Императрица

Ученик (читает):
… - Карта «Император» заставляет человека склоняться перед силой законов, или тратить усилия на то, чтобы обходить их…, но власть «Императрицы» не меньше, ибо она вынуждает нас совершать действия по зову сердца, по велению души. А разве можно отыскать в мирах более действенную силу?
- По-моему, немного напыщенно…, а кто это написал?
Учитель:
- Есть немного..., но это правда. «Императрица», действительно, имеет над нами большую власть, ведь «мудрые» законы бывают слишком тяжелы для таких «неподатливых материй», как талант, призвание или вдохновение... Иногда мне кажется, что это именно «Императрица» правит миром, а ее суровый соправитель лишь сдерживает ее дар, храня миры от непокорной силы героев, творцов и гениев…

На улицах и площадях Севильи стоял полуденный зной. Не ездили повозки, не бегали дети. Под застывшими в горячем, неподвижном воздухе деревьями еще оставалась тень, но и она была тяжелой, обжигающей, словно кара всевышнего, словно боль в нагноившейся ране.
Опустел рынок, обезлюдели улицы, смолкли веселые детские голоса. Лишь несколько нищих на церковной паперти продолжали сидеть под неистовствовавшим светилом, читая потрескавшимися губами спасительные молитвы, прося у всемогущего господа то ли долгожданную прохладу, то ли прощения за прошлые грехи…

Дон Лаэрто сидел в судебном зале в ожидании нового обвиняемого. Тщательно задернутые шторы, хоть и преграждали путь солнцу, но не могли остановить жар, и на высоком лбу Его преподобия выступал пот, который тот часто вытирал своей сухой старческой рукой. Стоявший на столе подсвечник только добавлял тепла, горя каким-то неистовым пламенем, и дон Лаэрто отодвинул его на самый край, так что тот едва освещал лежавшие перед ним бумаги. Сидевший несколько в отдалении от него писарь Амброзио, аккуратно вытер платком лысину, выжидательно посмотрев на дона Лаэрто. Кончик его пера, как острие алебарды, ожидал лишь команды господина инквизитора к атаке на неисчислимые легионы Зла.
На подоконник с шумом сел голубь, и дон Лаэрто оторвался от своих мыслей. Голубь деловито прошелся взад-вперед, словно напоминая ему, что день еще не закончен, и за него никто не сделает всю эту грязную, неблагодарную работу.
- Никколо? – крикнул дон Лаэрто в темноту зала.
- Да, Ваше преподобие!
- Кто там следующий?
- Ведьма из Сан Пауло…
Дон Лаэрто попытался вспомнить, где находится это богом забытое место, но его утомленный духотой мозг отказывался работать, и он оставил это занятие.
- Зови, - сказал он голосом уставшего, но твердого в осознании своего долга человека.
- Слушаюсь, Ваше преподобие!
Дон Лаэрто подпер голову рукой, и устало посмотрел в темноту зала, откуда вскоре появилась молодая женщина, за которой высилась необъятных размеров фигура Никколы в черной до пола сутане. Амброзио тоже бросил взгляд, лишь на миг скользнувший по ужасной «еретичке», а затем приготовился писать.
…- Ведьма из Сан Пауло…, - повторил дон Лаэрто, роясь в лежавших перед ним свитках. – Ага, вот: «…лечила людей заговорами и снадобьями…, заставила ходить лежавшего пять лет юношу Елизария из соседнего городка…, помогала женщинам рожать, а также избавляться от плода…», - понятно.
Дон Лаэрто поднял глаза, посмотрев на стоявшую перед ним женщину. «Некрасивая…, плечи чуть согнуты от тяжелой крестьянской работы…, руки темные, огрубевшие…, скулы упрямые…, взгляд смелый. Да, такая может и вытравить плод, и принять роды в грязи городских улиц... Такая, наверное, смогла бы вылечить и его застарелый радикулит, полученный им еще в молодости, во время осады Акры…»
Некоторое время дон Лаэрто смотрел на вошедшую; но не для того, чтобы напугать ее, - он слишком хорошо разбирался в людях и понимал, с кем именно это стоило делать, - просто ему нужно было время для того, чтобы войти в соответствующую для этого случая роль.
Но Никколо понял это по-своему.
- Как стоишь перед Его преподобием, - опусти глаза! – сказал он, толкнув женщину так, что та едва устояла на ногах.
- Оставь ее, Никколо! Полагаю, ей и так уже досталось…
- Как тебя зовут, женщина?
- Анита…, Ваше преподобие.
Дон Лаэрто молча покачал головой. Этот его жест многих приводил в ужас, но женщина держалась хорошо. Лишь бледность лица выдавала в ней волнение, но, по сравнению с тем, что удалось повидать здесь дону Лаэрто, это было не в счет.
- Ты умеешь лечить людей, Анита?
- Умею…
- И ты полагаешь, что тебе известен промысел божий…, и что ты в праве решать, кому жить на этом свете, а кому умирать…, кому ходить, а кому быть прикованным к постели?
Женщина молчала; повысившиеся интонации голоса дона Лаэрто не ускользнули от ее уха, сказав о том, что на этот вопрос может быть лишь один ответ, - тот, который будет угоден господину инквизитору.
- Что ты молчишь? – голос дона Лаэрто усилился, сойдя на высокие ноты, вмиг сделавшись почти пронзительным. – Ты, действительно считаешь, что всемогущий господь, не имея сил помочь своим несчастным чадам, поручил это дело тебе – дочери простого пастуха?
- Мой отец был конюхом…
Дон Лаэрто нахмурился. Увидав это, Никколо уже замахнулся для удара, но был остановлен жестом.
- Неразумная дщерь! Какая разница, кем был твой отец; да, пусть бы он был хоть самим герцогом, - это все равно не давало бы тебе право вторгаться в дела небесные, пытаясь изменить установленный богом порядок!
Дон Лаэрто вскочил; его узловатые пальцы уперлись в стол, будто когти ястреба, готового схватить жертву.
- Ну? Что ты можешь сказать в свое оправдание?
…- Ничего…, кроме того, что я лечила людей…, - сказала женщина, и в зале стало тихо; лишь добросовестный Амброзио спешно скрипел пером, стараясь не пропустить ни одного, сказанного слова.
... - Лечила людей..., и вытравляла плод..., - вытравляла?
Анита кивнула; в глазах ее стояли слезы.
- Думаю, здесь все ясно…, я буду ходатайствовать перед Советом о твоей казни. Используй оставшееся у тебя время для молитв, может быть, это хоть немного облегчит твою душу, Анита…

