографом. Больше я постановки Ширяева не смотрела, хотя Суса и обижалась. Ей льстило внимание нового главного режиссера и работала она, как всегда, с полной самоотдачей.
В конце сентября 1989 года я полетела в Ашхабад. Какаджан Аширов прислал приглашение в СТД Таджикистана с просьбой командировать меня для участия в работе пластической студии. Ты, мой сынуля, и Глеб как всегда подкалывали меня и «стращали». Смотри, мол, первый раз будешь в пустыне, вдруг песком засыплет или верблюд заплюёт, как в фильме «Джентльмены удачи». Я, и вправду, побаивалась.
Но Ашхабад встретил меня солнцем, фонтанами, необычайной красотой нарядов туркменских женщин и девушек. Какаджан поручил двум своим актёрам отвести меня в гостиницу, а вечером предложил увидеться в Академическом театре драмы им. Молланепеса. Мы смотрели спектакль «Белый конь» о страшном ашхабадском землетрясении 1949 года и мой друг Чары, родившийся, как и я в этом году, беззвучно плакал. На следующее утро я уже сидела в зрительном зале, ожидая репетиции. Актёры Какаджана беспокойно по очереди спрашивали, разрешил ли мне и режиссёр присутствовать. Наконец, на сцене появился Какаджан и, вглядываясь в темноту зрительного зала, громко спросил: «Вера, ты здесь?». «Здесь», - откликнулась я. И началось чудо: на моих глазах шлифовали спектакль «Ящерица» по знаменитой пьесе Александра Володина. Всего год назад на «Парасту-88» наш таджикский режиссёр Тахир Бахромов покорил всех своей постановкой. Признаюсь, я с ревностью воспринимала то, что делали туркменские актёры. Невольно сравнивая Ящерицу нашей Дильбар Сулеймановой и Ящерицу Нязик Гурбановой. Но режиссёрское решение Какаджана растопило все сомнения и оставило в душе только чувство восторга. На обсуждении я сказала об этом участникам спектакля, и Какаджан сходу предложил на будущем фестивале объединить туркменских и таджикских актёров-исполнителей главных ролей в едином спектакле (вне конкурса, просто из чистого эксперимента).
А вечером я смотрела любимый «Джан» вместе с гостями из Квебека – французского города в Канаде. Рашель Лорси – директор театрального фестиваля в Квебеке и её помощник актёр Доминик Брияр через театральные сообщества искали самые необычные спектакли по всему миру. Москва направила их в Ашхабад к Какаджану Аширову и его «Джану». Оба взволновались чрезвычайно, и на обсуждении их громкие похвалы создателям спектакля перемежались со слезами очищения и благодарности. Наконец-то, а Ашхабаде «Джан» получил безоговорочное признание. А ведь поначалу на Какаджана Аширова обрушилась такая волна гнева, злобы и презрения, что ему было впору уезжать из республики. Чиновники от культуры и представители высшей власти видели в Аширове врага нации: как он посмел показать в спектакле туркмен в лохмотьях? Наши женщины ходят в бархатных платьях и серебре, мужчины в дорогих папахах и халатах. И кто такой Платонов, сочинивший о туркменах клевету? Разве нет у нас своих национальных драматургов? Теперь хулители льстиво заглядывали в глаза   Какаджану. А он, тяжело переживший гонения и травлю, великодушно простил всех. Он рассказывал мне, что даже с актёрами было непонимание. Именитые и молодые амбициозные считали Аширова средним актёром. Когда он ставил конкретную творческую задачу перед  исполнителями, то часто слышал: «Это сыграть невозможно»!. Какаджан выскакивал на сцену и устаивал показ. «Брал» на актёрскую ревность и азарт: мол, если у Аширова получается с его-то скудными способностями, значит его переиграют. На репетициях я видела: Какаджан никому не давал расслабиться. В «Джане» то убирал эпизод, то заменял наработанное новой трактовкой. Как будто предчувствовал, что спектаклю предстоят зарубежные гастроли. А в Европе и на Западе длинных постановок зрители не воспринимают : они платят только за представление, укладывающееся в 1 час и 10 минут – не больше. Иначе просто покидают театр, не дождавшись конца выступления. 
… Гостей из Канады Какаджан вывез на природу – в пески. Их нарядили в туркменские  национальные одежды, развлекали песнями под  дутар. А на костре уже кипела шурпа – суп из свежей баранины и жарился шашлык. Живого барана актеры купили в складчину и спецы резали его прямо  в пустыне вдали от посторонних глаз. Чтобы от свежего мяса у гостей не заболели животы, их напоили зеленым чаем, заваренным на верблюжьей колючке. Для меня все было впервые: и пустыня, и горячий песок, обжигающий босые ноги, и ритуал туркменского застолья. Мы сидели на расстеленной кошме из верблюжьей шерсти, ели вкусную еду, запивая красным туркменским вином. В подарок Какаджану я привезла замечательную книгу Виктора Чалмаева об Андрее Платонове – исследование творчества писателя, его особого языка и художественной образности. Целая глава книги посвящена путешествию Платонова в 1934 году в Среднюю Азию и рождению таких чудесных повестей и рассказов как «Такыр», «Котлован», «Джан». Книга эта вышла в Москве в том же, знаменательном для меня 1989 году. А купила я её случайно в Душанбе в книжном магазине, где стали появляться всевозможные новинки. Конечно же, взяла два экземпляра – для себя и для Какаджана. Он был растроган таким вниманием и как-то по-особенному глянув на меня, сказал: «Принимаем тебя в наше племя джан». Я даже смутилась. Пообещала Какаджану написать о его спектакле и актёрах – журналистка же. А ещё предложила сменить название Туркменский экспериментальный молодежный театр на короткое и ёмкое – театр «Джан». Какаджану идея понравилась. Обещал подумать.
Проводы гостей из Канады Ашировы устроили у себя дома. Мой друг Чары готовил плов к определенному часу. На мой призыв пожарить и потушить мясо заранее, покачал головой: «Нет, нельзя! Плов надо начинать с одним «вольнением» и с этим же «вольнением» закончить». Ещё мы с  ним резали разные салаты овощные и, конечно, оливье. Жена Какаджана Гуля всю родню привлекла, чтобы налепить манты и напечь особых пирожков. Канадцы всего напробовались и оценили по достоинству, даже пояса порасстёгивали. А вот салат оливье у них вызвал недоумение: французы в Квебеке такой не готовят.
А теперь небольшое отступление. Позже я ещё дважды побывала в Ашабаде как представитель СТД Таджикистана – на международном  театральном форуме и на 60-летии Туркменского академического театра драмы им. Молланепеса. Какаджан  к тому времени был назначен главным режиссёром этого театра, в стенах которого родилась его экспериментальная  «джановская» труппа. Кстати, молодёжный театр стал таки называться «Джан» - моя идея воплотилась. В академическом Какаджан поставил интересный спектакль по народному эпосу и пьесе собственного сочинения «Игры огузов»,  а в театре «Джан» сказочно красивый «Безумный Домрул» (тоже по эпосу и собственной пьесе). Оба спектакля оформлял художник Бяшим Гараджаев, который на своей персональной выставке трогательно и с симпатией подписал мне каталог «От Бяшима на вечный память Веру».
«Безумный Домрул» - тоже притча. Богатырь Домрул (эту роль сыграл Торе Аннабердыев – уполномоченный из «Джана») как-то похвалился, что он сильнее Бога. И Бог посылает ему ангела смерти Азраила, чтобы забрать жизнь Домрула в расцвете лет. Азраил предлагает Домрулу найти себе замену: может кто-то из родных согласится умереть вместо него. И Домрул просит об этом стариков родителей, которые уже всё повидали в жизни, верных друзей, не раз деливших с Домрулом радость и горе. Но никто не хочет умирать, ведь каждое мгновенье жизни прекрасно. Домрул делится своей бедой с женой Назли Чечек (чудесная роль жены Какаджана Гульнабат Ашировой). И жена принимает решение – идти к Азраилу вместе: она готова умереть с Домрулом и не хочет оставаться без него на земле. За эту преданность и любовь Бог прощает Домрула, оставляя ему жизнь с верной Назли Чечек.
Забегая вперед, скажу, что этот спектакль стал победителем Регионального фестиваля театров Средней Азии и Казахстана «Навруз-92» в Ташкенте. Мы с Глебом были включены в состав делегации нашего таджикского театра «Ахорун» - этот широкий жест сделал режиссёр и худрук театра Фаррух Касымов. Глебушка, как ты понимаешь, сынок, поехал в Ташкент  с целью найти своего непутёвого друга- таджиктовца Ромку Ибрагимова (по паспорту не Роман, а Абдурахман). Тот называл себя Ромэн Расулович, а Глеба «перекроил» его в Романа Рассоловича. В Душанбе Ромка имел  пять паспортов и соответственно пять жён, которые и не подозревали друг о друге. Но как-то одна из русских супружниц по прозвищу Берёзонька вычислила многожёнца и подала на него в суд. Глеб с сотрудниками ходили за Ромку ходатайствовать и дело кончилось штрафом. А потом Ромка уехал в Ташкент к родителям и жене Вере с сыном. Стал работать редактором в издательстве и водиться с разными подругами. Ромка пришёл к нам в гостиницу, пригласил в гости в родительский дом.
А спектакль Какаджана «Безумный Домрул» Глеб на фестивале посмотрел. На память преподнес моему другу роскошный самодельный нож с затейливой рукояткой (это Виталик Нечипоренко делал на продажу). «Царский подарок» - с восхищением сказал Какаждан. А ещё я Дейниченко-Плюшкина сохранила огрызок плотной бумаги, на которой Глеба записал стихи. Потом я аккуратно переписала их для Какаджана. Вот эти строки.

Есть ум и честь у Какаджана
Всё создавать не хуже «Джана».
У Гули есть талант и воля
Лишь для её достойной доли.
Не счесть задумок и идей
И у Ашировых детей.
Экзамен их блестяще сдан.
Гордись семьей, Туркменистан!

Моё 40-летие мы с тобой, сынок, запомнили надолго. Во-первых, именно на 20 ноября 1989 года правление Союза театральных деятелей назначило организационный Пленум, на котором, ясное дело, без меня не могли обойтись. И именно в этот день ты, сынуля, провожал в армию своего друга и соседа Олега Метаби. Спиртным ты тогда не увлекался, но как-то вдруг перебрал за столом. Домой пришёл на полусогнутых, бледный с безумными глазами. Тошнило тебя так, что ты уснул в туалете, обняв унитаз, и мы вдвоем с Глебом еле-еле дотащили тебя до дивана, а потом меняли холодные компрессы на лбу.
Я так переживала за тебя, сынок, что и про итоги Пленума забыла. Глеб всё допытывался, кого из руководства переизбрали. Он знал по моим рассказам, что у нас в Союзе театральных деятелей тоже раскол. Абдураззаков окружил себя близкими и верными людьми. Таджикское отделение Союзтеатра у нас возглавил Абдугаффар Абдуназаров, а орготдел (с полномочиями III секретаря СТД и руководителя подсобным хозяйством где-то за Душанбе) его родственник Абдували Атауллаев. Атауллаев работал прежде главным инженером на обувной фабрике: там дела шли не очень гладко, вот наш председатель СТД и сманил его в театральный союз. В Москве в СТД СССР Атауллаева приняли хорошо, а Малика Джурабекова отошла как бы на второй план. На Пленуме она с сарказмом говорила, что он ничего не смыслит в театральном искусстве. А себя, в противовес, ему преподнесла как новатора – создателя этнографического театра «Гахвора», возвращающего актёров и зрителей к национальным истокам. Обсуждение и голосование было бурным. Подсчёт голосов затянулся до вечера. Я думала после Пленума вернемся в СТД и отметим моё 40-летие. Приготовила сациви из курицы, салаты, взяла с собой банку солёных арбузов. Пленум проходил в Молодёжном театре, и пока члены правления принимали постановление, мы сидели в автобусе и ждали.  И тут моя Сусанна предложила: «Давайте в автобусе и поздравим Веру Владимировну с днём рождения, а то досидимся до ночи!». Подругу дружно поддержали Шавкат Халилов, Тахир Бахромов, Света Тимурова, Никита Ширяев и другие. Разлили по пластиковым стаканчикам спиртовую настойку на зверобое (моё изобретение!), выпили, закусили. Особенно всем понравились  мои солёные ломтиками в трёхлитровой банке арбузы. Тосты, поздравления вперемешку со смехом – до сих пор помню этот необычный вечер.
…Малику Джурабекову на Пленуме «прокатили»: по итогам голосования в члены правления она не попала. Из Союза театральных деятелей Малике пришлось уйти. Теперь у неё оставалось только одно главное дело в жизни – «Гахвора».

