Глава 32 Книга 2 Мейлах в октябре

                КАМЕРА  №3

Он первый был
Среди последних…

В одиночную камеру Мейлаха не повели – все были заняты более важными особами. Его посадили в общую –  к ворам, растратчикам, бандитам, которые, естественно, по их мнению, сидели ни за что!

Компания, прямо скажем, неподходящая для поэта, певца с бухгалтерским дипломом и просто приличного человека. Мейлах ни в тюрьме, ни в следственном изоляторе никогда не сидел, поэтому был совершенно не приспособлен к жизни в таких условиях.

 К сожалению, бывшая тюрьма развалилась, не выдержав переселения в неё торговых работников, но тюремные условия для граждан создавались властями в следственном изоляторе не хуже и не лучше, чем в любых подобных заведениях нашей страны, поскольку публика в них была примерно одинаковая. 

На вежливое «Здрастье!» никто из обитателей камеры не ответил. Его поселили в лучшем месте – на солнечной стороне, возле параши. Это место было  оставлено специально для новичков.

Мейлах здесь никого не интересовал, весь интерес к нему проявлял только Борзов, но тот не появлялся. Работники милицейского ведомства к нему не имели права проявлять интерес.

Эта ситуация выглядела так же, как заведено в приличных семьях – если ребёнка ставил в угол папа, то мама не имела права его освобождать от наказания – прощать его должен был только папа!

О том, что случилось с Борзовым,  Мейлах не знал. Он предполагал, что Борзов на Мейлаха ищет какой-то дополнительный компромат и сильно занят.

В камере время тянулось долго и печально, а компромат не поступал. Любителя покушать, каковым являлся наш узник, после ресторанной пищи не радовала жидкая сероватая баланда из плохо очищенного картофеля, заправленная, как говорилось, «свиной обрезью».

 Где они обрезали у свиней эту гадость можно было только предполагать… Из пищи его желудок принимал только хлеб с чаем, но и то, и другое, ему доставалось редко. Опытные в отсидке  некоторые «типажи» уголовной элиты отбирали у него всё мало-мальски съедобное.

Вместо «спасибо», благодарили тумаком по голове, чтобы он смотрел добрее на их враждебные действия. От дыма махорки и постоянного мата его душил кашель, и болела голова. Ночами его мучила бессонница.

 Но самое страшное свершалось, когда он садился на варварское устройство под условным названием «параша». При малейшем естественном звуке, который при всём желании он не мог удержать,  в него со всех концов камеры летели ботинки.

 Люди здесь были опытные, меткие и промахи случались редко. Особенно его донимал вор – рецидивист по кличке «Булыжник», главенствующий в камере.

Он снимал битые жизнью штиблеты и ставил их рядом, как только Мейлах устраивался на параше. Мейлах смотрел на его пятнистые от грязи пергаментные ступни. На них почерком первоклассника было выведено наколкой, - «Они устали… (на левой)… ходить под конвоем» (на правой).

 Когда Булыжник закатывал брюки для демонстрации дальнейшей информации, то на обеих икрах красовалось утвердительное заявление: - «Им нужно отдохнуть». Булыжник был самый меткий из всех метателей обуви и его бросок звонко отдавался в голове бедного Мейлаха, хоть удар ботинка для зрителей издавал глухой звук…

Такой тяжёлой, безрадостной жизни он не испытывал даже во время семейной жизни с Рахилью Менделевной. После этих жутких условий он склонен был вернуться под её опеку, не выставляя, каких либо условий.

Спустя некоторое время в камеру вошёл надзиратель со словами: - Кац! С вещами на выход! У Мейлаха сумасшедшим образом от радости участился пульс. Наконец–то свобода!

 Но напрасно он радовался выходу с вещами, которых у него вообще не было. Во дворе милиции его, вместе с другими задержанными посадили в «воронок» и отправили в соседний город, где находилась настоящая тюрьма.

Причинами этого переселения являлись отсутствие свободных мест в изоляторе для следующих клиентов и отсутствие на работе Борзова – числящегося стационарным больным.