Достигнув апогея, жара стала постепенно стихать, уступая место оживляющей вечерней прохладе. После ведьмы из Сан Пауло было еще несколько незначительных дел: двое торговцев поддельными индульгенциями, один обокравший священника проходимец, и пойманный на блуде монах. Теперь дон Лаэрто чувствовал себя гораздо лучше, и даже приказал Никколо раскрыть окна, но возраст брал свое, и ему уже хотелось поскорее уйти отсюда, да и «бренное тело» его все настойчивее требовало подкрепиться чем-нибудь существенным, а после такого дня – и принять чарочку «для поддержания души».
Дон Лаэрто был стар и опытен, и он понимал, что из всех, рассмотренных им сегодня дел, самым важным, конечно же, было дело ведьмы. Святая инквизиция могла простить своим «неразумным чадам» любой грех, если только эти «чада» не покушались на самое главное – безраздельную власть Церкви над их умами. Невозможно скрыть греховную страсть к жене своего соседа; нельзя утаить привязанность к выпивке или слабость к чревоугодию, но ум… - эта тонкая, неосязаемая материя, неподвластная не только грозным лордам, но даже всесильной Церкви. Ведь даже Церковь не может бросать человека на костер за острый, недоверчивый взгляд или ироническую усмешку. Господь создал человека по своему образу и подобию, наделив его самым опасным в мире оружием – умом!
Понимая это, вся прошедшая перед грозными очами дона Лаэрто «мелюзга» была приговорена лишь к небольшим срокам заключения или к не смертельному, а скорее показательному избиению палками на городской площади. Но случай с ведьмой был особенным, и поживший на своем веку дон Лаэрто понимал это. Эту ведьму ожидал костер с той же неотвратимой логикой, как его, дона Лаэрто, - заслуженный обед, и осознание этого погрузило его в размышления, из которых его вывело деликатное покашливание Никколо.
- Там еще один подсудимый, Ваше преподобие…
- Да? – Дон Лаэрто порылся в лежавших перед ним бумагах, и, действительно, отыскал еще один донос, написанный красивым, ровным почерком, и усмехнулся.
- Чему вы смеетесь, Ваше преподобие?
- Я заметил интересную вещь, Никколо: доносы отчего-то всегда пишутся самым  аккуратным почерком, - таким, какой у нашего непревзойденного Амброзио. – При этих словах дон Лаэрто посмотрел на писаря, и тот довольно улыбнулся, сочтя их за похвалу. - Можно подумать, что пишущие их люди просто упиваются собственной значимостью, и, кто знает, может быть, даже видят в этом какое-то величие души…
- Вы же знаете, - я неграмотный, Ваше преподобие. Мне бы меч, или добрую алебарду, - это другое дело!
- Знаю, знаю, Никколо. Я помню, какой ужас ты наводил на защитников Акры, появляясь на ее стенах со своей ужасной палицей! Хорошее было время..., не то, что теперь…