Гордоны

В дом к Гордонам, если мне не изменяет память, я попала благодаря художнику Славе Виданову. У него с этими педагогами и театральными критиками сложились какие-то особенные отношения. И Ася Григорьевна,  и Яков Ильич бывали на всех премьерах, хорошо знали актёров и режиссеров театров Душанбе. С Гордонами дружила Ираида Петровна Нечаева – преподаватель русской литературы в университете и пединституте. Я близко познакомились с ними в Союзе театральных деятелей Таджикистана, где мне было поручено заниматься театральной пропагандой и критикой.
Жили Гордоны в центре, сразу за кафе «Лакомка». Квартира была большая, 3-х комнатная, обставленная вроде как старомодной мебелью. Гостей принимали за большим круглым столом, угощали, чем Бог послал. Зато чай – непременно чёрный, крепкий, заваривал и разливал сам Яков Ильич. Ася Григорьевна предлагала к чаю «гостевые» конфеты  и сахар в чудесной серебряной старинной сахарнице с серебряной ложечкой. А самыми «вкусными» за столом были разговоры о жизни, о политике и, конечно же, об искусстве. Яков Ильич обладал отменным чувством юмора и неподражаемо рассказывал еврейские анекдоты. У Аси Григорьевны всегда наготове ответ на любые вопросы. Знания у обоих были энциклопедические. Любовь к русской и зарубежной литературе у Якова Ильича, казалось, не знала границ и привела к монументальным исследованиям. А научные работы Якова Гордона о творчестве великого немецкого поэта Иогана Вольфганга Гёте публиковались за рубежом. Из Германии за каждое переиздание он получал гонорар в немецких марках: авторские «оседали» в Москве на специальном счету и расходовать частями их было нельзя. На эти деньги Яков Ильич купил японский чудо-холодильник: в гордоновской кухне бытовая техника смотрелась королевским экспонатом и вызывала бурное восхищение всех в дом приходящих.
Ася Григорьевна всю жизнь преподавала русский и немецкий язык, отменно знала классических и современных драматургов, писала замечательные рецензии на театральные постановки.
И вот, в первый же визит к Гордонам выяснилось, что мой Глеб Николаевич был их студентом. Более того, Яков Ильич стал научным руководителем дипломника Дейниченко, который по «недомыслию» выбрал творчество опального Константина Паустовского и отпугнул тем самым всех преподавателей кафедры. Глеб тогда пребывал в трансе: тему диплома менять было поздно, а к защите без научного руководителя могли не допустить. Узнав о беде своего студента, Гордон (хотя и не по профилю!) пошёл в деканат и взял ответственность за диплом Дейниченко на себя. Всю жизнь Глеб был благодарен Якову Ильичу за его помощь и благородство.    
Потом, в очередной мой приход к Гордонам, разговор зашёл о моей Сусанне. Я выслушала немало хороших слов о её театральных работах и посетовала, что подруга не с нами. «Так в чём же дело? – удивился Яков Ильич. – Приводите Сусанну к нам и пообщаемся».
Мы пришли. Подруга Гордонов очаровала своей простотой, открытостью и искренностью. Яков Ильич восхищался Сусиной фигурой, интересовался, какая диета даёт такие совершенные формы. «Да вы что! Какая диета? – сразила она Гордонов. – Дома я одна и почти не готовлю. А отъедаюсь у Дейниченко. Вера плов очень вкусный готовит и пироги печёт. Особенно с капустой и грибами – смак!».  Яков Ильич аж слюну сглотнул: «Верочка! Я тоже пироги люблю! Мы с Асей Григорьевной напрашиваемся к вам в гости. Не возражаете?».
«Ну как тут возражать, за счастье почту», - смеясь, ответила я. Дома рассказала об этом Глебу. Тот посмотрел на меня, вроде, с  грустинкой и иронически улыбнулся: «Верка, ты моя, Верка! И тут ниточкой всех связала. Я думал, Гордоны – это моё прошлоё…».
Встреча с «прошлым » удалась на славу. Гордоны приехали на такси прямо к дому, Глеб вышел их встретить. А у меня уже и пирог на столе – с капустой и грибами. Мы с Сусанной ещё зеленый салат сделали, настойку на травах подали. Мать Глеба – Галина Ивановна тоже соблаговолила принять участие в застолье как глава клана Дейниченко. Но первую скрипку в разговоре ей вести не удалось – царили за столом Гордоны. Ты не забыл их, сынок? А Галина Ивановна, похоже, обиделась. Последующие визиты к нам Аси Григорьевны с Яковом Ильичём прошли без неё.
Однажды вместе с Гордонами к нам в гости приехала Ираида Петровна Нечаева – тоже театральный критик и Глебин педагог. Во времена его студенчества Нечаева вела на филфаке курс национальной литературы, и Глеб рассказывал мне, как он яростно спорил с ней, не признавая таланта и самобытности Леси Украинки, Ивана Франко и прочих коцубинских с кобылянскими. Никто из педагогов не знал, что Глеб Дейниченко пишет стихи. Я видела эти две  тетради в черных коленкоровых переплетах и строфы, записанные карандашом: их забрал потом сын Глеба Олежка.
Нам с Сусанной Яков Ильич охотно рассказал историю женитьбы на Асе. До встречи с Асей – своей студенткой Гордон был женат, у него подрастал сын Илья. Ася тоже была замужем и имела сына Гришу Клейнмана. Отношения преподавателя и студентки развивались бурно в стенах Киевского университета. Кто-то донёс на Гордона, что он стихоплёт-вольнодумец, оппортунист и аморальный тип в одном лице. Его сослали в Черновцы. Жена туда ехать оказалась. А Ася поехала. Потом судьба забросила их в Таджикистан, где родилась совместная дочь Лена. Асин сын Гриша закончил пединститут и стал журналистом крупнейшей республиканской газеты «Коммунист Таджикистана». Всю жизнь они с Глебом приятельствовали. А дочь Гордонов Елена пошла в мать: у неё проявились большие способности к языкам. Она  смолоду жила в Москве и работала переводчицей. Сын Якова Ильича Илья осел в Израиле.
В Душанбе Гордонов знали все. Яков Ильич шутил, что из дома выйти на 10 минут за газетами или хлебом невозможно. На каждом шагу встречался либо знакомый, либо ученик: пока поздороваешься, перекинешься парой слов – полтора часа прошло. Прессу Гордон изучал основательно. Мои публикации не пропускал, подробно разбирал интервью, рецензии, очерки и заметки об актёрах, художниках, музыкантах. Часто хвалил, и я от его слов «загоралась» на новые журналистские подвиги. По-моему, именно в доме Гордонов мы подружились и с Леной Нагорничных  - дочерью режиссера. Лена закончила Таджикский институт искусств (театроведение) и училась  в Москве в аспирантуре ГИТИСа. Она была большой поклонницей молодых режиссёров Фарруха Касымова, Барзу Абдураззакова, близко знала «балеруна» Фарруха Рузиматова. Не раз мы вместе ходили на спектакли и премьеры, участвовали в фестивалях.
В 1990 году отцу Лены Рюрику Иосифовичу Нагорничных исполнилось 60 лет. В СТД через издательский отдел Союзтеатра я делала для него буклет-приглашение. Творческий вечер прошёл в театре Маяковского, где Рюрик работал вместе с женой актрисой Джокондой (вот имена роскошные подобрались!). А на приглашении  юбиляр написал мне такие слова: «Дорогая! Милая хлопотунья! Спасибо! Спасибо за всё! Обнимаю, люблю!».
Мне было очень интересно беседовать с Рюриком Иосифовичем, делиться с ним своими впечатлениями от спектаклей и игры актёров. Он всегда чувствовал, какую «критику» я хочу высказать, чтоб его не обидеть. Ласково улыбался, поглаживал меня по плечу и подбадривал: «Вы только не волнуйтесь, Верочка! Говорите всё! Я пойму!».
Именно Ася Григорьевна подсказала мне почаще собирать в СТД ветеранов сцены и записывать на видеокамеру интервью с ними.  На центральном телевидении в то время была такая передача «Театральная гостиная». Я подумала, хорошо бы организовать подобное и в СТД. Идею мою поддержали, и первую встречу с чаепитием и концертной программой мы провели в фойе театра им. Лахути.
С телестудии пригласили режиссера-документалиста  Евгения Кузина, с которым я была хорошо знакома.  Он снял все на камеру и смонтировал мини-фильм. Как радовались этой встрече старые актеры! Не было деления на русских и таджиков: в старой актерской гвардии помнили каждый успех друг друга в Душанбе, в Москве, на гастролях, во фронтовом театре (1942-43 годы).
Потом такие встречи в театральной гостиной мы проводили в Молодежном театре, в театре оперы и балета, а фото раздавали каждому. Я много писала о ветеранах, собирала все публикации. До сих пор у меня хранятся книги доктора искусствоведения, профессора Н.Х. Нурджанова «Таджский театр» и «Записки администратора» Е.А. Гольбрайхта, который прошёл всю Великую Отечественную войну и не мыслил свою жизнь без русского театра им. Маяковского.
А еще на видео мы снимали лучшие спектакли, театральные фестивали. Сделали запись больших интервью со знаменитыми артистами театра и кино – основателями театрального искусства Софьей Туйбаевой, Николаем Волчковым, Галиной Савельевой (других не упомню). Все пленки пропали, все буклеты и видеофильмы – об этом я узнала из писем моей подруги актрисы театра им. Лахути Фатимы Гулямовой – мамы Барзу Абдураззакова, спустя много лет после моего отъезда из Душанбе.
В 1988 году ты, сынок, закончил школу. Думали-думали, куда тебе поступать, и решили на филфак, где Глеб когда-то учился. У него в дипломе записана профессия «филолог» и учитель русского языка. А журналистом наш Николаич стал случайно – попробовал себя на радио, потом в газетах. Оказалось, словом владеет, а талант от Бога.
А ты у нас писал стихи, чуть ли не наизусть знал «Потерянный рай» Милтона и «сагу» об Остапе Бендере Ильфа и Петрова. Читал запоем с детства, причем многие произведения – шедевры литературы с подачи Глеба – из его домашней библиотеки. Потом вы обсуждали прочитанное, цитировали любимые эпизоды, перешучивались, переставляя слова особым только вам двоим понятным способом. Я в ваши литературные «разборки» не допускалась: считалось, что чувство юмора (гумора по-хохляцки) у меня «хромает». Зато все мы сходились  в одном: украинский язык – исковерканный русский.  Я все время приводила пример из романа Тургенева «Рудин», где герои спорят о малоросском языке.
Стоит, мол, для хохла только написать «Дума, моя, дума! Грае, грае, воропае, гоп, гоп!» и хохол сядет, подопрет щеку рукою и заплачет.
«Грае, грае, воропае» - сущая бессмыслица! – в ужасе воскликнул один из оппонентов романа. А другой спорщик с сарказмом переводит на украинский язык формулу грамматики: «Грамматика – есть искусство правильно писать и читать» - «Храматыка е виськусьтво правыльно пысаты и чытаты».