Новое место отсидки встретило нашего узника так же неприветливо, как с ним обошлось старое. Ничего в его жизни не изменилось в лучшую сторону. Камера, тоже имела порядковый № 3.

Правда, здесь возникло какое-то разнообразие в свободном времяпровождении. Все его новые сокамерники любили играть в карты, а он играть не умел. Из-за отсутствия у заключённых денег они играли на «щелбаны», т. е. проигравшему били в лоб щелчками. Но здесь сидели клиенты практичные.

Проигравшие, бережно относились к своим лбам, предпочитая под удары подставлять чужие. Так вот для экзекуции выбрали Мейлаха – раз не умеет играть, пусть получает в лоб!

Он попытался опротестовать решение одной из команд, тогда игроки сговорились, и любая из проигравших сторон подставляла для расчёта лоб Мейлаха! Здесь несправедливости было, пожалуй, больше, чем со стороны, тех, кто устроил его в это заведение.  Мейлах это понимал, но ничего не мог предпринять в свою защиту.

Человек привыкает ко всему. Он не был исключением. Сидя на нарах с распухшим лбом, радовался, что пока ему, ещё не вышибли мозги. За его покорность сокамерники стали уважительней к нему относиться и последнее время помягче били в лоб и реже отбирали пайку хлеба.

 В его голове от этого послабления режима появились новые рифмы, мысли, стихи и надежды на благополучный исход всех его приключений. На глазах «коллег» он, сбросив лишний вес, преобразился.

 Его фигура, смахивавшая на куль соломы, стала стройной, движения проворны, особенно, когда он уворачивался от брошенного ботинка, вскакивал на нары и прикрывал лицо руками.

 В камеру прибывали новые люди, и постепенно внимание к нашему герою ослабевало – оно переключалось на новичков. Мейлаху хотелось поскорее возвратиться к своей Тамаре и он, часами просиживая на нарах, думал о ней, раскачиваясь и потихоньку мурлыча себе под нос слова стихов и песен, посвящённых её светлому образу.

 Как-то за окном шумел каплями дождь. Это лучшее обстоятельство для всех поэтов – во время дождя стихи сами рвутся на лист бумаги и их уже не удержать. Мейлах с мыслями о Тамаре, задумчиво, с еле заметной улыбкой начал выводить строчки на простор поэтической волны:

С неба мелкий дождь лениво падал –
 Тихо, как в замедленном кино.
Знаю, нашей встрече будешь рада –
Всё же мы не виделись давно.

Кажется, что этакой порою
Сердце, вдруг, моё раскалено…
Как всегда, робею пред тобою
Только слово – воспарит оно.

Мейлах на минуту задумался, о том, что его растревожило, и к сочинённой строфе прибавил продолжение, в виде припева:

А мы страдаем в непогоду и до сих пор, мы не вдвоём.
Не объяснить, кому в угоду,  в разлуке, мучаясь, живём.
Тебе бы в платьице из ситца быть рядом – милой и простой…
Лететь в моё гнездовье птицей и жить у сердца под рукой!

Он мысленно перебрал написанные строки и остановился на строчке: «Лететь в моё гнездовье птицей». Да, моё гнездовье теперь - не дай Бог! А потом, махнув рукой, на несоответствие желания с сиюминутными  обстоятельствами, он решил, что не тюрьму он считает своим гнездовьем и с надеждой на возвращение к своей Тамаре мысли понесли следующие строчки:

Для меня не стала ты другою
 Ночь теряю, просыпаясь, чтоб
Рисовать тебя своей строкою
 Чувствуя божественный озноб.

Дождик за окном лениво падал,
А потом, задумчиво утих,
Из-за тучи солнце как награда
 Заиграет, вновь, в глазах твоих.

Мейлах, быстро записал рождённое в голове на клочке бумаги, внимательно прочитал волнующие строчки и, еле сдерживая слёзы, уставился на окно с решёткой, сквозь которое светило солнышко надеждой на лучшее…