Последний подсудимый был мужчиной лет сорока. Впрочем, он мог быть и моложе, ведь проведенное в застенках время никому еще не шло на пользу. Дону Лаэрто хватило одного взгляда, чтобы определить в вошедшем ту особую породу людей, чей род занятий не связан ни с работой на земле, ни с каким-либо городским ремеслом, что и подтверждал лежавший перед ним донос.
- Антонио Годдини, писарь…, занимался переписыванием запрещенных книг…, вел недозволенные разговоры…, высказывал мысли о роли природы в становлении…, - дон Лаэрто  перевел взгляд на подсудимого, после чего дочитал до конца так, будто бы уже оглашал приговор,- ...в становлении человеческой личности…
- Так ты, действительно считаешь, что это природа сделала тебя таким, какой ты есть? То есть, иными словами, - твоими «воспитателями» были кусты, деревья..., и вон тот голубь, - кивнул он на, все также сидящую у окна птицу.
- Смею сказать, что это весьма грубое сравнение, Ваше..., - Антонио закашлялся, но вскоре взял себя в руки, - инквизиторы не любили подобных сцен, ...- преподобие..., и, тем не менее, все перечисленные вами вещи также участвовали в моем становлении..., как, впрочем, и в вашем. Ведь именно природа порождает наши мысли и чувства; приводит к противоречиям и удивительным открытиям...
- Довольно! – Дон Лаэрто произнес это слово не слишком громко, но тон его голоса заставил вмиг замолчать подсудимого, потому что именно таким тоном он когда-то приговаривал к смерти провинившихся в бою или замеченных в мародерстве солдат.
- Ты хоть понимаешь, что ты только что сказал? Ты понимаешь, что тебе полагается за такие слова?
- Понимаю..., но какой теперь смысл отпираться, если те «уважаемые господа» - мои доносчики, и так уже все подробно изложили на бумаге.
Дон Лаэрто подошел к окну и отодвинул штору. Посвежевший вечерний воздух коснулся его лица, как родниковая вода – губ уставшего воина. Внизу, перед ним раскинулся город с узкими кварталами, булочными, кузнями, скобяными лавками..., и неприступной крепостной стеной. Над всем этим уже сгущалась тьма, готовая поглотить его целиком, до наступления долгожданного утра...
«Боже, сколько же вокруг невежества!» - подумал дон Лаэрто. Сейчас ему захотелось вновь туда, на пахнущий опасностью берег Средиземного моря, где он, действительно, служил господу, проливая за его величие свою кровь.
Дон Лаэрто повернулся, зло крикнув в пустоту зала:
- Никколо! Уведи подсудимого..., мне все ясно.