Ты, Серёга, очень художественно вещал эту фразу по-хохляцки, захлебываясь от смеха. Да и мы с Глебом за животы держались.
Как-то Ася Григорьевна спросила, где намерен учиться мой сын. Узнав о филфаке Таджикского университета, велела привести тебя, сынуля, в дом Гордонов, чтобы погонять по русскому языку. Пришли. Ася Григорьевна дала тебя для разбора несколько предложения – простых, сложносочинённых, сложноподчинённых (на вступительных экзаменах на филфак нужно было сдавать русский устно и письменно). Готовился ты недолго: лихо разделался с заданным. Ася Григорьевна укоризненно покачала головой: «Тебя, Сергей, бить некому! Ладно бы был недоразвитым. А ты, светлая голова! Но лень вперед тебя родилась. Ошибок – куча! Давай разбираться по правилам, а не наобум».
Гляжу, сын мой с лица ухмылочку убрал и стал внимательно слушать педагога. А я сижу, расстроенная: всю жизнь пишу грамотно,  рука сама запятые, точки, тире и дефисы ставит, где надо. А вот правила морфологии и синтаксиса я никогда не могла понять и объяснить, зубрила до скрежета зубовного для экзаменов (и в школе, и в вузе).
На прощанье после урока Ася Григорьевна сказала: «Придёшь, Сергей, еще раз ко мне. Один, без мамы, а то на ней лица нет. Сроку даю три дня. Чтобы от зубов правила отскакивали, понял?»
Ася подрабатывала репетиторством вместе с Яковом Ильичём, и их ученики всегда успешно поступали в вузы. Мне Глеб об этом сказал. Когда я заикнулась об оплате за твои два занятии, сынок, Ася Григорьевна лишь улыбнулась: мол, какие счёты между друзьями? Я принесла ей в подарок двухтомник воспоминаний о Пушкине. «От такого отказаться не могу», - сказала Ася, а Гордон тут же стал со  смаком перелистывать книги.
Сочинение ты, сынок, написал на «четвёрку», как пророчила Ася Григорьевна, и стал студентом филфака. Помнится, Глеб облегченно вздохнул, что есть у него теперь продолжение в лице Серапонта. Сын Олег – технарь, а сын Сергей – гуманитарий.
12 августа 1988 года мы отметили Глебушке 50 лет. Чувствовал он себя не очень хорошо: давление высокое, быстро уставал, голова кружилась. А от спиртного – выпивал ли он 100 граммов или бутылку водки, отходил по 10 дней.
Отпуск, впервые втроем, решили провести в Сочи. Там обосновался давний приятель Глеба – Николай Иванович Калашников (Николаич сразу же перекрестил его на Акалачникова). Калашников с юности жил в Душанбе, вроде учился вместе с Глебом  штангой занимался, работал журналистом в ТаджикТА и, как Ромка Ибрагимов, имел в Душанбе кучу жён. Скитался по свету много. В Сочи у него была квартира и свой ресторан. Видно, что-то не поделил Коля с местными чиновниками и сбежал в Душанбе. Уже при мне опять работал в ТаджикТА, не раз бывал у нас в гостях. В Сочи осталась у него очередная жена, в квартире которой Николай Иванович и обитал. А в его квартиру переселилась из Краснодарского края мать Клавдия Леонтьевна, которая сдавала койки отдыхающим.
 И вот через год Калашников стал звонить Глебу и звать на бесплатный отдых в Сочи. Билет за авиарейс Душанбе-Адлер стоил 50 рублей, за троих соответственно 150. Калашников подкатил в Адлер на такси, с шиком повёз в Сочи на квартиру к своей матери. Клавдия Леонтьевна оказалась приветливой, доброй женщиной, переживающей за своего непутёвого сына. Разместила нас в маленькой комнате: мы с Глебом на диване, а ты, сынок, на раскладушке. Жилье наше оказалось от моря недалеко и от центра тоже. С утра двинулись в парк «Ривьера»: там и колесо-обозрение, и летнее кафе, и открытая эстрада. И Черное море – аж дух захватило! Пляж усеян галькой, народу – тьма. Все в трусах, полуголые с детьми, с арбузами, с мороженым. Солнце бьет в глаза, от волн блики, пальмы высокие, а ветви на них кажутся глянцевые. Нам с тобой, сынок, всё в новинку, всё в радость. Сусанна моя столько о море рассказывала: они с Геной даже из Сибири каждый год ездили в отпуск на море Черное.
 Глебушка в молодости отдыхал в Сочи с женой Ириной Сергеевной и сыном Олежкой. Но впечатления о море у него остались не слишком приятные: солёная вода вызывала зуд на коже, а сильная влажность воздуха не давала дышать в полную силу. То же состояние вернулось и на этот раз. Мы с тобой, сынок, кинулись плавать, а Глеба как глянул на эти кишащие народом волны, у него аж в глазах помутилось. Ушёл в парк, сел на лавочку и там нас дожидался. И так весь отпуск. Искупался Глебушка только один раз, когда Калашников повез нас в Дагомыс на заброшенный пляж бывшего пионерлагеря. Там вместо гальки – золотой песок и у берега мелководье: идешь, идешь по воде, а до глубины еще далеко. Вода чистая-чистая. Мы с тобой, сын, как махнули наперегонки, а Глеба возле берега плавал смешно, по-собачьи. Потом на берегу жарили шашлык из свинины, заранее замаринованный с луком, и пили местное вино.
Калашников познакомил нас с женой (она торговала мороженым на железнодорожном вокзале – это считалось очень «дорогим» местом) и ее дочкой.  Дочка приемная была зациклена на музыке группы «Наутилус-Пампилиус» и ее лидера Вячеслава Бутусова. Песню его «Я хочу быть с тобой» девочка пела постоянно. Нам тоже Славик понравился. Но живьем в Сочи мы услышали не Бутусова, а Костю Кинчева с его группой «Алиса». А еще в киноконцертном комплексе «Фестивальный» мы были на концерте популярной группы «Мираж». Теперь-то мы знаем, что под фонограмму Татьяны Овсиенко и Натальи Гулькиной пели тогда подставные девчонки.
Еще запомнилась мне наша поездка в дендрарий – чудо из чудес! Подвесная канатная дорога тоже впечатлила. Ну и незабываемое морское путешествие на теплоходе «Самшит» - смешной лоханке в Гагры и Пицунду, где мы купили одеяло с тигром и ели ужасный шашлык из утки, и непонятные хачапури. А наш гид-хохол, помнишь, Серега? «Прынц Ольдэнбургский построил своими руками этот замок в Гагре. А когда началась рэволюция, прынц сел в автомобиль и рэтировался, и уехал навсегда!» Мы со смеху чуть за борт нашей лоханки-теплохода не попадали. Зато видели дельфинов: они резвились совсем рядом с нами.
Деньги на обратные билеты в Душанбе Калашников взял заранее и исчез. Я звонила ему домой, но дело было глухо. Видно, запил где-то с друзьями и дорогу домой потерял. Клавдия Леонтьевна за сына стыдилась и переживала. Наконец, Коля принес только один авиабилет до Душанбе, а два других ему обещали достать попозже. Решили отправить тебя, сынок, первым, ведь с сентября начинались занятия в университете. Провожали тебя в аэропорту в Адлере и вдруг по радио сообщают, что для желающих вылететь в Душанбе есть одно место. А у Глеба паспорт, как всегда, с собой. Он так жалобно на меня глянул: мол, не обидишься, что одна останешься в Сочи? Я махнула рукой: летите, а я еще неделю буду балдеть! Для вас, мужиков, я готовила каждый день – общепит вы не признавали. Хозяйка тоже угощала нас борщом, котлетами из мяса, привезенного Калашниковым. Но одной мне было скучно. Клавдия Леонтьевна переселила меня к себе в комнату на раскладушку, а другую сдала молодоженам. Погода, как на грех, испортилась, купаться в море было нельзя. Я бродила по Сочи как неприкаянная. В тот год даже в этой знаменитой здравнице было плохо с продуктами. На базаре фрукты-овощи привозные, невкусные, корейские солености тоже не такие, как в Душанбе. В кафе бутерброды с сыром и селедкой (вместо красной рыбы, икры и сырокопченой колбаски!). Заменой лимонаду было какое-то непонятное пойло, мороженое везде одинаковое – лед без вкуса, выдаваемое из автомата в толстый вафельный кулек. Один раз, правда, в парке «Ривьера» продавали московское эскимо и пломбир на палочке в шоколаде. За ним выстроилась огромная очередь. Мы с тобой стояли мужественно. Вдруг учуяли сигаретный дым. Оборачиваемся, парень-грузин красивый, холеный, нагло дымит сигаретой. Женщина с ребенком сделала ему замечание: мол, в парке курить запрещается. А парень ей в ответ: «Это моя земля! Где хочу, там и курю!». Очередь взволновалась: «Ты что, парень, купил весь парк? Земля у нас общая, советская!». А парень глаза сузил и с угрозой: «Это земля Грузии! Мы здесь хозяева и всех советских отсюда выселим». Кто-то стал звать милицию и парень ушел. А осадок от его провокаторских речей остался. Перевороты в сегодняшней Грузии и на Кавказе, выходит, оттуда, сынок, из далекого 1988 года.
Наконец, и я дома. Глеб рассказал, что целую неделю жарил для тебя огромную сковороду картошки и делал «зверский» салат из помидоров-огурцов с зеленью. Это так ты, сынуля, наскучался по душанбинской еде в Сочи.
В университете Гордоны встречали студента Азарченко как родного. По-моему, весь первый курс оба преподавали у вас на филфаке. А ты с первых дней «подружился» с преподавателем Ефимовым – однокурсником Глеба. Так и сказал дома «Мы с Ефимовым кенты. Я с ним спорю по литературе, свое мнение отстаиваю». Глеб предупредил: «Будь с ним осторожнее, Сергей, Ефимов в юности был редкое дерьмо!». Но ты лишь отшучивался и перестал ходить на лекции. Когда Ефимов спросил тебя о причине непосещения, ты беспечно заверил, что экзамен ему сдашь, поскольку всю литературу по курсу перечитал еще в девятом классе. Ефимов тебе этого не простил и до экзамена не допустил. Мне ты ничего не сказал, а Глебу обрисовал ситуацию во всей красе. Тот повесил свою седую лысую голову и пошел к однокурснику объясняться. Ефимов с явным наслаждением поведал  Глебу какой у него наглый, самоуверенный и высокомерный сын, ни во что не ставящий преподавателя университета. «Если ты не допустишь его до экзамена, - мой сын будет отчислен. Ради нашей с тобой дружбы студенческой, прими экзамен», - попросил Глеб. Но Ефимов не пожелал даже тебя видеть, сынок. Послал Глеба за зачеткой и влепил «тройку». На второй семестр ты остался без стипендии и я закатила по этому поводу дикий скандал. Ты удивился, что стипешка в 50 рэ для меня оказалась важна, мол, в школе же жили без этих денег. Но это была треть моей зарплаты! Я не могла с утратой смириться, так как 50 рублей платили только за то, что ты приходил на занятия. Следующий семестр ты сдал без троек и получил повышенную стипендию 80 рублей. Из этих денег ты покупал мне лучшие подарки – немецкий набор теней для век, фен для волос, кофемолку, проектор для диафильмов. А еще розы и мороженое для кофе.
Когда Ася Григорьевна узнала историю с Ефимовым, брезгливо поджала губы: «Помню, помню его. Дрянь человек! А Сергею вашему урок: не тронь дерьмо, оно и вонять не будет».

Война

«Растохэз» - это слово я услышала вначале на улице в группе молодых парней-таджиков, а потом и у нас в СТД. Оказалось, «созрела» в Академии наук Демократическая партия, а из ее рядов вышли самые радикальные лидеры общественного движения за исламский Таджикистан. Растохэз в «цивильном» переводе с таджикского означало «Возрождение», а дословно «Встань с колен!». Но истинный страшный смысл «поднимись на суд с неверными» старательно замалчивался. Мне об этом поведали друзья-таджики, у которых совесть не затмили лозунги.
Сухроб Мирзоев и Шавкат Халилов с горящими глазами рассказывали какие люди вступили в «Растохэз» - ученые, философы, всемирно известные академики, которым небезразлична судьба народа и республики. Даже мы с Сусанной попали под обаяние председателя Демократической партии Шодмона Юсупова – молодого кандидата философских наук. Улыбчивый, энергичный он часто заходил в СТД и так искренне горевал об ущемлении прав русскоязычного населения, клеймил радикалов, зовущих простых людей из дальних кишлаков на митинги и противоправительственные действия. А заместителем Шодмона в Демократической партии оказался наш Хабибулло Абдураззаков – вожак СТД. Он, никогда прежде не вступавший ни в какие партии (даже коммунистом не был!), очень гордился правом решать судьбу родного Таджикистана. Оба, и Шодмон, и Хабиб, были уверены в необходимости двух государственных языков – русского и таджикского. Жизнь показала, что это все слова, слова, слова. А на деле и Демпартия, и «Растохэз» хотели революции.
По итогам «Парасту-89» в СТД решили провести дискуссию «Возрождение национальных традиций». А поскольку отдел философии Академии Наук Таджикистана серьезно занимался проблемами искусствоведения, то и основные доклады готовились академическими учеными. Вести дискуссию должна была Малика Джурабекова – кандидат искусствоведения и заместитель председателя СТД Таджикистана. А помогать ей – приглашенный на «Парасту» из Москвы театральный критик, доктор философских наук, - Вадим Михалев. Но диспута не получилось. Докладчик полчаса вещал что-то на таджикском языке, затем другой философ на корявом русском перевел «основные мысли». Шодмон Юсупов сидел потупив глаза и сокрушенно вздыхал: дескать, что поделаешь с несознательными коллегами? Ошалевший от такой дискуссии  «варяг» Михалев, сославшись на «перевод мыслей», посетовал, что докладчик неверно сформулировал основные философские понятия и категории. К тому же, история культуры Таджикистана подавалась в отрыве от потоков мировой культуры, которые внедрили люди других национальностей, проживающие в Таджикистане и обогатившие национальное достояние.
Закончилась встреча перебранкой: Михалеву сказали «вот такие как вы, из Москвы на протяжении многих десятилетий указывали как развиваться республике. А мы теперь не желаем слушать чужаков и сами разберемся и в истории, и в культуре».
Следующий «звоночек» прозвенел уже в мой адрес. Региональный театральный фестиваль «Навруз – 90» планировался в Душанбе на март месяц. В связи с этим, республиканский «Парасту» решено было провести в конце января в Ленинабаде. Председателем жюри назначили в СТД не Мехрубона Назаровича Назарова – ректора Таджикского института искусств, как он рассчитывал, а Никиту Ширяева – главрежа Русского театра им. Маяковского. Из Москвы прислали ведущих театральных критиков во главе с Виктором Яковлевичем Калишем – обаятельным толстяком, весельчаком и пересмешником. Он включил в свою «ударную» бригаду двух подруг Анну Степанову – доцента ГИТИСа, и театроведа Наталью Корнован.
Открылся «Парасту-90» спектаклем «И был день» по пьесе А. Дударева в постановке Шавката Халилова. Он впервые работал с актерами Ленинабадского театра музкомедии. Вести обсуждение было поручено мне. Я со сцены начала рассказывать о творческих поисках Шавката, его попытках найти в пьесах белорусского драматурга Алексея Дударева волнующие темы спасения человеческой души. Подчеркнула, что Шавкат назвал свою сценическую версию «Муноджот» (молитва). И вдруг, из зрительного зала, с первого ряда раздался  голос Мехрубона Назарова: «А почему Вы, Вера Владимировна, ведете обсуждение таджикского спектакля? Что, больше некому? Где  наши ведущие театральные критики? Пусть Вас заменят!». Я растерялась.  Пыталась объяснить, что маститые театроведы Лола Хасанова и профессор Нурджанов не смогли выехать в Ленинабад по уважительной причине. И если мое присутствие нежелательно, то я уступаю место профессионалам. Ушла со сцены и села в зал. Минуту стояла гробовая тишина. А потом вскочил с места Барзу Абдураззаков и срывающимся от волнения голосом закричал что-то в мою защиту. Старшего Абдураззакова – председателя СТД в зале не было, его вызвали на какие-то переговоры. «Потушил» назревающий скандал министр культуры Нур Табаров. Он попросил меня вернуться на сцену и продолжить обсуждение.
Кураж у меня, конечно же, пропал, а обиду старалась скрыть. Мое состояние понял Виктор Яковлевич Калиш и кинулся на подмогу. Первым начал обсуждение, подробно проанализировал спектакль, актерскую игру и режиссерские приемы. Как говорится, завел зал: спор разгорелся. Потом Аня Степанова спросила: «Верочка, за что же вас так ткнули носом?»  Я пожала плечами: «Наверное, за то, чтоб не высовывалась». А Мехрубон Назаров (то ли кто ему указал на бестактность, то ли сам понял), опустив глаза, задержал меня ,когда я проходила мимо. Сказал с явным раздражением: «Надеюсь, московские критики не подумали, что я хотел Вас обидеть?», «Именно так и восприняли», - ответила я. А он, годящийся мне в отцы, буркнул с вызовом: «Значит, я человек бескультурный!».
Что тут скажешь? Позже, на заседании правления СТД Мехрубон Назарович извинился передо мной… на таджикском языке. Сусанна моего «поражения» не увидела. Она лежала в гостинице города Чкаловска с температурой, и за ней ухаживала подруга театральной юности Елена Кошевая, а теперь артистка Чкаловского русского драмтеатра.
Гран-при «Парасту-90» жюри присудило спектаклю «Иосиф потерянный вновь вернется в Ханаан» в постановке Фарруха Касымова (Душанбинский государственный экспериментальный театр юного зрителя «Ахорун»). Приз за лучшую режиссуру получил мой любимец Барзу Абдураззаков за спектакль «Антигона» по пьесе Ж.Ануя в Душанбинском театре-студии «Полуостров». Призы за лучшую женскую и мужскую роль по настоянию Мехрубана Назарова «раздробили» и вручили нескольким исполнителям (вопреки положению о фестивале «Парасту»).
Я отработала на ленинабадском фестивале, как всегда, на все сто. Чувствовала поддержку, любовь и восхищение актеров, режиссеров, гостей.  Калиш демонстративно при всех обнял меня и похвалил в своей манере: «Молодец! Пока в СТД работают такие Веры, верю в Таджикский фестиваль!». А на ухо мне шепнул: «Снимаю шляпу перед твоим мужеством! Это хорошая закалка для начинающего театрального критика».
Вернулись мы домой в СТД окрыленные: два великолепных спектакля «Иосиф» (по-таджикски «Юсуф») и «Антигона» будут включены в конкурсную программу регионального фестиваля театров Средней Азии и Казахстана «Навруз-90», который состоится у нас в Душанбе. Таджикистану есть чем гордиться.
Все планы разрушила война. По улицам ходили толпы молодых таджиков в новеньких синих чапанах – стеганных халатах и тюбетейках на голове. Многие отпустили бороды и были похожи на басмачей из кинофильмов. Молодежь вдруг открыто стала ходить в мечеть, а оттуда на ежедневные митинги на площади имени Ленина перед Домом правительства. Как в песне поется «В воздухе пахло грозой».
Как-то в начале февраля наш председатель Хабибулло Абдураззаков вдруг засобирался на субботу-воскресение в подсобное хозяйство. Взял с собой главного бухгалтера Люсю Клюткину и на машине СТД они отбыли. В это же время Российская 201-я дивизия и милицейские отряды оказались вдали от Душанбе на каких-то срочно объявленных учениях. В субботу с утра молодежь бесновалась на митинге, который устроил «Растохэз». Кричали об отставке правительства и смене президента Таджикистана Рахмона Набиева, несли в руках портреты «новых» кандидатов в руководство республики. А потом началась стрельба, поджоги троллейбусов и автомашин, погромы магазинов и домов. Вместо плакатов и лозунгов у молодых боевиков в руках оказались автоматы, бутылки с зажигательной смесью. Лидеры «Растохэза» захватили республиканский радиокомитет и телевидение. На несколько дней город оказался  без защиты властей. «Боевики» 13-15 лет, одурманенные водкой и наркотиками, убивали и русских, и неугодных таджиков с особым зверством. Страшно пересказывать это! Не могу!
Ты помнишь, сынок, как мы сидели дома на улице Жданова (Борбада) и не знали, что с нами будет, если ворвутся убийцы. А потом увидели, как со стороны  Гипрозема (там базировалась 201-я дивизия) по улице пошли танки. Из Москвы и соседних республик прибыли войска и специалисты для ликвидации беспорядков, которые были стыдливо названы националистическими волнениями. Никто не верил, что это начало настоящей гражданской войны, которая продлится долгих три года. А в феврале 90-го довольно быстро в республике навели порядок. Арестовали зачинщиков и из «Растохэза», и из числа руководителей партии и правительства, уже распределивших для себя главные посты в исламском Таджикистане. Среди них оказался (бывший журналист) и министр культуры Нур Табаров, и сын директора ТаджикТА З.Насреддинова, и председатель Союза Кинематографистов Давлат Худоназаров, и руководитель Демпартии Шодмон Юсупов. А наш Абдураззаков остался  в стороне,когда  друзья-соратники  вершили переворот и делили власть. Я читала отчеты в газете «Коммунист Таджикистана» о судебных и административных разбирательствах: как «топили» и «продавали» друг друга организаторы бесчинств, как плакали и каялись в содеянном. Никто из них не сел в тюрьму. Давлат Худоназаров и Шодмон Юсупов уехали в Москву, Нур Табаров некоторое время был безработным, а потом его пристроили в таджикскую газету. Министром культуры назначили заместителя Табарова Тамару Максимовну Абдушукурову – бывшую актрису и доцента кафедры актерского мастерства Таджикского института искусств. Мы все радовались этому, зная ее как человека творческого и порядочного. Президент республики Рахмон Набиев помиловал и мальчишек-боевиков. Всех отпустили по домам, не думая о том, что «вирус» войны и вседозволенности уже навсегда поселился в душах малолетних преступников.
К лету 90-го года республика вновь жила мирной жизнью. А «Навруз-90» перенесли на октябрь. Из Москвы из СТД СССР приехал помочь в организационных делах куратор театров Средней Азии и Казахстана Валерий Александрович Филиппов. Он оказался удивительным человеком – открытым и в то же время деликатным, добрым, но справедливым, застенчивым и наивным, но умеющим отстоять свою точку зрения. Бывший спортсмен и военный, он долгое время работал заместителем Российского Театра Армии с главным режиссером Юрием Ереминым. Закончил театроведческий факультет ГИТИСа, много писал о спектаклях, актерах, режиссерах разных театров, в том числе и азиатских, бывших на гастролях в Москве. В СТД СССР Филиппова «переманили» и он с радостью окунулся в фестивальные вихри.
Валерий Александрович был хорошо и даже близко знаком с Какаджаном Ашировым, видел его знаменитый «Джан» и искренне восхищался всеми актерами. По положению регионального «Навруза» очередной фестиваль открывает спектакль – победитель предыдущего. Значит, это будет «Железная женщина» Ферганского областного театра. А гостем «Навруза-90» мы пригласили туркменский «Джан». Заявки на участие прислали Киргизский академический драматический театр (спектакль «Чтение Петрарки»), государственный академический драматический театр им. М.Ю. Лермонтова (г.Алма-Ата) со спектаклем «Поминальная молитва», театр-студия «Мулокот» из узбекского города Карши со спектаклем «Неизвестный театр Хамзы», Туркменский государственный театр юного зрителя со спектаклем «Бабагамбар». Таджикистан на правах хозяина представлял на конкурс два спектакля: «Антигона» и «Возвращение Юсуфа» - так сокращенно мы назвали шедевр  Фарруха Касымова «Иосиф потерянный вновь вернется в Ханаан».
В разгар наших переговоров о предстоящем фестивале в СТД заглянула моя Сусанна. Познакомилась с Филипповым: они сразу же понравились друг другу. Я даже вслух заревновала! А Валерий Александрович расцеловал нас обеих в щечки и попросил помочь ему на рынке выбрать сухофрукты для гостинцев в Москву. Мы повели его на Зеленый базар. А там – горы урюка, кураги, соленых косточек, изюма всех сортов, грецких орехов, миндаля. Продавцы-таджики наперебой зазывали нас с Сусанной все попробовать, и Филиппову давали «на зуб». В результате, тот вместо запланированных двух килограммов, купил шесть, да еще чудесные сладкие гранаты в придачу.
Попрощались с Валерием Александровичем до октября. И я засела за работу – подготовку печатной продукции. Решила собрать в один сборник хронику театральных фестивалей от «Парасту» к «Наврузу» (включила сюда мои рецензии на спектакли «Антигона» и «Возвращение Юсуфа»), сделала спецвыпуск газеты «Навруз-90» с представлением театров-участников, а так же сборник очерков о Фаррухе и рецензии на его спектакли под названием «Театр Фарруха Касымова». Эмблему фестиваля «Навруз-90» нарисовал по моей «наводке» русский художник (не помню имени). Традиционная театральная улыбающаяся маска превратилась у художника в чудесную девушку на фоне зеленых хлопковых полей. Нос – ствол дерева, брови – ветви, на которых венок из пяти красных цветов с флагами среднеазиатских республик. По плечам рассыпанные сорок косичек, а на шее вместо ожерелья вязью «Навруз». Эта эмблема украсила пригласительные билеты, репертуарный план, фестивальный значок и нагрудную визитку.
В жюри у нас согласились работать главный редактор журнала «Театральная жизнь» Олег Иванович Пивоваров, заслуженный артист Азербайджана Рализ Меликов, театральный критик из Эстонии – Лилиан Веллеранд, кандидат искусствоведения из Туркмении Джумадурды Сарыев, киргизский искусствовед Сарман Асанбеков, кандидат искусствоведения, преподаватель Таджикского государственного института искусств Вячеслав Хакимович Разаков, театральный критик из Казахстана Джамиля Мухамеджанова, доктор искусствоведения из Узбекистана Мухсим Кадыров и доцент кафедры театроведения ГИТИСа Ирина Григорьевна Мягкова.
Моя Сусанна на «Навруз» не попала – ее театр им. Маяковского уезжал в Россию на гастроли. Подруга сокрушалась, что не увидит спектакль «Джан» и не пообщается с Какажданом и его актерами.
Перед отъездом Сусанна была у нас в гостях: я приготовила плов. Мы попрощались и Суса все подбадривала меня, просила не волноваться, не переживать на фестивале попусту, заверяла, что все обсуждения спектаклей я проведу на «ять».
Филиппов приехал на «Навруз-90» заранее. И нам выпало встречать театр Какаджана в аэропорту. Надо было видеть, как мы радовались приезду друзей! Будто родные люди – обнимались-целовались и не могли наговориться друг с другом. Разместили всех в гостинице «Душанбе». А на следующий день я купила 40 экземпляров газеты «Комсомолец Таджикистана» с моим очерком-рецензией на спектакль «Джан» и подарила каждому исполнителю, членам жюри, театральным критикам. Председатель жюри Олег Иванович Пивоваров, прочитав мои рецензии на таджикские спектакли и туркменский «Джан» сказал мне при всех: «Завидую, Вам, Верочка, как журналисту и человеку». Попросил у руководства СТД и министерства культуры о том, чтобы я всегда была с ним рядом в качестве консультанта и поработала секретарем жюри.
На спектакль «Джан» ты, сынок, пришел с друзьями-сокурсниками. В зале Таджикского академического театра оперы и балета оказалось немного кресел, оборудованных наушниками для синхронного перевода. По-моему, тебе с ребятами достался один аппарат на всех, да и в том пропадал звук. Но вы все равно восхитились «Джаном». Я была так счастлива!
Мы пригласили Какаджана с семьей к нам в гости. Возвращались домой поздно, на специальном автобусе. Рядом оказалась девочка-студентка, которая тоже делилась впечатлениями о туркменском спектакле. И вдруг мне, работнику СТД, сказала: «Боязно по городу ходить вечерами. Попросите водителя, чтобы он остановил прямо у моего дома. А то вот на днях русскую актрису сильно избили. Может быть, вы ее знаете – Киселева из театра Маяковского?». Я не поверила своим ушам, ведь Сусанна уехала на гастроли!
Глеб ждал нас, стоя на балконе. Увидел мое несчастное лицо и не сразу понял, в чем дело.  В час ночи я кинулась звонить Сусанне домой. Телефон не отвечал. Другим актерам звонить бесполезно, театр на гастролях. Утром рано поехала на фестиваль – меня ждали дела и встречи. Еле дождалась 11 часов, когда в театре Маяковского приходят на работу работники бухгалтерии. Спрашиваю о Сусанне, молясь, чтоб все это было неправдой. Но бухгалтер подтвердила, что моя подруга возвращалась домой с последней репетиции где-то после 10 вечера. Рядом с киностудией, где она жила, Сусу встретил молодой симпатичный таджик и без предисловий хотел затащить ее в кусты. Суса закричала, тогда парень стал бить ее кастетом по лицу и по голове. На шум из проходной киностудии выглянул дежурный и Сусанин мучитель убежал. Подругу мою довели до дома, вызвали милиционера – тот только руками развел: кого поймаешь ночью?
Утром Суса дозвонилась до театра. Никита Андреевич Ширяев привез врача и художницу Таню Панову, чтоб дежурила у Сусанны. Сильное сотрясение мозга, рваные раны на голове, а вместо лица сплошные синяки и кровоподтеки – вот чем «наградил» мою подругу подонок. Ей прописали полный покой: никаких встреч, волнений в рассказах о пережитом. А перед тем, как впасть в забытье, Сусанна, еле шевеля разбитыми губами, попросила Ширяева ничего не сообщать мне о случившемся: «Веруня так загружена на фестивале, так волнуется за все. Нельзя ей сорваться ко мне! А я отлежусь». Ширяев обещал выполнить ее просьбу. Потом я рыдала у него в кабинете, упрекая за то, что меня не допускают к подруге. Ширяев оправдывался: мол, слово дал. «Да ведь Сусанна о тебе заботилась, как ты не понимаешь?». Я опомнилась. Договорились с Ширяевым, что он мне позвонит, когда врач разрешит общение с больной.
На фестивале «держала лицо», бегала, суетилась. Наши таджикские спектакли прошли на «ура» и их победа на «Наврузе» была очевидной. Какаджан радовался этому как ребенок: он считал таджиков-режиссеров Барзу и Фарруха не соперниками, а соратниками по творчеству.
Наконец, мы встретились с моими туркменскими друзьями у нас дома. Глеб тогда работал на Республиканском радио и специально отпросился, чтоб принять гостей. Сделал соус – потушил картошку с мясом, салатов нарезал. Какаджан представил моему мужу и тебе, Сергей, своих близких – жену Гулю, дочку Аджап, Гулину сестру Нязик с мужем, невестку Джахан и нашего общего друга Валерия Александровича Филиппова. Мне подарили туркменский халат (до сих пор он у меня цел!).
Какаджан за столом даже тост в мою честь произнес. Он ценил меня как верного друга, а оказалось, что Дейниченко и журналистка настоящая, которая поразила его способностью чутко проникать в режиссерский замысел и эмоционально воспринимать спектакль.
Глеб довольно хмыкнул: «Вера Владимировна у нас такая! От эмоций искры летят, без спичек прикуривать можно».
У Филиппова с Глебом сразу возникло дружеское расположение и разговоры о спортивном прошлом. Ты, сынок, нашел общие темы с Какаджановской дочкой Аджапкой. В общем, посидели хорошо и все сожалели, что нет с нами Сусанны.
До конца фестиваля оставалось несколько дней, когда я услышала в телефонной трубке слабый голос моей побитой подруги: «Почти оклемалась. Скоро увидимся. Ты только не переживай, Веруня!». В этом вся Суса: не о себе, а обо мне ее мысли.
Не буду подробно рассказывать о спектаклях-победителях «Навруза-90». Ты прочти мои рецензии, сынок. Не удивляйся, что я включила их целиком в семейную книгу. Это лучшие материалы Веры Азарченко-Дейниченко. Кто знает, кем вырастет моя внучка? Может, увлечется, как я, театром и будет писать о спектаклях. Тогда и поймет из книги, какой была бабушка Вера, чем жила, кем дорожила.
… Торжественное закрытие фестиваля состоялось в оперном театре. Я стою на сцене рядом с председателем жюри, передаю ему призы и Дипломы. А перед сценой скачет фотокорреспондент ТаджикТА Юра Машков, машет мне рукой и громко шепчет чтобы я не вертелась: он никак не может поймать меня в кадр. Я согласно киваю Юре, перевожу глаза выше его головы и вижу в зале… Сусанну, сидящую рядом с Какаджаном и Гулей. Пышная прическа – кудри во все стороны, темные очки и улыбка фирменная киселевская. После церемонии бегу к ней, обнимаю и вижу, как старательно замазала подруга синяки на лице, а взбитыми кудрями спрятала раны. На Сусе голубой джинсовый костюм – подарок Киселя. Жакетик с коротким рукавом и пышная юбка, вышитые оригинальными затейливыми узорами. На мои ахи-вздохи по поводу сотрясения мозга Суса беспечно махнула рукой: «Да ну эти болячки к шутам. Я и на банкет с вами пойду, и водочки выпью!». Вот что значит, актриса! На банкете мы и вправду с ней натанцевались до упаду. Туркменский поклонник (тот парень, что положил на Сусу глаз еще во Фрунзе) от нее не отходил. А мой друг Чары не приехал: он ушел от Какаджана и руководил теперь театром-студией. Но он увидел наши спектакли в Москве в Театре Дружбы народов.