Когда дон Лаэрто появился из темноты коридора, Анита испуганно посмотрела на него. В ярком свете факела он напоминал даже не привидение, а само Возмездие, явившееся на землю для свершения своей миссии.
- Она здесь, Ваше преподобие, - сказал Никколо, выступив из темноты. - Этот яростный служитель Церкви прекрасно ориентировался в темноте, не нуждаясь в факелах, но, знавший это дон Лаэрто, всякий раз испытывал раздражение от его внезапного появления.
- Идем! – сказал дон Лаэрто, мягко толкнув в плечо обомлевшую от страха ведьму.
- Ты принял все меры предосторожности, Никколо?
- А как же, дон Лаэрто! Вы же знаете, - для меня, как и двадцать лет назад, любой ваш приказ – закон! Все сделано так тихо, как ночная вылазка!
... - Да, на вылазки ты был мастер...
Вскоре они покинули подземелья замка, выйдя во внутренний двор. Анита не запомнила дороги. Стук ее сердца заглушал мысли, ведь до нее доходили слухи о творимых инквизиторами беззакониями..., «да и кто из власть предержащих не творит их, упоенный собственной вседозволенностью...»
- Все, пришли! – нарушил, наконец, молчание Никколо. Он открыл дверь, и в нос Аните ударил знакомый запах лекарств и болезней; истомленных лежанием тел и ожиданием неотвратимого конца – душ.
Вдоль небольшой прихожей были растянуты веревки, на которых сушились бинты, простыни и исподнее белье. Но Никколо смело шагнул в этот лабиринт, приподнимая свисавшие края над своей головой, а также над головой высокого дона Лаэрто. Где-то невдалеке негромко читали молитву, чувствовался запах дешевой похлебки и настоянных на спирту снадобий.
- Что это значит? – спросила Анита, когда взору ее предстала самая настоящая больничная палата, в которой она когда-то, будучи еще подростком, зарабатывала свой тяжкий хлеб.
- Это больные..., им нужны ваши знания и умения.
Анита посмотрела на дона Лаэрто: ей хотелось увидать на его лице заверение в том, что она, действительно, будет жить. Но морщины старого инквизитора не выдали ей ход своих мыслей. Лишь только легкая улыбка коснулась на миг его усталых губ, но ее оказалось достаточно, потому что стоящие на пороге смерти умеют читать и не такие знаки.
- А как же..., - она опасливо посмотрела на Никколо, но тот, как будто нарочно, отвернулся, «старательно» разглядывая ползущего по стене таракана, - ...как же мой приговор, - спросила она шепотом.
- Завтра на рассвете вы умрете от сердечных коликов, и этот факт зарегистрирует местный врач, - нагнувшись к самому ее уху, сказал дон Лаэрто, - поэтому советую вам выбрать другое имя, и придумать для себя новую историю жизни..., если, конечно, вы не хотите по-настоящему прожить судьбу ведьмы из Сан Пауло.
- А, вот и наш благодетель! Здравствуйте, дон Лаэрто! – произнесла розовощекая, пышная женщина, скорее всего, сиделка, потирая свои круглые, похожие на сдобные булки, руки.
- Здравствуйте, тетушка Бенита! Вот, привел вам помощницу...
- Это хорошо, дон Лаэрто! А то все хотят лечить баронов и купцов, но никто не бросается делать это с бродягами и нищими!
- Как видите, есть и такие, тетушка...
- Я уж не знаю, как вам только удается их находить..., благослови вас бог, дон Лаэрто, за все добро, что вы сделали людям! Пойдем, моя милая, я покажу тебе твою комнату. Что ты такая бледная, - не бойся, никто тебя здесь не обидит!

Они возвращались уже ночью. Фонарь, который нес Никколо, выхватывал из темноты куски света, и та неохотно отступала, чтобы сразу сомкнуться за ними глухой, непроницаемой стеной. В монашеских кельях еще горели свечи; где-то лаяла встревоженная ночными звуками собака, - но спокойствие уже овладело всем вокруг, так что дон Лаэрто слышал лишь тяжелое сопение своего массивного помощника, старательно осматривавшего дорогу.
- Ты сделал все, что нужно? Ее не станут искать? – спросил дон Лаэрто.
- Не извольте беспокоиться..., - Никколо хотел добавить «Ваше преподобие», но из осторожности сдержался, поскольку знал, что темнота была опаснее сарацин, - все, как вы приказали, господин.
«Конечно, он все сделал, как нужно...» - подумал дон Лаэрто, посмотрев на своего «ангела хранителя». С тех пор, как он, много лет назад, спас Никколо жизнь во время сражения, тот был предан ему верой и правдой, участвуя во всех «махинациях» нерадивого инквизитора, которых, наверное, с лихвой хватило бы на то, чтобы затащить на костер десяток таких «блюстителей закона», как он.
- Все, дальше я сам..., спасибо, Никколо.
- Доброй ночи, мой господин!
- Да..., ты привел его?
- Конечно, как вы приказывали...
- Спасибо..., ступай, завтра у нас будет трудный день...
- А когда он был легким, господин! – пробасил Никколо, и, повернувшись, пошел к своей келье.