«Знакомьтесь: Какаджан Аширов»

У него простое, доброе имя — Какаджан, по-туркменски— папочка. Он и в самом деле любимый папочка для двух своих очаровательных дочек, мечтающих стать актрисами. А еще Какаджан Аширов — отец Туркменского государственного экспериментального молодежного театра. Кстати, распоряже-ние правительства о создании театра было подписано два года назад, в день рождения Какаджана — 21 марта. При¬мерно на это же время год спустя выпал большой успех па   постановку нового театра—спектакль «Джан». Сколько счастливых совпадений, не правда ли? А если учесть, что сам Какаджан — человек чрезвычайно симпатичный, ве¬селый, озорной, склонный к розыгрышам, то и вовсе пока¬жется, что жизнь его — сплошное везение. Между тем, это далеко не так. Вся его работа в театре — скорее укрощение строптивого. Не умеет Какаджан быть как все, не терпит обыденности, нудного постоянства, не зацикливается на чем-то одном, а идет напролом.
Успешно закончил в Москве Высшее театральное училище им. Щепкина, счастливо женился на подающей большие надежды актрисе, был принят в труппу Туркменского ака¬демического драматического театра имени Молланепеса, где сыграл немало заметных ролей. Но потянуло Какаджана в режиссуру. Два года стажировался у признанного мастера советского театра Андрея Гончарова, воспринял, как отмечал журнал «Театр» (№ 11 за 1982 г.), все то, чем славится его творчество,— дух вольности, критического отношения к при¬вычному, раскованность театральных приемов и свежесть в трактовке классических пьес и их героев.
Уроки Гончарова не прошли даром: первый же спектакль Аширова «Укрощение строптивой» В. Шекспира был высоко оценен на декаде Туркменского театра в Москве. Затем бы¬ли «Доходное место» А. Н. Островского, «Драматическая пес¬ня» Б. Равенских и М. Анчарова, «Ящерица» А. Володина, поставленная уже в ТЮЗе, куда пригласили Какаджана главным режиссером. «Ящерица» была показана на театральном фестивале в Тбилиси, где об Аширове заговорили как об одаренном самобытном режиссере.
Но Какаджан мечтал о собственном, ни на кого не похо¬жем театре, не стиснутом привычными рамками и репертуа¬ром. Пластическое решение в «Ящерице» подсказывало но¬вые замыслы. Он решает создать экспериментальный театр, его поддерживают единомышленники, друзья из ТЮЗа, из Академического и кукольного театров. Работали без зарпла¬ты, репетировали на улице, в сквере. У ребят в ходу была шутка: «Вы к главному режиссеру? Он у себя в кабинете— третья скамейка слева...».
Так собрали первый спектакль «Женщина—дьявол» по П. Мериме, надо было зарабатывать деньги, ездить на гаст¬роли. А тем временем Какаджан подступился к прозе Андрея Платонова, к его чудесной притче «Джан». Эта повесть не давала покоя вот уже пятнадцать лет. Когда-то Какаджан мечтал снять по ней фильм, и сочинил сценарий. Но фильм не разрешили — время Платонова еще не пришло.
«Джан» дождался своего часа в 88 году, когда Аширов сделал инсценировку на русском языке (на туркменский Платонов еще не был переведен. Потом долго работал вместе с переводчиком над тем, чтобы платоновское слово не потеря¬ло своего звучания в туркменском языке).
Сколько сомнений было, не счесть: как показать на сце¬не пустыню, этот песчаный океан, неподвижность давящего зноя, где причудливая платоновская фантазия поселила ис¬чезающий народ джан — племя беглецов и рабов, детей и стариков, калек и людей, не поладивших с законом. Здесь туркмены и узбеки, таджики и русские, казахи и иранцы — люди, у которых на всех одно достояние — собственная душа — джан, упорно ищущая счастья. По мысли Платонова, ника¬кой народ, даже джан, не может жить врозь: люди подпи¬тывают друг друга не только хлебом, но и духом.
Главный герой повести и спектакля Назар Чагатаев — то¬же из народа джан. Когда-то мать Назара — туркменка Гюльчатай — вывела сына на край пустыни и почти прогна¬ла его в люди. Каким-то десятым чувством Гюльчатай осоз¬нала тогда в своем мальчике будущего спасителя. Ей было необходимо, чтобы Назар вырос на чужбине, познал всю го¬речь сиротства, взрастил в себе могучий протест против че¬ловеческой обездоленности и вернулся к народу джан, что¬бы спасти его от гибели. Не пятнадцать лет разлуки отде¬ляют Назара от матери, а целые века. По Платонову, утра¬та матери Чагатаевым — это утрата души и ее поиски всю остальную жизнь. Эта тема возвращения к матери, к теплу родства стала главной в спектакле Какаджана Аширова.
Со дна пустыни — впадины Сары-Камыша — Назару, вче-рашнему московскому студенту, поручено райкомом партии вывести странный, собранный из людей-сирот народ, джан, восстановить в нем понятия о счастье, дать идею земли обе-тованной, почти рая. Спектакль начинается с приезда Наза¬ра в пески. На сцене — глубокая впадина — замкнутое прост¬ранство. Сценограф Б. Амансахатов сумел создать на сцене образ пустыни — движущиеся, перекатывающиеся от ветра, поющие пески. Режиссером точно и выразительно найдены замедленная пластика движении, многообразная световая партитура, мозаичность, перетекание из сцен в сцену. У зри¬телей, сидящих в зале, пересыхают от жажды губы, и ка¬жется, настоящий песок хрустит на зубах — так сильно    воздействие спектакля.
...То скрываясь за барханы, то появляясь из-за них, идет по безлюдным пескам Назар (артист Ч. Бердыев), не вдруг узнавая родные места. Где искать джан? Пусто, лишь ветер свистит и воет. Но вот появляется из песка человеческая ру¬ка, а потом выползает из норы старый Суфьян (артист М. Бекиев), узнающий в пришельце мальчика Назара. Вдвоем откапывают они слепца Моллу Черкеза (артист А. Оразов) и его дочку Айдым (артистка О. Кулиева). Девочка поведет Назара к людям, поможет собрать их вместе. А до того у Назара встреча с матерью.
...Страшная, дряхлая, полусогнутая старуха в жутких лох-мотьях (артистка Г. Аширова) увидела спящего Назара. Она еще не знает, что это ее сын, которого прогнала когда-то из пустыни. Судорожными движениями ощупывает Гюльчатай спящего и не глазами, а руками, хранящими воспоминания о ребенке, узнает сына. Страшный вопль радости, раскаяния, надежды исторгает разбуженное сердце Гюльчатай — вот он, ее мальчик, ее Назар вернулся, значит, не умрет теперь народ джан.
Поразительно точно выстраивает Аширов сцену прихода Назара в племя. Каждого наделяет каким-либо предметом, рождающим воспоминания о прежней жизни. У одного это — лестница на плече — по старому туркменскому обычаю она заменяла людям погребальные носилки (после похорон лест¬ницу вертикально вкапывали в могилу для того, чтобы душа умершего поднималась в небо, к аллаху). У другого в ру¬ках— складной матерчатый шатер, у третьего — шест с ко¬локольчиками. У четвертого— куклы для походного театра. Старуха Гюльчатай не расстается с деревянным блюдом - это, по замыслу режиссера, символ домашнего очага, чаша жизни, замкнутый круг. В сцене смерти Гюльчатай положат на лестницу-носилки, а на грудь — перевернутое дном вверх блюдо — чашу, которая не понадобится матери в загробном мире и перейдет по наследству к девочке Айдым.
...Собираются вокруг Назара люди народа джан. Он ста-рается, чтобы его узнали, хочет обрадовать всех подарками, стремится заразить их идеей возрождения! Вот боком подходит к Назару Саксаул — немой человек, втиснутый в циновку из тростника: ему больше нечем прикрыть свою наготу. Назар предлагает ему надеть гимнастерку, но Саксаул не помнит, что это такое: он нюхает гимнастерку и растягивает ее и пытается закутать ею шею. И вдруг вздрагивает от кри¬ка пролетающих журавлей — это как будто весточка из той жизни, откуда пришел Назар. Рука Саксаула тянется вслед за гордыми птицами, он пытается повторить их курлыканье, но из груди вырываются лишь жалобные всхлипы.
...Оказалось, что одной идеи о лучшей жизни — мало. Больны и голодны люди народа джан, не одолеть им дале¬кого пути по пустыне. А тут еще уполномоченный райисполкома Нур-Мухаммад (артист Т. Аннабердыев) ждет не дож¬дется, пока все поумирают. Чуть занемог или отстал человек, закапывает его Нур-Мухаммад в песок и делает отметку в своей тетради — для отчета в райисполкоме. Непонятно ему: зачем разыскивать народ джан, зачем заботиться о его спа¬сении? Люди джан не жильцы и не работники: когда-то раб¬ский труд выел им душу, и теперь люди стремятся уйти в землю, как в крепость. А он, Нур-Мухаммад, поможет им в этом и как закопает последнего, так и кончится его служеб¬ная командировка в пустыне.
Помехой Нур-Мухаммаду стал Назар. Не может допус¬тить он смерти народа джан: стремится преодолеть отчужде¬ние между людьми и миром. Поединок Назара с Нур-Мухаммадом — это, по замыслу режиссера, борьба двух идей, двух мировоззрений, двух сильных характеров. Трудно дается На¬зару победа, он жертвует собой ради народа и, спасая джан, спасает себя. Умирающий от голода и ран, Назар подстав¬ляет себя на растерзание орлам для того, чтобы слабеющей рукой подстрелить птиц и накормить народ мясом. Назар искренне верит, что мясо убитых им птиц послужит не толь¬ко для сытости, но и для единения с общей жизнью.
Спасение от голода пришло из Ташкента — два грузови¬ка с продуктами и домашней утварью. Блюдо умершей Гюльчатай, по воле режиссера, появится еще раз: в него насып¬лют муку, позабытую на вкус народом джан. Люди мажут мукой свои лица, и эти белые пятна на смуглой коже похо¬жи па солнечные блики.
И сытостью не удержать Назару народ. Новая жизнь тре-бует труда, а джан разучился работать. Ему привычнее ис¬кать в пустыне съедобные коренья, птичьи гнезда, ловить мел¬кую рыбу в водяных впадинах. Кажется им, что без работы, без хозяина люди равны, их души не знают злобы и ожес¬точения. Джан боится потерять эти драгоценные качества своей души и уходит от Назара.
Потрясает финал спектакля: Назар и Айдым сидят на песке перед керосиновой лампой. Кажется, сама пустыня по¬ет Назару и Айдым чудесную песню прекрасной будущей жизни, и под звуки этой волшебной музыки (композитор Д. Хидиров) раскрываются их сердца навстречу друг другу. От ветра перекатываются песчаные барханы. Они все ближе, ближе к сидящим у огня лампы, и вдруг из песка журавли¬ным клином вырастают люди — это вернулся народ джан. Мне выпала редкая удача увидеть спектакль «Джан» в Ашхабаде, а потом побывать за городом, в пустыне, где солн¬це превращает песок в груды золота, а ветер придает бар-ханам самую причудливую форму. Я смотрела «Джан» вмес¬те с  гостями — директором Канадского между¬народного фестиваля Рашелью Лорси и ее помощником До¬миником Брияном. Они не скрывали своего потрясения, уве¬ряли, что на театральных фестивалях не видели ничего по¬добного, что художник и режиссер сотворили чудо.
«Я сделаю все для того, чтобы «Джан» увидела Кана¬да»,— сказала на прощание мадам Лорси. Она сдержала сло¬во: в мае театр Какаджана Аширова удивил канадцев и уча¬стников фестиваля. А результат таков: роль Гюльчатай в исполнении Гульнабат Ашировой признана лучшей женской ролью. Кроме того, спектакль «Джан» удостоен приза за луч¬шую сценографию.
Недавно Какаджану Аширову присвоено звание заслужен¬ного деятеля искусств Туркменской ССР. Он никак не при¬выкнет к этому - строптивый бродяга из племени джан.
Я жду его новых спектаклей и верю в удачу. Я желаю ему удачи.
В. Дейниченко

Антигона живет на «Полуострове»»


Это действительно так: героиня пьесы Жана Ануя получила «прописку» в Душанбинском театре-студии «Полуостров». Пер-вый спектакль нового творческого коллектива под руководст¬вом Валерия Ахадова заявил о себе достаточно уверенно, став победителем на III Республиканском театральном фестивале «Парасту-90». А постановщик «Антигоны» Барзу Абдураззаков удостоен одного из главных призов — «За лучшую режиссуру».
Итак, почему «Антигона»? В пьесе все про нас: приходит к власти новый правитель, полный надежд сделать государство сильным и демократичным, а людей в нем-счастливыми. Но как всех сразу наделить счастьем? Один-сыт, послушен и... счаст¬лив. Для другого счастье-совершить поступок, защитить ценою жизни нравственный закон. Третий — покорный во всем: так„ мол, на роду написано. Возможно, и эти вопросы волновали постановщика «Антигоны». Но мне думается (я несколько лет слежу за творчеством Барзу Абдураззакова), молодому режис¬серу было важно как и в прежних своих спектаклях, показать в «Антигоне» хрупкость человеческих отношений.
На сцене-мрачная серая сетка, как ограда царских по¬коев от внешнего мира. На сетке-четыре обитые жестью две¬ри (художник А. Миршакар). А во дворце-убогая железная кровать, печка-голландка, жалкий рукомойник под тусклым зер¬калом, стол. По замыслу режиссера царь Креонт получает в «наследство» от своих предшественников дворец-казарму и ка¬зарменный режим в государстве. Он верит в свои благие по¬мыслы, он надеется быть царем справедливым и демократич¬ным. Но он только три дня у власти и у него так много воз¬можностей совершить ошибку.
В прологе спектакля, которого нет в пьесе, режиссер за-тевает игру персонажей в «догонялки». Царь Креонт с завязанными глазами пытается поймать кого-нибудь из своих домочадцев: ориентиром ему служат смех и хлопки в ладони. И вот в его руках Антигона: снята повязка с глаз, и игра враз обрывается. Нет, не зря столкнулись они друг с другом, столько воп¬росов в их перекрестных взглядах. Такова завязка. А ещё — это заявка режиссера на свое собственное представление, в котором появляются как бы из сна, оживают герои давно минувших дней. Они являются к нам современном обличье — джинсы, свитера, рубашки навыпуск. В строгом костюме — тройке и при галсту¬ке — царь Креонт — ни дать, ни взять чиновник из соседнего министерства. А вот и отличие его величества от простых смерт¬ных — символ царской власти — обруч-венец на голове. Даже небрежная элегантность Рассказчика (эту маленькую роль ис-полняет сам Барзу Абдураззаков) и фрачная чопорность сек¬ретаря Креонта (безмолвная роль Марата Халилова) — что-то из жизни сегодняшних рок-музыкантов, соревнующихся в при¬чудливости нарядов. Лишь одному персонажу режиссер позво¬ляет появиться в древнегреческой тунике и сандалиях — Гонцу. И этот прием позволяет соединить поколения и вечные проб¬лемы всех веков.
На роль Креонта постановщик пригласил признанного масте-ра театра и кино - народного артиста Таджикской ССР Ато Мухамеджанова, для которого, конечно же, было риском пустить-ся в «плавание» вокруг никому неизвестного «Полуострова». Но, как говорится, риск - благородное дело. В результате выиграли все. Роль Креонта стала большой удачей большого артис¬та. Ато Мухамеджанов пытается найти в своем герое ответы на многие волнующие вопросы — человек и власть, политика и нравственность, любовь и долг. Ведь часто, в угоду карьере, жажде власти человек теряет многие нравственные качества, беднея душой и сердцем. А холодное сердце не может быть справедливым.
А. Мухамеджанов не судит своего Креонта — он прав, этот новый царь, умен, мудр. В доме Креонта воспитываются дети брата — царя Эдипа. Каждый из них дорог Креонту, каждому определены положение, судьба, место во дворце. И не Креонт виноват в том, что сыновья Эдипа подняли бунт и погибли в междоусобной драке. Царь не стал разбираться, кто из них прав: одного сделав героем, приказал похоронить с почестями, а другого оставил лежать на плошади непогребеным, чтоб дру¬гим неповадно было. В первую же ночь охрана обнаружила неповиновение царскому указу: кто-то пытался засыпать тело убитого землей. Каково же было изумление Креонта, когда стража приводит во дворец нарушителя закона — Антигону! Креонт — Мухамеджанов поначалу даже не воспринимает прес-тупление Антигоны всерьез. Нескладная, угловатая девчонка, в которую (угораздило же!) влюбился его сын Гемон. Зачем ей это -идти на конфликт с царем? Хотела похоронить брата по-человечески - святое дело. Но раз Креонт запретил это законом, надо покориться. Креонт-Мухамеджанов начинает разговор (нет, не допрос!) с Антигоной мягко, по-родственному, журя ее за необдуманный проступок. Он снимает с головы свой обруч — ве¬нец (вот Креонт уже не государь, а просто дядя), небрежно вешает пиджак, расстегивает жилет, закатывает рукава рубаш¬ки. Голос его журчит укоризной, уговаривая, успокаивая, лас¬кая, обещая. Надо сделать вид, говорит Креонт Антигоне, что тебя задержала охрана случайно, ты больше этого не повто¬ришь, и все устроится. Он рисует Антигоне картины будущего счастья с Гемоном. И как меняется Креонт-Мухамеджанов, почувствовав силу характера Антигоны, ее упорство, ее право вы¬бора жизненного пути.
Незабываема сцена психологического поединка, в которой А, Мухамеджанов мастерски показывает процесс победы чиновника-Креонта над человечностью Креонта, бессилие власти над свободой чувств. Он теряется от натиска Антигоны, он боится потерять над собой контроль и пожалеть эту девчонку-свою родную племянницу. Но он раб своего же закона - значит Антиго¬на будет казнена!
Финал спектакля существенно отличается от финала пьесы: автор оставляет царю жизнь, подчеркивая тем самым, что Креонты вечны. Режиссер и исполнитель роли Креонта обрекают царя на смерть. По их трактовке Креонт не способен пере¬жить потерю Антигоны и Гемона, его израненная совесть приводит властителя к безумию, а затем и к смерти. Кстати, на мой взгляд, финальная сцена с разбитым зеркалом, перед кото¬рым Креонт пытается стереть с лица кровавые пятна, перекли¬кается с шекспировским «Макбетом» и как бы выбивается из жесткой и точной конструкции спектакля.
Участие Ато Мухамеджанова в «Антигоне», конечно, опре-делило удачу. Но надо было видеть А. Мухамеджанова на торжественном закрытии фестиваля «Парасту-90»: получив глав-ный приз «За лучшую мужскую роль», актер не остался по-бедителем на сцене; пройдя через приветствующий его зритель¬ный зал, он галантно преподнес цветы Антигоне — Фирузе Рах¬мановой, признав тем самым творческую удачу своей юной парт¬нерши.
Первая роль, первый театр, первый фестиваль и первая по-беда начинающей актрисы Ф. Рахмановой. Ее Антигона никого в зрительном зале не оставляет равнодушной: ни противников, ни сторонников. Она раздражает и потрясает, бесит и волнует - эта удивительная Антигона. В ней бьется раненая душа. "Актриса не боится показать некрасивость своей героини: вот худая, угловатая Антигона в сцене прощания со своим жени¬хом, признается ему в любви и пытается понять, за что же ее полюбил царский сын. Столько силы в словах Антигоны, столь¬ко чувства, столько страсти в ее объятиях, что устоять перед этим Гемон не в силах. Он сделает все, о чем попросит, что прикажет Антигона, но одного не сможет - жить без нее. О силе Антигоны и не подозревал Креонт. Сломать ее нельзя, царь понимает это. В их психологическом поединке побеждает Ан¬тигона: именно она вынуждает царя отдать приказ о казни и сама же потрясенно подбодрит его: «Молодец, Креонт!»
Антигона-Рахманова с первой минуты знает, что умрет. Ей хочется полноты бытия, а ее норовят втиснуть в искусствен¬ные рамки. Разговор с Креонтом еще только начинается, и для дяди Антигона еще не преступница. А Антигона-Рахманова знает, что больше ей во дворец не вернуться: она и переодевается в чистое — на смерть. Складывает под подушку джинсы и свитер, в которых ходила закапывать погибшего брата, и машинально сворачивает матрац, усаживаясь на нем, как на троне. Такая мятежная королева не боится Креонта. Такой — непокоренной — и будет чудиться она обезумевшему царю за каждой дверью.
На этом взрывном фоне роль Гемона (артист Озод Маликов) кажется слишком ровной. Молодому актеру не хватило эмоцио-нальных красок для показа развития характера своего героя. В сцене прощального свидания с Антигоной и в сцене объясне¬ния с отцом мы видим Гемона-Маликова почти одинаковым, а ведь его подталкивает к решению умереть вместе с любимой процесс прозрения и потрясения. Не Антигона ведет его за со¬бой на смерть, а страшные жизненные истины, открытые Гемоном в королевском доме и в собственном отце.
Мне показалась недостаточно разработанной и роль Исмены (артистка Соро Сабзалиева). По пьесе Исмена-полная про-тивоположность Антигоне - красавица, занятая только собой и не способная на поступок. В спектакле режиссер намеренно стре-мится подчеркнуть схожесть сестер-дочерей царя Эдипа. Эта похожесть и в костюмах (на обеих джинсы), и в пластике, и в темпераменте. В такой трактовке, на мой взгляд, не прочиты-вается главное: почему же так похожая во всем на младшую сестру Исмена не идет вместе с Антигоной на площадь похо-ронить брата? Но все это-те недоработки, которые, я думаю, к двадцатому спектаклю устранятся. Дождемся этого, я очень хо¬чу увидеть «Антигону» и в двадцатый раз.
В. Азарченко


«Театр Фарруха Касымова»

Спектакли Фарруха, созданные еще в его актерскую бытность,— «Любовь моя, Электра» Л. Дюрко, «Рано» Н. Исламова, «Ка¬бала святош» М. Булгакова — в Таджикском академическом теат¬ре драмы имени А. Лахути, «Тартюф» Ж. -Б. Мольера — в Курган-Тюбинском театре музкомедии, «Поджигатели» по М. Фришу — в Молодежном театре имени М. Вахидова — заставили говорить о себе. Так получилось, что наши местные критики оценили спек¬такли Фарруха Касымова довольно сдержанно, почти не пытаясь прочитать замысел режиссера, исследовать его творческий почерк. Волна интереса к Фарруху, мне кажется, поднялась с приездом в республику союзных критиков. Так, в октябре 1988 г. в Ду¬шанбе работала Всесоюзная лаборатория театральных критиков под руководством В. Ф. Рыжовой, на занятиях которой была да¬на высокая оценка спектаклям Касымова «Кабала святош» и «Тар¬тюф». А по итогам II Республиканского театрального фестива¬ля «Парасту—89» Фаррух был признан лучшим режиссером за постановку «Тартюфа» и «Поджигателей», в которых он исполь¬зовал элементы таджикского народного театра.
Но только в конце прошлого года у Касымова появился свой театр, свой коллектив — экспериментальный ТЮЗ, который родил¬ся под эгидой управления культуры Душанбинского горисполко¬ма. Фарруху — художественному руководителю — принадлежит идея именовать свой ТЮЗ «Ахорун», что в переводе с древне¬согдийского означает «Город богов» — местность, на которой рас¬положен нынешний Душанбе. Этим названием определена и глав¬ная художественная программа театра — возвращение к истокам, возрождение национальных театральных традиций.
В «Ахоруне» создан спектакль, ставший событием в театраль¬ной жизни республики, завоевавший Гран-при на фестивале «Па¬расту—90». Фаррух придумал своему сценическому сочинению длинное и заманчивое название — «Иосиф потерянный вновь вер¬нётся в Ханаан».
Конечно же, это мощное детище родилось не случайно. Ак-теры будущего «Ахоруна», покинув надежные места в театрах республики, ушли за Фаррухом в никуда, на улицу ради того, чтобы начать все сначала. Собираясь на репетиции в скверах, клубах, а то и дома друг у друга, читали, тренируя сценичес¬кую речь, стихи великих восточных поэтов. Пожалуй, чаще все¬го Фаррух обращался на репетициях к поэме А. Джами «Юсуф и Зулейха», в которой библейская притча об Иосифе Прекрас¬ном приобрела сюжетное развитие. Для Фарруха ясно вырисовывались главные действующие лица будущего спектакля — проповед¬ник Якуб и его двеннадцать сыновей. Только двое из детей Якуба избежали главного греха — человеконенавистничества — Юсуф (таджикское имя Иосифа), продолжатель святого дела, и Бла¬женный - больное отражение Юсуфа, стремящийся разделить с братом — пророком все тяготы судьбы.
Так, постепенно, по режиссерскому наитию, складывалась драматургическая основа спектакля. По собственному рисунку Фаррух выкладывал мозаику, только вместо цветных плиток у него в наличии были стихи Руми, Хафиза и, конечно же, Джами.
Вместе с художником А. Абдурахмановым придумали простое, на первый взгляд, оформление, несущее сильный художественный образ: треугольная фурка с лестницей — мир-клетка и деревян¬ное колесо от большой телеги — колесо судьбы, круг жизни.
Костюмы участников спектакля максимально приближены к на¬шему времени — в таджикском национальном халате отец Якуб, в джинсы, кроссовки, плащи, десантную форму одеты его сыно¬вья — этим как бы подчеркивается спектакль о нас, сегодняшних. Режиссер посвятил своего «Юсуфа» памяти выдающегося таджик¬ского актера Махмуджона Вахидова. В этом посвящении зало¬жен сокровенный смысл: Махмуджон, как и Юсуф, опередил вре¬мя и остался в памяти людей пророком в своем отечестве. Та-кие люди — проповедники истины — приходят в жизнь, а уходят в бессмертие — с этой мысли начинается спектакль.
...Медленно, в тягучем ритме, движутся друг за другом братья, и, кажется, из этого колдовского ритма, из шума шагов рождают¬ся — выпеваются на разные голоса стихи Руми о вечности души. Довольно оглядывает своих сыновей старый Якуб (артист Ф. Ума¬ров) — такие они разные, но послушные, взирающие на отца с почтением. Вроде бы ничем не отличается от братьев Юсуф, проз¬ванный Прекрасным за природную красоту. Но не за красивое лицо выделяет сына Якуб. Отец чувствует, что красота Юсуфа — в сердце, что душа юноши еще не разбужена и ей нужен тол¬чок, чтобы началась работа. Отец передает свое дело Юсуфу, и этот знак отличия страшно раздражает братьев, ослепляя их серд¬ца ревностью
— Почему Юсуф? — удивляются братья. — Разве у него не такие же, как у нас, руки, ноги, глаза? Разве он не чувствует боли и не боится страданий? — И начинаются первые испытания. Юсуф подходит умыться, а ему брызгают в глаза водой, хочет помочь раздуть огонь — они прижимают его руки к раскаленным бокам железной печки. Радуются братья, услышав от Юсуфа крик боли, недоумения, обиды, и вынашивают дальнейшие планы еще более жестокой мести.
Постепенно осознает Юсуф свое предназначение, пытаясь выяс¬нить, для чего он пришел в этот мир.
— Кто я? Христианин? Мусульманин? Откуда я явился — с Се¬вера, с Юга, с Запада, с Востока? Зачем мне жизнь? — спрашивает Юсуф у отца, которому верит безоглядно. Но Якуб неустанно повторяет— узнай мир сам, постигни истину. Какие бы испытания ни приготовила судьба — учись на своих ошибках и своих по¬бедах.
Юсуф, как вольная птица, покидает ставшую тесной клетку-дом. Он бросается в бездну жизни, в мир тревог и открытий, унося с собой в душе поэтический образ Зулейхи — символ вер-ности и божественной любви. Роль Юсуфа — несомненная удача молодого актера Курбонали Сабирова. Вместе с режиссером он создал образ сложный, многоплановый, трудно поддающийся разбору по привычной схеме. По трактовке Ф. Касымова, Юсуф не бытовой житейский характер, который можно сыграть правдоподоб¬но и достоверно. Для режиссера и исполнителя Юсуф — это песнь сердца, высота духа через познание собственного человеческого «я». От витка к витку К. Сабиров воплощается в Юсуфа, но все-таки в самые прекрасные минуты потрясения мы видим как бы отстраненные от этого человеческие глаза актера.
В образе Юсуфа прослеживается судьба реального исторического лица, проповедника Мансури Халоджа, забитого камнями. Умирая, Мансури Халодж прощал своих соплеменников, ведь из-за своего невежества они не понимали, что делали. Только один человека сознательно бросил в устода цветком, и за это не простил его Мансури Халодж, ибо страшнее физической боли — предатель¬ство. Юсуф, как и Мансури Халодж, прощает своих братьев. Он вернется в Ханаан, обогащенный знанием жизни, и ему станет страшно от этих познаний, ибо обретение истины не сулит душе покоя, и найденные ответы на вопросы требуют новых вопросов и знаний.
...Тяжело переживал разлуку с Юсуфом старый Якуб, ничто не могло заменить ему родную душу, в которую он вдохнул стремление познать мир. Для отца возвратившийся в Ханаан Юсуф — властитель дум, достойный поклонения братьев. Но сыновья Якуба объединяются местью. На пустыре, куда братья обманом завлекают Юсуфа, смиренники превращаются в жестоких убийц. Они истязают Юсуфа плетьми и палками, издеваются, оскорб-ляют. Но Юсуф берет их вину на себя, призывая к разуму и доб¬ру. Он говорит: «Давайте не обижать друг друга, ведь все мы в конце концов умрем и распадется наше братство, если мы не сохра¬ним его при жизни». Юсуфа не слышат. Ничто не может спасти его - и вот она, гибель: распятие на колесе. Юсуф вернулся в Ханаан и ушел из него в бессмертие. А душа Юсуфа продолжает жить в его Блаженном брате (артист Давлат Убайдуллаев).
Образ Блаженного задуман режиссером как отражение Юсуфа, как его половинка. Потрясает пластика исполнителя этой роли — не¬уверенные, как бы заторможенные движения в трагические мо¬менты и летящая стремительная походка-танец в миг просвет¬ления. Блаженный — Убайдуллаев похож на мальчика-старичка: маленькая, смешная фигурка в светлом замызганном плащике и шарфике-удавке, чуткие пальцы беспокойных рук. И кажущиеся огромными на бледном лице глаза, в которых навек застыл воп¬рос без ответа.
Как приручают Блаженного братья: словно погремушкой драз-нят, приманивая амулетом, надевая его на шею, как хомут. Ты наш, наш, нашептывают, намекают Блаженному, и если мы — вол-чья стая, то тебе с волками жить, по-волчьи выть. А услышав вой Блаженного, радуются братья своей победе. Им не понять, что Блаженный (пусть он не в ладах с рассудком) тянется серд¬цем к добру, стремясь разделить с Юсуфом страдания, взять на свои хилые плечи душевную тяжесть погибающего.
Хочется еще сказать о роли Зулейхи в исполнении Сабохат Касымовой. Мне трудно разделить этот образ на составные час-ти, чтобы понять, как создает актриса свою роль. Здесь нет ни особого грима, ни пышных костюмов, ни эффектных актерских приемов. Но как завораживает зрителя чуть глуховатый, вроде бы монотонный голос Зулейхи-Касымовой, говорящей стихами о любви к Юсуфу, как ритмичны ее малоизящные движения в тан¬це, как пронзают ее слезы. Актерская самоотдача С. Касымовой достойна восхищения.
На фестивале «Нарасту—90», я была тому свидетелем, «Юсуф», шедший без синхронного перевода на русский язык, все же был понятен нашим гостям из Литвы, Казахстана, Москвы, Ленин-града — театр «Ахорун» сотворил чудо. Остается добавить, что ре¬шением худсовета Театра Дружбы народов СССР спектакль «Иосиф потерянный вновь вернется в Ханаан» включен в репертуар и в ноябре текущего года будет показан в Москве. Надеемся, что к этому времени ТЮЗ «Ахорун» приобретет, наконец, крышу над головой, будет иметь собственный дом.
В. Дейниченко

Я столько рассказывала Глебу о спектакле «Возвращение Юсуфа», что у него родились на эту тему стихи. Я подарила их Фарруху. А уже в России мы включили их в сборник «Коловерть». Вот эти строки, сынок.