Дон Лаэрто жил уединенно, занимая всего лишь несколько комнат полагавшегося ему дома, - остальные он отдал под библиотеку, в которой хранились, еще не запрещенные его невежественной эпохой книги. Открыв калитку, он прошел через небольшой парк и вскоре оказался перед своей дверью. Прошедший день стоил ему немало хлопот и волнений, и немолодое уже тело настоятельно требовало отдыха, но дон Лаэрто знал, что не сможет заснуть теперь, когда его ждала встреча со столь долгожданным гостем.
«И надо же было случиться всему этому за один день», - вновь и вновь возвращался к этой мысли дон Лаэрто, чувствуя, одновременно, и радость от нежданной удачи, и холодок опасности от тяжести совершенных сегодня преступлений. «Сдадут ведь..., рано или поздно кто-нибудь, наподобие Амброзио, что-нибудь увидит, узнает, услышит..., - и пойдут гулять по моей спине раскаленные на огне щипцы...»

Он зашел к себе, задвинув засов. Пройдя прихожую, остановился у входа в зал.
- Антонио, вы где?
- Я здесь, - услыхал он голос, и только затем увидел темный силуэт у окна.
- Надо сказать, это весьма неблагоразумно с вашей стороны, сидеть здесь, у самого окна, - вас ведь могли увидеть!
...- Мне хотелось полюбоваться вашим парком..., никогда не думал, что буду когда-нибудь так любоваться обычными деревьями!
- Уверяю, что у вас еще будет для этого возможность, но теперь, прошу вас, пересядьте на диван!
- О чем вы говорите, какая возможность? Впрочем, как вам будет угодно...
Силуэт переместился; скрипнули пружины дивана.
- Вы голодны, господин Антонио?
- Нет, ваш великан-слуга принес мне еды..., и сказал, чтобы я сидел и дожидался вас..., но я не понимаю...
- Вам и не нужно ничего понимать, господин Антонио! Делайте, как я говорю, и если богу будет угодно, то вы останетесь живы.
Дон Лаэрто сел в кресло, с удовольствием вытянув гудевшие от усталости ноги. Он вздохнул, с сожалением думая о так несвоевременно состарившемся теле, ставшим чем-то вроде страшного Цербера, стерегущего его живой и вечно неспокойный ум.
- Какие книги вам удалось переписать, сеньор Антонио? Да, отвечайте же, - это уже не допрос, а мой личный интерес.
... - «Государство» Платона..., «О природе» Парменида..., «Метафизику» Аристотеля...
- Ты переписывал Аристотеля? – едва не вскочил с кресла дон Лаэрто. - Счастливец! Где теперь эта книга?
- Арестовавший меня господин выбросил ее из окна, и она попала под колеса проезжавших телег...
Дон Лаэрто заскрипел зубами, едва сдержавшись, чтобы не произнести грубых слов, столь непростительных для его сана.
- Расскажи мне об этой книге! Я слышал, что в ней великий мастер приводит весьма веские аргументы против «идеального мира» Платона...
- Это так, сеньор. Если вы, действительно, так добры, что готовы даровать мне жизнь, то я расскажу вам все, что знаю. Память у меня хорошая, и я постараюсь ничего не упустить..., только скажите, сколько у нас времени?
- До рассвета еще далеко. Начинай же, не тяни! Я слишком стар, чтобы откладывать подобное занятие на потом, потому что этого «потом» может уже и не наступить...

Примечания
Осада Акры (1189 – 1191 гг.) – важнейшее сражение Третьего крестового похода. После тяжелой осады крестоносцам удалось овладеть стратегически важным городом, который потом, в течение долгого времени оставался столицей Иерусалимского королевства.
Сарацины – так стали называть мусульманских воинов, участвовавшие в крестовых походах европейцы.