Из Библии
                Мы все вернёмся в Ханаан,
                Чужие дети злой отчизны,
                Чтобы раскинуть дастархан
                Взамен печально-горькой тризны.

Мы все вернёмся в Ханаан,
Отринув злобу и сомненья,
Стыдясь того, что сделал Хам,
Отца предавший на глумленье.

                Мы все вернёмся в Ханаан
                По зову доброго пророка,
                Поверив в Библию, в Коран
                И в мудрость Запада с Востоком.

     Мы все вернёмся в Ханаан,
     Уйдя от прежней грешной доли,
     Презрев надуманный обман,
    Что люди братья лишь по крови.

                Мы все вернёмся в Ханаан
                С тем, чтоб навеки там остаться,
                Лелеять дружбы талисман
                И другу братом называться.


… На работу в театр моя подруга-артистка вышла, как ни в чем ни бывало. Когда коллеги спрашивали, не появилась ли у нее ненависть к таджикам, Сусанна искренне недоумевала: «Из-за одного придурка, который на меня напал, глупо всех ненавидеть!».
А тут еще Н.А. Ширяев устроил ее в Таджикский институт искусств педагогом по сценической речи и Суса с азартом кинулась в занятия с будущими актерами. Из Москвы приехал повидаться с побитой женой Гена, как всегда с подарками. Привез ей золотые украшения, обувь. А еще московские деликатесы, из которых сам готовил еду, чтобы подкормить свою Суску.
По-моему, наша Галина Ивановна тогда впервые увидела у нас в доме Киселя. Наблюдала за ним за столом, а Гена – хвост веером, болтал, шутил не умолкая. Потом сказала нам с Глебом, что Геннадий ей не понравился: слишком много о себе воображает. А с Сусанной на людях ведет себя неприлично: то и дело ее обрывал «Молчи, женщина!» или «Не тебе, курица, рассуждать!». Глеба заржал, а я стала уверять свекровь, что Гена – артист и на сцене, и в жизни. А по мнению Сусанны, все что Кисель говорит, надо делить на 37. Но Галина Ивановна так и осталась при своем.
Моя Сусанна никогда ни на что не жаловалась: ни на здоровье, ни на семейные или бытовые неурядицы, ни на нищенскую зарплату. И тщеславия я в ней не замечала. Только однажды, с улыбкой выслушав мои восторженные отзывы о ее ролях, сказала с едва промелькнувшей горечью: «А звание заслуженной артистки не дают. Выходит, не достойна?». Тут же состроила мне глазки в густо накрашенных ресницах и беспечно хмыкнула: «Ладно! Так проживем!».
Рассказала как-то, что артисткой стала случайно. Со школы мечтала быть врачом и легко поступила в родном Фрунзе в медицинский институт. Студентов сразу же стали вовлекать в различные кружки, в том числе и в художественную самодеятельность. Но Суса спортом не занималась, в школьных концертах не участвовала, поскольку сроду на людях не пела, не танцевала. И руководитель студенческой артистической группы уговорил Сусанну быть ведущей на концертах – объявлять номера, читать стихи. Неожиданно ей это понравилось – выходить на сцену. А худрук стал уверять стройную девушку с красивым именем Сусанна, что она прирожденная актриса. По ней героические роли «плачут», к примеру, женщина-комиссар из «Оптимистической трагедии». Так задурил ей голову, что Суса забрала документы из мединститута и отнесла их в артистическую студию при Фрунзенском драматическом театре. За год учебы и вхождения в профессию коллеги и педагоги-актеры убедили девушку поступать в театральный ВУЗ в Москву. Суса выбрала Щукинское училище при театре им. Вахтангова. Председатель приемной комиссии всенародно любимый Борис Захава, с изумлением разглядывал абитуриентку, похожую на новогоднюю елку: столько косметики на лице да бусы-кольца-браслеты. Сверил по документам: «Итак, милая, вас зовут Сусанна!.. Ивановна? Да еще и Сидорова? Потрясающе!».
Приняли мою подругу безоговорочно! Курсом руководил знаменитый театральный педагог Ю. Катин-Ярцев (в телефильме «Приключения Буратино» он сыграл друга папы Карло (Н. Гринько) Джузеппе-Красный-Нос). Вместе с Сусой учились Наталья Гундарева, Константин Райкин.
Дома во Фрунзе радовалась за Сусу только ее мать Наталья Ивановна – Таля, сама  смолоду мечтавшая стать артисткой. Черноокая, черноволосая, осанистая, она прекрасно пела, аккомпанируя себе на гитаре. А бледную, светленькую Сусанку звала «пятый лист под копирку» и рано научила ее краситься. С отцом Сусы, Иваном Карпенко, служившем в НКВ, она прожила в гражданском браке 12 лет. Тот красавицу-жену и веселую певунью жутко ревновал, грозил зарезать. Расходились со скандалом, убегали от отца, прятались у родственников.
Всем в доме Сидоровых заправляла бабка Федосья Никитична – властная и суровая. «Вот с кого было бы Кабаниху сыграть в «Грозе»», - говорила мне Сусанна. Бабка была неграмотная, но предприимчивая, голова у нее была, как бы сегодня сказали, компьютер. Вышла замуж в 16 лет за 42-летнего хозяина извоза Ивана Сидорова. При НЭПе держала швейную мастерскую и знала 120 фасонов шляп и меховых шапок. Рассталась с мужем, когда советская власть разрешила разводы. И дочь Наталью – Талю приучила дома тайком шить шапки. Сколько раз соседи доносили, и обыском милиция приходила в дом к мастерицам, но они ни разу не попались.
Внучку Сусанку бабка Федосья любила, но характер у нее был крутой, людей видела насквозь. Дочь с внучкой у нее по струнке ходили. От этого Суса сбежала замуж за простого хорошего парня, который любил ее беззаветно. Она тогда училась в театральной студии и свекровь сказала, что им артистка в семье не нужна. Хватило Сусу на несколько месяцев: роль молоденькой жены оказалась не по силам. Ничего не было у нее к мужу – ни чувств, ни жалости, ни терпения. Вернулась к матери с бабкой.
А вскоре – новая жизнь началась в Москве. Потом после вуза пять лет работала в ТЮЗе. Захотелось новизны, и Суса рванула в Москву на актерскую биржу: ее пригласили в Самаркандский театр и сразу дали квартиру. Здесь было хорошо: любимая Средняя Азия, роли одна лучше другой, домой во Фрунзе легко добраться, не то, что из Москвы или Тулы. О личной жизни не задумывалась: главное для нее были чувства на сцене.
Именно в Самарканде судьба преподнесла Сусе сюрприз, а, может, и главный подарок в жизни. Это Гена Киселев. Он приехал на гастроли с театром оперетты. Суса, с детства любившая этот музыкальный жанр, знавшая наизусть все арии, конечно же, пришла на спектакль. Увидела Киселева, отплясывающего канкан, и что-то дрогнуло в ее сердечке. Потом они очутились в одной компании, познакомились поближе. А после ночи, проведенной вместе, Кисель, «как честный человек» пришел с гвоздиками делать предложение жениться. «10 дней, которые потрясли мир» - так назвали влюбленные свою встречу в Самарканде.
Гастроли кончились и Гена убедил Сусанну встретиться в Москве на бирже, чтобы выбрать театр для обоих. Так Суса Сидорова стала Киселевой. С Геной Суса объездила всю Сибирь, играла много интересных ролей в разных театрах. Забеременела в 30 лет и тогда Гена решил, что до родов надо пожить у его родителей в Ташкенте. Здесь с первой встречи Сусанна пришлась ко двору: ее искренне полюбили и свекор Анатолий Николаевич, и свекровь Валентина Георгиевна, и младший брат Гены, Коля – артист кукольного театра. Только раз отец Гены выразил недовольство. Чистюля Сусанна, увидев на кухне закопченный донельзя казан, отдраила его до блеска песком. А свекор опешил: «Что же ты наделала? Я этот казан 30 лет коптил, чтоб мясо не прилипало!».
В Ташкенте Суса поняла, в кого ее Кисель такой музыкальный. Отец Гены – музыкант-самоучка играл на разных инструментах. Работал на радио тапером – аккомпанировал ведущим утренней гимнастики (была на радио такая передача). Создал свой вокально-инструментальный ансамбль (аккордеон, гитара, духовые инструменты), с которым выступал в ресторанах, на праздниках, на свадьбах. Отец красиво одевался: костюм, галстук-бабочка, кольцо на пальце, шляпа, обувь, сшитая на заказ. Женский пол млел от одного его взгляда. А мать Гены -   экономист по специальности, работала заместителем начальника отдела в одном министерстве. Она – скромная, домашняя женщина, любила мужа беззаветно.
Рожать Сусанна уехала к маме во Фрунзе.Сына Гена назвал Вадимом в честь своего друга, поэта и редактора издательства "Ёш гвардия". Вадим Новорудский первым оценил литературный талант Геннадия Киселева и готовил к печать его сборники стихов и прозы.
Сусанна Гену простила, но что-то надломилось в их отношениях. Вадик рос хилым, болезненным, и Гена многое, по словам Сусы, на алтарь положил, чтобы сын выправился и ни в чем не нуждался. Не было работы в театре, они взяли и создали свой театр-студию, где поставили «А зори здесь тихие» по повести Бориса Васильева.
Всегда в их семье все хозяйство держалось на Гене: он и деньги зарабатывал, он и планировал, как их потратить. Готовил еду тоже всегда сам, и не было такого дня, чтоб до получки перебивались с хлеба на воду, как другие актеры. Суса знала: муж из кожи вон вылезет, но деньги заработает – не в театре, так на радио, не в газете – так в издательстве или на детских утренниках. Она всегда была за мужем как за каменной стеной. В разных театрах, где они работали, в бухгалтерии удивлялись, почему актриса Киселева зарплату не получает, а только расписывается? Она смеялась: «У меня муж – хозяин, все деньги у него».
Гене так надоели эти допросы, что в Душанбинском театре им. Маяковского, куда приехала к нему Сусанна из Хабаровска, он сделал скорбное лицо и со вздохом сказал: «Нельзя ей деньги на руки давать – все пропьет. Я ее три раза в ЛТП лечиться отправлял, толку никакого». Кассир с бухгалтером ахнули. Долго потом к новой актрисе приглядывались, пока на банкете все не выяснилось про мнимую алкоголичку.
В сыне Вадике Гена души не чаял, но без помощи тещи – Сусаниной мамы, их семья бы не справилась. Наталья Ивановна – бабушка Таля ездила с ними по всем городам и вместе с внуком пересмотрела бесчисленные роли четы Киселевых. В Душанбе она тоже им помогала обживаться, и Вадик у нее был всегда как огурчик – накормлен, ухожен, обласкан.
И вот теперь Сусанна осталась одна. Гене в Москве с сыном тоже было несладко. Он копил деньги на квартиру, чтобы было где воссоединиться семье. В начале 90х спрос на цыганских артистов был огромный. Новоявленные русские хотели отдыхать красиво и приглашали цыган с концертами и на их корпоративные вечеринки, и в загородные резиденции, и… в сауну.
Мы очень сблизились с Сусой в это время. Она стала членом семьи Дейниченко. Насколько она дорожит нашей дружбой я поняла во время моей болезни. В ноябре появилось у меня странное ощущение: будто растет живот как при беременности. Перемогалась вплоть до своего дня рождения, который встретила в Москве на гастролях с театром «Ахотрун» и «Полуостров». 20 ноября вечером мы показывали спектакль «Возвращение Юсуфа». Потрясенные зрители стоя аплодировали минут десять, и я вместе с ними. Вдруг почувствовала, в животе что-то оборвалось и хлынуло вниз по ногам. Московские подруги-театроведы отвели меня в туалет и сразу же поставили свой диагноз – маточное кровотечение. Я ничего не могла понять: как, откуда? Не соглашалась вызывать скорую и устроиться в московскую больницу. Как выдержала обсуждение спектакля, а потом еще посиделки в гостинице, куда пришли меня поздравить с днем рождения почти все актеры, - не знаю, где взяла силы на это. Следующим вечером показ «Антигоны» и опять обсуждение с ведущими театральными критиками Москвы. Позвонила Люсе, сообщила, что заехать к ним не смогу. И опять вся семья Полянских приехала со мной повидаться из Тулы в Олимпийскую деревню. Я никогда этого не забуду!
Глебу тоже сообщила по телефону о кровавом «происшествии».  Прилетели в Душанбе рано утром. Барзу нашел такси и довез меня до дому. Глеб как меня увидел, так за сердце схватился. Отмылась с дороги и повел он меня в гинекологическую больницу (недалеко от нашего базара). Врачи привели в чувство, почистили организм, сделали анализы и выявили миому узловую – доброкачественную опухоль.   Предложили срочно оперироваться, ведь опухоль может вести себя непредсказуемо и плавно перерасти в злокачественную. Отпустили домой посоветоваться и собраться с силами. Но Глебушка мой вдруг испугался операции: «Этим мясникам-эскулапам только бы резать! Погоди, я найду других врачей для консультации». И нашел свою подругу детства – соседку, которая стала женским доктором и заведовала кафедрой гинекологии в мединституте. Та меня посмотрела, успокоила Глеба, что болячка лечится без операции. Назначила длительный курс – травы, мази, уколы чтобы снять воспаление и уменьшить размеры миомы. Каждый месяц я должна была приходить к ней на осмотр и встала на учет в районной гинекологической поликлинике.
Сусанна за время моего обследования испереживалась. Как-то призналась: «Знаешь, Веруль, я даже молилась за тебя, чтобы только не операция! Понимаю, что артистка – греховная профессия, но Бог ведь все равно услышит, какими бы словами я к нему не обращалась, да?». Я растрогалась до слез.
А на работе в театральном союзе состояние моего здоровья вызвало недовольство, ведь активности во мне поубавилось. В марте следующего года мы поехали на машине в Куляб проводить фестиваль «Парасту 91». По дороге меня просквозило, и в гостинице я слегла с высокой температурой. Не могла даже выйти на совещание жюри. Женя Розанова – театровед из Москвы напичкала меня таблетками, чтобы я хотя бы на открытии фестиваля посидела. Вот тогда шеф СТД Хабибулло Абдураззаков в сердцах сказал Валерию Александровичу Филиппову: «Что-то Вера Владимировна стала часто болеть». Мой московский друг возмутился: «А что вы в СТД сделали, чтобы ей помочь? Нашли бы врача хорошего. Таких специалистов, как Вера Владимировна, ценить надо!». А мне посоветовал заказать билет на самолет и отправляться лечиться домой. Я так и сделала. Поняла, что самопожертвование мое никому не нужно, а фестивальные интриги были, есть и будут – со мной или без меня.
Понурившись, рассказала обо всем Глебу с Сусанной. Всегда сдержанная подруга вспыхнула: «Да пошли они все со своими фестивалями!», а Глеба сказал, что надо мне уходить из СТД. Я и сама чувствовала: все, хватит! И вскоре перешла в Союз композиторов – референтом. Председателя Дамира Вахидовича Дустмухамедова знала давно и считала его порядочным человеком.
Кроме шефа, в музыкальном союзе работала главный бухгалтер Ирина Горкуша и машинистка Зина. Ирочку – 30-летнюю высокую девушку с роскошными рассыпанными по плечам волосами любили все. Тихий голосок, деликатность в общении, какая-то неспешность в движениях, делах. Оказалось, что мы обе по гороскопу скорпионы. Глядя на меня – громогласную, шумную, торопыгу, Ирочка вздыхала: «Вот вы, Вера Владимировна, настоящий скорпион, все успеваете, все в руках горит. А я какой-то дохлый или спросонья». А ты, сынок, познакомившись с Ирой и понаблюдав за ней, как-то сказал: «Счастлив будет тот мужик, кому такая достанется в жены». Ирочка застенчиво улыбнулась: «Не зовет никто». А оказалось, что к ней давно приглядывался сосед – 40-летний холостяк, которого мать-учительница держала при себе и заранее ненавидела любую кандидатку в жены. Когда Ирочка все же вышла за него замуж и переехала в дом свекрови, она на себе испытала ревность этой матери.
Машинистка Зина была разведена и жила с мамой и дочерью-подростком, которая ее в грош не ставила. Моя Сусанна сразу же подружилась с обеими. Ты помнишь, сынок, что домик Союза композиторов находился напротив высотного здания Радиокомитета и недалеко от театра им.Маяковского. Здесь же была конечная остановка маршрутки, которая шла в наш 65 микрорайон.
Суса приходила ко мне на новую работу нарядная, на высоченных каблуках. Связала себе белое ажурное платье выше колен и дефилировала в нем мимо регулярно митингующих на площади возле кинотеатра им.Джами. Зина, узнав, что Сусу побили,  глядела на ее наряды с восхищением и ужасом. Спрашивала удивленно: «Как же вы, Сусанна Ивановна, не боитесь ходить в прозрачных и открытых платьях? Мужики-таджики средь бела дня вас затащат в подворотню». Суса смеялась: «Сегодня около магазина какой-то бабай меня за бок ущипнул, зараза! Да еще прошипел «русский джаляб»(потаскуха). Но я же – артистка, паранжу все равно не надену!». В другой раз  стала рассказывать, что влюбился в нее таджик-шашлычник, который торговал около театра. Умолял мужчин-артистов познакомить его с Сусанной, обещал ей золотые горы и мясо каждый день. Суса издали на него поглядела – маленький, кривоногий, брюхастый, и зубы золотые во весь рот, и решила с воздыхателем шашни не заводить. Зина, наивная душа, слушала, открыв рот, забыв о документах в пишущей машинке. Я еще подыграла подруге: «Что ж ты, Сусанночка, только о себе думаешь? Тебе ни шашлык, ни мясо не нужны? А мы – твои друзья голодать должны по твоей милости? Погуляла бы с мужиком да мясца заработала, а я бы тебе и плов, и манту наготовила». Гляжу, Ирочка руками лицо закрыла и хихикает втихомолку, а Зина только взгляд переводит с Сусы на меня и головой качает, не зная кому из нас посочувствовать. Когда мы втроем заржали, Зина поняла, что это розыгрыш.
Как-то Сусанна принесла мне в кабинет самодельную вазу. Кефирную бутылку стеклянную она обмазала пластилином и обклеила блестящими косточками от хурмы. Я восхитилась, а Суса вышла во двор, где у нас был разбит цветник, и сорвала для букета не розы, а какие-то метелки. Вдруг к ней подскакивает директор музфонда Шарифов (у нас было одно здание с Союзом композиторов) и горестно спрашивает: «Что вы наделали, Сусанна Ивановна, зачем метельку рвали?». Сусанна ему: «Я хотела для Веры Владимировны икебану сделать. А тут такие красивые метелочки!». Шарифов за голову схватился: «Какой такой бана? Я веники сажаль, двор мести. А вы верхушка рвали, тепер веники не вырастут». Суса растерялась, давай извиняться. Но дело не поправить. Вместе с Шарифовым пришли ко мне в кабинет, где подруга водрузила «метельки» в вазу и сделала королевский взмах рукой, мол, полюбуйтесь. А Шарифов, смирившийся с потерей своих веников, уже смотрел на Сусанну влюбленными глазами и повторял «Нахз, джонам», что значит «Хорошо, душенька».
В театре у Сусанны тоже были перемены. Уехал в Тюмень режиссер Рюрик Иосифович Нагорничных работать простым актером. Вскоре в театре ему дали и режиссерскую постановку. Как-то втихаря, не простившись с труппой, скрылся из Душанбе Никита Ширяев. Переселились в Израиль Яша Эльяшевич, Семен Генис, Феликс Ташмухамедов. И тогда в минкультуре вспомнили о Барзу Абдураззакове: предложили ему возглавить театр им.Маяковского. Барзушка согласился с условием, что возьмет в труппу своих таджикских актеров из театра-студии «Полустров», погибшего без спонсорской поддержки.
Из-за отца – Хабиба Абдураззакова, участвовавшего в оппозиции, Барзушке не давали работать в родной республике. Он ездил по приглашению на постановки по всей Средней Азии, и многие театры стремились заманить молодого одаренного режиссера к себе. Предлагали квартиру, хорошие заработки. Но Барзу не хотел уезжать насовсем из Душанбе.
Маяковцы приняли его с роптанием. В глаза и за спиной высказывали претензии, которых новый главреж еще не заслужил, норовили унизить, обидеть сплетнями и слухами. Барзушка молчал, в ответ не хамил, но дома нервы сдавали – мне рассказывала об этом его мать, актриса Фатима Гулямова.
Поставил пьесу Дж.Уалдера «Наш городок», заняв в спектакле русских и таджикских актеров. Суса в этот спектакль не попала, но Барзу обещал ей роль в следующей постановке.
И тут опять начались волнения: националисты-исламисты не собирались сдаваться. Под их зеленые знамена собирались теперь «союзники» - боевики со всех районов республики и требовали смены власти. В советские времена в народе ходила присказка о том, кто есть кто: «Ленинабад правит, Куляб охраняет, Памир танцует»… Ныне кулябцы рвались занять высокие должности в правительстве и организовали в противовес боевикам Народный фронт. А лидером, выступающим против насильственного свержения власти, неожиданно стал председатель колхоза Эмомали Рахмонов. Он настаивал на переговорном процессе, выступал на митингах, убеждая сограждан прекратить кровопролитную и братоубийственную войну. Забегая вперед, скажу, что Рахмонова позже выбрали Президентом республики Таджикистан, и он правит по сей день. А тогда в 1992 году к здравомыслящим политикам мало кто прислушивался. Настроенная на войну молодежь жаждала крови. Разбирались с русскими «Иди своя Россия!», с нечистыми памирцами, гордившимися своим происхождением от Александра Македонского, особым языком и обычаями. Доставалось женщинам и девушкам-таджичкам, носившим европейскую одежду. Бандиты вылавливали модниц в мини-юбках (открытые ноги!) и сарафанах с оголенными плечами и зверски издевались над несчастными. Изуродованные трупы находили в разных районах Душанбе. Девчата срочно надевали под таджикское платье изоры – национальные шаровары, а стриженные волосы закрывали тюбетейками или платками.
Разборки шли из мести, из ревности, из зависти, из алчности. Подросшие мальчишки-боевики из первой военной волны 1990 года, которых простили как несовершеннолетних, теперь опять почувствовали себя героями. Кто раз взял в руки автомат или нож и убил, вкусив вседозволенности, тот уже не остановится. Автомат – словно волшебная палочка: хочешь деньги – бери, женщину – бери, золото – бери, дом или квартиру – бери! Не надо учиться, не надо работать и думать о завтрашнем дне, ведь сегодня ты – самый смелый, самый сильный, самый крутой. Сколько погибло в эти дни известных таджикских поэтов, писателей, артистов, ученых, архитекторов, журналистов – всех не упомню.
Ребята их театра «Ахорун» рассказали мне, как спасали русского парня. К нему на остановке напротив путовского базара пристали боевики. Мимо шел администратор «Ахоруна» - каратист и бывший десантник. На крыльце Союза писателей, в здании которого Фаррух Касымов вел репетиции, стояли и курили его актеры. Каратист крикнул им, чтоб все мужики из театра бежали к остановке. А сам прыгнул в толпу боевиков, руками и ногами нанося удары, и успел поднять с земли русского парня. Бандиты сначала обалдели от прыжков каратиста, потом заорали, что таджик бьется против своих таджиков за русского, значит, они убьют обоих. Но тут подоспели ахоруновцы и как в спектакле «Возвращение Юсуфа» взяли каратиста с русским парнем в круг и увели в дом писателей. Боевики шли следом и угрожали, пока охрана не вызвала милицию. Избитый русский парень, утирая слезы и кровь, благодарил спасителей. А Фаррух сказал: «Теперь ты знаешь, брат, что не все таджики – звери».
Боевики грабили не только дома, но и театры. По историческим фильмам и рассказам они знали, что в главном театре республики – Таджикском академическом театре им. Лахути есть роскошные национальные костюмы – бухарские халаты, чалмы и тюбетейки, рубахи, богато расшитые золотыми нитками. На театр напали ночью, убили сторожа, поднявшего тревогу, и вынесли из костюмерной самое ценное.
В театре им. Маяковского разбили стекла. Но Барзу с группой мужчин-актеров дежурили ночью и разгоняли бандитов с помощью милиции. Те грозили взорвать театр «кяфиров» (неверных), а Барзушку повесить. Но мой любимчик не струсил: разбитые окна забили фанерой, буфетчику Володе было приказано кормить всех дежуривших ночами в театре бесплатно. Мама Барзу до комендантского часа каждый вечер приходила в театр и умоляла сына отдохнуть, ведь у него больной желудок и слабое сердце. Почерневший и осунувшийся Барзу на уговоры не поддавался и запретил вахтеру пускать мать на порог.
Едва-едва в городе восстановился шаткий, временный мир и порядок, Барзу вызвал своего однокурсника по ГИТИСу, казахского режиссера, для постановки спектакля «Дом Бернарды Альба» по пьесе Гарсиа Лорки. Барзу знал, что его друг мечтал об этой пьесе еще студентом. Тот пересмотрел всех актрис и сошелся с Барзу во мнении, что заглавная роль – несомненно для Сусанны Киселевой. Подруга моя и обрадовалась, и растерялась. Альба гораздо старше ее по возрасту, властная, жестокая хозяйка дома, где как в тюрьме томятся ее незамужние дочери, тоскующие о любви. Сусе не хотелось делать сложный грим, ведь лицом и эмоциями управлять будет сложнее. Я предложила ей темно-коричневую помаду для губ, которая по мнению косметологов старила лицо. «А пластику я уже придумала», - сказала Суса. Она опять вспомнила свою бабку Федосью, ее голос, жесты, походку – все пригодилось для стареющей гордой испанки, которая уже рвалась из нутра актрисы наружу.
Я видела только одну репетицию: после застольного разбора пьесы и характеров, актрисы впервые вышли на сцену еще без костюмов. Только моя Сусанна была в длинной юбке. Я не узнала ее лица – на меня искоса и жестко глянула Бернарда Альба, одним своим присутствием заставляя трепетать окружающих. «Сусанка, это будет одна из твоих лучших ролей, я уверена!». Подруга поплевала через плечо, чтоб не сглазить, и сказала с иронией: «Ой, Веруня, ты просто меня любишь, вот и преувеличиваешь как всегда мои возможности».
Премьеру с успехом играли на закрытие театрального сезона и сняли спектакль на видео. Я в это время была в отпуске, гостила у Люсиной мамы в Ханино. А когда вернулась, уезжать из Душанбе в Москву собралась Сусанна. Гена купил 2х комнатную квартиру на улице Парковой недалеко от Щелковского вокзала.
Душанбинскую квартиру Суса продала за 100 тысяч, и это тогда казалось нам сумасшедшей суммой. Подруга сшила для денег специальный пояс, отправила багажом постельное белье, кое-какую посуду и вещи. Сама решила ехать поездом налегке – с одним чемоданом. Мы с тобой, сынок, собрались проводить Сусанну на железнодорожном вокзале, посадить в вагон и передать ей еду на дорогу, ведь ехать предстояло четверо суток.
А в день отъезда с утра в городе началась перестрелка. Кто с кем воевал – было непонятно, но центр города, где жила Суса, и где находился вокзал, оказался зоной боевых действий. Транспорт встал: ни автобусов, ни троллейбусов, ни такси. Мы едва дозвонились Сусанне и сказали, что пойдем пешком из нашего 65-го микрорайона: часа за два до вокзала доберемся. Но подруга с рыданиями закричала в трубку: «Не смей, Вера, выходить из дома! А если вас с Сережей убьют по дороге, как я буду с этим жить? Сама доберусь».
…Мы не спали толком эти четыре ночи и с замираньем сердца ждали звонка от Гены, встречавшего Сусу в Москве. Я заплакала, услышав в трубке голос подруги. А она, как всегда, успокаивала меня, с юмором рассказав о пережитом ужасе. До поезда Сусанне пришлось добираться под пулями, прячась в проходных дворах. Поезд оказался переполненным и в своем вагоне ей пришлось почти целый день простоять в проходе бок о бок с разнокалиберными пассажирами. После Узбекистана Суса наконец-то добралась до места и спала на голой полке, без белья, без матраца. В Москве она с гордостью отдала Гене деньги от продажи квартиры – целых 100 тысяч! Кисель посмотрел на свою наивную жену и усмехнулся: «Бутылку хорошего коньяка на эту «бешеную» сумму купить можно». Суса от этих слов чуть в обморок не упала.